Вступление в жизнь

Ужас рождения.
Первый Новогодний день завершал своё существование. На улицах (Шульгино,небольшого городка Воронежской обл.) кое-где ещё не умолкали  пьяные голоса, и лай потревоженных собак всё реже нарушал наступавшую ночную тишину. Захлопывались ставни, закрывались ворота, один за другим гасли огоньки в «рубленых» бревенчатых избушках. Ночь вступала в свои права. В родильном отделении больницы часы пробили полночь, но троим: доктору, акушерке и  роженице было не до сна. «Ну, давай, тужись, поднажми чуток! Что же ты опаздываешь, милок?» - сокрушалась акушерка, хлопотавшая возле роженицы, которая стонала, закусив губы, чтобы не закричать благим матом. Врач, стоявший рядом у операционного столика, одевал перчатки. Роды обещали быть трудными. «А-а-а! - вдруг, не выдержав, закричала роженица. «Потерпи! Ещё, ещё немножко! Тужись, тужись!»- просил доктор, усердно надавливая на живот страдалице. «Ну. передохни, передохни, дорогая!»- доктор вытер пот со своего лба. «Корцанг! Быстрее!» - заторопил он акушерку. «Крепись, милая!  Скоро всё закончится!»- успокаивал он измученную женщину, манипулируя инструментами. Отошли воды. Роженице стало немного легче. Между схватками наступила короткая передышка. Через несколько минут они снова возобновились.
                -------
     Что испытывает ребёнок при рождении? Кто доказательно ответит на этот вопрос? Люди утверждают, что человек помнит себя, с 2-3, а то и с 5-летнего возраста существования. Но разве отсутствует память у годовалого ребёнка? Нет надобности напоминать о том, что известно многим; в 3-4 месячном возрасте ребёнок хорошо различает мать, отца. Он ни о чём не думает, но просто изучает, вторгшийся в него, новый мир. Индивидуальное сознание  ребёнка пробуждается в противоположности чувств приятного и неприятного. Насыщение и тепло  - приятно, голод и холод- неприятно. Однако можно предполагать, что ощущения приятного и неприятного возможны и во внутриутробном периоде жизни. Они прямо диктуются внутренним состоянием матери, которое зависит от её настроения, питания, здоровья, болезни. То же самое происходит  при резком изменении среды обитания рождающегося. Представьте себе, уважаемый читатель, что мир, в котором вы живёте, вдруг начал рушиться: земля стала уходить  под ногами, а Небо, все светила и планеты, быстро приближаясь, всё больше увеличиваются в размерах, и вот- вот грозятся обрушиться вам на голову. Каждый бы испытал ужас при этом. Вот точно так чувствует себя ребёнок при рождении. Привычная уютная среда его обитания вдруг изменяет ему, его просторное мягкое жилище, сжимаясь, толкает со всех сторон, наконец, сдавливает так, что «трещат» кости, сплющивается до боли голова и лицо – происходит акт рождения, с которым сам ребёнок не согласен. Первое чувство страха пробуждает частицу его будущего «я». Не берусь утверждать , что у ребёнка во внутриутробном периоде может быть какое- то подобие мыслей. Доказывать это довольно трудно, и если предположим, у каких феноменов они и возникали, то всё это очень похоже на сон, который тут же улетучивается из памяти при пробуждении. «Что ж это делается?»-, изумляясь от ужаса, задает себе вопрос младенец, ни на каком языке, а всем своим существом, потому что испытывает боль и удушье в сжимающейся утробе матери. У него ещё нет своего  «я», но чувство  блаженства, покоя, боли и страха обретается им уже в последние часы внутриутробной жизни. И я готов поклясться, что помню себя ещё до рождения, особенно в момент рождения. Ужас рождения оставил неизгладимый след в моей памяти. На всю жизнь я запомнил приступы давящих болей, облегчение при их отступлении, и страх ожидания следующего приступа сжатия. Незабываемо блаженство в этом дородовом периоде жизни, весь цветной мир её, ощущение сладостного комфорта, а затем противоположное ощущение боли, удушья и страха. Может, тогда уже впервые пробуждалось протестующее чувство в наступающем бытии. Прервались блаженные цветные сны рождающегося человека, и он явился  на свет, на два часа  опоздав от первых суток Нового года- года вступления в новую жизнь.
                ------
      В январе 1940 года моему отцу исполнилось 36 лет. Агроном по специальности, в то время он работал управляющим маленького совхозного селения Шульгино в Воронежской обл., куда он переехал с Украины на новое поселение. Наша семья после моего рождения составляла-  5 человек. У меня ещё был брат( старше меня на 10 лет), Мирык, и на 4 года старше меня сестра- Дануся. Отца в самом  раннем детстве я помню плохо.
Единственным эпизодом, который сохранился в моей памяти, подкреплённый в дальнейшем частыми воспоминаниями, был испуг от страшного рёва родителя, когда он рассказывал мне сказку и имитировал голос слона. В 41- 44 годах отца с нами не было. К началу войны у него была «бронь», и все эти годы он находился где- то далеко в тылу по обеспечению фронта. Наша семья к этому времени жила в с. Христиновке, на Украине.        Самое первое , что мне помнится в жизни –  это  ощущение света в оконной раме при пробуждении. Наверно, в то время я находился в том возрасте, когда ребёнок только начинает различать предметы. В 12 месяцев я научился ходить. Как-то, играясь с отцовским сапогом, я приподнялся вместе с ним, и, держась за него руками, прошёл несколько шагов. Хотя меня всегда старались уверить, что в таком возрасте невозможно ничего помнить, но, как сейчас, перед моими глазами вырисовывается картина: отец сидит на стуле и читает газету, Дануся играется с большой куклой, а возле кровати я таскаю сапог. Ребёнок в этом возрасте ещё не может хорошо говорить. Но понимает значительно больше, чем мы предполагаем. По рассказам матери мы ютились ( в Шульгино) в холодной квартире. 4 градуса тепла- вот самая большая температура, которую можно было создать в квартире в момент моего  одноразового пеленания за все 24 часа в сутках. Мать утверждала, что я был удивительно спокойным ребёнком. Холодный,  морозный воздух действовал усыпляющее, так что мать даже пугалась, что это за ребёнок, который никогда не плачет и постоянно спит. Может, от этого впоследствии у меня образовался  характер олимпийского спокойствия.
     Когда мне исполнилось 2 года, мы вновь переехали на родину моего отца в с. Лытычивку, Черкасской обл. Мне запомнилось одно путешествие на лошадях. Взрослые запели песню  «Розпрягайтэ, хлопци, кони!» Я пробовал им подпеть. Второй эпизод мне запомнился из-за последующего события; по приезду к родственникам мне представили какого-то «карапуза» и объявили, что с сегодняшнего дня я  уже не Слава, а дядя Слава, так как он мой племянник. Сперва я очень возмущался: «Как это так? Был, был – Славик, а теперь дядя Слава!» об этом уже все забыли, когда вдруг вошедшая тётя мне протянула руку и проговорила: «Тётя Клава», а я очень серьёзно ей ответил: «Дядя Слава».
                -------
     С самого раннего детства меня научили хранить чужие тайны. Из восхищённых рассказов отца вспоминаю эпизод ( мне было около 4 лет), когда  два дяди и мой отец, возвратившийся с длительной командировки,
взяли меня с собой на охоту.  Повозка с лошадьми направилась к лесной сторожке, где рядом был дом егеря. Предполагалось, меня оставить в его доме на попечение бабушки с её малолетним внуком. Случилось однако так, что охота не состоялась. Ни егеря, ни его семейства не оказалось дома; все они укатили в дальнюю деревню к родственникам, как выяснилось позднее.
Чтобы не портить себе праздник, взрослые( два дяди и мой папа) повернули , было, повозку в соседнее лесничество, но дядя Федя( муж тёти Клавы) предложил сначала заехать до «кумы» подкрепиться.
  У кумы в гостях обедали две тётки, проживавшие по соседству. Увидев дядей, они загоготали, захлопали в ладоши, и принялись накрывать стол на всех вошедших. На средину стола «кума» выставила зелёную бутыль с пахучей жидкостью. Подкрепление началось с бутыли. Мне налили кружку молока, а взрослые пили мутную жидкость, крякали, спешно закусывали и громко смеялись. «Спасибо!» - сказал я,- больше не хочу»,- и тётя, забрав у меня недопитую с молоком кружку, отвела в соседнюю комнату,  в которой на диване без штанов сидел  мальчик моего возраста и раскладывал картинки. Тётя усадила меня рядом со своим сынишкой и ушла обратно, прикрыв за собой дверь. Я вытащил из кармана игральную карту и показал её мальчику. «Смотри, что у меня есть!» Карта была с цветной картинкой «дураком».  «А у меня есть лубль»,- похвастался мальчик, и показал мне большую серебряную монету. «Давай поменяемся!»- предложил я ему. Он радостно согласился. Я торжественно вручил ему «дурака», а он дал мне огромный серебряный рубль старинной чеканки. Пока мы игрались, раскладывая картинки, в соседней комнате, где находились взрослые, вдруг наступило затишье. Я соскочил с дивана, подбежал к  закрытой двери, и с трудом приоткрыл её. Дядя Федя и «кума» лежали вместе на широкой скамейке. «Нэ дам, и нэ просы, бо нэ дам!»- не соглашалась тётя, с которой Дядя Федя чем-то очень хотел поменяться. Он всё силился рукой забрать какую-то игрушку, которую жадная тётя спрятала себе под юбку. «А где мой папа?»- спросил я с тревогой, заметив, что за столом никого больше не было. «Батько конэй напувае,- схватившись, ответил дядя.-  а йдить с Колькой трохы ше погуляйтэ,- добавил он, озираясь на дверь. Тётя снова отвела меня в комнату и ,дав нам по яблочку, плотно закрыла за собой дверь.
       Через час за окном загромыхала повозка, и папа, войдя в комнату, велел мне одевать пальтишко. Тётя закутала меня сверху ещё одеялом( по вечерам уже было прохладно) и, взяв меня на руки, посадила в повозку.
 «Дэ Федька? Трэба вжэ йихать!»- сказал папа. «А йдить ше трохи, на коня!» - кричал с крыльца дядя Федя, держа  кружку в руке. «Не, не! Хватэ вжэ, трэба йихать!»- поддержал папу другой дядя. Дядя Федя обнял на прощанье тётю, и уселся возле меня в повозке на соломе, покрытой зелёным брезентом.
   Когда мы двинулись в путь, на улице уже совсем стемнело. «Если тебя, когда мы приедем домой, тётя Клава будет спрашивать, где мы были, что делали, ты, Славик, ничего ей нэ кажы! Дай честное слово, что ничего ей не скажешь!»- уговаривал меня дядя Федя дорогой. «Не сказу!»- кивнул я серьёзно. «Честное слово?» - спросил папа. «Честное слово!»- сказал я.
«Во, молодец!- засмеялся дядя,- сразу видно, что солдат. А солдат должен уметь хранить военную тайну».
     «Та дэ ж цэ вы булы, охотничкы?- встретила нас тётя Клава у самых ворот дома. И нэ одного зайця нэ вбылы!» «Та ничого нэ попалось! Ходылы, ходылы, хоч бы тоби яка курва выбигла,- оправдывался дядя Федя, слезая с повозки. «Та дэ ж цэ ты був, як нэ з курвою! О-о! В ворота зайтэ нэ можэ! Цэ б вин того зайця побачыв!- вдребезги разоблачала она своего муженька, которого под конец развезло так, что действительно ворота для него казались узкими.
  «А смолы б ты напывся!»- ругалась тётя Клава, и вдруг увидев меня, всплеснула руками.- Шэ й дытыну с собою бралы! Славик, дытынко, ходь сюды!» Папа снял меня с повозки и, подмигнув мне, поставил на землю.
«Маме ничего не говори! Военная тайна!»- прошептал он мне тихо на ухо. «Не сказу!»- твёрдо пообещал я, и побежал в дом вслед за тётей.
     И как потом меня не спрашивали, и мама, и тётя, я твердил одно: «Не сказу!» Тётя Клава отвела меня в сторону, достала петушка на палочке( моё любимое лакомство), и вертя им перед моим носом , нежно заворковала:
«Ну, хорошенький мой, я тебе конфетку дам. Скажи, где вы были, к кому ездили? «Не сказу!» - повторял я, наблюдая улыбающегося папу, который выглянул из-за двери с приложенным к губам пальцем. «Я дал честное слово, что не сказу!»- говорил я наседавшей  на меня т. Клаве. «Ну, раз дал честное слово, то и не говори!» - вступилась за меня мама, и тётя Клава, рассердившись, ушла, унося с собой сладкого петушка на палочке.
                НЕМЦЫ.
42- 43 годы войны и испытаний! Семья наша без отца в то время жила у бабушки( по линии матери) в с. Христиновке. Мама говорила, что мы очень бедствовали в то время. Не хватало продуктов. Их скудные довоенные запасы пророчили полуголодное существование. Мать с тремя малолетними детьми, как могла перебивалась на одной картошке. Хлеба не было. У бабушки была коза, которая давала 3 л. молока в сутки. Это нас и спасало. Сколько мне было тогда? Три, может, 4 года. Брату, следовательно, 13-14 лет, сестре 7-8 лет. Для нас, детей, это страшное бедствие было не понятно, и голода я не помню. Скорей всего думал, что так и надо. У нас были свои детские игры, и война нас не касалась. Несмотря на ранний возраст, в моей памяти очень хорошо запечатлелись люди в зелёных мундирах, говоривших на непонятном крикливом языке( некоторые слова их языка невольно запомнились, например- сакрамент, шайзе, хайль Гитлер, Гитлер капут! и пр. ругательства) Запомнились длинные чёрные автомобили ( полевые госпиталя), грохочущие гусеницами «тигры», растянувшиеся колоны крытых жёлтым брезентом грузовиков с прицепленными к ним  тяжелыми орудиями, стрекочущие мотоциклы с колясками. Немцев я боялся. Инстинктивно чувствовал в них чужих. Когда видел где-нибудь во дворе солдат, спешно убегал домой. Мы ютились в маленькой каморке. Кроватей не было. Спали на лавках  и табуретках. В комнатах расквартировались немецкие офицеры. Питались они в отдельной столовой, куда я иногда заглядывал к доброй тёте в надежде, что она даст мне в руку кусочек хлеба. Осторожно открывал дверь и спрашивал у тёти: «Немцев нет?» Получив ломтик  белого хлеба( редко кусочек сыра), спешил домой, чтоб поделиться со старшими детьми. Бывали редкие случаи, когда сами немцы давали нам  конфеты. Это были круглые цветные помадки. Каждому доставалось по одной штучке. Щедрыми эти «гуманные проявления» не были. От детской наблюдательности не ускользало чувство тревоги со стороны бабушки или мамы при появлении людей, говоривших на чужом «командном» языке. Их тревога невольно передавалась мне, и только тем объяснялось чувство ужаса, которое каждый раз я испытывал при виде одного высоченного немца в чёрной форме одежды. Однажды случай столкнул меня с ним  вплотную. Играясь во дворе, я умудрился  сунуть голову между досками скамейки, где она застряла, как в ловушке. После тщетных попыток освободиться я поднял рёв, и вдруг в ужасе заметил, что ко мне приближается этот «страшный» немец. Он пришёл мне на помощь, но я чуть не оторвал  себе голову, вырываясь из его рук.
     Запомнился день накануне освобождения Христиновки нашими войсками.
Спасаясь от бомбёжки, старики, женщины и дети спрятались в сыром глубоком подвале. Сидели долго. На верху шёл бой. От недалёких взрывов в подвале осыпалась земля. Было холодно. Я томился в темноте, и просился поиграть на улице. Наконец дверь снаружи открыли. «Выходите, товарищи!
Вы свободны!»- пожилой русский солдат стоял у входа подземелья и обнимал по очереди каждого, кто выбирался с подвала. Рядом с ним стояла группа солдат. Увидев их, я удивлённо заметил: «Какие- то немцы стали интересные!» «Это наши!- объясняла мне мама. Помниться мне, что это было весной. Вереницы немецких машин, увязших в грязи, были брошены на дорогах.
               
       
                -------
    В тот послевоенный год ,в 44-ом году немцев в Христиновке уже не было. вспоминаю, дети часто находили гильзы, патроны, которые заменяли им игрушки. Однажды я тоже нашёл блестящий круглый предмет, который, как скоро выяснилось, оказался немецкой гранатой. К счастью, один прохожий во время заметил в моих руках опасную «игрушку», и отобрал её у меня. В другой раз( это было уже в с. Пенёшково) я нашёл большую гильзу, и , играясь с ней, оставил её в соломе, которой топили печку. Вместе с соломой она попала в огонь, и вскоре оглушительный взрыв её мощного капсюля выворотил печную дверцу. Бывали случаи, когда иные дети становились жертвами опасных находок, и долго ещё в местах, где прошла война, раздавались калечащие взрывы.
                Пенёшково.
  Недалеко от Христиновки находится эта небольшая деревня, в которую наша семья уже вместе с вернувшимся отцом переехала на поселение.
Пенёшково запомнилось мне множеством эпизодов. Электрического света не было. По вечерам зажигали керосиновую лампу. Школа здесь была только начальная, поэтому Мирык учился  в Христиновке, и жил с бабушкой в её доме. Тёмным и весенними вечерами мама рассказывала мне сказки.
Кроме сказок мама читала мне стихи, и часто повторяя их, добивалась, чтобы я запоминал их наизусть. В 5 лет я уже знал много стихов. Среди них один длиннейший, на украинском языке. «Нэ у шовковых пелюшках, в хатыни бидний вин родывсь..»( стихи о Шевченко). Вообще, разговорной речью в нашей семье был русский язык, который царствовал не меньше, 10-12 лет. И только постепенно украинский – вытеснил русский, но письма писались в нашей родне только на русском языке. Когда дома бывал у нас кто из гостей
( отец работал в совхозе управляющим), папа, бывало, подзывал меня к столу, и я с большим выражением декламировал им длиннейшие недетские стихи.
 Моим любимым занятием было разглядывание картинок в учебниках. В одном из них была нарисована Земля в виде эллипса с домами и деревьями на ней.  Я недоумевал, как люди, которые живут под нами с другой стороны, ходят вниз головами. Этого я не мог понять, и пытался найти объяснение собственными соображениями. Так явилось первое напряжение мысли в постижении открывающегося  мира. 45 – й год был также ещё трудным годом. Не хватало одежды и обуви. Всю детскую одежду мама шила для нас сама, перекраивая материал из старых тряпок. Не хватало и продуктов. Гречневая жареная каша считалась «деликатесом». Обуви в магазинах не было. Родители решили починить, перешить старую обувь, для чего в дом был приглашён сапожник. Он работал в, смежной с кухней, «кладовке». Однажды, помню, я с  радостью сообщил ему, чтобы он шёл кушать кашу, которую мама жарила на сковородке. Он отложил в сторону инструмент, и вышел на кухню.  «Цэ вы мэнэ обидаты клыкалы?» - обратился он к маме, и , не дожидаясь ответа, сел за стол. На сковородке в самый раз перед ним оказалась моя любимая гречневая каша. Он взял ложку, и тут же быстро «уплёл» её сам, ничего не оставив. Маме было, видно, было неудобно забрать у него сковородку.  Сапожник всё съел сам, и мне ничего не оставил. Затем  попил воды, и ушёл на своё  место. «Зачем же ты, глупенький позвал дядю?- пожурила меня мама,- вот он и съел твою кашку». Воспитанные в недостатках, мы с раннего детства были приучены делиться друг с другом. Быть «жадиной» считалось для нас, детей, пороком, заслуживающим высшей степени презрения. Но с этого злополучного момента мировоззрение моё поколебалось. Помню, в другой раз мама испекла оладьи. Папа пришёл с работы с каким-то дядей, и мама поставила перед ними миску с оладьями. Я наблюдал, как они кушают, и заметил, что чужой дядя явно опережал папу. Вот – вот дядя доест свой блинчик, и возьмёт последний. «Папа, папа, быстрее,- закричал я, - а то дядя все поест!» Меня за это отругали и поставили в угол.
     По соседству в нашем доме жила девочка моего возраста, Валя. Мы часто игрались вместе, и скоро взрослые объявили Валю моей невестой. Я воспринял  это всерьёз, и  всем хвастался: «Посмотрите, какая у меня невеста!»
Ходили мы вместе, взявшись за руки. Через каждые 5 метров пути останавливались, и целовались.
    Не обходилось без шалостей. На лето приехали к нам из Киева гости( т. Шура со своим сынишкой, Костиком). Костик был моим двоюродным братом по линии мамы, на пол- года  старше меня, и игрались мы вместе. Подражая другим детям, которые возле речки перед купанием вымазывались грязью и объявляли себя «неграми», мы решили сделать то же самое. На нашу беду
( кто-то, очевидно, смолил лодку) на берегу оказалась бочка со смолой. Не долго думая, вымазали себя смолой в надежде смыть её тут же  водой. Оказалось, что не всё водой можно смыть. И  вот в таком «негритянском виде» заявились домой, повергнув в ужас своих мамаш. Костя успел даже залепить себе  свой «пуцык», о чём очень горько пришлось пожалеть, когда срочно захотелось писять. «Ох, ты ж дурак, так дурак!» - плача, причитала его мама, с трудом отдирая смолу. В тот незабываемый день мы оба получили хорошую трёпку. Что поделаешь? Познание опасности познаётся ценой горького опыта, в некоторых моментах до конца жизни. «Век живи, век учись, и «дураком» помрёшь!» - гласит народная мудрость.
                Мой  старший брат, Мирык.
 Мирык был старше меня на 10 лет, и заменял мне няньку. Он никогда не обижал меня, и с ним были связаны все радостные воспоминания детских лет. Но, вспоминаю, был случай, когда я невольно стал причиной его обиды.
У брата с детских лет обнаружилась страсть к коллекционированию. Конфеты, которые редко перепадали нам в послевоенные годы, стали предметом его коллекции. Один, или несколько экземпляров конфет, Мирык оставлял и складывал в ящичек. Надо признать, коллекция его образовалась не от жадности( несколько конфет одного вида он оставлял заранее, чтобы отдать их мне в том случае, если я начну их у него клянчить). Но, разумеется, он не мог отдать мне последний образец какого- либо вида, на что я в трёхлетнем  возрасте реагировал громким плачем. Так длилось до тех пор, пока не вмешалась мама. Взяв в руки ремень, она пренебрегая всей уникальностью коллекции, ультимативно предложила брату съесть все конфеты сразу, в противном случае они будут немедленно конфискованы. Попробуй съесть килограмм конфет сразу! Таким образом, вся уникальная многолетняя  коллекция братика была диктаторски отобрана.
Наблюдая эту расправу,  вспоминаю, пожалел, что клянчил у него конфеты.
Дети тонко понимают несправедливость поступков взрослых, и я чувствовал перед братом свою вину.
  С детьми всегда нужно быть серьёзными, уважать их чел. достоинство и считаться с ними, как с равными.
« Нет детей, нет взрослых,- говорил Макаренко,- а есть люди, наделённые большим или меньшим жизненным опытом».