фрагменты вариант 1

Фрагменты  слегка  подрифмованной  и  приукрашенной  биографии
                Хвостова.
Апрельским ясным днём случилось -
Лень, тенью  притворясь, явилась,
Владельца  своего  опередив,
На  свет  на  божий.
Итак, тьма  оказалась  впереди.
На  что ж  это  похоже!?
Вторая  половина  столетия  двадцатого,
Год  первый.
Уже  сестра  и  брат  его
Родителям  мотали  нервы,
А  он  себе  и  имени  не  сделал.
«Ребёнок  был  резов, но  мил»,
Имелись  у  него  душа  и  тело.
Новорождённым  ором  оглашая  мир
Константы  чадо  требовало,  имя.
Смекнули  быстро: «Это  Константин,-
Мозгами  пораскинувши  своими
Родители, Иван  и  Евдокия,-
Ох, проклятущий, он  один
Нас  доконает  своевольем, окаянный».
Мальчишка  рос, детсадовских  не  ведая  удил,
Не  соблюдая  жизни  правил.
Одно  в  нём  было  постоянным -
Непостоянство. Домом  деспот  правил,
И  всех  тиранил  он,
И  всем  руководил.
При  росте  невеликом, два  вершка,
И  то, считая  от  горшка.
Из  экономии  пространства
В  люльке  озорник  болтался
До (с  лишком)  двух  годов,
А  после  ко  всему  он  стал  готов.
Проказы  все  его 
                родители  терпели,
Грозя  то  в  школу  сдать,  то  в  армию  отправить,
Но, погрозив, внемля  капризу, пели,
Глаз  не  смыкая, возле  колыбели.
И  некому  норов  было  исправить.
Году  в  58-м, свалив  его  на  школу,
Где  пристрастился  к  табаку  и  водке
(Он  в  ваше  время  пил  бы  кока-колу?
Возможно, пил, да  только  без  охотки).
Родители  вздохнули  с  облегченьем
Так  ловко  сдав  его  на  попеченье
Народного  образованья  райотделу.
Сперва  тот  не  отлынивал  от  дела.
Потом  учёба  разом  надоела.
Он  стал  с  уроков  уходить
И  улицами  города  бродить,
Без  цели, созерцая  мира  лепоту.
(Скажите  честно,  вам  невмоготу
Ученье  было  или  в  радость?
Ответы  большинства  я  знаю:  гадость.
Всё  ясно). Словом,  кое-как  себя  он  превозмог,
Лет  восемь  на  «камчатке»  отсидел
И, кажется, тогда  же  поседел.
Он  от  учения  потел, елозил, мок.
Потом  то  там, то  сям  слонялся,
Жил  не  тужил, с  ровесниками  дрался…
К  наукам  тяга  вспыхнула,  гуманитарным,
Закончилась  она  колледжем тарным.
И Константин  запил, но  не  запился.
От  Бахуса  едва-едва  откстился,
С  беспечностью, казалось,  распростился,
Как  мужику  положено, женился.
Преобразился  телом  и  душой.
Всем  ясно: мальчик  Котька  стал  большой.
И  нервы  стал  мотать  теперь  жене,
А  вообще  в  любви  жили  оне.
Ему  она  родила  мальчугана,
Серёженьку, не  в  папу,  то  есть  не  хулигана.
Чуть  позже  родила  Анастасию.
Я  не  встречал  дитя  её  красивей.
Шлея  под  хвост  Хвостову  часто  попадала—
Жена  молчала, дабы  избегать  скандала.
Приспичило  опять  ему  учиться,
В  года  такие  смог  он  изловчиться,
И  после  ночи  пьяной  поступил
В  девичник,  техникум  библиотечный.
Увы, учёба  была  слишком  скоротечной.
Ученье  похерив, он  зову  сердца  уступил
И  взялся  за  перо.
Ни  Гримм, ни  Гауф, ни  Перро
Своими  лаврами  нимало  не  смущали
Певца  космической  печали.
Из-под  пера  его  лилась  тоска
И  гробовая  всё  мерещилась  доска.
На  любомудрие  напал, учения  не  создал.
С  небес  не  загребались  звёзды.
Отважно  хроникой  фамилии  занялся.
Приставки  с  суффиксами  рифмовал.
И, не  имея  козырей, прекрасно  блефовал,
Пока  с  бессонницею  не  спознался.
А  та, всем  ведомо,  любого  доконает.
О  чём, пожалуй, всякий  смертный  знает.
Страшны  ночные  бдения  без  дела.
Печальнее  не  ведаю  удела
Пустого  провождения  ночей,
Когда  вы  не  смыкаете  очей
И  с  угла  в  угол  мыкаетесь  в  скуке,
То  курите, а  то  плюёте  в  потолок,
Моля, чтобы  хоть  чёрт  вас  уволок,
Хоть  ведьма  утащила  в  ступе.
Вмиг  наплывёт  тоска  зелёная –
Головушка  пропала  забубённая.
Героя нашего  лет  восемь  бдения  томили,
Как  только  что  описывал  я  выше,
И, вероятнее, угробили  бы  или,
Жаргоном  говоря, поехала  бы  крыша.
Но  бог  не  выдал, и  свинья  не  съела:
Бессоннице  своей  придумал  дело,
Народное  добро  стал  сторожить,
Жить-поживать  и  не  тужить.
Деньжат  платили, правда, мало,
Зато  теперь  тоска  не  заедала.
И  постепенно  в  норму  сон  пришёл.
Спалось  ему  отменно, хорошо,
Не  в  очень  разудобной  позе –
Он  «кучером»  на  кресле  восседал.
И  с  мыслью  о  народной  пользе
Во  сне  всех  в  белых  тапочках  видал.
Он  наяву   в  сердцах  плевал  на  всех.
(Мы  таковы, раз  не  сопутствует  успех).
И  сон  ему  в  вину  мы  не  вменяем,
Обязанность  с  трудом  мы  исполняем.
Едва  ль  чужой  кого  научит  опыт,
Мы  к  своему  предпочитаем  топать.
Ржём  над  другими  мы, как  сивый  мерин.
И  каждый  каждого  общеголять  намерен.
Ночные  посиделки  увели от  коллектива
(А  им-то, якобы, была  та  жизнь  красива)
Философа  земли  сибирской  дальней.
Он  прозой  занялся  исповедальной.
Вёл  дневники, в  дни  окунался  оны
И  даже  языки  стал  изучать,
Задумал  постигать  законы
И  многое  ещё  б  сумел  начать…
Внезапно  начинанья  в  прах  повергла  скука,
Паскуду-скуку  одолеть  смогла  наука,
Что  так  изящно  описал  Овидий.
Он, одолев  её, такое  там  увидел,
Узреть  чего  и  не  предполагал.
И  всё  испил, чего  душа  алкала,
«Науку»  совместив  с  бокалом.
На  многом, что  разведал  ушлый  Фрейд,
Стыда  и  совести  висел  запрет,
Точнее,  отвращенья, неприятья.
Разврата  пышного  отвергнуты  объятья.
 Рука  к  перу  вновь  повлеклась,  «Перо  к  бумаге»,
Слов  непослушных  чаровала  магия.
Не  становясь  в  великих  позу,
Урывками  осваивал  стихи  и  прозу,
Эпистолярный  тщательно  исследовался  жанр.
(Всё-всё  похитил  русской  печки  жар).
Жаль, мало  что  мог  до  ума  довесть.
И вдруг -  приятнейшая  весть –
«Литературка»  присылает  гонорар
(На  килограмм  конфет  детишкам).
Восторженно  не  заорал.
Нет.  Это  слишком.
Семейкой  сели.
Сласти  съели.
О  Достоевском  где-то  тиснули  статью.
Следа  не  отыскал. Я  каюсь.
Сегодня  север, завтра  юг.
За  ним  едва  я  поспеваю,  спотыкаясь.
Да  мало  ль  чем  он  занимался:
Лет  в  25-ть  любитель  был  романса,
А  в  40  слыл  балетоманом.
Писать  о  всём, не  хватит  и  романа.
«Вечёрка»  местная  брехню  его  издала
Под  рубрикой  рыбацких  басен.
Их слог был дюже красен.
За  гонораром  лень  было  идти.
…не  дал  пропасть  буханкам  десяти.
Овчинка  выделки, а  свеч  игра  не  стоила:
И  на  конверты  больше  уходило  денег.
Пегаса  смирного  поставил  в  стойло.
Ему  казалось, он  ещё  младенек,
И  начинать  не  поздно  жизнь  сначала.
Надежды  музыка  вовсю  звучала.
Уж  им  давно  владело  «беспокойство –
Охота  к  перемене  мест –
Весьма  мучительное  свойство,
Немногих  добровольный  крест».
Чтоб  лучше  вам  понять парнишку,
Позвольте  трудовую  книжку,
Том  1-ый  для  начала  полистать,
Авось  сумеете  понять, куда  пристать
Тогда  хотел  гребец  неискушённый.
Я  поступаю, как  умалишённый,
Надеясь  этак  раскусить  орешек.
И  всё  ж  берусь, прости  мне, боже, грешен.
         Желаю  дух  перевести  минут  на  десять,
О  суженой  Хвостова  вставлю  строчку.
Пока  он  вновь  не  начал  куролесить
Успею  в  отступленьи  вставить  точку.
Росла  одна, родителей  не  знала
Жена  Хвостова, вечная  Констанция.
Блистать  бы  на  балах  в  просторных  залах
Красавице  и  королеве  танца.
И  нечему, казалось  бы, дивиться,
Что  вкруг  Констанции  Хвостов  стал  виться:
« Ах, кабы «veni, vidi, vici».
Одержана  победа, но  девицей.
Девице  на  беду.
«Не  знала  я, на  что  иду».
Час  пробил, крест  покорно  понесла.
Была  для  этого, простите, для  осла
Женою, нянькою, любовницей  и  прачкой,
Везла  весь  дом, детей, в  придачу  -   дачку.
А  он,  ну  сами  видели, что  многословить.
В  силки  свои  когда-нибудь  изловит
Двуруконогих  всех  известное  коварством  чувство
Без  приворотных  зелий  и  искусства.
Да, горя  нахлебалась  в  детстве,
Да,  счастия  не  знала  в  девстве,
Да,  радости  не  смог  ей  дать
Её  избранник – тать.
Лица  чертами - мадонна  петроградская  Петрова-Водкина,
Морщины  в  браке  начертали  души  усталость  да  болезнь  Боткина.
Хвостов  себя  хотел  бы  превозмочь,
Судите  сами, чем  он  мог  помочь
С  характером  таким  своей  любимой,
Неприспособленный  к  труду  и  нелюдимый.
И  вновь  веду  делам  его  учёт,
Вновь  странный  человек  меня  влечёт.
Вот  так  на  камелёк
Порхает  мотылёк.
Костюшка  в  юные  лета  на  фабрике  работал,
На  обувной, когда  учение  оставил,
Тогда  он  не  имел  иной  заботы,
Как  шведом  жить, не  зная  о  Полтаве.
Труды  его  прервал  министр  обороны,
Призвав  на  благо  Родины  служить.
И  присягнул  солдатик  голову  сложить,
Но  чести  воина  не  нанести  урона.
Два  года  стрельбам  посвятил  и  строевой.
Вояка  резвый  был  и  боевой,
Не  хуже, чем  известный  Швейк,
Исполнить  лихо  мог  он  шейк,
На  перекладине  раз  двадцать  подтянуться.
Пред  командирами  привык  не  гнуться.
А  брата  своего  умело  мог  смешить.
И  всё  спешил.  Хотя  куда  было  спешить?
Солдатчины  он  лямку  оттянул, вернулся.
Осмысленно  на  белый  свет  взглянул.
За знаниями снова  потянулся.
Головушку  в  хомут  знаний  воткнул  и  потянул.
Воз  информации  и  фолиантов  рой
Овладевал  взбодрённой  донельзя  главой.
Учился  и  работал
(Нам  не  известно,  до  какого  пота).
Гравировал  на  радиозаводе,
На  фабрике  на  мебельной   потел.
И, помня  о  пословице, бытующей  в  народе,
Терпеньем  и  трудом  перетереть  хотел
К  любимому  праздношатанью  тягу,
Но  каждый  раз  хандра  одолевала  работягу,
Намучась,  резво  задавал  он  тягу,
Словами   обыграв  кадровика-сутягу.
Тогда  именовали  летунами,
Чей  чересчур  замысловат  бывал  полёт.
Но, говоря  интимно, между  нами,
Не  столь  летал, сколь  бился  рыбою  об  лёд.
Присутствием  недолгим  осчастливить
Сумел  цеха  формовщиков, рабочих  сцены,
Завод  кирпичный  трижды  посетил.
Везде  давали  мизерную  цену
За  труд, не  оставлявший  сил.
Траву  косил  на  нивах  зеленстроя,
И  сапоги  тачал, и  пироги  он  пёк.
Один  пахал, где  требовалось  трое.
Какой  же  с  этого  имел  припёк?
Три  Гэ – горб, геморрой  и  грыжу
От  тех  трудов  возможно  приобресть.
Психнул  и  прочь: «Да  что  я, рыжий?!!
Попробую  иным  путём  побресть».
В  Монголию  хотел  завербоваться
(Во  многом  старшего  шагал  следами  братца),
В  Союз  овец  на  скотобойню  гнать,
В  момент  последний  Овен
(Премудро  мозг  людей  устроен)
Решил  свою  кандидатуру  снять.
Конём  троянским  вздумал  церковь  покорить,
«Чтоб  мракобесов  новых  не  плодить».
Замысленно, конечно, дело  славно,
Да  бог  и  Савла  может  сделать  Павлом –
Был  атеист  Хвостов, а  стал  христианин.
Теперь  резвей  последуем  за  ним.
На  север  ринулся  ряды  милиции  пополнить.
Спасибо, старший  брат  сумел  отговорить.
«Услугу  век, братишка, буду  помнить
И, как  могу, всю жизнь благодарить».
В  порту  воздушном  вохровцем  служил.
С  коллегами, однако,  не  якшался.
Не  потому, что  обществом  гнушался,
А  просто  общих  тем  не  находил.
В  посёлке  небольшеньком  Усть-Балык
Поэмы  «Белая»  жил  автор, Саша*,
Из  всех  одежд  имел  один  башлык –
Вот  с  ним  сварить  возможно  было  кашу.
Других  бессребреников  жило  трое.
Запоем  пили  рубаи  Омар  Хайяма,
Зато  избегли  винно-водочных  запоев.
(Их  всех  давно  похитила  покоя  яма.
Едва  герой  наш  не  почил  там  в  бозе,
Об  этом  в  другой  раз. И  только  в  прозе).
Хвостов  наш, к  счастью, иль к  несчастью, жив,
Держался  из  последней  силы  жил.
Нефтеюганск, Сургут  и  мельком  виденный  Надым,
Рассеялись  в  годах, как  ветром  дым,
Оставив  привкус  вечности  в  душе.
И  вот  опять  Хвостов  на  Иртыше.
Оставил  и  рубанок,  и  портальный  кран,
Асфальтовый  завод  покинул  и  расстался  с  почтой.
Читал  ночами, освещённый  бра.
Писал. И  оживал  с  едва  проклюнувшейся  почкой.
Пришла  весна  конца  70-х.
«Застой»  стоял  в  стране  неколебимо.
Благ  матерьяльных  полный  недостаток
Покорно  разделял  с  непокорённою  любимой.
До  декабря  по  городу  метался.
Занятия  найти  не  смог.
Пиджак  на  нём, как  на  колу  болтался
И  каши  требовал  башмак  с  истёртых  ног.
На  книжной  базе  смог  годочка  на  три  приютиться.
Но  вдруг  опять  сорвался, улетел,
И  чтобы  не  знакомиться  с  юстицией**
Наш  пилигрим  к  толпе  хмельных  и  потных  тел
Уже  почти  в  отчаянье  причалил.
Тогда-то  смутно  подсознаньем  ощутил
Какое-то  подобие  печали,
А  по  инерции  ещё  шутил.
Работать  более  не  мог  и  не  хотел,
Семью  без  средств  оставить  тоже.
Пошёл  туда, где  мозги  правит  здравотдел,
В  дом  мудрецов  сдаваться.  Словом, дожил.
И  своего   добился  наш  пострел  -
Заветные  прояснивались  дали,
Казалось, мрак  свободой  запестрел…
Четыре  года  ничего  не  дали.
Скончалась  в  буйстве  коммунистов  эра,
Напоминавшая  холеру.
Шли  войны, надвигался  мор.
Хвостов  хлестал  настойку - мухомор.
Ничто, казалось, организм  его  не  брало.
Открыв  беспечно  осторожности  забрало,
Быть  не  желал  в  толпе  виновным  или  правым,
Не  расточал  хвалы-хулы  налево  и  направо.
И  безмятежно  вглядывался  вдаль
Сквозь  призраков  земных  вуаль.
И  в  слово  русское  вникал, как  Даль,
Судьбы  неутомимый  и  отчаянный  коваль.
Прошёл  слушок, как  будто  бы  за  жабры
Неутомимого  таки  взяла  грудная  жаба,
Теперь  её  стенокардией  кличут
(Писать  историю  болезни  мне  не  личит,
И  слухам  не  намерен  придавать  значенье,
У  моего  пера  другое  назначенье).
В  его  душе  найти  отдушину
Мог  утомлённый  жизнью  и  придушенный.
И  вовсе  не  пристало  мне
Копаться  птицей  на  гумне,
Выискивая  лучшее  зерно,
Когда  всё  на  поверхности  оно.
………………………………….
Семь  лет  минуло, как  Хвостов  воспет
И  более  восьми, как  дед.
Немного  счастия, премного  слёз  и  мук
Хлебнули  пращуры, Хвостов  хлебнул, хлебнёт  и  внук.
Как  констатирует  Констанция  спокойненько:
«Покой - покойникам».
Ослабевает  грузных  рифм  моих  полёт,
Но  биография  имеет  продолжение.
А  ваш  слуга  покорный  рифмоплёт
Последнее  закончил  предложение.
-----------------------------------------------
*поэт Александр  Мызников,друг Константина Хвостова;
**в  те  времена  могли  лишить  свободы  на  два  года,  если  не
работал  долее  4-х  месяцев.
                Август  1994 –27  сентября  1994, 2003 –й,1-е
                ноября, 2007-й, 1-е  марта.