Юлькины сказки

Дверь захлопнулась. Лязгнули засовы. Юлька оказалась одна, запертой в бетонной коробке. В такой ситуации она оказалась впервые, и хоть прекрасно знала об этом, как ей казалось, все, по рассказам Ленки Котовой, и даже не раз мысленно представляла эту сцену – все же растерялась.
 Хмель,  до того придававший ей храбрости, куда-то исчез, а на смену ему появился страх. Он шел откуда-то изнутри, из самого низа живота и брал над ней власть, медленно покрывая холодным потом сначала ладони и шею, потом струйкой пробежал по  худенькой спине и, наконец, тошнотворным комом, подкатил к самому горлу. Нестерпимо хотелось курить. Но сигареты у нее отобрали при задержании, как у малолетки. Юлька медленно, прижимаясь к шершавой стене, сползла на пол  и села, обхватив колени руками. На память сразу пришли любимые поговорки матери: «раньше сядешь – раньше выйдешь» и «в тюрьме - тоже люди». Первая, похоже, для нее сбывалась, а вот вторая…
 Людей вокруг не было. Никого. И уже от одного этого ей стало жутко. Чтобы хоть как-то побороть страх, Юлька вскочила и стала разглядывать окружающие ее грязно-серого цвета высокие, уходящие куда-то к потолку стены. Ни одного рисунка, ни одной надписи, которых полно даже в подъездах, только три каких-то еле заметных непонятных ей знака – и все. Одним словом, ровный чистенький спичечный коробок, поставленный на попА, с маленькой тусклой лампочкой, прикрепленной намертво над дверями, как раз напротив окошечка, маленького и тоже тусклого. И лампочка, и окошечко были забраны металлической сеткой, и Юлька, глядя именно на них, вдруг осознала, что попала за ту самую решетку, которой всегда пугала ее покойная бабка.  «Вот погоди,  - грозила она Юльке крючковатым пальцем, - не  будешь меня слухать, станешь такой же Лярвой, как твоя мать, прости ее, Господи», - всякий раз тут же торопливо добавляла она и крестилась.  «Эх, бабка, бабка, если б ты не умерла, если б мы с тобой, как и прежде, жили в деревне, -  вздохнула Юлька и, снова опустившись на корточки возле холодной стены, тоненько, в голос, заплакала.
 Вся ее шестнадцатилетняя жизнь представилась ей теперь одной большой картиной, как в панораме, которую она видела в детстве, когда ездила с бабкой в Севастополь, к своему дяде. В ней также было два плана: на заднем - словно  подсвеченном ярким светом - ее жизнь до двенадцати лет, с бабкой в деревне, а на ближнем - совсем как там: в пыли, в грязи, порой с кровью, с матом, ее городская жизнь с матерью, вышедшей из тюрьмы незадолго перед бабкиной смертью.
 И в этой городской жизни у нее все было не так. Даже в школе. В деревне она была почти отличницей, а в городе еле - еле тянула на «три» и стала «серостью». Юлька здесь даже фамилию свою возненавидела. В деревне Рыжонкиными были почти все, и никто не смеялся. А тут, как только ее представили, в классе раздался дикий хохот.  Со всех сторон посыпались клички, одна обиднее другой. Две – «Кобыла» и «Рыжая» прилипли к ней намертво, хоть Юлька и не была рыжей, а на кобылу и вовсе не походила. Смуглая, с темно-вишневыми, немного раскосыми глазами, она скорее могла бы походить на японку, если б не пепельно-русые волосы, заплетенные в две длинных толстых косы.
Теперь от кос остались одни вихры непонятного, какого-то сине-фиолетового  цвета, точащие во все стороны.  «Сухота чья-то растет, - глядя на нее, говаривала бабка. Юлька прежде не понимала, что такое «сухота», но чувствовала, что в деревне она нравилась многим парням, даже из старших классов, и не могла понять, почему в городе все по-другому. Она прежде так хотела в город, и мечтала только о том, как  уедет из деревни и вольется шумные ряды горожан.
  И вот это случилось, Юлька – в городе, в городской, красивой школе, но почему такой недобрый  хохот.  От враз охвативших ее обиды и горечи в горле противным комом застряли слезы, Этот ком словно заложил ей уши, заледенил кровь, она перестала слышать, думать.
 И с тех пор, кажется, так и жила с этим комом. Постепенно с троек скатилась на двойки, чему немало способствовало и воспаление легких, которым она заболела почти сразу. Часто одна, лежа в запущенной холодной квартире, Юлька тихонько плакала, вспоминая бабку, деревенских одноклассников. Они-то уж ни за что не оставили бы ее одну, прибегали бы к ней, приносили бы задания, делились бы новостями, а здесь за время болезни к ней никто так и не пришел, и Юлька поняла, что никому до нее нет дела. После болезни она совсем замкнулась в себе и со спокойной душой прогуливала ставшие ненавистными ей уроки совершенно беспричинно. Благо, контролировать ее было некому: бабка умерла, а с матерью они так и не сблизились…
Сколько времени Юлька уже просидела на корточках, она не знала, только почувствовала, что затекли ноги. Боль вернула ее к действительности. Она в ужасе вскочила, словно только теперь поняв, где находится. Мозг лихорадочно стал раскручиваться в обратную сторону. «Господи! – взмолилась она, вцепившись обеими руками в торчащие разноцветные вихры, - только бы эта дура Верка не сдохла!»
 Запереть Верку в подвале заброшенного  дома на окраине города предложила Котова. «А че, - сказала она, - мы ее повоспитываем дня три, чтобы знала, как отбивать чужих парней, а потом отпустим». Идея Юльке понравилась уже тем, что позволяла хоть одному человеку отомстить за три года унижений в классе. Жажда мести усиливалась всякий раз при воспоминании о том, как на школьной дискотеке Верка целовалась с Андреем. Андрей Балдин был одним из первых, кто обратил внимание на Юльку: заступался за нее, несколько раз  провожал до дому. Юлька была убеждена, что Балда в нее влюбился.  А уж о ней и говорить не стоит. Она втюрилась в него по уши с первого взгляда, и все три года только и мечтала о том, когда Андрей взглянет в ее сторону. И вот это случилось!  Они стали встречаться. И на тебе! Нет, Юлька не раскаивалась в том, что они решили проучить Верку.  Она жалела только о том, что порезала ее. Она этого совсем не хотела, но все получилось так быстро…
…Был уже третий день, как Верка сидела у них в подвале. Юлька с утра, как ни в чем не бывало, продолжала ходить в школу, слушала все охи и ахи по этому поводу и усмехалась про себя. Она-то знала, что с  Веркой ничего страшного не случилось. Сегодня как раз они хотели ее отпустить.  Оставалось  только как-то заставить ее молчать. Для этого надо было или запугать ее до смерти, или заставить ее сделать что-то такое, о чем ей самой было бы стыдно даже вспоминать, а не то, что рассказывать. Идею опять подала Наташка Котова.
-Давай устроим ей групповуху, - хохотнула она, - мальчикам удовольствие доставим, да и себя подстрахуем, после групповухи она уж точно рот заткнет».
-Давай, - согласилась Юлька, -  после такого и  Балда на нее не поглядит.
С точки зрения Юльки, все вроде было правильно и законно, и,  тем не менее, что-то не давало ей покоя. Чтобы не мучить себя ненужными сомнениями, она запила. Два дня она пила, не выходя из дому, а сегодня пришла в школу.  Классная чуть не вызвала на нее милицию прямо на урок. Пришлось бежать. Вот в таком возбужденном виде она и примчалась к Верке.
Верка сидела уже одна, в углу, сжавшись в комочек, лицо у нее было в синяках, платье порвано. Будь Юлька в другом состоянии, она бы, при виде Веркиных синяков, расстроилась. Они с Котовой договаривались, что видимых следов оставлять не будут, но возбуждение ли, вызванное общей суматохой в школе, хмель ли,окончательно овладевший ее умом и чувствами, так или иначе, но Юлька даже обрадовалась, увидев Верку в таком состоянии.
 - Какие мы красивые, -  издевательски протянула она, - а почему грустные? Не понравились  мальчики? Ах, какие они бяки-буки, - кривляясь, она наклонилась к Верке. Та испуганно отшатнулась, в глазах блеснули слезы. Этот испуг и блеск в глазах, в другое время и в другой обстановке, непременно вызвали бы у Юльки жалость и сострадание, ведь она по натуре всегда была  человеком добрым, «жалостливым», как говорила бабка, но сейчас ее захлестнула нивесть откуда взявшееся чувство ненависти, злобы, произраставшие в ее душе теперь вероятно от сознания собственной безграничной власти над той, кто олицетворял в ее глазах теперь всех ее обидчиков, вместе взятых и, схватив  Верку за волосы, она что есть силы стукнула ее головой об стену, прошипев, - Ну что, сука, страшно тебе? Страшно? Говори! Будешь еще лезть к Балде? Будешь?
Верка молчала. Если б она заревела и стала умолять отпустить ее Юлька, наверное, так бы и сделала, но Верка молчала.  Юлька вылила оставшуюся от парней водку в чей-то стакан, выпила и, взяв нож, подошла к Верке, которая уже встала и теперь стояла в углу, придерживая на груди разорванное  платье. Юлька подошла к ней вплотную и, подставив нож к ее животу, как это делают в кино, снова спросила
-Будешь еще лезть к Балде? Будешь? Говори, сука!…
 …Нет, она не ударяла Верку ножом. Все получилось как-то само собой.   Она даже и не поняла как.  Хлопнула дверь подвала, то ли от порыва ветра, то ли от того, что кто-то хотел спуститься в подвал, да передумал, так, или иначе, но в тот же самый момент Верка  дернулась, а Юлька, не помня себя, инстинктивно ударила ее рукой в живот с одной целью удержать,  затаиться. Она совсем забыла о ноже. Даже не  сообразила, почему под рукой стало сыро,  и очнулась только тогда, когда Верка, странно как-то не то всхлипнула, не то ойкнула. Юлька отскочила. Верка стояла у стены, прижав руки к животу, и сквозь пальцы у нее просачивалось что-то темное.
- Ты че, - Юлька снова подскочила к ней, - ты  че? - еще раз машинально повторила она и только теперь обратила внимание, что в руке у нее все еще зажат Сашкин охотничий тесак, которым он вчера хвастал перед ними. Плохо  соображая, что к чему, Юлька бросила тесак.
- -Тихо, тихо, - торопливо зашептала она, -  я не хотела, не хотела… постой, - она сдернула с себя шубку, единственную приличную вещь, оставшуюся у нее после продажи бабкиного дома (все остальное, купленное на вырученные от продажи деньги давно было пропито матерью), торопливо накинула ее на Верку , - пошли, пошли скорее отсюда…
Верка то ли от боли, то ли от страху, а может от всего вместе, тихонько заскулила и, зажав руками живот, сделала несколько шагов, но ноги ее подкосились,  Она повисла на Юльке, и та,  размазывая по щекам нивесть откуда взявшиеся слезы,  с трудом поволокла обессилевшую Верку вверх по ступеням на улицу.
-Давай, давай, немножко, прости, - бессвязно шептала она, - давай… мы сейчас в больницу… мы в больницу, в больницу.
На улице уже смеркалось. Юлька прислонила Верку к стоявшему у дороги столбу, а сама выскочила чуть ли не середину трассы и, раскинув руки, стала останавливать машины, но напуганные дорожным разбоем водители частных машин давно уже не стали реагировать на попутчиков, а Юлька с ее разноцветными торчащими во все стороны патлами и вовсе, видимо, не внушала доверия, и машины проносились мимо. Верка все сильнее клонилась к земле и Юлька, вконец отчаявшись, буквально бросилась под горевшие фары. Машина остановилась. Но лучше бы она не останавливалась! Увидев на крыше мигалку и другие атрибуты гаишников, Юлька растерялась. Тем, кто был в машине, не хотелось вылезать под противно накрапывающий, вероятно последний в этом году,  дождь и они, открыв окно, ждали, когда Юлька сама подойдет к ним, а та металась на дороге  между машиной и стоявшей у столба Веркой, лихорадочно соображая, кого спасать: Верку или себя.  Наконец, видимо, поняв  в чем дело, два милиционера вышли из машины и направились к ним. «Все! Верка спасена! Беги! - это была последняя более или менее ясная мысль, мелькнувшая в ее полупьяной голове и, словно подчиняясь  команде, она рванула в сторону…
 Увы… бегала она плохо. Вскоре, получив несколько подзатыльников, она сидела на заднем сидении, зажатая с одной стороны дюжим милиционером, с другой полулежащей Веркой.
 Юлька закрыла глаза. Машину раскачивало из стороны в сторону, время от времени раздавался визг тормозов, но Юльку это уже не интересовало.  Ей вдруг показалось, что она вместе с бабкой едет с покоса. Поскрипывают колеса телеги, и бабкин неторопливый голос сплетает одну сказку за другой в бесконечную дорожную историю про прекрасного принца, что приедет однажды за ней на белом коне и увезет ее за тридевять земель в тридесятое царство, где будут они с ним жить долго и счастливо… 

О.В.Нифонтова.

;