Действительность и её отражение

   Когда описываешь действительность – эту, земную – нужно дать выйти из неё зловонию плоти – так жареная рыба, пока не настоится, имеет в себе вкус какой-то рыбьей лимфы. Это, наверное, подобно тому, о чём говорит Свт. Григорий Палама, когда пишет о «внешних» писаниях: прежде чем есть змею, нужно убить в ней то, что некогда отцы Карфагенского собора назвали «дымным дмением мира»(1). Затем у неё отсекают голову и хвост, то есть ложное мнение об уме, о Промысле Божием и об этом мире, но главное – вводится верное их созерцание. Среднюю же часть, то есть собственно природу, при помощи испытующей и созерцательной способности души(2) отделяют от сделавшегося свойственным ей яда(3), то есть услаждения болезнью. А если и говорится о чём-то «дымном», то берётся оно, как прививка от болезни, в «ослабленном штамме», то есть лишённое сердечного сочувствия со стороны изображающего.
   Известно же, что эта высшая способность души созерцать и постигать реальности, а главное – Бога, не действенна без причастия тому, от чего отдаление для неё неестественно и подобно смерти – то есть, от Духа Святого(4), Который только и «проницает всё, и глубины Божии»(1 Кор. 2, 10).
   Кроме того, как бывает, когда посторонний внешний шум мешает услышать какую-нибудь мелодию, так и в отношении изображения созерцаемого. А иногда, наоборот, «затаить дыхание» нужно самому художнику, это бывает, когда в самих событиях явственно звучит эта песнь, когда есть опасность самому стать «посторонним шумом». Но вообще, шум событий часто бывает функционален, когда именно на его фоне вдруг явственнее чувствуется красота мелодии, хотя и осознать это возможно лишь уже после, когда осядет его пыль.
   Есть ещё в этом деле одна важность. Ведь всё нами постигается и видится внутри именно нашего опыта, и тогда – кто ещё может увидеть мир так же? Не только каждый человек неповторим в этом мире, но и самый мир в глазах каждого человека – неповторимый. И каждое прикосновение к сердцу благодати – тоже неповторимо и всегда ново, хотя и одно и то же. И вот, когда говоришь об этом мире, то боишься, как бы не умертвить его своим пересказом, как бы не сделать человека, о котором говоришь, своей куклой. Что же остаётся? Он, о котором ты говоришь – неповторим, – разве ты можешь постичь его мысли? Разве могу я даже себя самого постичь, я уже не говорю: точно и ясно выразить то, что переживается? И вот тогда, чтобы хотя бы что-то сказать о внутреннем храме своего героя, хотя бы дать возможность разуметь подобное от подобного, можно попытаться выразить это описанием изменений мира. Тогда будет говориться и не о мире, и не о герое, а о чём-то среднем, об этой грани между грубой плотью и лёгким (когда он не обременён) духом. Ведь действительность составляется человеками, потому что человек – центр мироздания.
   Конечно, это средство подобно удочке, но она без удилища, и может быть, это не так уж нечестно. Ведь и об апостолах поём, что они «как у/дицу ниспускают силу»(5). Их сила – благодать, туне им данная и туне передаваемая желающим. А в попытках описать мир и человека в этой у/дице, в словах, не могущих до конца охватить сокровенное, постигается сила явления.
   Каков может быть плод этих постоянных необговариваемых переходов в повествовании от видимой реальности к душевной? – Реальность душевная входит так в реальность видимую, осуществляется внутри неё, преображая мир. Но это лишь тогда, когда сердце описующего... Сколько уже сказано об этом.

(1) В послании Собора Римскому папе в ответ на его притязания на власть над всем Западом.
(2) То есть ума, но не в инструментальном, а так сказать онтологическом смысле – то, что отцы называли «силой словесности», располагая её в вершине сердца, над силами гнева и вожделения.
(3) Свт. Григорий Палама, Триды в защиту священнобезмолвствующих, 1-я часть Триады I-й, §21.
(4) Свт. Ириней Лионский, V-я книга «Против ересей». То, что называется «теоцентрической антропологией».
(5) Например, в службе апостолу Андрею Первозванному.