В изгнании

Пётр 1 во время стрелецкого бунта в Московском Кремле 15 мая 1682 г. (Октавия Россиньон, 1839 г.)

Часть 3. В изгнании

«...бородачи, попы, боярство ... ради тунеядства своего любому чёрту готовы государство продать»
(А. Н. Толстой «На дыбе»)

Мама и я покинули кремлёвские хоромы, мой отчий дом.
В Преображенском и Коломенском мы были вынуждены жить.
На прежнем месте нас терзали столь откровенным злом,
невыносимо стало — пришлось оставить то, чем так привыкли дорожить.
Воспоминания из пережитой смуты меня терзали до сердечной боли,
Невольно сделалась душа раненой узницей неволи.
У вновь пришедших при дворе был чуждый нехороший дух.
Их каждый взгляд, шик, слово - что угодно - мне насыпали в рану соли
и раздражали существо моё, любой нежданный звук рождал испуг.

О воле не  было понятия во мне, оно само неведомо пришло.
Когда вошёл я в быт бесхитростных людей и поделился своей болью,
и на моих глазах впервые в жизни приветом солнышко взошло.
И я проник в красу лугов, ручьёв и рощ, и ощутил Российское приволье.
Земля невидимо таинственно мне силы придала, сердце желанное впитало,
и понимание прижилось: Как же во мне познаний мало?!
Сам по себе, совсем другая жизнь, мечтание, как знамя в небо взвилось.
Помалу стихла боль и всё, что радость жизни жадно воровало.
Прошло тягучее страданье и в глубине души на долго притаилось.

Эти места мне грустно было покидать, но приходилось —
должность царевича звала и принуждала к ритуалам и обрядам,
в которых всё катилось медленно и к скучному кривлянию сводилось.
Брату и мне всегда, как нам вести себя, шептали те, кто находился рядом,
и церемонно долго длилось это на троне наше восседанье.
С наших одежд великолепных лучилось царское сиянье.
Мы, я и брат, сидели рядом в полнейшем царском облаченьи,
на коем роскошь бриллиантов сияла яркими огнями,
и всё, и вся, и все тогда клонились к нам в своём почтеньи.

В палате для торжественных приёмов наш блеск слепил, как два солнцестоянья —
короткое и длинное, а кто - какое — то судьба распорядилась нами.
Мы обучались всем придворным догмам и упражняли детское вниманье.
В то время над собой не властны были мы и правили страной не сами.
Кремлёвская палата наша вся убрана была роскошными коврами,
Посланцы иностранных государств сюда являлись на приём с дарами.
И сдвоенный наш трон из серебра стоял на самом видном месте,
шёлк и парча со всех сторон нас окружали знатными шатрами.
Царский приём производился здесь и царское правление мы тут являли вместе.

Династию Романовых мы олицетворяли, земную нашу ипостась.
Мой брат по немощи своей был неспособен к службе государству.
Я ж на послов во все глаза глядел, всегда в себе их облику дивясь,
приветствовав, я вопрошал о здравии пославших, совсем не понапрасну,
ведь непрестанно связь искал меж чужеземцами и нами.
Я видел разницу великую —  ту, что являют люди сами
в манере одеваться, себя на публике держать и изъясняться.
Презренье видел я под масками улыбок, надменный ум, прикрытый париками,
и фальшь ловил в словах велеречивых, и злобный дух за маскою паяца.

Устами изрекались гимны, а скаредная суть искала всяческой наживы.
Смысл фраз один, но хищный взгляд порой мелькнёт,
скользнёт каким-то предрешением ухмылка, и кажется: Мы несчастливы.
Чужой уйдёт, как и пришёл, а на душе лежит великий гнёт.
И я вопросом задавался: В чём же дело?, что значат эти  чувства-переливы?
Смущения сомненья породили, в предчувствиях - отливы и приливы.
И мечется рассудок в ощущеньях, предчувствуя угрозу разделенья.
Зачем, к чему явились в ум столь затаённые причины,
на крайности разбив мечты, надежды, силы, вожделенья?

Как-будто дихотомия1 ворв;лась в мир людей и пролегла чертой,
поставила клеймо на каждом — свой-чужой,
и все стремления, направив к разным целям, жизни загробной и земной.
Я видел, как Российский люд робеет перед  формою иной,
пред иностранцами внушён какой-то суеверный страх,
всё иноземное назвалось нечистивым в закованных невежеством умах.
Подпитанный церковным благочестием в запрете на общенье с сатаной,
монстр дикого невежества держал людей, как кошка мышь в когтях.
В бессилие повергнутый народ дурел и забавлялся утлой стариной.

Так в усыплении дремучем с враждой навязанной толпа злосчастная ждала,
когда случится неизбежное и предрешённая погибель русской нации,
или же чудо-чудное каким-то образом избавит землю Русскую от зла,
и не допустит осквернения Великого народа — профанации2.
И жаждала свобода верная подмоги человеческой и сил освобожденья,
чудес преодоления отсталости России от Европы для спасенья,
чтобы остаток ига азиатского - дань хану крымскому - на вечно отменить,
чтобы на равных диалог вести и отстранить предвзятое мышленье,
чтобы реальную угрозу истребления от Родины нам взять и отвратить.

Знамения беды тогда уже поднялись и толки разные по миру резво мчались.
Россию прочили задворками Европы и называли нас отсталою страной.
Да, очень редко русские в столицах иностранных государств встречались,
и те в кафтанах долголполых и в высоченных шапках были осмеяны толпой.
И небезосновательно над нами величались, не почитали равными себе.
Ведь покорились наши сонные невежды такой бесславнейшей судьбе.
Сама же сущность затаённых европейцев от нас была запретами сокрытой.
Ожесточение, незнание, коснение всегда присутствуют в сонливой ворожбе,
где правит нежелание сойти на новый путь с тропы, негодностью разбитой.

Слабым в лицо смеются откровенно и уважением обходят их всегда.
Не видеть этого, лишь бы побыть ещё во сне дремучем,
и называть безумие спасительной стезёй — вот настоящая беда
и существующая суть, живущая в уме ползучем.
В Европе о России полагали, что фанатизм лежит на ней петлёй
и  духовенство правит всем, не терпит преобразований, распоряжается землёй.
А обленелое боярство жадно блюдёт свой сытый статус,
а люди - дрянь, пропойцы и смутьяны - всегда являют облик дикий свой.
Берлога нищебродам — дом, корыто утлое — корабль, лист лопуховый — парус.

А самодержец — баловень и сумасброд, носящий уйму наименований:
царь земли Русской, князь Московский, считающийся князем скифским,
боится правды земных дел и не желает знать реалий,
который самовозвеличен, в иллюзиях живёт и обладает смыслом низким,
пресыщенную жизнь препровождает и не имеет о стране заботы.
А в армии его не офицеры служат, не солдаты, а дети, бабы и холопы.
Он после частых поражений всё чаще воинских баталий убегал.
Собрался «самый высший свет» и веско прозвучало из Европы:
«Российского царя лишить владений европейских и отодвинуть за Урал!»

Крупицы здравых пониманий, как юноше некрепкому сносить?
Мой мозг все затруднения и тяжести раздумий в себе таил на время,
чтобы естественно развился организм, чтоб полноценной жизнью жить,
чтоб сил хватило в будущем взять на себя и понести людское бремя,
чтоб Родине своей России верою в правде с честью послужить!

продолжение следует: