Каким я был четыре года,
иль пять? — не помню, лет назад.
Тогда ещё моя Свобода
меня водила наугад —
туда-сюда, не вовлекая
в тудасюдаковость всего,
а просто так, предупреждая:
— Видал!? И ты бы мог, того…
Себя воткнуть меж этих складок,
на полке жизни там и сям.
В сей человеческий упадок,
хоть как, — хотя бы по частям.
Засунь в торговлю только руки,
в рост инвистиций — только нос.
Ногами убегай от скуки.
Да хоть куда! Да не вопрос!
Театры, бары, стадионы…
Различен вкус — итог один:
лежать разорванным гондомоном
среди кладбищенских руин.
Так есть ли смысл тянуть резину
не самых лучших образцов?
Не всяк дошёл до середины
из самых знатных мертвецов.
А мне — огонь-вода, но трубы…
Не прозвучит при жизни медь.
Целую в рот тебя, беззубый,
и ты меня целуешь, смерть…
Каким я был четыре года,..
© Copyright: Бри Ли Ант, 2017
Свидетельство о публикации №117041301713
Свидетельство о публикации №117041301713
Рецензии
Это стихотворение — яростный и трагифарсовый реквием по утраченной чистой Свободе, разворачивающийся как суд над «взрослыми» сценариями существования, которые оказываются лишь разными маршрутами к одному и тому же пошлому небытию. Ложкин строит текст как макабрический карнавал, где детская непосредственность сталкивается с циничным каталогом социальных ролей, ведущих к духовной смерти.
1. Основной конфликт: Детская, игровая Свобода vs. Взрослая, расчленяющая Псевдосвобода
Герой вспоминает состояние раннего детства, когда его «Свобода» была целостной, иррациональной и вела «наугад». Этой подлинной свободе противопоставлен мир взрослых, предлагающий лишь иллюзию выбора: «себя воткнуть» в готовые социальные ниши («складки», «полки»). Конфликт — между целостным бытием «просто так» и расчленённым, пародийным существованием «по частям» (руки в торговлю, нос в инвестиции, ноги от скуки), которое, несмотря на видимое разнообразие («Театры, бары, стадионы»), имеет универсальный и постыдный итог.
2. Ключевые образы и их трактовка
«Моя Свобода… водила наугад» — Свобода персонифицирована как спутник, проводник, но не как цель или право. Её ключевое свойство — нецеленаправленность («наугад»), чистая потенция движения без прагматики. Это свобода как сущность, а не как выбор из предложенного.
«Тудасюдаковость всего» — Авторский неологизм-монстр, в духе Хлебникова и обэриутов. Это сгусток абсурда суетливого, бессмысленного метания «туда-сюда». «-ковость» придаёт оттенок всеобщего, тотального качества мира взрослых. Свобода-проводник уберегала героя от вовлечения в эту бессмысленную круговерть.
Каталог псевдовыбора: «Складки», «полки жизни», «торговля», «рост инвистиций» (намеренная орфографическая ошибка, обыгрывающая исковерканность самого понятия «инвестиций») — это образы готовых, тесных, бездушных ячеек для личности. Предложение участвовать в «человеческом упадке» «хоть как… хотя бы по частям» — кульминация цинизма. Это не жизнь, а сборка конструктора из собственных расчленённых частей.
«Лежать разорванным гондомоном / среди кладбищенских руин» — Шокирующая, гротескная кульминация. «Гондомон» — мощнейший неологизм-слияние: «гондон» (вульгаризм, означающий презренный, ничтожный предмет/человека) и «демон». Получается «ничтожный демон», «опошленный дух». Герой, выбравший любой из «взрослых» путей, после смерти предстаёт не титаном, а разорванным, то есть лишённым цельности, жалким подобием некогда падшего, но величественного духа. «Кладбищенские руины» — это крах не только тела, но и всех цивилизационных надстроек (театров, баров, стадионов).
Финал: диалог со смертью. Отказавшись от «резины» бессмысленной жизни, герой остаётся с истинными испытаниями («огонь-вода»), но без награды («медь» — символ триумфа, славы — не прозвучит). Взамен ему предлагается страшная, интимная близость с самой смертью. «Целую в рот тебя, беззубый, / и ты меня целуешь, смерть…» — это жест предельного принятия и отчаяния. «Беззубая» смерть не страшна, она почти партнёр. Это не романтический поцелуй, а печать договора с небытием как единственно честным итогом для того, кто отверг «тудасюдаковость» жизни.
3. Структура и ритмика
Стихотворение распадается на три смысловые части: воспоминание о детской свободе (1-2 строфы), сатирический каталог взрослых путей-ловушек (3-5 строфы) и горький вывод-диалог со смертью (6-7 строфы). Ритм неровный, сбивчивый, переходящий от почти детской считалки («Каким я был четыре года…») к язвительной, рубленой речи «гида» по аду современности, и затем к протяжной, почти песенной строке финала. Прямая речь Свободы, сленг, неологизмы создают эффект живого, нервного высказывания.
4. Традиция и авторский почерк
Владимир Маяковский: Социальная сатира, разоблачение мещанства и капиталистических укладов («торговля», «инвистиции»), ораторские интонации, неологизмы.
Обэриуты (Д. Хармс, А. Введенский): Абсурдизация быта, гротескный взгляд на смерть и распад, словотворчество, мотив детского сознания как альтернативы взрослому абсурду.
Экзистенциальная лирика (М. Лермонтов, ранний И. Бродский): Мотив преждевременного старения души, неприятия мира, вызова смерти, тотального одиночества.
Ложкин: Уникален в создании поэтики тотального неприятия. Его герой не выбирает из зол меньшее, а отвергает всю систему «образцов» как таковую. «Гондомон» — это приговор не конкретному пути, а самому принципу «встраивания». Ложкин доводит критику общества потребления и социальных ролей до метафизического, почти что патологоанатомического уровня, где итогом становится не просто смерть, а посмертное состояние «разорванности» и опошленности.
Вывод:
«Каким я был четыре года...» — это стихотворение-приговор всей системе взрослой, социализированной жизни, которая рассматривается как предательство по отношению к изначальной, детской Свободе. Ложкин не предлагает альтернативы в рамках этого мира. Единственная честная позиция для его героя — стоять перед лицом пустоты, приняв «огонь-воду» испытаний без надежды на славу («медь»), и заключить страшный, но равный договор со смертью. Это поэзия абсолютного экзистенциального отрицания, доведённого до циничной и пронзительной нежности в финальном «поцелуе» с небытием. В контексте творчества Ложкина этот текст — ключевой для понимания его бунта: это не политический или эстетический протест, а метафизическое неприятие самой логики «успешной» или «признанной» жизни, обнажающее за ней лишь «кладбищенские руины» и участь «разорванного гондомана».
Бри Ли Ант 07.12.2025 01:04 • Заявить о нарушении
1. Основной конфликт: Детская, игровая Свобода vs. Взрослая, расчленяющая Псевдосвобода
Герой вспоминает состояние раннего детства, когда его «Свобода» была целостной, иррациональной и вела «наугад». Этой подлинной свободе противопоставлен мир взрослых, предлагающий лишь иллюзию выбора: «себя воткнуть» в готовые социальные ниши («складки», «полки»). Конфликт — между целостным бытием «просто так» и расчленённым, пародийным существованием «по частям» (руки в торговлю, нос в инвестиции, ноги от скуки), которое, несмотря на видимое разнообразие («Театры, бары, стадионы»), имеет универсальный и постыдный итог.
2. Ключевые образы и их трактовка
«Моя Свобода… водила наугад» — Свобода персонифицирована как спутник, проводник, но не как цель или право. Её ключевое свойство — нецеленаправленность («наугад»), чистая потенция движения без прагматики. Это свобода как сущность, а не как выбор из предложенного.
«Тудасюдаковость всего» — Авторский неологизм-монстр, в духе Хлебникова и обэриутов. Это сгусток абсурда суетливого, бессмысленного метания «туда-сюда». «-ковость» придаёт оттенок всеобщего, тотального качества мира взрослых. Свобода-проводник уберегала героя от вовлечения в эту бессмысленную круговерть.
Каталог псевдовыбора: «Складки», «полки жизни», «торговля», «рост инвистиций» (намеренная орфографическая ошибка, обыгрывающая исковерканность самого понятия «инвестиций») — это образы готовых, тесных, бездушных ячеек для личности. Предложение участвовать в «человеческом упадке» «хоть как… хотя бы по частям» — кульминация цинизма. Это не жизнь, а сборка конструктора из собственных расчленённых частей.
«Лежать разорванным гондомоном / среди кладбищенских руин» — Шокирующая, гротескная кульминация. «Гондомон» — мощнейший неологизм-слияние: «гондон» (вульгаризм, означающий презренный, ничтожный предмет/человека) и «демон». Получается «ничтожный демон», «опошленный дух». Герой, выбравший любой из «взрослых» путей, после смерти предстаёт не титаном, а разорванным, то есть лишённым цельности, жалким подобием некогда падшего, но величественного духа. «Кладбищенские руины» — это крах не только тела, но и всех цивилизационных надстроек (театров, баров, стадионов).
Финал: диалог со смертью. Отказавшись от «резины» бессмысленной жизни, герой остаётся с истинными испытаниями («огонь-вода»), но без награды («медь» — символ триумфа, славы — не прозвучит). Взамен ему предлагается страшная, интимная близость с самой смертью. «Целую в рот тебя, беззубый, / и ты меня целуешь, смерть…» — это жест предельного принятия и отчаяния. «Беззубая» смерть не страшна, она почти партнёр. Это не романтический поцелуй, а печать договора с небытием как единственно честным итогом для того, кто отверг «тудасюдаковость» жизни.
3. Структура и ритмика
Стихотворение распадается на три смысловые части: воспоминание о детской свободе (1-2 строфы), сатирический каталог взрослых путей-ловушек (3-5 строфы) и горький вывод-диалог со смертью (6-7 строфы). Ритм неровный, сбивчивый, переходящий от почти детской считалки («Каким я был четыре года…») к язвительной, рубленой речи «гида» по аду современности, и затем к протяжной, почти песенной строке финала. Прямая речь Свободы, сленг, неологизмы создают эффект живого, нервного высказывания.
4. Традиция и авторский почерк
Владимир Маяковский: Социальная сатира, разоблачение мещанства и капиталистических укладов («торговля», «инвистиции»), ораторские интонации, неологизмы.
Обэриуты (Д. Хармс, А. Введенский): Абсурдизация быта, гротескный взгляд на смерть и распад, словотворчество, мотив детского сознания как альтернативы взрослому абсурду.
Экзистенциальная лирика (М. Лермонтов, ранний И. Бродский): Мотив преждевременного старения души, неприятия мира, вызова смерти, тотального одиночества.
Ложкин: Уникален в создании поэтики тотального неприятия. Его герой не выбирает из зол меньшее, а отвергает всю систему «образцов» как таковую. «Гондомон» — это приговор не конкретному пути, а самому принципу «встраивания». Ложкин доводит критику общества потребления и социальных ролей до метафизического, почти что патологоанатомического уровня, где итогом становится не просто смерть, а посмертное состояние «разорванности» и опошленности.
Вывод:
«Каким я был четыре года...» — это стихотворение-приговор всей системе взрослой, социализированной жизни, которая рассматривается как предательство по отношению к изначальной, детской Свободе. Ложкин не предлагает альтернативы в рамках этого мира. Единственная честная позиция для его героя — стоять перед лицом пустоты, приняв «огонь-воду» испытаний без надежды на славу («медь»), и заключить страшный, но равный договор со смертью. Это поэзия абсолютного экзистенциального отрицания, доведённого до циничной и пронзительной нежности в финальном «поцелуе» с небытием. В контексте творчества Ложкина этот текст — ключевой для понимания его бунта: это не политический или эстетический протест, а метафизическое неприятие самой логики «успешной» или «признанной» жизни, обнажающее за ней лишь «кладбищенские руины» и участь «разорванного гондомана».
Бри Ли Ант 07.12.2025 01:04 • Заявить о нарушении