Путь П наа

 

Фаридов припозднился с работы.  Ничего особенного не случилось на службе у слесаря-судоремонтника  третьего разряда Садруддина Фаридова.
А если бы и случилось? Трубоукладчик Минидияров и тот, в широких замасленных штанах, Андрей, фамилию которого Фаридов забыл (а знал только, что он жил в районе фанерного завода на Океанской и ездить ему было далеко) тоже ушли поздно,  - оставались в плавдоке еще на два часа, чтобы окончить спешные работы .  Незапамятного года постройки СТР «Пепть» ниже ватерлинии был полностью очищен от старых напластований и вот: дело оставалось лишь за малярами с краскопультами и бачками краски, препятствующей обрастанию днища.
После маляров должна была вступить в дело бригада
мастера Лачинова, они занимались наружным ремонтом винто-рулевой группы.
Паша напоминавший героя Вьетнамской войны, Джона Рэмбо, наряженного по случаю в лоснящуюся красноватым налетом малярную робу, настраивал «бурундук» вдоль борта и плохими словами поминал таксиста, что с утра вез его из пригорода после какого-то веселого праздника. Таксист вызывал у Паши чувство неприязни, которое было не сдержать и бригадир ворчал целый день напролет. 
- Вот же, зациклился, - подумал Фаридов.

«Счастливого пути…..» - передразнивая таксиста гнусавил Паша, выпутывая из бухты отсвечивающий суричным перламутром шланг.
С утра, с точки зрения Фаридова, все было тревожным, несмотря на то, что к концу дня наряд закрыли как полагалось.
Неудобство, нервозность, измена витали в воздухе где-то рядом, не касаясь своими порывистыми одеждами никого, кроме него.
  В тревожно выглядящей  прорабской худой носатый мастер курил   "Родопи",переговаривался вполголоса со старшим механиком и электромехаником, рылся в замасленных кальках разыскивая один из узлов схемы ГРЩ, и, обратив внимание на мнущегося у комингса Фаридова, ужаснулся его замученному виду и немедленно отправил его домой.
Трудолюбия, хоть и не очень умелого, Садруддину было не занимать, он ходил в том нередком множестве заводских рабочих, которым дай в руки ножницы, чтобы подстричь ногти, и они останутся без пальцев. Предложи им выкопать колодец - примутся за дело с таким усердием, что не найдётся на свете того Натаниэля Бампо, что сыщет потом их следы на поверхности земной.

Ни напутственная похвала мастера, ни перспектива премиальных не вдохновили Фаридова. Дело было, скорее всего, в типичной владивостокской хандре, приходящей с переменой сезона. Тревога навевалась осенним днем, типичным, когда северный ветер становится недружественно-пронзительным и гонит вдоль Амурского залива вереницы увенчанных белыми султанами сине-зеленых холодных волн, столь пологих и незаметных у Тавричанского лимана, но набирающих яростную силу возле длинной, узкой косы, идущей к востоку от похожего на чудо-юдо рыбу-кит острова Скребцова, что в народе именуется, и небезосновательно, Коврижкой.
Редкие вечерние прохожие, дети, словно мокрые собаки, кувыркающиеся в зеркалоподобных лужах,приглушённые краски ниспадающих к морю улиц: все в этот день было изменчивым, зыбким и не связанным с реальностью.
 
Одинокий вечер в оклеенной пожелтевшими газетами "Красное Знамя" комнате тоже ничего хорошего не предвещал. Ни чайник на печи, ни треск угля и шипение вулканических конкрементов, падающих с решетки в поддувало, все то, что раньше действовало на него умиротворяюще, не несли с собой покоя.  Это жилье по причине его древности, должно быть, имело богатую историю: комнаты в коммунальной квартире  он снимал за небольшую плату у рантье, Виктории Станиславовны, одинокой немолодой дамы, раз в месяц стремительно наведывающейся, задающей странные вопросы то об искрящем счетчике электроэнергии, то о сырости в погребе и уходящей столь же неуловимо.

Обладающая субтильным телосложением и точеной фигурой балерины,  Чудолей, если верить фамилии, записанной в квитанциях, на первый взгляд была совершенно обычной разведенной женщиной.  Как оказалось, не все так просто, и странности, проживающие бок о бок с одиночеством свили удобное гнездо в ее маленькой головке, украшенной перманентом цвета меди. Особой истеричности во время инспекций квартирант не замечал, но как-то раз случилось так, что раз она даже напугала его.

Испуг произошёл весной этого года, в тот самый месяц, когда сирень начинает звенеть на все лады в свои бело-фиолетовые колокольчики – вечером электричество отключили и Фаридов зажег свечу. Тут Виктория Станиславовна явилась за деньгами. Вполуха слушая болтовню дамы, жилец полез в шкаф за скромными сбережениями. Временами он косился на белый плащ, снятый в прихожей и висящий среди прочей одежды в мерцании колышащихся свечных подёргиваний, казался старой погребальной пеленой, торчащей из потревоженного землекопами гроба.
Чудолей много говорила на всякие отвлеченные темы, в которые Фаридову и вникать не хотелось, надо было выспаться.  На Виктории Станиславовне были надеты по погоде грубоватые белые сабо с прозрачными каблуками, делающие ее узкую стопу с высоким подъемом ещё более миниатюрной и это добавляло  хрупкости и беззащитности во весь облик ее. Не успел Фаридов оплату отдать за минувший месяц, как внезапно Виктория Станиславовна вышла на середину комнаты, стукнула об пол своими белыми пешеходами, руки развела, завращала ладошками, глаза под лоб закатила да и говорит кому-то, уставившись в угол: "Аа, бла. Бла-бла. А-а".

Краткий и бессодержательный монолог, произнесенный в желто изумрудных лучах плавящейся стеариновой свечки произвел на квартиранта тягостное впечатление. У хозяйки явно были "не все дома". На душе стало тяжело. Что в таких случаях нужно делать? Ну не связываться же с вызовом неотложки. Выпроводить, да и всё тут. Поэтому Фаридов просто зачерпнул из бака холодной воды ковшом, перелил в граненый стакан и поднес сумасшедшей. Та приложилась и, кажется, внезапное помешательство отступило. Виктория Станиславовна у которой глаза уже более-менее пришли в норму, обратилась к нему: "А есть ли, Садруддин, на вашей родине такой город - Наманган?". Фаридов, чуть замешкавшись, ответил: "Да, есть". - Ооооооооооо! - удивлённо и наигранно затянула Чудолей, снова распространяя руки и подключив колебательные движения кистей, при этом призывно вращая поясницей, как поклонница лечебной физкультуры на сеансе психотерапевта, - оооооооооо! Затем хозяйка квартиры  хохотнула смехом, напоминавшим бульканье воды, текущей в керамической трубе под землей и, закатив глаза, изрекла: "Ка-нан-ган. По-пу-гай." Сумочку забыла и ушла. Впрочем, рано утром она вернулась за ридикюлем как ни в чем ни бывало, говорила о дочери, что уехала с мужем-военным в Поронайск. «Как  неприятно!» - подумал Фаридов и стал опасаться.

Деревянный, двухэтажный, крытый серым шифером дом находился на одной из старинных, узких, спускающихся к морю улиц. Во времена царя Николая  она называлась Янмантоу, а затем Федоровская и жило на ней около десятка семей русских переселенцев, пять семей китайцев, трое молдаван и две семьи евреев-выкрестов, все они были заняты первоначально на строительных работах по возведению береговой батареи и убежищ, пролегавших в скальных толщах,а когда этот участок крепости был завершен, китайцев перевели куда-то в район Седанки, молдаване уехали в Бессарабию, а русские с евреями остались работать в гальваническом цеху механического завода, работавшего от заказов военно-морского ведомства.

Район, именуемый на градостроительных планах "Шанхаем" поочередно застраивали то  голландский купец  Де-Фриз в  1887 году, то семья Бриннеров. Поговаривали, что большая часть домов строились на месте каких-то допотопных руин, на плане застройки обозначенных как «китайския валы Зинъ Вейпу».

Приют Фаридова давно не знал капитального ремонта и имел ветшайший вид с двумя темными входами на фронтоне, в том, что справа угадывалась немыслимо крутая и скрипучая лестница с массивными лиственничными перилами, ведущая наверх, на второй этаж. Запыленные окна иногда ненадолго являли из тьмы своей промокательную бумагу лиц жильцов. Старуха с верхнего этажа бывало, открывала настежь окно и смотрела наружу, будто дожидаясь кого-то, то ли жениха, ушедшего на фронт и сгинувшего в Польше, то ли смерти, спешившей к ней со скоростью работника службы социального обеспечения. В такие моменты дом оставлял впечатление часов с кукушкой,  с той разницей, что старуха больше напоминала неясыть.

Невдалеке, у подножия сопки Тигровой, где когда-то давно и был покос городского головы Федорова, под каменной подпорной стеной  гнездились серые сараи-развалюхи, стоящие на фундаменте, сложенном из слоистых плоских булыжников. Над подпорной стеной проходила дорога, ведущая на северо-запад, к Набережной, лежащей над заливом и к сопке Тигровой.  Если же по улице было ехать в обратном направлении, на юго-восток, то она спускалась к железнодорожному вокзалу.

Личная жизнь Фаридова претерпевала коллизии, не несущие ровным счетом никаких положительных моментов.  Жена с двумя детьми, традиционная семья и жизнь порознь - это как? Она было приехала вслед за ним, но тотчас возвратилась назад, в Узбекистан, в поселок Рават, что неподалеку от старого города Оз-Байнус. Фаридов хорошо запомнил чувство полнейшего отупения, посетившее его, когда он покупал обратные билеты в агентстве и, особенно ему запомнились почему-то стены: серые силикатные кирпичи из которых был сложен дом, где то агентство находилось.

Чимнас, (которую жильцы кондоминимума, по простоте душевной и вследствие непривычности имени несколько раз назвали  «Гимнаст»), сын Бехруз (переиначенный ими в «Мехрюза») и дочка Диляром («Телеграмма»), не вытерпев климата и sancta simplitas соседей вкупе со стесненными бытовыми условиями, эскапировали на землю отцов, на засушливые выселки благодатного Андижона.

Там, правда, было не лучше. Единственная относительно доступная работа была на заводе "Андижон дурдонаси", - разливать в тетрапакеты соки, но вакантных мест приходилось ждать долго и то по великому знакомству, или за взятку,а зарубежные владельцы завода не торопились облагодетельствовать своих рабочих материально, уровень оплаты по тем меркам был весьма скромным, а по приморским совсем нищенским.

- Я уезжаю в Рават, - рыдая, говорила Чимнас, - ты ведь тоже поедешь?
- Нет, любимая, - растерянно, дрожащим голосом суфийского певца отвечал Фаридов, - я не могу, разве можно мне так вот взять и сдаться?
Он утешал ее, клялся могилой Юсуфа, памятью своего брата Бахрома, говорил, что нужно время встать на ноги.
В тот момент куда бы он уехал? В дом, принадлежащий ее старшему брату Алекперу, возвратиться нахлебником он не смог бы и под угрозой плахи, ибо там главенствовали тесть брата - язвительный старичок Фатхулло-ака и его несравненная по количеству выделяемого яда доченька, Захидат, а свой дом на улице Мершарапова, Фаридов продал перед отъездом.

Настроение было испорченно еще тем, что вчера, таким же унылым вечером он, от нечего делать, стал перебирать книги, найденные на пыльных полках, в чулане, и среди прочих обнаружил изданный в 1932 году том «По краю родному», принадлежащий перу профессора дальневосточного отделения академии наук Пастухова, с предисловием академика Фельдмана.
Расположившись на старом, лишенном каких либо примет постельного белья матрасе, под сиротливой тусклой шестидесятиваттной лампочкой, Фаридов стал коротать вечер за чтением.

Доктор геологических наук Пастухов являлся действительным членом-корреспондентом  Географического Общества. В свое время удостоенный  Сталинской премии и половину жизни посвятивший походам в геологические экспедиции по Уралу, Забайкалью и Дальнему Востоку, он описывал поиски медного колчедана у верховий реки Ядухе.  Попутно, вторая партия, возглавляемая Арсеньевым (однофамильцем В.К. Арсеньева) и Карамановым, но под общим руководством  Пастухова, вела разведку месторождения гнейсов на северо-западе хребта Сихотэ-Алинь, а в 1924 году он принял руководство торфоразработками в Спасском районе, у озера Ханка и в пойме реки Сунгача.

Изложение было интересным и даже захватывало читателя, особенно до того момента, когда группа геологов должна была производить топосъемку и первичные изыскания у горы Облачная. 

Повествование прерывалось, следовало несколько абсолютно чистых листов, проложенных папиросной бумагой, как если бы книжка была с типографским браком и кто-то забыл отпечатать иллюстрации.  После лакуны, посреди четвертого листа, находился начерченный от руки черной тушью рисунок  бараньей головы,  точнее – голого черепа с типичными для Ovis nivicola, гнутыми рогами, а ниже, совершенно незнакомой гарнитурой, какой в те годы и существовать в советских типографиях не могло, было напечатано и вовсе несуразное: "Книга П’наа".  "Иотифтон навиналех".

Надо сказать, что в описываемое время дела с печатной продукцией обстояли не так, как сейчас. В наши дни никого не удивишь доступностью древних коптских книг, или новодельного «Кодекса Серафимов». Появилась возможность читать в оригинале апокрифы и полимпсесты.

Тогда же еще не было радостей сетевых библиотек,  информированность равнялась считанному с бумажных носителей, и к подобным «По краю родному» изданиям, особенно  довоенным, люди относились с долей известного  пиетета перед почтенным возрастом тиража.

Поэтому, после первых же строк, вычитанных из "Иотифтон навиналех", воспринятых, как откровение, касающееся его самого,  взволнованный Фаридов вскочил и принялся расхаживать из угла в угол, ероша длинными пальцами иссиня-черные волосы на своей многострадальной голове.

Первая глава гласила:
"Изошли от него в слезах - и жена и дети его, И не мог давать им ни от крова своего жилища, ни от стад своих, ни от взращенного им, ибо лишен был того и другого и влачился, нуждаясь.
И не могли оставаться дольше с ним.
И не было покоя ему от сынов иноплеменных в каждом месте, где он бывал, ни в долине Сиддим, ни в горах Диддим, ни в Евфевии, И, уподоблен Юву, как Юв же пылью дорожной питался, скитаясь.  Был же от нечистых, сущих в шивле глас к нему. 
- Мангур, Мангур, что как пес раз от раза возвращаешься на блеванное тобой?  Оставь то, возьми это, дадим тебе".
Слова и имена встревожили Фаридова, вот она откуда взялась эта гиблая тоска, преследовавшая его ныне!

"Книга П’наа" насчитывала более четырехсот страниц и являлась необычным  произведением запретного, сектантского характера. Никак не согласованная с цензурой, наполненная стихами допотопного происхождения, списанными, скорее всего, с неких более древних источников и не имеющая ничего общего не только с идеологией,но и со здравым смыслом, книга в те времена способна была одним своим фактом существования погубить и тех, кто ее напечатал, и тех, кто ей владел.

Сколь дико, столь и удивительно было видеть на обложке год издания, период истории государства, когда даже за более невинные произведения люди попадали в оборот, в пересыльные лагеря, а то и просто умерщвлялись после недолгого и, зачастую, формального "суда трех".

Несмотря на то, что автором "Иотифтона" был, по всей видимости, человек набожный, характер  диких воззваний, оформленных в конце как addito, подразумевал, что с Создателем у мистика весьма сложные и запутанные отношения.

Фаридов как множество его сугубо материально воспитанных соотечественников не очень ясно знал и помнил благословенные суры «Китаб аль-Караан».  Манера изложения в Иотифтоне однако напомнила ему стиль Пятикнижия, но само содержание  являлось, с точки зрения хоть правоверного, хоть неверного, богопротивным.
"Ах, шайтан...." , - шептал Фаридов вчитываясь в слова кощунственных заклинаний, призванных вернуть в эти места Древних,тысячелетиями населявших соты гноя земного по всему миру.

Некоторые топонимические выражения, упомянутые в "Иотифтоне" могли отождествляться с возвышенностями этих мест и с местной береговой линией! В этих главах говорилось об очеловечившихся рыбах, заполонивших прибрежные территории задолго до последнего натиска арктических льдов; о неудобосказуемых, подобных греческим и римским,  ритуалах,  бытовавших у близких к айнам народов “куроль” и "нноль". 

Тавматургические мистерии троглодитов  свершались на плоскокаменных капищах нынешних островов Аль-Райни и Юксандо, бывших в те времена вершинами одного большого полуострова Мта. 

Женские припевы, посвященные "неясноголовому" Катлатлю, тому, кто мертвым был положен в водяную божетку и поныне спит в глубинах океанских геосинклинальных провалов  далеко на юго-востоке, перекликались с преданиями о Рыбе Рыб, или Матери-Всех-Рыб – Тум-Пабат, требующей от поклоняющихся ей неизъяснимых и чудовищных словосочетаний. 

Была глава, где частично имена сверхъестественных существ имели звучание, напоминающее индийский язык, строй которого Фаридов примерно себе представлял из виденных им фильмов и терминов на карте мира.  Описания подкреплялись выполненными от руки иллюстрациями.

Нечестивые пояснения, о том, какие, в какой час и в какой последовательности следует приносить дары ввели Фаридова в священный ужас. "Три направо, две налево, фокуслар, чирканш, фу, гадость...." - приговаривал он, читая.
Изложенное завершалось инкантацией к Ддурго: «Есть же Ддурго, Совиноглавая, зовущая, встречающая  на Пути П'наа, размыкающая кости, истончающая жилы на три тетивы для луков и две для пророчествующих языков».

Как и каждый из нас, Фаридов ежесуточно принимал участие в трёх таинствах: таинстве погружения в сон, пребывания во сне и пробуждения от сна. Если с первым всё обстояло более-менее хорошо, то прочие два таинства вершились после прочтения книги с определёнными нарушениями. Ночью, начитавшийся подобной фантастики Фаридов спал плохо, забытье приходило к нему темно-красным маревом цвета шкуры дромадера-первогодка, павшего в Дахне на пути к оазису И-мут. То ему вдруг пригрезилось, что он идёт на большие расстояния по мелкой воде и слышит удивительное пение: неземной, высокий, прекрасный, но болезненный голос выводит странную песню со словами на незнакомом языке. И, вроде бы,тогда он среди этого мелководья находит камень, на котором сидит черноволосая загадочная женщина с украшениями, вплетеными в длинные волосы. Она играет на музыкальном инструменте со струнами, на манер русских гуслей, но по форме похожих на греческую  букву "омега" и поет не открывая рта. В подвздошной области у красавицы располагается полупрозрачный пузырь, который то раздувается, то опадает, наподобие мехов. Через металлический свисток в этом органе небывалая женщина выводит свои волнующие слух рулады.Затем ему приснился тот, кого все называли Аврабо, или Магробо, будто бы живший некогда в том же доме.

Аврабо, с коричневым лицом подвижника-нафтандоза, закутанный в залатанную серую хырку, сшитую из арбузных и апельсиновых корок, стянутых сухожилиями гиены, немо качал головой, проявляя неясное недовольство , тыча костлявым анатомическим пальцем в сторону древних сараев, и там, в той стороне, у сложенной из камня стены, в черной кавите под ней, угадывалось нечто настолько ужасное, что раз Фаридов пробудился с воплем, утирая пот со лба. Было жарко. Сосед за стеной под вечер стал топить печь углем и засыпал не менее двух ведер первоклассного новошахтинского антрацита.

С утра, находясь у подъезда, и осмотрев почтовый ящик, в тысячный раз не найдя письма от Чимнас, Фаридов почти уж намеревался вернуться в свое жилище, как услышал то ли кошачий, то ли детский вопль со стороны заброшенных сараев на взгорье.
«Мангуррр!»

Дети там иногда играли, за что их наказывали, - в таком месте может досками завалить и на гвоздь ржавый тоже наступить легко...

Фаридов насторожился, и не зря. Тонкий крик, в котором чувствовалось злобное, почти смертное отчаяние, повторился. Было в нем летящее, зовущее, такое же тревожное для человеческой натуры, как и ветер над топорщащейся галабеей Амурского залива.

Иногда кот, вступивший в единоборство с противником способен  яростно и визгливо  выкрикнуть:  «Мангуррр!» или другую бешенную абракадабру.

Как назло,все соседи спали и посоветоваться было не с кем. Кто же там мог угодить в беду?

Единственной живой душой был проследовавший по направлению к известковой избушке-уборной старик по прозвищу Бургомистр в синем комбинезоне и полосатой майке, от рождения немой и, вдобавок ко всему, вечно пьяный. Жена Бургомистра носила прозвище Баптистка, кем она по убеждениям и являлась. Старик ночами поколачивал Баптистку, от этого по всему дому происходил таинственный грохот; в такие моменты соседи говорили: «Бургомистр бочки катает».

Наделенный решительностью, присущей черноглазым и черноволосым потомкам бахадуров, Фаридов направился к темнеющим в рассветной дымке, полуразвалившимся сараям. Сараи встретили неприветливо, решетками узеньких окон, с выставленными в них банками самого различного назначения, покосившимися деревянными и каменными стенами, грудами камней, странными клетями, архитектурными излишествами, намекавшими на то, что ранее здесь находились совершенно иные постройки, капитальные, от которых время оставило лишь внушающие трепет фундаменты, опалубки и контрфорсы, покрытые сухими соломистыми травами и кустарником.

Протиснувшись сквозь дебри он очутился перед подпорной стеной, сложенной из тесанного гранита. В стене была с пол-человеческого роста дыра, подобная входу в пещеру, имеющая намек на продолжение. Самим своим бытием она заставила вспомнить о встречающихся в самых непредсказуемых местах тайных ходах подземелий Владивостокской крепости, - грандиозных фортификационных сооружений, у истоков которых стояли такие гении военной инженерной мысли как Величко и Чернокнижников.

У входа, среди фоссилий, экскрементов животных, розовеющих плексигласовых обломков  пупсика и желтых, неприятных на ощупь обрывков газет, находилось нечто такое, что Фаридов принял вначале за колоду, с надетой на нее телогрейкой. Походило, будто то ли ребенок, то ли обезьяна в телогрейке, сидит лицом к провалу. «Нет, все же, колода» - мелькнуло в голове. Стоило только подумать и "колода" пошевелилась, оборачиваясь. Ка-нан-ган, по-пу-гай! - проскрипел шутовской голос, как на испорченной пластинке для проигрывателя. Фаридов закричал.

Покойного обнаружили через неделю, обратив внимание на подозрительную суету ворон у подпорной стены, по верху которой проходило дорожное полотно. Труп был обглодан до костей, внутренности отсутствовали. К тому времени пропавшего судоремонтника уже искали. Идентификация осуществлялась в старинном здании института судебно-медицинской экспертизы при помощи данных из медсанчасти ВСРЗ, предоставившей результаты ежегодного терапевтического освидетельствования и по медицинской карте, хранившейся в архиве Бассейновой поликлиники. В нижней челюсти сохранилась коронка с зубами из металла желтого цвета.  Соседи тоже помогли идентифицировать несчастного по остаткам одежды.

Фаридов Садруддин Камалович, уроженец села Рават Андижанского района Узбекской ССР, 1955 года рождения; по версии следствия стал жертвой собственной беспечности, так как пренебрег правилами элементарной безопасности в быту. Вопреки здравому смыслу он попытался проникнуть в комплекс аварийных сооружений хозяйственного назначения, что и привело к летальному исходу. Установить причину смерти не представлялось возможным, в виду недостаточности биологического материала для проведения судебно-медицинской экспертизы, то есть, по причине полного скелетирования останков.

Среди вещей, которыми незадолго до смерти пользовался покойный, дознавателем  были найдены паспорт, сберегательная книжка, предметы гардероба, а помимо всего прочего - на матрасе Фаридова обнаружена само-изданная книга необычного содержания, в начале имитирующая научный труд, а далее заполненная частично печатным текстом, частично от руки и снабженная описанием разнообразных суеверий.

Следователи не уделили книге никакого внимания, они оставили ее там же, где и нашли. «Иотифтон Навиналех» был сожжен соседом Фаридова при растопке печи. Если бы он догадался открыть книгу на странице 271, то обнаружил бы рисунок,  изображающий упитанную девочку лет семи в белой набедренной повязке, со светлыми волосами и зажмуренными глазами. На голове, превращая ее по абрису в объемную цифру «восемь» возвышался нарост-шишка, объемом около двух третей от объема черепа .
Противоречащий морфологическим параметрам, этот нарост имел вид совиной головы с двумя глазницами, откуда выглядывал некто столь невероятный в своей ярости, что сам Сатана показался бы добрым самаритянином по сравнению с ним.

Пояснительная надпись от руки внизу гласила:
"Та, открывающая пути П’наа,  Увитая стеблями черной калакуты, Правая, Белая, Д’дурго".