sopor

Сердце, глаза и губы –
всё превратилось в лёд,
кто говорит, что любит,
тот мне всего лишь врёт.



1

До сих пор никак не могу понять,
как так вышло, как я могла опять
допустить ошибку, сорвать покров,
оголить тот орган, что гонит кровь
по темнице мыслей моих и вен;
как могла повторно попасться в плен,
позабыв про чистой свободы рай?

И теперь, как кожу ни раздирай,
не могу стряхнуть сна и льда нарост,
он живёт в бутонах гниющих роз,
в коридорах трещин пустых квартир
и в сердцах, закрытых на карантин.

Мне уже не больно и не смешно,
только вот никак не могу заснуть,
под моими веками тень мешков,
под моими рёбрами только ртуть.

Она травит душу мою, как яд,
и в любую дату в любой толпе
я поймать пытаюсь один лишь взгляд,
я не в теле, а в соляном столпе,
стоит страху только начать стихать,
как тревога шепчет, что ты сказал,
у неё твой облик и зверя стать,
и звериный жуткий кривой оскал.

Наигрался вдоволь бездушный Кай,
не пытайся лгать и не отрицай,
что твои поступки, любовь, слова
каждый день пытались меня сломать,
но теперь я в этом почти эксперт,
утверждаю вовсе не наугад,
что была когда-то века назад
королева снега одной из Герд.

Я не сплю, но всё же хожу во сне,
источились грани: где явь, где ложь?
Я уже не вою, горя в огне,
только умоляю – не потревожь
мой потухший и равнодушный лёд,
что не пропускает под жилы соль.

Потерпел крушение самолёт,
на котором чувства мои и боль.



2

Раз-два-три-четыре-пять,
вышел мальчик погулять,
вышел мальчик разорвать
мою душу на куски.

Шесть-семь-восемь-девять-ноль,
окунаюсь в алкоголь,
чтобы им залить всю боль,
затушить весь жар тоски.

Десять-тридцать-двадцать три,
в моём сердце волдыри,
в порошок меня сотри
и вгони свинец в виски.

Доигрался, миленький, ты с огнём,
посмотри теперь: полыхает мир,
что посеем – жнём, что хотим – берём.

Беспокойство в сердце моём – замри,
обращайся в камень и мёртвый хлад,
завывай на бис и минорный лад,
только через толщу железных лат
не пробейся отблеском от зари.

Прекрати, гордыня, меня корить,
так недолго просто сойти с ума,
виновата в этом во всём сама,
я своей рукой занесла кинжал,
и финала пьесы не избежать,
а конец трагедий всегда один –
все герои гибнут в пожаре льдин.

Будто старый звездочёт,
я веду немой отсчёт,
вместо чисел всех светил
я считаю траты сил,
тех, что ты враз загубил.

Мой стих отрывочен и безумен,
ну как меня можно образумить,
когда в обрывках слогов и слов
звучит напевом больным любовь,
в котором слышатся плач и лай,
мольба юродивых, птичий грай,
молитва, песня, проклятье, клич,
считалка, отзвуки текстов притч,
шум моря, чайки и Зурбаган,
ангедония и ураган,
свист пули, грохот, предсмертный хрип –
извилин серый немой загиб
способен только твердить мотив,
привычно-приторный норматив.

Раз-два-три-четыре-семь,
нет надежды здесь совсем,
дважды пять и шесть да два,
кто бы смог больнее ранить,
помогите, я на грани,
грани помешательства.



3

Я могу писать о тебе роман,
но стихи слагаю лишь про себя,
ведь любовь – не более, чем обман,
ведь нельзя безумствовать, так любя,
и пытаться вечно достать до дна,
погрузиться в долгий и тихий сон.

Я опять гуляю совсем одна
и смотрю на гаснущий небосклон,
вместе с небом гаснет моя душа,
пустоту под мясом не превозмочь,
она гложет, молью внутри киша,
только вместо ткани съедает ночь,
отбирает отдых, покой и сны
превращает в омут, кошмар и жуть,
в темноте зияет провал луны,
и тяжёлых век мне не разомкнуть,
ты приходишь в самый бессветный час,
нависаешь тенью над головой,
говоришь о вечности и о нас,
говоришь, что будешь всегда со мной.

Я шепчу сквозь нити зашитых губ,
пустоту стараясь остановить,
но она мне скалит в лицо свой зуб
и вонзает ноготь в тоски гранит,
ночь за ночью мучает и блюдёт,
день за днём я сплю и не вижу свет,
мои мысли, как многослойный лёд –
холодней, чем сталь и январский снег.

Этот холод глушит мечты огонь,
окаймляет памяти злой навет,
я сжимаю пачку от сигарет,
как твою невидимую ладонь,
но во мне нет боли былых обид,
безразличье – лучший для всех бальзам,
я прощаю горечь твоим глазам,
как простил Саулу все зло Давид.

Застывая в ступоре сновидений,
замерзая в солнечную жару,
я тону в пространстве из клочьев тени
и себе бессовестно вру.



4

Как алый парус на горизонте
я жду обещанный южный ветер,
меня не мучайте и не троньте
мою слепую способность верить.

Так сильно мало кто в ветер верил,
томясь бессмысленной пустотой,
но в вешнем воздухе только север,
а в сердце – мёрзлый немой застой.

И вместо пламени боли – холод,
а вместо страха – застывший сон,
так равнодушна была Мелхола,
когда повергнут был отчий трон.

Меня тошнит от бесед тягучих,
от гущи города, толп людей,
закрыли светлое небо тучи
и проливают поток дождей.

Молюсь: скорее бы солнце вышло,
а там растает бездушный лёд,
и зацветут новой жизнью вишни,
и я восстану, пойду вперёд,
да только солнце всё не сияет,
да только в мыслях морозный тлен,
хочу всего лишь дожить до мая,
до света, радости, перемен.

Ты застреваешь в груди осколком,
ты – шрам от оспины под ребром,
я не страдаю уже нисколько,
впитался в кровь болевой синдром.

Перегорела-перелюбила-переболела-переждала,
перехотела-перезабыла-перекроила-пережила.

В воздухе вдруг свобода
вспыхнула свежей песней,
вот не прошло и года –
южного ветра вестник
снова вернулся в город,
зимний разрушив сон,
надвое мир расколот,
рушась мне в унисон.

Переменился ветер, он теперь дует с юга.

Где-то играют дети, бегая друг за другом,
пусть же оттает холод, въевшийся изнутри,
неутолимый голод, ярким огнём гори,
пусть же наступит лето, грея меня теплом,
выросли в белом гетто, прямо и напролом,
вечно бежим куда-то на самый край земли,
запоминая даты, крестики и нули,
я забываю лица, просьбы и имена,
длинная вереница – рунные письмена,
я забываю верить и замыкаю круг.

Переменился ветер, время идти на юг.