Белым огнём Подборка в журнале Знамя N 5, 2017

Станции

Р.Г.
 
Легкий дождик, дыханье прохлады
и её же — прохлады — рука,
узловые, товарные, склады,
голос, веющий издалека.
«На четвёртый в ноль пять прибывает.
От шестого отходит в ноль шесть».
Может, Бога здесь и не бывает,
но кресты телеграфные есть.
Есть щебёнка и много металла,
и зелёный бутылочный бой.
Всё, что, хочешь-не хочешь, впитало
семь последних и стало судьбой.
И опять тишина, как резина,
растянулась внизу и в верхах.
Одинокая бродит дрезина,
словно Пётр при своих петухах.
 
Без отвращения
 
И золото чистейшей пробы,
и завалящий медный грош,
приемлю всё, Благоутробный,
что Ты даёшь и не даёшь.
Не потому, что страшен очень
загробный мир и Божий суд.
А в память Гефсиманской ночи,
которая всё время тут.
Она — за этим поворотом,
за каждой дверью и углом
одни — с улыбкой криворотой,
другие — скопом и гуртом.
 
Азия
 
Вадиму
 
Говори однообразнее,
о своём не говори...
Поезд едет через Азию
в направлении зари.
Поезд едет. Мгла колышется.
Сердце ёжится слегка.
И почти уже не слышится
тепловозного гудка.
В голове туман и пропасти,
и соседи смотрят так,
будто воздух режут лопасти
вертолётного винта.
Сколько мутного и волглого
в их насмешливых словах.
Столько давнего и долгого,
что храни тебя Аллах.
Улыбаются и хмурятся
и стаканами звенят.
Выйдут в тамбур и укурятся
эти четверо ребят.
Поезд мчит. Дорога стелется.
Жив ещё. Стакан налит.
Еле-еле в это верится
в данной местности земли.
А они теперь, как лошади,
смотрят грустно, словно ты
и никчемный и подброшенный
жеребёнок темноты.
 
Снег-пёс
 
Я хотел о вечности и счастье,
но пишу на краешке листа:
«Приблудился снег дворовой масти
в январе и ходит по пятам».
 
И грызёт мосол больного лета,
исподлобья смотрит на меня.
А в глазах ни радости, ни света,
только мрак холодного огня.
 
Он не бьёт на жалость, просто гложет
летних вечеров говяжью кость.
Знаешь, а ведь я и он похожи —
тоже безысходность, та же злость.
 
Знать, не зря, другими не замечен,
душу не отводит скулежом.
А глядишь, и кинется на плечи,
просверкав оскаленным ножом.
 
Степь
 
Всё, что ты видишь — это
только степная пыль,
долгое-долгое лето,
выгоревший ковыль.
 
В раковину ушную
льётся звенящий зной,
в раковине бушуя
синею тишиной.
 
Чем-то похож на скифа,
чем-то — почти сармат,
в чёрной палате СКЛИФа
скажет «Кранты» медбрат.
 
И — в отголоске слабом —
звуки, чужие тут,
тулово каменной бабы
белым огнём лизнут.
 
Лётчик
 
Н.П.
 
Проходишь по лезвию — больно и втуне.
Восток серебрится речною форелью.
А запад пылает кипящей латунью.
Ну вот и апрель. Поздравляю с апрелем.
Летит самолёт — стрекоза скоростная.
Дрожит в небесах, расплавляясь, полоска.
И скоро уже наступает Страстная
неделя для мира из мёда и воска.
И лётчик, как бог, наблюдает за нами
с толикой печали. Но впрочем, не стоит....
Он любит лишь это вот небо, ночами
сравнимое с жизнью его холостою.
Простой гастролёр меж землею и небом,
что этому парню кресты и осины.
Он просто проходит сквозь дымчатый невод,
пока позволяет запас керосина.
 
Сердце
 
Направо — пивная, налево — притон.
И разве мне некуда деться?
И этим вибрирует мой камертон —
моё серебристое сердце.
 
В пивной выпивают, в притоне — аншлаг,
чему же ты, сердце, не радо?
Звучишь, словно дяди ворочают шлак
в котельных всего Ленинграда.
 
Ты здесь ни причём, ни при где, ни при тут,
ты — райское. Помнишь, как было?
............................
Плывёт по Обводному всякий мазут
и ты за мазутом поплыло.
 
Привычка
 
Поэзия — снайперша та ещё.
Чтоб выстрел звенел соловьём,
стоишь, как Саврасов, на тающем,
короче, стоишь на своём.
 
И видишь поля и погосты,
погосты и снова поля —
твоя — невысокого роста —
привычка, сестричка, земля.
 
В пункт Б
 
Когда-нибудь в недорогом отеле,
в каком-нибудь венгерском городке,
в прозрачном, словно стёклышко, апреле,
согласно начертанью на руке,
 
году в двадцатом, в двадцать первом веке,
успев заметить ровно перед тем,
что странные проходят человеки
по улице — в забавных канотье,
 
и как-то по-особенному нежно
на тросточках поблёскивает лак,
О да, необратимость неизбежна
и мрак вокруг и светел этот мрак.
 
По крайней мере, различимы чётко —
оркестрик, выдувающий басы,
танцоры, выдающие чечётку,
и горожан торчащие усы.
 
И оркестрант, подмигивая мелко,
то бухая, то яростно звеня,
стучит по барабану и тарелкам,
смотря аметропично сквозь меня,
 
глядит на девочку. Огромною косою
обрамлена девчонки голова —
я всё же представлял тебя другою,
а ты, на самом деле, такова.