Хлам

Егор в голодные и счастливые девяностые, да и потом в сытые и затхлые нулевые работал в конструкторском бюро при Заводе и дошел до самых верхов. Не хватало только должности директора, но этого ему и не надо было. Егор совершил что-то очень важное и нужное всему предприятию, и это оценили. При увольнении с Егором расплатились акциями, поэтому он и его семья жили на дивиденды.
Егор нигде не работал, увлекался пчеловодством и судостроением. Ну как увлекался: читал книжки, ездил на конференции. Привез из Австралии какую-то странную разновидность пчел и пытался ее разводить, самостоятельно построил яхточку и плавал на ней по озерам, но в целом Егор ничего, кроме того что хотел, не делал.
Смолоду он писал картины. Был художником-самоучкой и даже кое-где выставлялся. Его ценили в узких кругах за необычный и острый взгляд, но как ни странно, когда Егор превратился в рантье, то художественное дело забросил: все, что мог, распродал, а оставшиеся картины пылились на чердаке его дачного домика, расположенного в ста километрах от Москвы по Егорьевскому шоссе.
И именно это мне и показалось странным. Что еще делать финансово обеспеченному человеку, как не писать картины, а он почему-то все бросил. Сын у него вырос, Егор купил ему отдельную двухкомнатную квартиру в Москве, жена путешествовала, а Егор сидел на даче.
Я иногда приезжал к нему в Подмосковье. Рассматривал его уже немолодое загорелое красное лицо, мощный мужицкий торс. Мы выпивали, ловили в озерах золотистого пятьсотграммового карася, ставили кружки на щуку, ели липкий и сладкий мед в сотах, катались на яхточке, и все время меня подспудно давило чувство, что Егор чем-то мучительно неудовлетворен, что-то постоянно пытается изменить, но не знает как, а самое главное не понимает, зачем что-либо менять.
Мне всегда представлялось, что раньте живут где-то в Ницце на берегу лучезарного ласкового моря, сидят загорелые в белых шортах и светлых панамах в плетеных шезлонгах, слушают приглушенный тепловатый джазец (тибуду-тибуду-тибуду), попивают красное мягкое вино «Вдова Клико» урожая 2004 года с южного склона и считают, что жизнь не просто удалась, а что именно в этом и состоит жизнь, что именно такой и должна быть жизнь, принадлежащая им по праву победителей. 
Но здесь я наблюдал странную и непонятную для меня картину русского рантье. Егор, в принципе очень дружелюбный и доброжелательный парень, как бы извинялся передо мной. Он смотрел в глаза и говорил:
— Бери шашлык, — и пододвигал ко мне аппетитные куски прожаренной, розоватой баранины, политые острым кетчупом и справленные маринованным луком с  петрушкой и укропом.
Я накалывал вилкой ароматные, сочные квадраты, намертво впивался зубами в мякоть, сок разлетался во все стороны, я жевал и чавкал как трудоголик, смотрел Егору в глаза и спрашивал:
— Рисуешь что-нибудь?
— Нет, а ты?
Я рассказывал о последней выставке в Варшаве, о поездке на пленер в Крым. Вокруг зудели австралийские пчелы, пахло мятой, не страдающий отсутствием аппетита кот Ариэль терся о ноги под столом, выпрашивая законное подаяние, Егор молчал. Он ничего не говорил и просто молчал. В тот раз утром я уехал на ближайшей электричке, и мы не виделись три года.
За это время до меня доносились сведения, что Егор забросил пчеловодство. То ли австралийские пчелы не прижились в суровом российском климате, то ли Егору просто надоело возиться со всей этой рыже-черной братией, за которой надо ухаживать даже больше, чем за родными детьми.
Потом мне сообщили, что Егор продал свою самодельную уютную яхточку и перестал ходить на рыбалку.
Однажды мне мучительно захотелось увидеть Егора. Я взял билет до Орехово-Зуево и ранним осенним утром вбежал в гремящую полупустую электричку. Дачные дела уже отошли, народа было мало, в проходах бродили крикливые торговцы, продавая ненужный мусор, за окном желто-красным псом бежал октябрьский лес. Я жевал пирожок с капустой и пытался думать о хорошем.
Егор не встретил меня на станции. Я удивился, пошел сам, благо было недалеко, и дорогу я в принципе помнил. Дача была закрыта, я постучал в окно, но никто мне не ответил. Я побрел по поселку. Хотел Егору позвонить, но почему-то не сделал этого. 
Егора я встретил у магазинчика. Ветхий сельпошный продмаг, торговавший водкой и бородинским хлебом, уныло хлопал дверьми, выкрашенными синей краской. Егор сидел рядом на сосновой потемневшей лавочке, сжимая подмышкой ноль пять, и устало глядел в сторону смутного извилистого озерца, раскинувшегося вокруг их смешного и игрушечного СОТа. Над озером парил клин.
— На юг летят, — Егор посмотрел на меня и мотнул подбородком в сторону уток.
Я поднял глаза вверх. По небу растянулась сизая галочка, прощальное курлы раздавалось звуками советской эстрады.
Егор зачем-то заплакал, угрюмо растирая слезы по широкому добродушному лицу. Мне хотелось обнять его, но я молча достал из кармана сигареты и затянулся въедливым, кашляющим дымком.
Из-за леска появилась жена Егора. Мы взяли Егора под руки и повели  в дом. Налетел зыбкий промозглый ветерок, и откуда-то из-за СОТа потянуло запахом сжигаемого осеннего хлама.