Ссыльный. Рассказ

Верю, что мудрецы когда-нибудь догадаются, для чего всё-таки человеку мозг
нужен(Станислав Ежи Лец).


Ссыльный.

Рассказ.

Уставшему от неги смазливой купчихи ссыльному Кутасову начало приедаться чтение элегий Овидия, Катулла, и он стал искать единомышленников среди молодёжи, чтобы организовать просветительный кружок, где можно было бы обсуждать события, происходящие в Европе, да и в самой России. Но для этого требовалось безопасное место, и он, по совету местного «революционера», своего гимназического друга Алима, остановил свой выбор на заброшенном доме за городом, куда можно было пригласить для диспута молодежь, работающую в порту. Но тщетно, все рабочие работали по двенадцать, по шестнадцать часов в сутки, а остальное время занимались своим хозяйством и семьей. Так что тот революционный бунтарский дух, о котором мечтал ссыльный Кутасов, тут вовсе не витал, а молодежь батрачила у беков и горбатилась на меликов на полях. Главная причина, - думал Кутасов, - заключалась в невежестве, безграмотности людей, привыкших к рабскому труду и низкопоклонству, вряд ли герценовский «Колокол», другие революционные события в Европе, частые недовольства рабочих в Бакинской, Елизаветпольской губерниях, в Тифлисе, в России, отсутствие интереса к общественной жизни, разбудили бы их сознание и за короткое время выдавили бы из них холопские гены. В таких случаях общество нуждалось в мощном «взрыве», но его пока не было.
И Кутасов, не устояв перед просьбами своего друга Алима, съехал из дома купчихи и поселился в доме подруги Алима Анны Бархатовой, которая жила в огромном доме с матерью Ниной Сергеевной, бывшей воспитательницей благородного пансиона. Сама восемнадцатилетняя Анна после окончания классической гимназии вернулась домой и занималась преподаванием частных уроков малолетним дочерям вдовы, тридцатидвухлетней, красивой, обаятельной, с белокурыми волосами, графини Миловской Веры Ивановны.

- Нет ли у тебя, Анечка, знакомых, знающих латынь и античность, в частности, творчество древних римских авторов по истории и философии, я буду оплачивать этот труд, сколько бы он ни стоил, - после уроков сидя в беседке, вдруг спросила графиня.

- Хорошо, Вера Ивановна, я попробую найти такого эрудита, - покорно ответила Анна.  Вечером, во время чаепития, она спросила у Алима,- ты, случайно, не владеешь латынью? А то у графини Миловской появилось странное желание, ей нужен человек, знающий латынь и знаток античности.

- Нет, Анечка, не владею, а вот фарси, французским и итальянским, пожалуйста. Мой друг Кутасов с его гимназическим и университетским образованием, пожалуй, прекрасно знает этот католический язык и античность, не говоря уж о философии и истории, - спокойно произнес Алим, единственный потомок старинного рода меликов, - только он яростный сторонник «русского социализма», гегелист и стоик.  В это время ссыльный Кутасов увлеченно рассказывал своим малочисленным ученикам, но его особенно никто не понимал, только запоминались слова «крестьянская реформа», да имена Герцен, Огарёв. Он, закончив уроки, возвратился домой, но к чаепитию опоздал и, естественно, остался голодным, тут все было скромно, не то, что у смазливой купчихи, которая холила его.

- Борис, графине Миловской требуется латынщик, знающий философию и античных авторов, она готова хорошо оплачивать сей труд, - осторожно начал Алим.
- Я сейчас перекусил бы чем-нибудь съедобным, а то нутро выворачивает от голода, не терплю я этих графинь и всех подобных жеманниц, высокородных особ, которые на тебя смотрят, как на невежду, да у меня приличной одежды-то нет, - спокойно ответил он.
- Айда ко мне, сейчас поужинаем как следует, а завтра пойдем в магазей за новой одеждой, только, не горюй, братец, друг твой никогда не оставит тебя в беде, - горячо выпалил Алим, и все трое направились к его большому дому.

- Да, ведь я ссыльный, и вряд ли она проявит ко мне доверие. Бунтарь, бомбист, вот кто я для нее, но попробовать можно, - сидя на берегу, равнодушно произнес Кутасов.

- А мы ей не скажем, что ты ссыльный, а приехал ко мне и к Алиму в гости, мол, учились с ним в гимназии, потом он поступил в университет, - схитрила Анна. День начинал вечереть, солнце спешило спрятаться за горами и  прощальными, пурпурными лучами блеснув над гладью воды, уступало место вечерним сумеркам Никты. На кустах акаций, фруктовых деревьях слышно было неумолкающее щебетание ночных птиц, сливающихся воедино с тихим журчаньем реки, создавая удивительное сочетание благозвучия, гармонию.

- Вот, Вера Ивановна, я сдержала свое слово и хочу вам представить моего гимназического товарища, а потом уж выпускника Московского университета. Кутасов Борис Леонидович, латынщик, историк и софист, - щебетала Анна.

- Философ, она хотела сказать, - начал открывать свой кладезь Кутасов, - мы не софисты - просветители, которые позволяли себе преднамеренно ошибочно истолковывать понятия о логике, что было очень давно и не может являться предметом спора, - целуя её надушенные холеные ручки, произнес Кутасов, сразу же очаровав графиню. Графиня жестом руки пригласила его в гостиную, предложив садиться.

- Мне говорили, что вы латынщик и знаток античности и, естественно, творчества древних авторов, у нас хорошая библиотека, но досадно, что, по причине незнания этого древнего языка, я не могу их прочитать, - переливчатым голосом, похожим на пение зарянки, произнесла она.
- У вас дивное платье, графиня, пурпур или пурпурина, красящим веществом является марена или же крапп, но этот цвет вовсе нельзя сравнивать, например, с пурпурным небом перед закатом, божественным явлением природы, а перстень ваш халцедонный,- взяв её за руку, продолжал Кутасов, - видите белесоватую резьбу по черному полю, теперь этот камень сердолик и дивно переливается, такую изящную работу выполняли в древности антики, некоторые сохранили свое ремесло и занимаются этим и нынче, - произнес ссыльный Кутасов, еще держа руку графини в своей ладони. Это было удивительно, что графиня не торопилась убрать руку, сидела, как завороженная от его прикосновения, будто, находясь в состоянии неги. Да, это была та искринка, которая молнией прошла по телу графини, наполняя кровь, сердце приятным теплом, потом уже она разгорится, превращаясь в светоч, согревая и освещая её душу, вряд ли это пламя можно будет задуть, как свечку, не получится.  Кутасов, ежедневно посещая особняк графини Миловской, преподавая ей латынь, как мог, помогал ей усвоить этот древний язык, рассказывал также об  античных авторах, о Катулле, Горации, особенно, её затрагивали любовные элегии Овидия, которые вызывали у нее бурный восторг и радостные чувства, а сам ссыльный понимал, что это есть зарождение необъяснимого чувства и опасался влюбить в себя графиню. Он знал, что у нее к нему зреет сокровенная дума, как говорил Некрасов, может быть, и чувство, что могло привести к медитации, то есть к рассуждениям, расслабив её, а это было нежелательно, жила же она спокойно, ну и пусть и далее живёт. Но у него не было опыта в познании душевного страдания, а к вопросам любви он относился, как к выражениям мучительных переживаний и старался не угодить в эту ловушку.

- Борис, - как-то вечером, во время чаепития, обратилась к нему графиня, - зачем вам платить за постой, когда в особняке много пустующих комнат, прислуга, и вам следовало бы жить здесь, где мы могли бы заниматься больше времени, - переливчатым голосом спросила графиня.

- А вы не боитесь, Ваше сиятельство, что тут следует опомниться и вспомнить некрасовские слова: «кровь-то молодая: закипит, не шутка!», отсюда скорбь души, обледеневшее сердце, печаль, а? Или вы готовы заглушить муки сердца, как говорил один из героев великого трагика. Я вынужден буду признаться вам, что я невзора в жизни, с омерзением отношусь  к этой тарабарщине, тем более, к смазливым, легкомысленным кисейным барышням, которые стараются говорить витиеватыми словами, хотя у них стиль другой, и они чирлихи - манирлихи, - отпивая глоток чая из фарфоровой чашечки, грустно произнес Кутасов. От его слов графиня покраснела, особенно, когда он обратился к ней «Ваше сиятельство»,- боже мой, у него полный кладезь, и, наверное, сама Менс пополняет его.

- Вы потрясающий эрудит, Борис, - отодвигая полную чашку с чаем в сторону, тихо произнесла Вера Ивановна, - у вас трепет, страх, боязнь любовного влечения к кому-нибудь, отголоски душевной боли разбитого сердца, «отвергнутой любви», и это излечимо, Борис, - уже грустно произнесла графиня.
- Мне тридцать лет, Вера Ивановна, я никогда не был любим и никогда не был некрасовским «лихим сердцеедом», всегда был несчастным, убогим, и нам пора закончить наше резонёрство, а то нам скучно станет, и я, с вашего позволения, пойду, а то домой не попасть, хозяева рано ложатся спать, и мне не хотелось бы их будить, - вставая, с улыбкой произнес он.

- Я молю вас, не покидайте меня, оставляя в таком удрученном состоянии, - начала было Вера Ивановна и чувствовала, как вожделение зажигает её кровь, - девочек няня уже положила спать, и мы могли бы еще позаниматься и поужинать в гостиной, мне почему-то голодно,- дрожа, сказала Вера Ивановна. Он не мог отказать ей, и жалость вызвала то противоречие между разумом и сердцем, а рассудок не стал влиять на охватившие его новорожденные чувства и он, следуя за ней, как бы, неожиданно для нее, вспомнил вслух грибоедовские слова: «рассудку вопреки, наперекор стихиям», да,  эти чувства превращались в стихию, становились неуправляемыми, лишая его рассудительности.

- Вы, графиня, должны опасаться пересудов, злоехидных насмешек света, который тут же начнет насмехаться, останься я у вас, и тут уместно вспомнить грибоедовские слова: «грех не беда, молва нехороша», - грустно произнес Кутасов, садясь на диван.  Пока графиня распоряжалась насчет ужина, Кутасов, увидев фортепиано, подошел к нему,- ведь много лет не играл, и, наверное, позабылось практическое умение, навыки-то, - подумал он, садясь рядом на маленькое низкое кресло, и непроизвольно бегло начал перебирать отрывки из сонаты «Аппассионата» Бетховена, перейдя на сонату «Лунная», нет, нет, не все забылось, может, просто пальцы по привычке помнят когда-то приобретенные навыки, а? Он, услышав стук каблуков по паркету, престал играть, встал и пересел в большое кресло у  малахитового стола.

- Мне послышалось, что тут недавно прозвучало фортепиано и, если не ошибаюсь, «Лунная соната» Бетховена, нет?- прищурившись, с хитрецой спросила графиня. Он ей не ответил, мучительно думал, за что она должна будет терпеть муки сердца, ведь, правда, что он ссыльный и едва избежал каторги, имеет уведомление тайной полиции о том, что при малейшей попытке организовать революционные кружки, политические диспуты, он, без всякого предупреждения, будет препровожден на каторгу, этот обман, рано или поздно, раскроется, ведь, даже пашпорт отняли, лишив его передвижения по населенным пунктам. Теперь, влюбляя ее в себя, давая ей какую-то надежду на счастье в будущем, это утопия, по крайней мере, бесчеловечно, и он напрасно слушал бред Алима, что «окраина, как могила», вынудив его съехать из дома купчихи, с которой он просто амурничал, а тут задето сердце  - носитель чувств человека, его любовных переживаний, его страстей, и приходят на ум некрасовские слова: «надрывается сердце от муки», трепещет, а ведь он в студенческие годы, посвящая свою жизнь  борьбе с самодержавием, за угнетенное крестьянство, за русского мужика, помнил и другие некрасовские слова: «в рабстве спасенное сердце - золото, золото сердце народное», получается, что теперь он начинает изменять своему идеалу, своим стремлениям, так, что ли?

- Вы, Борис, меня совсем не слушаете  и о чем так напряженно думаете, а? Сейчас принесут ужин, пожалуйста, налейте мне вина, а себе коньяка, оставьте на время свои думы, - садясь рядом с ним, с притворной обидчивостью заметила графиня.
- Да сам не знаю, откуда хлынули эти тяжкие думы, размышления, -  удрученно произнес он, взяв её теплые мягкие руки в свои ладони, - тут, наверное, Ваше сиятельство, без вашей пленительной ворожбы, одурманивающих чар, не обошлось, - начал было лукавить Кутасов. Боже мой, до чего опустился ты, философ, революционер Кутасов, что, не можешь справиться с ранами, нанесёнными «кровоточащими стрелами Овидия», и вряд ли эти раны в состоянии лечить Фебова лира, и скоро будет ликовать на груди маленький мальчик Амур, и ты, находясь в плену сладострастия, неги, предашься полному похотливому инстинкту - половому влечению. Графиня же ждала, когда принесут ужин, и тепло его рук страстно зажигало её кровь, она желала тешиться, окунуться в негу, истосковавшаяся женская плоть требовала мужской ласки и полового удовлетворения. Полная пожилая служанка на серебряном подносе принесла жареных цыплят, зелень.
- Фекла, задуй, пожалуйста, все лампы в гостиной и принеси зажженный персидский подсвечник шандал с высокими свечами и поставь его на стол - велела графиня, не выпуская руки Кутасова. Но он тоже был молод, после купчихи, которая напоминала деревенскую толстушку, рядом, держа его руку, сидела ореада, красота которой было соткано духами гор, морским прибоем, и похоть начала зажигать кровь Кутасова, все его рассуждения, думы о пересудах света, вмиг исчезли. Она сама первая начала, опустившись на ковёр, стоя на коленях, стала расстегивать его брючный ремень, уже чувствуя, как он быстро возбуждается. Она, сняв его брюки вместе с трусами, двумя руками держала его большой твердый половой член, положив голову на его половые органы, с наслаждением их ласкала, еще сильнее возбуждая его. Она была вообще без трусиков, и тут Кутасов совсем было сбрендил, чуть раздвинув её ноги в сторону, нащупав её усладу,он нежно с пальчиками раздвинув влажные лепестки,с трепетом, со всей силой вошел в нее, вызвав у нее вздох восторга. Кутасов после неги долго лежал на ковре, потом полностью разделся, повторил половое сношение еще раз, выпив фужер коньяка, еще находясь в состоянии сладострастия, с восторгом произнес: - «ты рождена для неги томной, для упоения страстей», вновь повторил бы великий русский Поэт.
Наконец-то ссыльный Кутасов после бурной ночи, когда он, до первых петухов купаясь в неге, услаждал графиню Веру Ивановну, опомнился. Какая стыдоба, позор его ждёт, когда всё откроется, и корил себя за то, что согласился на уговоры Анны, латынщик хреновый, который совершил крайне скверный, безнравственный поступок, вступая в половое отношение с Верой Ивановной, не справившись с похотью, вызванной животным инстинктом. Ему, конечно, интересно было, догадывается ли графиня, что он ссыльный, и как бы относилась к его прозвищу, хотя, почему прозвищу? Он же, в конце-то концов, не преступник, а человек благородного рода, посвятивший свою жизнь борьбе за равенство, за улучшение жизни угнетенных крестьян России, и эта его необычная, опасная деятельность, должна была вызвать к нему уважения, гордость, а не презрение. Ведь, Анна-то знала же,что он ярый сторонник «русского социализма» Герцена, разделяет печальную участь никитинского мужика и теперь пытается организовать эти просветительные кружки, это и есть его жизнь, вряд ли он смог бы изменить своим, пусть утопическим, но, все же, благородным идеалам, даже ради такой очаровательной женщины, как графиня Миловская. Получается, что он произвел на графиню чарующее впечатление, втянув её в свое похотливое желание, обаяние, а теперь разочаровал, разбив сердце, похоронил её надежды,как Печорин - разрушитель чужих надежд, только, ради одной ночи, что ли? Это, должно быть, очень низкий поступок, и он должен все объяснить ей, при этом не должно быть даже намёка, что она ему люба. Кутасов осознавал свое лукавство и противоречие, сомнения, возникшие в душе, больно задевали его богатый внутренний мир, подталкивая в неизбежность,к гамлетовским размышлениям. Но он вовсе не собирался отказываться от чувств, наполнивших кровью его сердце, до сих пор не познавшее печали, рожденной любовью. А что, вообще, он мог ей дать? - бродя по берегу реки, снова размышлял Кутасов, призывая к спокойствию восставший рассудок, - может, все проще, Вера Ивановна вовсе не испытывает к нему никаких чувств, и это было лишь половое влечение к нему, а он напрасно томится в своих нелепых догадках, как абсурдист?

- Я тебя, Борис, вчера так и не дождалась, - начала было Анна, которая сидела в беседке одна у «поющего» самовара в ожидании Алима, - небось, графиня Вера Ивановна основательно решила заняться античностью, так что, и вечера не хватает.

- Ты, Анна, страдая приступом дурости, переходишь даже грань глупости, и должен напомнить тебе грибоедовские слова, чтобы не нагрубить: «я глупостей не чтец, а пуще образцовых»,- и зашел в дом, чтобы собрать свои вещи. Он, взяв армейский вещмешок, подаренный кем-то из сокурсников на рыбалке, не попрощавшись, направился на берег моря в надежде отыскать дом на постой, как можно, дешевле. Отчего вдруг меня так фатум вихрем закрутил, незнамо за что, и вытолкнул с насиженного места, обрекая на анахоретскую жизнь, а? Да что там серчать на кого-то, может, это и есть моя доля, расписанная Мойрами, тут уж ничего не поделаешь. Но судьба решила по-своему. Графиня вовсе не собиралась отпускать его. Он понимал, что это фатальное стечение обстоятельств, да, да фатализм - неотвратимость в мире, тем более, в судьбе человека, определенная фатумом, и никто не в силах изменить его предначертания. Долго думала графиня и через Анну пригласила Кутасова в ресторан, чтоб поговорить с ним.

- Ваше сиятельство графиня Вера Ивановна, я рад Вашему присутствию и что Вы удосужились найти время пообщаться со мной, с вашим покорным слугой, - растерявшись, сболтнул было, Кутасов, но графиня продолжала приветствие со знатными людьми.

- После, Борис, после, - шепнула она. Администратор, увидев такую знатную особу, не замедлил предложить ей кабину, упредив официанта. В кабине, куда их сопроводил администратор, огромный резной стол с мягкими стульями был уже сервирован. У графини вмиг пропало красноречие, будто комок, то ли радости, то ли печали, застрял в горле и говорить не давал, только невольно текли слёзы, слёзы страдания и скорби. Она из невидимого кармана платья достала прозрачный платок из кисеи и закрыла лицо.

- Я понимаю, дело,  которым вы занимаетесь, Борис, обледенило ваше сердце, и никакие чувства не в состоянии растопить этот лёд, и нет для меня места там, - начала было графиня, но зашел официант.

- Ваше сиятельство щас соизволят сделать заказ или позже?
- Отчего же после? - посмотрев на Кутасова, переспросила Вера Ивановна, открывая листок. 

- Принесите пока коньяк, черную икру, а потом целиком жареную осетрину, - сердито произнес Кутасов, чтобы тот побыстрее убрался. - Я видел, Ваше сиятельство, какое раболепие, низкопоклонничество вас окружают, вот что означает сословие и титул, незнамо когда, кем пожалованный. Я российский бунтарь, враг, ненавистник того, что окружает вас, скажем, простой никитинский мужик, который не всегда может развязать язык. Посудите сами, что я могу вам дать? Это Вы столбовая дворянка и разве мужик вроде меня, тем более, ссыльный, может вас осчастливить, а? или Вы тоже, как некоторые кисейные барышни, верите «небесной любви Петрарки»? Не скрою, я вас люблю, но дальше-то что, злоехидные насмешки света, которые сделают из меня посмешище? Поверьте, если даже они, эти насмешки, появятся, вредить мне не смогут, пострадает лишь ваша безупречная репутация, к моему сожалению, эту дилемму я решить не в состоянии, или у вас имеется другое решение этой проблемы морали, всех наших несчастий? - спокойно произнес Кутасов. Зашел официант, поставил заказ на стол и тихо ушел. Кутасов налил в хрустальные рюмки коньяка, но графиня не стала пить.

- Я долго размышляла о наших отношениях, Борис, не раз говорила о том, что мне все равно, кто и о чем будет говорить, когда я без вас жить не могу и не хочу. Я восстановлю все ваши документы, вы больше не будете находиться под надзором полиции, вы же не террорист или там бомбист, управляйте моим огромным хозяйством, и будем жить вместе, как супруги, хотите, обвенчаемся в церкви, и я рожу вам детей, а как мне иначе жить-то? - продолжая плакать, жалобно говорила Вера Ивановна. Кутасову жалко было эту красивую, умную женщину. Тут она права, какой здесь, к диаволу, свет - пара мещан да ремесленников, и те с узким кругозором, а та знать, которая давно обосновалась здесь, некоторые из них даже женились на крестьянках и счастливы и начхать хотели они на это притворное, лживое общество, которое себя именует светом.
Он встал, подошел к Вере Ивановне, обняв за голову, прижал к себе. От нее пахло духами дикого жасмина, а белокурые волосы солнцем.

- Значит, Ваше сиятельство принимает меня на службу в качестве приказчика, можно полагать? - целуя её в губы, произнес Кутасов. После его прикосновения и слов графиню будто ударила молния, и к ней вернулось красноречие, она снова ожила.
- Ты будешь хозяином всему, что я имею, Борис, какой там приказчик, возлюбленный мой, бога посланник, наконец-то, фатум сжалился надо мной, - радостно произнесла она, жадно целуя его.

- Вот что, душенька, - обратился к графине Кутасов, - только подтверди, что это отнюдь не жалость, сильное чувственное влечение, так?
- Клянусь  жизнью моих детей, Борис, это не прихоть, ты мне очень люб, а еще до знакомства я всё о тебе знала, мой латынщик, - не выпуская его из своих объятий, искренно произнесла Вера Ивановна.

- «В груди восторг и сдавленная мука» говорил, наверное, по такому случаю уважаемый Фет, - с досадой тихо буркнул Кутасов...

Конечно, это было таинство сердца, где из лучинки рождается любовь, которая как нимб – символ святости будет светиться над их головами, делая их счастливыми навсегда. Это общение было прекрасной поверхностью, но Кутасов не посмел превратить её в ужасную глубину, ибо получилось бы, как у Ницше: «нет прекрасной поверхности без ужасной глубины».
 
07.05.2017г.   м.м.Б. доработано ноябрь 2022г.