Павел Васильев - Синицын и Ko

Страна лежала,
В степи и леса
Закутанная глухо,
Логовом гор
И студеных озер,
И слушала,
Как разрастается
Возле самого ее уха
Рек монгольский, кочевничий
Разговор.
Ей еще мерещились
Синие, в рябинах, дали,
Она еще вынюхивала
Золоченое слово «Русь»…
Из-под бровей ее каменных
Вылетали
Стаями утица и серый гусь.
И волков вольная казачья стая
Пробиралась гуськом
По ее хребту,
И, тяжелыми лопатками
Под шкурой играя,
Опасливый медведь
Урчал в темноту.

И, ширясь,
Не переставали дивиться
Глаза королевских
И купецких дворов
На потрескивающий ворс
Черно-бурой лисицы,
На связки соболей
И саженных бобров.
Они досылали бочками пороху и свинца,
Но страна,
Богатством своим густая,
Бобром вцеплялась
В брови дельца
И мантии оторачивала
Горностаем.
И соболи
Дорогие
На женских плечах
Поблескивали сдержанно,
Тревожно
И гордо,
Будто помнили,
Как их лупили в ночах
Свирепой палкой
По окровавленным мордам.

Но редкие выстрелы
Таежных троп
Были подобны
Хлопанью птицы сбитой,
И страна только ниже
Пасмурный наклоняла лоб,
Крылатый,
Лосиный,
Готовый в битву.
Она под первый
Весенний
Выкрик гагары
Выпускала процвесть
Народы свои,
В дурман и урман уводила пары
И долго корчилась
В судорогах любви.
А к осени,
Спутав следы добычи,
Волчонок скользил
Сквозь студеный дым,
И всплескивался
Отпустивший усища
В реках
Полуфунтовый налим.

К северу,
В предгорьях,
У ледовитых речек,
Где в песке
Синева медвежьей стопы,
Келейным богородицам
Первые свечи
Сжигали одичавшие лесные попы.
Там ютились
Смолевые поместья раскола,
Заросшие по бровь
Грехом и постом…
И до самых крыльев светлых
Тонули пчелы
В цвету золотом,
В меду золотом.
И старцы
Желтый воск
Отделяли богу,
Мед — себе.
Вечерами, после работ,
Девки выходили,
В песнях тая тревогу,
Долгий и невеселый
Вели
Хоровод.

К востоку
Тайга сходила на убыль,
Клонились полыни
Далеких ровных дорог,
И, щурясь,
Рукавом халата
Жирные губы
Вытирал, усмехаясь, степной царек.
И его невеста
Трясла в смятенье
В двадцать струй расплескавшеюся косой,
И плясали над гривами
От селенья к селенью
Шапки острые,
Подбитые
Красной лисой.
И в гремучем дожде
Конского пляса,
Под незрячим солнцем,
В мертвом мерцаньи лун
Стосковавшийся по барышам
Побуревший прасол
Гнал на запад
Первый
Тысячеголовый табун.

На западе
Виделись редкие взблески
Стали,
По полям тянулись
Рваные
Лемехов следы.
Холеные, только что возмужали
Гретые
Яблоновые сады.
Город стоял
На границе степных пожаров,
Молебен о здравии царя
Отслужив едва.
Шаткую
Струганую
Доску тротуаров
Пламенем веселым
Не успела одеть трава.
Субботы
Крестом соборным
Крестились,
Праздники сочно кропились вином,
И лишь…
Превосходительства…
Генерал-губернатора…
Выезд…
Ставил городок
На дыбы конем.

Да, когда текло
Архиерейское богослуженье
В христовых хоругвях,
В блистанье паникадил,
Город приходил —
Хоть не сразу! —
В движенье:
Одевался
И чинно
На улицу выходил.
И нога архипастыря,
Гусарский сапог
Год назад сменившая
На мягкую туфлю,
Переступала
Исцелованный
Соборный порог,
Волоча за собою
Бороды,
Плеши,
Витые букли.
И дьякон, «вонмем» вытягивая,
Рос и рос
До самого купола
В сиянья оправе,
Пока распускался павлиний хвост
Византийский,
Глазастый
Хвост православия.

Впрочем,
И иные в городе, к слову,
Ангелы водились… И пошли далеко.
Ангелы кожевенные — Ивановы,
Ангелы скобяные — Золотаревы,
Ангелы мукомольные — Синицын и К;.
Детей растя
На перинах лебяжьего пуха,
Избегая
Сомнения и наук, —
Во имя отца,
Сына
И святаго духа
Работали не покладая рук.
Рынок непочат,
Место злачно  —
Подводили счеты не мудрствуя:
«Вишь, Восемь уплачено,
Три истрачено,
Четырнадцать тысяч
Чистый барыш».

Федул Синицын,
Набиравший силу,
В городе Зейске на первых порах
По праву
Зачинщика и старожила
Каменную мельницу
Пустил на парах.
И жил
Возле ее доходного гула,
Но из-за каких-то Петрусь и Марусь
Сбился не вовремя,
Предался разгулу
И ушел в окаянство,
Темень
И грусть.
И в конце года сорок восьмого,
Двадцатого августа,
Отодвинув засов,
Его нашли в петле,
Неживого,
Повиснувшего
Над семьей жерновов.

Но сын его,
Синицына Федула, —
Артемий,
Рябенький, неслышный,
Волосом чал,
Не кончил коммерческого с вестями теми
И в Зейск
Унаследовать всё
Примчал.
И перед судьбой своей одинокой,
Перед Зейском всем
Предстал простак —
Юнош незаметный,
Голубоокий,
С улыбкой на медовых устах.
Города отцы —
Купцы  —
Подошли с подмогой,
Дланью скользя
По умным усам:
«Что уж там? Продай!»
Но Артемий: «С богом,
С маменькиной помощью
Управлюсь сам!»

И повел.
С почтеньицем, без сумленья,
Вымерил прицелы,
Округлил рубли…
Так повел,
Что города отцы —
Купцы —
В удивленье
Свистнули и плечом повели.
И пока они
Горшки деньгой набивали,
Каждый
Неподвижен,
Как божий храм,
Темкин капитал подкатил едва ли
Не к сотне тысяч,
А то и к двумстам.

Он не копил,
Он крутил обороты —
Деньгу работать гнал! Оттого ль
Под ним очутились
Мукомольство,
Охоты,
Галантерея
И соль.
И покуда купцы,
Косясь на иконы,
Карманы набивали,
Крестились замком, —
В конторах Темкиных
Немцы-компаньоны
Сидели, трубки набив табаком.
И пока антихристом величали
Купцы за преферансом
И сулили суму,
«Не зайдете ли к нам…
На стакан
Чаю…»  —
Губернатор писал ему.

И мельницы антихриста,
Крутя жернова,
Рычали, позабывая усталость,
И «юноши» с пролысинками голова
Над прочими
На аршин возвышалась.
И когда
В купеческом клубе шел
Сын Синицына Федула —
Артемий, —
Отцы сторонились
И, одетые в шелк,
Невесты от волненья потели.
И отцы думали:
«Хорош сосед!
Такой оберет, если надо! Страхи!
Можно сказать, двадцать восемь лет —
И такие,
Можно сказать,
Размахи!»

Страна лежала,
В степи и леса
Закутанная глухо,
Логовом гор
И студеных озер,
И слушала,
Как разрастается
Возле самого ее уха
Рек монгольский, кочевничий разговор.
Ей еще мерещились
Синие, в рябинах, дали,
Она еще вынюхивала
Золоченое слово «Русь».
Из-под бровей ее каменных
Вылетали
Стаями утица
И серый гусь,
Когда в знаменитое новолунье,
Охотясь на лисиц
И бобров,
На самых пятках реки Бегуньи
Золото отыскал
Охотник Петров!

Золото.
Золото!
Золото!!

Приискатели
Из-под хмурого Алдана
Расцеловали «мамок» дебелых,
Закрутив ус,
Подарив им на прощаньице,
Дорогим да желанным,
Колючие серьги
И связки гремучих бус.
Вместо напутственной,
Призакрыв веки,
Соловей-гармонист
Широко мехами развел,
И на целые ночи
Разыгрались в музыке реки,
Мирные,
Текущие
Среди пашен и сел.
А за сотню верст,
В пену одев колена,
Полной горстью
Влаги разбрасывая изумруд,
Исцарапав руки о камень,
Дичала Лена,
И запевал,
Покачиваясь от тоски,
Якут.

Он на «ха» и на «хо»
Задерживался
И, всё короче
И всё яростнее вычеканивая «э»,
Запевал,
Когда стая востроносых
Приискательских оморочек
Уходила
На ходулях шестов
В водовал.
Ему видно было,
Как медленно
И шатуче
Поползло на них
Тулово кривоплечей горы.
Язь плеснул.
И рванулась черная туча
Остервенелой,
Изголодавшейся мошкары.
И тогда он
Песню поднял
До комарьего писка,
А может, и сам
Полетел им вслед комаром,
Чтобы в шею последнего
Жалом впиться,
Возвратить свою кровь,
Не отрываться добром!

Приискатели двинулись.
На золото!
К Зейску!
«Плюем на Бом —
В дальню тайгу идем».
А безвестный Митрич
Слезно крестил семейство
И наказывал
Беречь
Хозяйство и дом.
И, пьяная, у плетней
До рассвета по-птичьи
Танцевала косматая Митрича тень,  —
Это собиралась
На заработок-добычу
Лапотная сила
И мочь
Деревень.
Изба развалилась.
Нечего ждать подмогу.
Какое уж хозяйство?
Почти что гол.
И, хлебушка поев
С кваском
На дорогу,
До свиданья, милая! Айда, пошел!

А которые побогаче —
Тоже, как же! —
Детей собирали,
Что на свадьбу, отцы.
Каждому по лошади —
Вороная — сажа!
Татарские орешки —
Подвешены бубенцы.
Под носом богатство!
Мало что кто в достатке!
К северу,
К Зейску
Путь стремя,
Ехали новобранцы золотой лихорадки,
Бабы, провожая,
Шли у стремян.
И кой-где уже лавочник сапоги и ситцы,
Провизию вез…
«Дорога не далека.
Амуниция нужна. Снедь пригодится.
А там,
Глядь,
Не обидите и старика».

И в городах дальних
Тысячелистно
Газеты подогревали:
«Ура!» —
Золотой азарт.
Усы распушив,
Узкогрудым гимназистам
Позолотевшим глазом
Моргнул Брет-Гарт.
Они бросили стихи писать.
Сапоги обули.
Они докажут
Папахен и мамахен — черт возьми!
Их перехватывали
Где-нибудь
В Саратове или Туле,
Но иные прорывались,
Чтобы полечь костьми,
Чтобы сгинуть
В призейских глухих просторах:
Не вини, пащенок, ежели слаб!
Уцелевших же
Приискатели вошь в проборах
Заставляли искать.
И любили заместо баб.

А в трехстах верстах от Зейска
Грохотали бутары  —
Аж в Зейске
Слышен был
Кирок
Стук:
Артемию Федулычу Синицыну
Не хватало тары  —
Для заброски товара!
На мельницах не хватало рук!
Мельницы ждали
Его руки мановенья.
Монополия его, вот он каков!
Населению мелет
Лишь
Для потребленья —
Остальное для себя
И для приисков.
И за пуды муки
Орудует,
Как захочет!
Не давая очухаться
И дела постичь,
Захватывает россыпи
За площадью площадь,
Проценты берет
С золотых добыч!

Он оборачивался,
Оборотливый,
Скоро.
Он брал и веху ставил:
«Трогать не сметь!»
Он непослушных
Смирял измором,
Он дьяконов
Мог заставить
Славу петь:
«…Слава пресвятому
Оборотному капиталу —
Родителю богатств,
Машин
И красот.
Да преклонятся перед ним
От стара до мала,
Да увеличится
И возрастет!
Слава стопе его,
Что крепко встала
На тех, кто безропотен,
Нищ
И наг,  —
Слава, слава оборотному капиталу,
Творцу и вседержителю
Всяких благ!»

Впрочем,
И другие не дремали, к слову,
Тоже подрабатывали,
Как могли:
Ангелы кожевенные — Ивановы,
Ангелы скобяные — Золотаревы
И прочие многие
Короли.
Разрастался вкруг Зейска
Купецкий нерест —
Кто крал втихомолку,
Кто прямо брал…
Купцы надвигались
В поддевках через
Рвущий надвое закаты
Урал.
Купцы надвигались
Сквозь одичалые пурги,
Улыбчивые,
Ноздри крылами раздув,
И вот уже
Орел из
Санкт-Петербурга
Повернул на восток
Золоченый клюв.

Так хищник степной,
Оглядывая просторы,
Круглую голову утопив в плечах,
На сопке сидит,
Кривую отставив шпору,
С недобрыми
Янтарями в очах.
И вдруг обеспокоится,
Заметив что-то —
Там, далеко,
Где с небом земля сошлась, —
Чуть привстает,
И вздрагивает
Перед полетом,
И с клекотом срывается,
Почти смеясь!
И на крыльях
Золотом отливает Сила:
Сбить добычу!
Прокусить ей тонкое горло! Ага!
Но, нырнувшая сбоку,
С размаху когти вцепила
Опередившая добытчика
Пустельга.

За праздничными лентами
Шибко летали
Хлопки голубями.
Девочки в чаду табака
На плечах у кавалеров
До слез хохотали,
Вынимали пудреницы
Из-за чулка.
Они шептали: «Закажи нам, душка,
Милый».
И опять хохотали,
Чтобы потом —
Утром раскрыть глаза
На мятых подушках
И деньги пересчитать
С оглядкой,
Зверьком.
Лавочнику отдать, заплатить портному,
Подарить хозяйке,
Чтобы не ходила ворча,
По лестнице взбежать.
Позвонить.
И по-деловому
Тело заголить под шприцем врача.

Шприц входил
Костяной иглой скорпиона…
Город пробуждался. Быстрее, спорей —
Грохотом пролеток,
Колокольным звоном,
Хлопаньем магазинных
Железных дверей.
Дома поднимали
Тяжелые веки — шторы,
Проходили и проходили
Люди
В оконной тьме,
Счетов деревянную икру
Начинали
Метать конторы,
И дежурные «параши»
Очищали в тюрьме.
И сотрясался от кашля,
Носом в ботинок тыча,
Чеботарь с харкотиной вместо зрачков,
И проворная кошка
Лизала, мурлыча,
Кровавые пятна его харчков.

Город пробуждался.
В залпах цветочной пыли
На крестах — деревянных Христах —
Ржавели венки,
Мимо кладбища, крестясь,
Румяные
В город входили
На заработок плотники,
Пильщики
И печники.
Город пробуждался.
В охранном отделении,
Вздувая шары
Лощеных утренних щек,
Гостя хозяин встречал: «А! Мое-с почтенье,
Что у нас нового?» —
Ложкой мешал чаек.
И гость в хохоток, в хохоток
На его допросы:
«По порядочку, по порядочку,
Как же-с, ась?»
На ухо шептал. Принимал папиросу
И в креслах под конец
Откидывался,
Дымясь.

И над всем этим роскошеством —
Золотая пенка  —
Вывеска плавала, видимая далеко,
Букв откормленных
Вымуштрованная
Шеренга:
«Контора Артемий Синицын и К;».
Флаг трехцветный
Похлопывал, рея,
Как на флагманском броненосце
Перед бедой.
Властелин чаевых
В пудовой ливрее
У стеклянных дверей сверкал бородой.
Секретари в коридорах
Играли в жмурки,
Сталкивались, лапками хватая мрак,
Наглухо,
До ворота,
Застегивали тужурки
И садились
Чернить
Снега бумаг.

Запятые, кувыркаясь, летели,
В пыльном удушье
Оборваться грозил бумажный обвал, —
И клиентов
Во тьме
Колыхались туши,
Но хозяина плюшевый кабинет
Пустовал.
Но хозяин на даче,
Хмурый и валкий,
Под лиственною овчиной террас
В сумерках
Лежал
В плетеной качалке,
Ногти грыз и суживал глаз.
Июньское небо,
Высокое,
Золотого крапа…
«Следственно — природа…
Следственно — прииска…»
Встав на дыбы
И раскинув лапы,
На него медведем шла тоска.

Может быть, та самая,
Что когда-то
Уходила отца. И в горькой ее тени
Он молча сидел
Рябой, бородатый,
И слушал, как прислуга
Зажигает огни.
О чем он думал?
Может быть,
Далекое детство
Вдруг проблеснуло водопоем,
Залаял пес?
Некуда, Артемий Федулыч,
От памяти деться —
Ладонью не спрячешь
Седых волос!
О чем он думал,
Вглядываясь долго
В садовую мглу, губой шевеля?
Или нарыскавшегося
Матерого волка
Туго
Предчувствия
Захлестнула петля?

Однако с чего бы?
Деньги чтили присягу,
Барыши с высот
Не катились вниз,
И давно провезли
На прииски
Первую драгу —
Закутанную в рогожи
Американскую мисс.
Однако с чего бы?
Стерегут крученые плетки
Перед злобой низов
Сомненье и страх.
И, просеянные
Сквозь решето решетки,
Агитаторы на казенных хлебах.
Ну и всё же на даче,
При звездах,
Валкий,
Он просиживал ночи,
Угрюм и тих,
На соломенной тихой
Волне качалки…
Но однажды решил:
«В Москву! Никаких!»

И через недельки две
На вокзале мореные кости
Поразмял. Оглядел каретные кузова…
Вся в ёканье, в грохоте,
Заморского гостя  —
Мать купечества — принимала Москва.
Вывески саженные
Выстроились в шпалеры,
Рванулась навстречу
Скаредная красота
Попечительницы
Верноподданности и веры
В господа тихого Иисуса Христа.
Церкви мелькали:
Та, сгорбившаяся, без сил,
Корова
С колоколами на шее,
Та коньком златогривым.
И лишь собор
Христа Спасителя стыл,
Неподвижный,
Как скала перед взрывом.

Из раскрытых чайных вываливались люди,
Бычьей кровью вскормленные.
Вели разговор.
Лебеди плескались
На летящем в воздухе блюде,
И мелькали кулаки
Извозчичьих ссор.
Мытари на углах
Протягивали руки в муке, —
Слепые, с прошением на груди:
«Богом обиженному…»
А те, что безруки,
Глазами приказывали:
«Пощади».
Из переулка,
В коляске,
Встречных шараша, —
Баба
В драгоценной собольей
Пыли…
Артемий поглядел:
«Соболи-то! Наши!
Ишь куда, сердечных, их упекли».

Этак зажил в Москве,
Уже знаемой им когда-то,
Обменялся визитами
С тузами
Града сего.
Секретарь всё допрашивал: «Как?»
— «Скучновато…
Ну, а впрочем, вглядеться,
Так ничего…»
«Ну, а впрочем, вглядеться, так…»
Так на рассвете
Вглядывается хмурый, ушастый сыч…..
Провожатый — обжился
В синицынской карете
И обвык,
Собакой приставший хлыщ.
И однажды,
Букет заказав подороже,
Заглянул в глаза Артемию:
«Нельзя!
Всё же, понимаете, Артемий Федулыч, всё же,
Хоть захудавшие, а князья».

Но Артемию
Понравилась нежданно фамилья:
«Синицын к Горлицыным!»
Он сказал: «Ускорь».
Пара серых в яблоках,
Морды мыля,
Понесла их
На рысях
По Тверской.
Хлыщ заранее
Подготовил встречу как надо,
Подмигнул:
«Золотопромышленник! Миллионер!»
И пропахшая шубами
Передней прохлада
Их встречала торжественно,
На особый манер.
Глаженый лакей,
Пудреный, гладколицый,
Карточки на серебряный принял поднос,
В залы прошел
И «Господин Синицын»
Басом внушительнейшим произнес.

«Просить!»
Мадам Горлицына, просто мадам,
Фелица Дмитриевна — тень Фелицы —
Накопила одышку,
Но к сорока трем годам
Всё еще по паркету ходила львицей.
Кутежом,
Прокученными деньгами
От нее разило,
«Катьками», загубленными зазря.
Вовремя Фелица сообразила —
Выкрасила волосы,
Бросила якоря.
Вовремя Фелица сообразила —
Тщеславия и шика последний заслон —
Дом оставила,
Где дочь растила
И держала
Литературный салон.

Здесь бывал
Внимательный к обедам мужчина,
Пахнущий табаком,
Стриженный свирепо в скобу,
По неизвестным и темным причинам
Вызвавшийся
Прославить избу.
И его ненавистник,
В штанах полосатых
Карапуз, щебечущий про асфальт,
В стихах коего
Был
Лишь один достаток —
Богом ему ниспосланный
Мальчишеский альт.
И третий… четвертый…
Досужей толпы забавы,
Славословы
Оскудевшей от слав луны,
Дикие и злые охвостья славы,
Хвост цивилизации —
Льстецы и говоруны.

Синицыну не дали опомниться хозяйка и стая
Прочих:
Ренн, Кобылочкин,
Дочь хозяйки — Ирен…
«Садитесь, прошу вас,
Сейчас читает
Стихи в честь Ирины
Поэт
Ренн».
Что ж?
Артемий спокойно
Примостился в кресле,
Слушать приготовился,
Хоть не понимал
Ни аза.
Ренн с бумагой в руке поднялся,
И вдруг полезли
Круглые под бровь Ренна глаза:
МАДРИГАЛ В ЗАСУХУ
Среди пиров корявости,
В дыму пивных шумношатающихся стоек
Я не позабуду
Твой глазастый праздник:
Десятый день парное солнышко,
Лукавствуют уральские топазы
В теплой ресничной рощице.
Май твой нежностью набухает
В зелени, в пенных яблонях полощется,
Высокая Ирина Горлицына.
Крепкоплечая!
Смотри,
Весны переворот:
Двадцатый день
Колючее ведрышко
Засухой рвется.
В задыхающихся полях
Схвати над трехгорьем
Бескровное облачко,
Примани им хмурые тучи,
Помоги нам пролиться
Цистернами пильзенских строк
Перед твоими
Узконебоскребными ногами, —
Глав обольстительница,
Ирина Первостолицына!

«Браво! Браво!»
Хлыщ склонился: «Артемий Федулыч,
Хлопайте!» Но Синицын суров,
Тих сидел.
Драгоценнейшим ветром дуло
В скулы, огрубелые от ветров.
Он в кресло ушел,
Хуже сделался, меньше,
Он глядел
Всё внимательнее и веселей,
Он товар оценивал — знаменитый  оценщик,  —
Как когда-то оценивал соболей.
И на сам деле
Не дивиться нельзя
На Ирину Горлицыну —
Волосы стянуты узлищем тугим,
И глаза, попыхивающие под ресницами
Отсветом долгим,
Отсветом золотым и густым.

Вокруг нее охотников
Круги сужались,
Но покуда еще
Никому не довелось
Приручить, прикрутить,
Окольцевать ей палец,
Захватить хоть горсть
От пепла ее волос.

…На обратном пути от Горлицыных,
В карете качаясь,
Заезжая в настежь распахнутую зарю,
Говорил Синицын:
«В магарычах не стесняюсь!
Продолжай — говорю тебе! —
Отблагодарю!»
Хлыщ в смешок.
(Подсчитал — работать недаром.)
…Еще через день, отстранясь от дел,
Свиделся Артемий Федулыч с товаром
В горлицынской гостиной,
Как захотел.
Чем не кавалер?
Конечно, определенно!
Лучшего отыщешь ли,
Душой не кривя?
За него разговаривали миллионы  —
Его золотые,
Родимые братовья.

«Как живете?»
(Нету цены товару!)
— «Вы мне привлекательны, хоть и не льну…»
…В первый раз лет за десять
Взял гитару
И, не торопясь,
Зацепил струну:
«Ты скажи мне, перстень свадебный,
Я кому тебя дарю?
Будь ты крепок, перстень свадебный,
Будь ты крепок, говорю!
Ты свети нам, перстень свадебный,
Помогай слюбиться нам, —
Для того я, перстень свадебный,
Прижимал тебя к губам.
Сорок тысяч перстней свадебных —
Каждый круглый золотой,
Сорок тысяч перстней краденых
И один законный — мой.
Сорок тысяч перстней краденых,
Ты же всем перстням отец,
Круглый пламень, пламень свадебный,
Золотой мой бубенец».

Так решился
Торг короткий ладом  —
Понапрасну гитар
Синицын в руки не брал.
Он поцеловал мамашу в лоб,
Заплатил что надо
И увез невесту
К себе,
За Урал.
А еще через год,
Весной,
Когда на гагарах
Линяло перо,
В апреле месяце, или возле того,
Зейск съезжался с букетами
На тройках и парах
Поздравлять с рожденьем сына его.
Приискатели фужеры состукнули.
Были
Казахами джигитовки устроены,
И в весеннем снегу,
Раздувая пайпаки, зажиревшие бии
Объявили
В его заздравье
Байгу.

Это было весной,
Когда, потрескивая, расходились
Звездою трещины
На речном
Ноздреватом льду,
Когда барсы в Призейском крае
Рыбой плодились,
Это было
В девятьсот девятом году.
Так в великий и долгий
Перелет гусиный,
Когда, накопивший бешенство,
Хлынул разлив,
Начиналось детство синицынского сына
В скрежетанье машин
И пляске лошажьих грив.
Годы шли волна за волной
С тяжелым шорохом,
Шли, стуча сапогами,
В глухих просторах страны…
… Тринадцатый…
… Четырнадцатый…
Ширя напитанный порохом,
Голубой, как разрывы шрапнели,
Воздух войны.

ЭПИЛОГ
До крестов георгиевских,
До самых плеч
Октябрьского тумана!

Прячась от партизанщины
В таежный урман и лог,
Прицепившись к степному штабу
Краснолампасного атамана,
Синицын вместе с ним
Бежал на восток.
И когда их оцепили, и — вдруг! — грянули дали
Широким «ура»,
Повторяя: «Бей! Бей», —
Крепко сжимая стужу
Вороненой стали,
Он засел с товарищами
В дымной избе.
Раз! И еще раз!
Внимательно целясь
По кожаному матросу, бегущему впереди.
Три!
Упал
Молоденький красноармеец
С рваным кумачом
На серой груди.
И еще раз!
Огоньками ненависти и страха
Глаз разжигая,
Точно, без промаха, в них!

Но ворвавшийся выборжец
Всем телом,
С размаху
Загнал ему
В заклокотавшее горло
Штык.
1933–1934

               
                Павел Васильев