Сага зимы

Это сага зимы,
это снежная дымка слепая затянула простор озёр,
и поля в чаше долин колышут белый раствор,
крадут безветрия даль, ускользают как вор,
а пар дыханья овец бледней предутренней тьмы.

Звёзды, падая, мёрзнут
и запах сена в снегу и крик совы вдалеке
предупреждают о смертном холоде грозно
и в стаде овец исчезают, стынут в реке
сагой зимы трескучей, белой, морозной.

Однажды, когда состарился век,
а веры звезда по водам плыла, как хлеб,
как пища и пламя снегов, один человек,
жертва огня, пылавшего в корне судеб,
один человек в фермерском доме, из тех,

в полях потерявшихся, в снежном пространстве зимы,
в холодном жаре её, окружённый как островок
океаном, в кольце этой зимней тьмы,
ранним утром слушал сдавленный шепоток
пробуждавшейся жизни, входившей в яви поток.

Люди шли спотыкаясь, скот вздыхал тяжело,
птицы хрипло ещё пробовали запеть,
коты с охоты ночной шмыгали назад в тепло,
доярки к коровам шли, небо стало сереть,
ферма стряхнула сон, утро её допекло.

А он на коленях стоял, молился и горевал –
он вертелу молился, горшку и сковороде,
чашке и хлебу, теням от двух зеркал,
в доме, окутанном мглой, который здесь и нигде,
в любви оставлен, кого-то со страхом звал.

А он на коленях стоял, на холодных камнях,
взывал с креста, горемыка, к лицу небес,
жажда его сидела в белых костях
и скелетом могла шагнуть через поле и лес
и утиную заводь, забыться у сна в гостях

и самой себе присниться молитвой так,
что огонь блуждал выше туч и падал опять
в слепоту его снежной любви, тот зеркальный лак,
который бьёт белизной, белизны не унять,
бесшумно поднятой к небу, как белый флаг.

Но этот бездомный ветер и только он
на птичьего голода вдруг заиграл струне
и трели рождались, гомон, серебряный звон,
а его безымянная жажда росла вдвойне,
принуждала снегом лететь в долины, нести урон

в речек разинутых ртах, ночною порой
в водоворотах жажды своей тонуть,
в белизны вожделенном центре зиять дырой,
колыбели нечеловеческой множить суть,
увлёкшись насмерть проигранной вновь игрой.

Оставьте меня, он плакал, в любви моей,
потеряйте, забудьте и чтоб навсегда уже,
швырните меня в зимний простор полей,
не поднимусь там я белым цветком на меже,
пусть воет смертная плоть волка степного злей.

Слушай. Поют менестрели в деревне вымершей, там
летит соловей на истлевших крылышках в лес
и творит заклинанья мёртвых с музыкой пополам,
это сага зимы, потерявшая смысл и вес,
голос воды и пыли, весна по мёрзлым углам.

Так говорят. Поток мелеющий, берег всё суше,
звон колокольный глуше и глуше. Иль это прибой,
уходящий в седую вечность, занят игрой,
а листья под снежной пылью стонут порой,
а время поёт из снегопада. Слушай.

Это пригоршня звуков древней страны
много веков назад дверь приоткрыла во мглу
и там певчая птичка взлетела лучом весны
и пела белой невестой в красном углу,
а потом уснула в снегу и видела смерти сны.

Смотри. Движенья танцоров легки в белой пустыне,
легки особенно ночью при лунном свете,
словно прах голубиный кружится и тут же стынет,
опускается вниз на могилы кентавров сетью,
а мёртвый дуб надеждами сыт пустыми.

Рахитичные скалы, дым от костров вдали,
прошлогодних листьев каллиграфия кое-где,
арфы голос в полях, звёзд тлеющие угли.
Лбы древних камней в морщинах, они у земли в узде.
Века назад за любовью птичка взлетела. Смотри.

Крылья её мелькают над головой склонённой,
а мелодичный голос плавно плывёт по дому,
как-будто молится птица, а дом кивает ей сонно,
и тому на коленях в чаше долин огромной
природа вся рада точно своей глубиной пленённой,

в мантию тишины обёрнутая покоем,
отражённая в каждой вещи, даже в горшке и чашке.
А небо птичьих напевов морочит его, изгоя,
и он как ветер несётся, ищет себе поблажки,
мимо оград, амбаров и фермы, как в вихре боя.

На полюсе года,
когда чёрные птицы мрут как монахи,
падая из облаков на крыш черепичных своды,
и по округе скачут холмы, разбегаясь в страхе,
мимо дерева мёртвого пугало местной породы

мчалось, лохмотья ниже колен свисали,
онемевших озёр вращалась медленно панорама.
Птичка летела сквозь время и страны плясали.
Слушай, смотри, всю ночь длится эта программа,
словно огни поездов, когда стоишь на вокзале.

Небо, птичка, невеста, облако мела,
звёзды и радость за ними, поля, семена,
время-джигит, оседлавшее тело,
небо, могила, купель вся в огне, белена.
В давней стране дверь его смерти распахнута смело

и птичка снижается прямо на хор сердец,
на ферму в чаше низин, на озёра,
на пятна полей, на речку, старый рубец,
места, где молитвы его цвели без надзора
и дом их вмещал и сгорел и саге конец.

Танцующий пепел на белом фоне зимы
и мёртв менестрель и пение оборвалось
в снегу городков, деревень, в пасти белой тьмы,
и фигурки людей, как катыши хлеба мчались
по замёрзшим озёрам, где рыбьи мелькали сны.

Обряд совершён. Кентавр превратился в дохлую лошадь. Весна увяла.
Морщины веков на камнях до трубного гласа.
Радость весны время хоронит устало.
Волнение улеглось. Зори и росы во сне ждут часа
оттаять, встать из могил, чтобы кровь взыграла.

А пока птичка уснула сном мёртвых,
приснилась себе мельканием крыльев.
А он со ступеней, смертью истёртых,
к невесте взлетел золотистой пылью,
невесте, по небу всему распростёртой.

И горел он и сжёг с собой все напасти,
в волнах света он плыл и нырял, вращаясь,
и уплыл далеко от зубастой пасти,
с невестой всей кровью своей встречаясь,
сквозь тающий снег цветком поднимаясь.