Ещё не пожар!

 Приближалось 27 января – самый большой и горький ленинградский праздник*. Барсукову было предложено выступить перед сотрудниками института с сообщением на блокадную тему. Выступать большого желания не было. Он знал, что народу будет тяжело и нудно слушать о количестве снарядов, выпущенных по городу, о 125 граммах хлеба, о трупах на площадях… Однако, подумав, он все же решил сделать сообщение, но несколько необычным образом.

     Он  достал сборник избранных блокадных стихов ленинградских поэтов и сделал логическую, как по хронологии, так и по тематике, выборку. Получилась впечатляющая поэма о непреклонных ленинградцах, которую и выучил наизусть.


        Барсуков не стал взбираться  на трибуну, а вышел перед слушателями  на край сцены. Когда гомон немного затих, он поднял голову и пристально всмотрелся в зал. Наступила тишина.

       И вдруг в этой тишине неожиданно и тревожно зазвучало:

-- Еще не пожар. Это просто закат,
Оранжевый шелест в садах.
Над линией фронта плывут облака,
А фронт – он в знакомых местах…

    Барсуков замолчал, послушал тишину и продолжил:

-- Еще не пожар. Это просто река
 Сверкнула, как в окнах стекло
 Идут ополченцы, и контур штыка
 У каждого – точно крыло…

    После небольшой паузы стихи возникли вновь и лились, и лились никем не прерываемые.

    Об эвакуации ленинградских детей:

-- Мы детишек поспешно вывозим,
Метим каждый детский носочек,
И клокочет в груди паровоза
 Наша боль – дети едут не в Сочи…

На восток уходят составы,
Чтоб спасти ленинградских детишек.
Возвращаются мамы устало,
Скорбный шепот шуршания тише…


   Об израненном городе:

--Ленинград в декабре, Ленинград в декабре.
о, как стонут деревья на темной заре,
Как угрюмо твое ледяное жильё,
  Как изглодано голодом тело твое…


   О трагедиях:

  -- На развороченном пути
 стоит мальчонка лет пяти.
  Он весь от снега побелел
 В его глазах стоит истома.
-- Где твоя мама, мальчик?
                -- Дома.
  -- А где твой дом, сынок?
                -- Сгорел.

  Он сел, его снежком заносит
 В его глазах мутится свет.
  Он даже хлеба не попросит,
  Он тоже знает: хлеба нет…

    О старом рабочем, который от голода умер прямо у станка, и     тело его отнесли в конторку:

-- …Когда же, грянув, как гроза,
Снаряд сугробы к небу вскинул,
Старик сперва открыл глаза,
Потом ногой тихонько двинул,

Потом, кряхтя и матерясь,
Привстал на острые коленки,
Поднялся, охнул и, держась
 то за перила, то за стенки,

Под своды цеха своего
 Вошел – и над станком склонился.
И все взглянули на него,
И ни один не удивился… 

    О лютой зиме:

-- …Воздушный свод необъяснимо чист.
Нетающий на ветках снег – сиренев,
как дымчатый уральский аметист.
Закат сухумской розой розовеет…
Но лютой нежностью все это веет…

   О красноармейце, отдавшем на улице свой паек женщине с  двумя детьми:

  -- …Они расстались. Мать пошла направо,
боец вперед – по снегу и по льду.
Он шел на фронт, за Нарвскую заставу,
  от голода, качаясь на ходу.

Он шел на фронт, мучительно палим
 Стыдом отца, мужчины и солдата:
Огромный город умирал за ним
 в седых лучах январского заката…

  О школе:

-- Девчонка руки протянула
 И головой –
На край стола.
Сначала думали –
Уснула.
А, оказалось – умерла…

Никто
 Не обронил ни слова.
Лишь хрипло,
Сквозь метельный стон,               
Учитель выдавил, что снова
 Занятья --               
После похорон…

  О шоферах:

-- …Казалось – солнце не взойдет.
Навеки ночь в застывших звездах,
навеки лунный снег и лед,
и голубой свистящий воздух.

Казалось, что конец земли…
Но сквозь остывшую планету
 На Ленинград машины шли:
он жив еще. Он рядом где-то.

На Ленинград, на Ленинград!
Там на два дня осталось хлеба,
Там матери под темным небом
 Толпой у булочных стоят…


  Об обстрелах:

--…Мне кажется, что сердце холодело,
  как с фабрики бежала я домой,
В ту ночь, когда от черного обстрела
 Погиб мой сын, погиб ребенок мой.

Остались в памяти: изломанная рама,
Обломки стульев и осколки ваз.
И теплое, святое слово «мама»,
Услышанное мной в последний раз…

   О вере в победу:

-- Двойною жизнью мы сейчас живем:
в кольце и стуже, в голоде, в печали,
мы  дышим завтрашним,
                счастливым днем, --
мы сами этот день завоевали.

И ночь ли будет, утро или вечер,
но в этот день мы встанем и пойдем
 воительнице-армии навстречу
 в освобожденном городе своем…

Мы выйдем без цветов,
                в помятых касках,
в тяжелых ватниках,
                в промерзших полумасках,
как равные приветствуя войска.
И крылья мечевидные расправив,
над нами встанет бронзовая Слава,
держа венок в обугленных руках…

  О возвращении  к жизни:

-- …А мы ходили в Летний по грибы,
где, как в бору, кукушка куковала.
Возили меньше мертвых.
                Но гробы
 не  появлялись: сил недоставало
 на этот древний горестный обряд.
О нем забыл блокадный Ленинград.

И первый гроб, обитый кумачом,
         проехавший на катафалке красном,
         обрадовал людей: нам стало ясно,
         что к жизни возвращаемся и мы
        из недр нечеловеческой зимы…

   Без запинки, очень жестко Барсуков читал  и читал пронзительные блокадные стихи. Жёсткость была нужна ему, чтобы не разрыдаться. Прошло не менее тридцати минут прежде чем он приступил к завершению своего выступления:

-- Ты помнишь, как шагнули роты
 Железной поступью пехоты?
Ты помнишь поступь моряков?
Мы шли вперед в победу веря,
Работой становился бой,
И только черный лагерь зверя
 Мы видели перед собой…

 …И сам в плену своей осады
 Ошеломленный падал враг…
Вставало солнце Ленинграда,
Огнем пронизывая мрак.

    Декламация окончилась. После небольшого молчанья раздались деликатные аплодисменты, и слушали стали тихо покидать зал.


 * День полного снятия блокады Ленинграда