Каримовна

То, что между ними произошло, стало для всех неожиданностью. Все-таки разница в тридцать пять лет, у него жена красавица в Америке, четыре ребенка, а Тася обычная, хотя восемнадцатилетняя и спокойная, но вот промелькнуло и все.
На фестивале кинематографистов в Ялте народу набилось много, со всего мира. Из-за границы приехали эмигранты. Набережную посмотреть, в горы подняться, море ножками пощупать, из окна гостиницы плюнуть, вдохнуть запах йода и Родины.
Карим уезжал в Израиль в семидесятые, потом в Бостон перебрался, потому что в СССР ему работать не давали. В Америке он знаменитым не стал, но его фильмы, снятые в Массачусетсе об ушедшей советской юности с успехом шли в Москве и Питере и эхом прокатывались по фестивальным площадкам, благо, что существовало много киношных фондов, а кое-что он создавал на свои деньги агента недвижимости.
Добродушный и открытый, радостный и веселый, распахнутый и душевно щедрый. К нему тянулись люди, он любил человеков, да и те отвечали ему взаимностью, особенно молодежь.
В тот вечер в кругу теплой и разноязыкой компании они сидели друг против друга, спорили, дурачились, выпивали терпкий крымский портвейн «Ливадия». Говорили о Феллини, Кислевском, Тарковском, братьях Коэнах и возникла не то чтобы какая-то светлая и непонятная связь, но Тасино подобострастное и юношеское отношение снизу вверх (хотя фильмов Карима она не видела) вылилось в долгую прибрежную прогулку до рассвета.
Он о чем-то шептал, шептал, шептал. Она смеялась и кокетничала. И этот расстеленный пиджак и эта нечаянно упавшая звездочка, стихи и объятия сделали свое дело, а о беременности Тася сообщила Кариму по электронной почте.
Азадов писал жаркие письма поддержки, но в каждой строчке и в каждой букве сквозила предопределенность: семья, дети, съемки, съемки, денег нет, денег нет. Но каждый раз, когда Карим  прилетал в Москву, то приезжал в Отрадное, привозил подарки, всех целовал и повторял:
— О, моя Каримовна!
— Дай я Глашу потенькаю!
— Прости меня, прости!
Потом долго стоял на коленях, бодая пол как дьячок, и в слезах и соплях уезжал в Бостон массачусетским приведением.
Тася сначала боялась Азадова и даже немного ненавидела, все-таки воспитывать в одиночку ребенка тяжело, но потом, посмотрев его фильмы, и измучившись каримовской удаленной теплотой, она если не простила Азадова, то смирилась с ним. Так принимают непутевого своевольного кота. Сирого, убогого, но своего.
И даже когда ей встретился Свиридов: смешливый, упрямый следователь из Болышево, поселившийся в ее квартире незаметно, но навсегда, сделавший ремонт, починивший папин автомобиль и вывезший ее с Глашей в Турцию, она не изменила своего отношения к Азадову. Свиридова она любила, как любят теплый ужин, ровный и не качающийся стол, тиканье ходиков с кукушкой, а Кариму оставила дальний и незаметный, но очень важный угол, в котором хранилась старая заношенная бабушкина рухлядь.
Несмотря на ворчание Андрея Свиридова Тася раз в два-три года встречалась с Каримом и брала на эти встречи Глашу. Каждый раз Азадов стоял на коленях и повторял:
— Прости меня, прости меня, Тася. Я погубил тебя!
Потом он вставал, отряхивал брюки и вел всех в кино, иногда даже на свое, но надо признать, что с годами он стал снимать все реже и реже.
Но главное заключалось в том, что между Азадовым и Глашей выросло какое-то глухое отторжение. Хотя Карим и должен был восприниматься ею, как счастье, приносящее необычайные вещи и выполняющее самые замысловатые требования дочери, но Глаша в какой-то момент, уже в подростковом возрасте, стала относиться к Кариму как к чему-то навязчивому, а понять его фильмы она еще не могла или специально не хотела.
Двадцатилетия Глаша ждала радостно и нетерпеливо. Когда Карим в очередной раз прилетел из Америки, она показала ему свой новенький паспорт. Там было написано вместо Глафира Каримовна Азадова — Глафира Андреевна Свиридова, и Азадов больше не появлялся в Москве.
Только в Тасином сердечном чуланчике он и остался, но это был такой отдаленный уголок, что поверить в это стало невозможно.