Мой первый мужчина Шекспир

или
Записки Музы, умопомраченной Шекспиром, навеки отдавшей ему себя



                посвящается А.К.

Вечерние коридоры театра похожи на покинутый экипажем корабль: ни души, только глубокие тени аварийного ночного освещения. Зрительный зал – темный омут, где наверняка черти водятся, но прячутся за безупречной ровностью кресельных рядов. Палуба сцены с поднятыми занавесями кулис торчит из этого черного омута призраком надежды на спасение от всех чертей: карабкайся! приподнимайся! удерживайся! Подмостки для того и даны, чтобы восходить из толпы к алтарному порогу избранности.

Театр засыпает, когда расходятся по домам его актеры. Но бедняги пожизненно осуждены на преследование своими ролями. Днями и ночами они обречены на роле поглощение с опасностью лишиться самоидентификации. А всей-то меры и всего: есть роль по душе – есть в жизни счастье, нет роли по душе – нет в жизни счастья. А в простоте тотального актерского максимализма вдруг находится местечко для чуда – никто не обижен, не выкинут за борт. Из сотен пьес выбрана одна, примиряющая весь театральный экипаж – комедия Уильяма Шекспира «Сон в летнюю ночь», безопасная идеологически, многосоставная и многотекстовая классика. А главное, режиссер не из местных, «варяг» по контракту, сводить старые счеты не будет и новые не разведет.

На первой читке все воодушевлены и улыбаются. Все в безопасном пассиве, просто слушатели «в уме» примеряющие на себя роли. Страсти еще не закипели, но огонь под будущим варевом уже горит. Градусы подогрева набегают «на раздаче» ролей: хлоп! Этот первый хлопок дверью, как предупреждающий выстрел. Процесс пошел.

Прелестная легкость игры, откуда взять тебя в отягощенных Перестройкой обстоятельствах? Последние колготки, купленные актрисой «на выход», но надетые на спектакль, потому что бюджетная «казна пуста»; талоны на все стоящее, а нестоящее от стоящего не отличить, потому что нет ни того ни другого; обледеневшие сугробы на жутко темных улицах… Какая проза!

Зритель придет за легкостью, чтобы забрать ее с собой и пользоваться как дорогостоящим парфюмом – на случай, под настроение. «Сон в летнюю ночь» - комедия настроений, актерский куражистый коктейль, должен вскружить голову всем.

А мне что остается? Постановочная часть труппы, пригубив такого коктейля, разойдется по цехам и будет шаманить на благо общей цели. И я, Регина Бубнова, студентка консерватории, ловлю текст, слетающий на репетициях со сцены, интонацию, с которой его доносят актеры, и в недрах своей памяти открываю маленькую дверь, за которой я засну придуманным Шекспиром сном. Я уже восхожу в воздушные замки многоголосных мадригалов, кружусь в гальярдах и бранлях, отражаюсь в зеркальном куполе собора, улетая вслед за тающими в небе звуками.

Шекспир не вывел в текст самого главного, спрятал между строк. Я найду это и озвучу музыкой, в моем воздушном замке найдется место всем, кто готов заснуть и жить в этом придуманном Шекспиром сне.

«Ловить замысел» входит в мои должностные обязанности. Как заведующая музыкальной частью я нахожусь в распоряжении режиссера. Моя свобода выбора относительна. Режиссерская диктатура Абсолютна и проявляется в тезисе «я сказал – ты сделай». Это касается всех без исключения от электрика Васи до Народных и Заслуженных на «первых ролях». Но авторитет силы – это одно, а сила авторитета – другое. Сперва и не разберешь.

Театральные будни текучи и складывается их течение из пота и слез. И кровь бы примешивалась сюда если бы не 20 век на дворе, а 16-й. Кровь не вода, реагирует на все, возбужденная страстями, к Шекспиру, впрочем, никакого отношения не имеющими.

Приглашенный на постановку режиссер Вадим Прот был актером крутым. На Таганке ведущие роли «не светили» и он свинтил в провинцию, мотался по театрам, ставил что ему интересно. Друзья говорили: «Дурак! Год-другой и станешь премьером при удачном стечении обстоятельств». Но Вадик ждать не стал этих самых «удачных обстоятельств». Шестым чувством чуял – год-другой могут унести то, что потом не вернешь – азарт игрока на театральном поле. А в провинции оно не паханое. Есть на что посмотреть и есть что показать, смотреть надо лучше, глядишь и видеть научишься.

В новой подвластной ему труппе Вадим Прот видел свою роль, не надевая розовых очков. Замечал старания угодить ему, столичному молодцу, но видел и недовольство выбранным для постановки материалом: ну кто теперь Шекспира ставит?! Разве что юродивые-сумасшедшие! Современных пьес полно. Затраты минимальны – ни декораций, ни костюмов. И капризничает «залетный» не по здешнему: «что-то не то», «не так как хотелось», «надо переделать»…

Все потихонечку сатанеют. Актеры вчитываются в шекспировский текст, в его ритм и интонацию, но доля выпитой из каждого актера-персонажа режиссером крови столь мала, что почти не ощутима, так, пощипывание-покусывание, поэтому ритм вял, интонация невнятна, непонятые шекспировские смыслы сбились в кучку и ждут своего часа.

Наконец, доковыляв до почти конечной сцены «театр в театре» на словах премьер-героя Вадима Викторовича Сомова: «Синьоры, наш сюжет, быть может, темен вам, но, сидя до конца, вы в нем разобрались бы», Вадик с грацией взбешенного голодом леопарда впрыгнул из зала на сцену из своей засады – столика с лампой – и начал жестикулировать, пока дар речи не вернулся к нему из недр его возмущенной всем происходящим души.

- Эта пьеса!.. им-про-ви-за-ци-я!!! Я не вижу здесь ни-ко-го готового к ней. Гипсовые рожи, железобетонные спины. Где ваша пластика, дети соц. арта? Показываю! Шекспировские страсти в комедийной оправе, но все всерьез, как в жизни – любим, ревнуем, трясемся от страха, плетем интриги из хитро-мудрости. Марианна! У Вас такие испуганные глаза, будто я людоед. Идите сюда, пройдем сцену Тезея и Гермии.

Ты примешь смерть или навеки будешь

отлучена от общества мужчин.

- Ну придумайте сами мизансцену! Я же не женщина! Я не знаю как любит женщина. Я сделаю так, как мужчина, который думает, что знает КАК ЛЮБИТ ЖЕНЩИНА!

Вадик перемещался по сцене грациозно, как боксер в легком весе, кружась вокруг своих партнеров и провоцируя их на ответные удары.

- Всем спасибо!

На сегодня это все. Вечером плановый спектакль «Царская охота» - романтичная историческая «костюмная» драма. В этом спектакле вся труппа при делах, много массовых сцен. Канонично, патетично, привычно. Вадик все спектакли пересмотрел из зрительного зала, держа при себе все, что увидел. Он не был уверен в своем стопроцентном успехе, но надежда была. Страсти были разбужены, они даже уже закипали в нужных местах, но сбившиеся в кучку смыслы шекспировских снов по прежнему ждали, когда их вставят в комедийную оправу.

Вадик долго репетировал без музыки. Он говорил: «Музыка их (актеров) вытягивает, а нужно чтобы они сами из себя вынимали все нужное».

Я была готова. Несколько вариантов всегда держала при себе на «вдруг».

- Регина! Музыка будет?

- Еще как! – отозвалась я, поднимаясь в радиорубку.

Через минуту мадригал Палестрины «прибил» всех наповал. Оказывается то, что поднимало меня, совсем не окрыляет других.

- Это не то. Еще. Попроще и повеселей.

Гавот Люлли Вадик одобрил и попросил сидящего рядом с ним хореографа пройти танцевальные сцены спектакля. Хореограф Лилия Савина была из оперного кордебалета. Работать с актерами ей было не привыкать. Несколько удачно поставленных ею танцев для театральных постановок заставили режиссеров серьезно задуматься о новой грядущей эре в театральной жизни, где актер не шарахается от педагогов- репетиторов по вокалу и хореографии, а сам охотится за ними. В 80-е, время философских перекуров, разговорный стиль на сцене давил интеллектуальным авторитетом своих только нарождающихся мюзикловых конкурентов и казался незыблемой опорой любого бюджетного драматического театра. А других тогда и не было. Были студии, но кто их принимал всерьез!

Лилия знала, что от актера нужных действий можно добиться двумя способами – заплатить и напугать. Первый способ был ей неподвластен, так как никто не собирался платить отдельно за танцы, второй был куда проще. Балетный аскетизм накладывает свой отпечаток на личность. Жесткая конкретность Лилии ни у кого не вызывала желания расслабиться, а присутствие Вадика и вовсе отрезвляло. Времени было в обрез, а в некоторых сценах еще «конь не валялся».

Мы пробовали разные варианты танцевального сопровождения – ричеркары, круговые парные гальярды и бранли. В повседневной одежде танцы эпохи Возрождения смотрелись нелепо, а костюмные репетиции выдавали с головой неумение актеров переноситься в иное историческое время. На танцевальных виражах актрисы путались в длинных юбках , а привычка носить тяжести с рынка не способствовала воплощению женской грации эпохи Рафаэля. Впрочем, адаптация женской половины актерского состава к ренессансным заморочкам, происходила куда быстрей, чем мужская. Кураж не давался, он ускользал, спугнутый снобистскими привычками к профессиональной правильности.

И так бы оно и шло дальше, если бы не случился День рождения у Вадима Викторович Сомова, обычный, не юбилейный. Жил он один, и шел ему пятьдесят шестой год. Добродушный нрав и безупречная актерская репутация лепили авторитет безо всяких усилий со стороны самого Сомова. Все знали, что лучшего рассказчика анекдотов трудно было разыскать. День ВВС – так и закрепилось за 18 декабря. ВВС балагурил от души, всегда «к месту» и с абсолютно серьезным лицом. В пьесе, которую ставил, нет, точнее вымучивал Прот, ВВС играл портного Робина Заморыша, но до финала дело никак не доходило и Сомов скромно отсиживал репетиционное время в кулисе, наблюдая за потугами Вадика-тезки и дожидаясь своего часа. В день ВВС обычно никто никого никуда не приглашал. Все собирались сами в малой репетиционной комнате, которая служила мне рабочим кабинетом, так как там стоял кабинетный рояль.

В буфете варили картошку, тащили из дома все, что полагается по этому случаю, а «скидывались» только на водочку и винцо. Вадим Викторович каждый раз начинал застолье одинаково: «Уважаемое собрание!» Дальше все шло как по маслу – без дежурных тостов, тепло, по-семейному. За словом в карман никто не лез, на своем «птичьем» языке, понятном только близким, говорили и перевода не требовали, пели под гитару и фортепиано кто что знал, а знали немало. И понятно было почему Сомов в тельняшке на свой ВВС – любимые роли грели душу - адмирал Ушаков и кот Матроскин. «Нет маленьких ролей, есть маленькие зарплаты», - говорил, и, тут же рождал тост: « Здравствуй, моя маленькая!», - сказал Гулливер, получая зарплату в театре лилипутов. Народный артист Сомов без натяжки был Гулливером в своей среде. И если посчитать количество приглашений его на роли в кино, то самые завистливые зануды притихали, так захватывало дух от ВВС-ных киношных перспектив. Но съездив пару раз на съемки, Сомов спокойно «шел в отказ», не желая растрачивать себя на модную детективную «чернуху».

Посиделочный кутеж к полуночи утих. Завтрашняя репетиция обязывала «быть в форме». Разошлись-разъехались, оставив с моего согласия весь раскардаш моей же заботе.

А на утро, прибрав последствия застолья, я с небольшим опозданием пришла на очередную репетицию и тихонечко присела недалеко от Вадика Прота, который, не отрываясь взглядом от сцены, не моргая и не дыша, следил за ходом «прогона» всего спектакля. Через некоторое время мне стала понятна причина всепоглощающего внимания режиссера к происходящему на сцене: ход играемой актерами пьесы обрел еле уловимое, но кардинально новое качество, сцены «дышали» шекспировским стихом, а музыка и танцы заполняли пробоины еще не выгранного «сырого» материала, не давая энергии сцен рассыпаться и спотыкаться о недоделанные мелочи. С «мертвой точки» стоячего болота прошлых недель текущая репетиция ушла в этюдно-студийную, непринужденную хохмачно-ржачную свободу, где как будто никто никому ничего не должен. В некоторых сценах артисты резвились как КВН-щики, без цензурного огляда. Вадик обернулся ко мне: «Регина! Вы хорошо читали текст? Здесь должна быть песня. Надежда, подойдите сюда. Отправляйтесь в репетиторий и подберите подходящую песенку. Завтра выходной, а на следующей репетиции введем песню в эту сцену».

Уроки пения я проводила с актерами регулярно, отбирая поющих на прослушиваниях. Труппа была в целом поющая. Те, кто умел петь, любили распевочные репетиции и особого приглашения на них не ждали. Надежда, чья роль эльфа Паутинки предполагала больше, чем владение выразительным разговорным словом, в число поющих не входила. Извлекать звуки правильно она не могла по причине не поставленного певческого дыхания, к тому же природа забыла положить в корзину с ее способностями красивый тембр и умение связывать звуки в плавную линию. Плюсом шло и покуривание в перерывах. Я поняла: на репетиции будет буря, гром, молнии и ливень, который смоет все мои иллюзии относительно профессиональных способностей учить артистов петь.

Но судный день настал. В нужный час мы предстали перед Вадиком, даже не смея надеяться на то, что он отступится от своего предложения. Воодушевленный прошлой репетицией, он повернулся ко мне и спросил: «Песня будет?» Я обреченно кивнула.

Все шло и катилось согласно замыслу Шекспира и подвластного ему Вадика. Он поправлял некоторые моменты мягко, этично, бережно. Дошло дело до Надежды. Как она была хороша в розово-зеленой полупрозрачной тунике! Глаз отдыхал на ее ладненькой фигурке и тициановских золотистых локонах. Титания произнесла текст: «Напев, напев, в глубины сна манящий…»

Надя, глядя в зал, просипела сдавленным горлом несколько бессвязных звуков и замолчала, уставившись на Вадика. Он заерзал и произнес приговор: «Не можете научить, пойте сами. В грим, в костюм и на сцену!»

Меня на сцену! От гримерок я приходила в ужас всегда. Первозданность лица скрывалась под слоями грима, делая его похожим на маску персонажа венецианского карнавала.

Все, что происходило потом, плохо поддавалось моему осмыслению. Фигура, волосы, глаза уже не принадлежали мне, только Вадику и конечно же Шекспиру. Беспощадное декольте и обнаженные руки, поднятые высоко и обвитые жемчугом волосы, слой грима и подведенные брови: это не я! - кричало мое полу раздавленное страхом существо. А еще ведь петь! Мысль обожгла и затаилась в одном из закоулков упавшей в пятки души.

- Хорошо, хорошо! – это Вадик одобрил работу гримеров и костюмеров.

- Садитесь сюда, поближе к зрителю. Фонограмма!

Нахальство – второе счастье, это открытие я сделала для себя в тот день и час, когда моя нога ступила на сцену: «Ведь это не я! Была-не была». Границы дозволенного себе были нарушены. Палуба корабля была шаткой для меня – сцена усиливала все вокруг – звук, свет, мои эмоции. А мысли покинули голову, разлетевшись по зрительному залу.

Свисающий сверху микрофон в нескольких десятках сантиметров от меня разнес по залу мотив английской песенки:

Закрывать глазки время пришло.

Засыпать в сказке так хорошо!

Эта песенка так «замученная» Надеждой на распевке, летела в зал, не ведая о своей роковой роли в моей профессиональной судьбе. Не помня себя, я пела в черный провал темнеющего зрительного зала , где только световое пятно лампы выдавало присутствие моего мучителя. Мне казалось, что все участники репетиции перестали дышать, такая стояла тишина.

- Та-ак! Дмитрий! Подойдите к Регине, опуститесь на колени. Я обещал эротику оставить на потом, а сейчас она в самый раз. Смотри с вожделением. Что тебе хочется сделать? Допусти вольность – за ручку возьми, ножку погладь… Регина! Да не сидите вы как статуя! Откликайтесь на ласки любовника! Смотрите с нежностью и благодарностью! И когда поете, побольше чувственности!

Предпремьерная лихорадка возбудила всех. Я уходила тихо плакать в темное безлюдное фойе театра, где стоял огромный аквариум. Там обитал Тмырь, так я его назвала - единственный его обитатель. Облезло-голубого цвета скалярия лениво тыкалась в развалины рыбьего замка и покрытые серым налетом ракушки на дне. Это было укромное место. В кресле, которое не было видно при выходе из зрительноо зала, можно было провести незаметно для всех некоторое время, и, если дверь в зал была открыта, прекрасно видеть и слышать все, что происходит на репетиции.

Одинокому Тмырю я тихо поведала о своем горе, как меня, зав.музу, сослали за моей педагогической несостоятельностью на сцену, насильно накрасили, сделали прическу, тянущую волосы до невыносимости, выставили на показ прозрачными одеждами фигуру, а наглый Димка так переигрывает, что шарит рукой под ними и норовит погладить выше коленки. А Вадик говорил – только щиколотки! А еще и петь мне голосом страстным и чувственным! О боже!

А может мне заболеть?

На Генеральной репетиции Вадику-импровизатору взбрендило кое-что переставить, поменять мизансцены для новизны ощущений. Танцы из глубины сцены вывели вперед, чтобы похожие на легкий мираж и колышущиеся от малейшего дуновения зеленые колонны-лианы стали призрачным фоном действию. Актеры во время движения по сцене имели возможность вплетать рисунок роли в их раскачивающиеся зыбкие вертикали.

Моя песенка была спета перед худсоветом со всей вложенной в нее отчаянной безнадежностью моего бунтующего нутра. Но в общей канве спектакля эта эмоциональная краска Вадика, похоже, устраивала: «Эльф поет, как дует ветерок». Он как будто совсем забыл о тех миллионах мелочей, которые так «доставали» всех во время репетиций все эти недели.

После премьеры с ее эйфорией полу удовлетворенная апатия нахлынула было, но тут же отступила: дорогу, которую будет дальше осваивать коллектив, идущий новой театральной тропой и конечно же осилит, разглядела пресса, расписав радужные перспективы театра в городе, который всегда считался большой театральной провинцией.

«ТЫ ПРИМЕШЬ СМЕРТЬ ИЛИ НАВЕКИ БУДЕШЬ
ОТЛУЧЕНА ОТ ОБЩЕСТВА МУЖЧИН», -

громогласно грозил мне Вадик в гриме Отелло, а я, как Вера Холодная, в немом ужасе заламывала в отчаянии руки и поверженно сникала к его ногам, готовая умереть невинной жертвой. Наденька подходила к Отелло сзади и нараспев проговаривала, завлекая и заигрывая, словами Титании:

«ЗА-ТВЕР-ДИ-И-М Е-Е-о СПЕР-ВА-А-А,

ВЕ-Е-СЬ НА-ПЕ-Е-ЕВ И ВСЕ-Е СЛО-ВА-А-А»

Вадик-Отелло, забыв про свое намерение расправиться со мной, увлекаемый Наденькой, отвечал:

«ПУ-У-СТЬ СКО-О-ОЛЬ-ЗЯ-А-АТ,

КАК ПТИ-И-ЦЫ РЕ-Е-Я С ФЕ-Е-Й ЭЛЬФ

И С Э-ЭЛЬ-ФО-О-М ФЕ-Е-Я»

Они исчезали за прозрачной кисеей задника и на сцену через водоросли-лианы выплывал увеличенный в тысячи раз Тмырь. Шевеля безмолвными рыбьими губами, монстр зависал над черным провалом зала…

«Кораблекрушение! Команду смыло за борт, а на палубе хозяйничают хищные рыбы». Мой затуманенный усталостью и страхами мозг пытался выкарабкаться из паутины глубокого утреннего сна. Педагогическая гордыня одержимо искала утешения в активном действии вопреки обстоятельствам. Но на распевки я приходила с высоко поднятой головой, как и положено руководителю. Авторитет мой даже слегка подрос в глазах артистов. Теперь я им окончательно своя и следую сценическому опыту как лоцман, знающий подводные рифы, неведомые другим членам экипажа.

Сон в летнюю ночь, целое множество ночей проведены с Шекспиром. Они прошли по мне и сквозь меня, оставив столько, сколько я могла в себя принять.

Зав.муза по должности, я стала взрослой Музой по сути своей, с признаками телегонии в рождаемых мною мыслях и идеях, живших в самых разных формах своего воплощения как в театре, так и вне его. Мое бремя пожизненно, оно одобрено моим осознанием и принято с благодарностью. Мой первый мужчина – Шекспир! Я несу груз его присутствия во мне без ропота и сожалений, изредка задумываясь над вопросом: «А если бы не Шекспир? Как бы я жила теперь?»

 2014