Стихи из дневника

ВЛ. АД

СТИХИ ИЗ ДНЕВНИКА

             
            
Тетрадь № 2


10 июля 1963 г.

Кровь

Вода в крови лучей заката.
Из солнца кровь течёт рекой.
И облаков пушистых вата,
Намокнув в ней, бежит долой.

От крови зелень стала чёрной,
А всё любимое – чужим,
И чайка, пролетая сонно,
Трепещет маком крыл живым.

И я, я тоже кровью облит!
Я тоже весь купаюсь в ней.
Её качающийся отблеск
Сжимает страхом сердце мне!


Июль 1963 г.

Аккорды

Где-то из тьмы, далёкой и вязкой,
Аккорды вырвали чью-то печаль.
Они звучали волшебно, как в сказке,
И душу чужую в ночи качали.

Быть может, любимая где-то далёко,
Быть может, и нет её совсем,
Быть может, любовь утонула глубоко,
И сердце, быть может, сжимает, как всем.
Возможно, что жизнью обманут он горько,
Возможно, отчаянье в душу вошло.
Возможно, узнал он, что счастье – касторка,
А, может быть, просто – солнце зашло.
Не знаю я этого и не узнаю.
И только аккорды дойдут до меня,
И только в груди, в глубине осознаю,
Что чьи-то печали лишь выдумал я.

Аккорды ревут и мятутся и плачут,
Аккорды становятся злее и злей.
Аккорды по сердцу неистово скачут –
Аккорды души непонятной моей.


Июль 1963

Как горько!
Горько и печально.
Ты страшно ранила меня.
И пусть мы встретились случайно,
Но всё же ты должна понять –
Должна понять мои слова,
Всю горечь чувств
И этот бред,
Который не увидит свет.
Как трудно всё же говорить.
Прости, когда увидишь глупость.
Все это, может быть, сгорит,
И чувств вернётся снова скупость,
Но след останется, как рана,
Которой долго не зажить.
Как город после урагана,
Огонь,
Что кровью не залить.
Как больно, с силой сердце билось,
Когда увидел я тебя.
То замирало вдруг, то злилось,
Хотело охладить себя…

Как сухо.
Сухо, как в пустыне.
И разве чувства описать:
Слова в недвижности застынут,
А чувства будут жить, бежать.
И разве как-нибудь расскажешь,
Как прятал я свои глаза
И воровал, не зная кражи,
Тебя: твой рот, твои глаза –
Всю-всю! Когда не то сказал,
Тебя обидел, извини:
Я сам не свой, мой ум горит.
Впервые это.
И не знаю,
Что значит пляшущая кровь,
Когда я падаю, взлетаю,
Но всё же думаю – любовь.
Прости, я знаю: ты счастлива,
И знаю также: счастлив он.
И ты, как шепчущая ива,
И видишь жизнь, как дивный сон.
Мне горько – нет в душе надежды.
Я знаю, глупо говорить.
И знаю, надо, как и прежде,
Всё в глубине души таить.
И я замолкну. В мраке ночи
Не будет слышен голос мой,
Блестеть не будут мои очи,
Но будет только образ твой.


Август 1963 г.

Ночь

Ночь. Кругом – тёмный лес.
Тьма, как чёрная тушь, разлита.
Тишь. Только реки слышен плеск.
Редкий тополя треск и ракиты.

Небо светит размытыми пятнами.
Рваными, частыми остриями листьев.
Ночь дышит вздохами непонятными.
Всё таинственно, жутко, истинно.
В серо-синем размытье неба
Не увидишь дышащих искорок.
Лишь луна отражением Феба
Блекнет смытой туманностью низко.
Редким хлопаньем рвётся костёр,
Светляками кидается пламя.
Лес мутнеет, размыт и стёрт.
Ночь колючкой впивается в память.
Вроде страшно и, вместе, спокойно.
Сердце вдруг захлестнётся волной.
То вдруг холодно станет, то – знойно,
То вдруг всё оборвётся струной.

Мысли чётко и правильно судят,
Чувства душу сильней теребят,
Тишь и темень забытое будят,
Лучше видно других и себя.


24 августа 1963 г.

Алле

Я с тобой говорил только раз.
Но и раз иногда очень много.
На тебе не задержится глаз,
Ум зато остановится строго.
И тогда, когда ты говоришь,
Ты становишься много красивей,
И собой и умом своим злишь,
И в воркующем речи курсиве,
В глубоко затаённом призыве
Женской силы магичность таишь.
Но, как раньше, расстанемся мы,
И, уж верно, забудем друг друга,
Только слов твоих шрама не смыть,
И души не избыть мне недуга.

Дорогая!
Чужая подруга!


28 августа 1963 г.

Вечер

Всё в прохладный сумрак окунулось,
Светлой ватой кутались огни,
Стало тихо, словно всё заснуло,
Только в небе чуть шептал лунит.
Только парень говорил любимой,
А в ответ лишь верила она.
Только где-то далеко рябина
Слушала волну лесных сонат.

Прятали глаза домов квадраты,
Где-то, чуть мигнув, огонь уснул,
И берёза у соседней хаты
Задремала вспоминать весну.
Только я, как призрачный лунатик,
Тьму, как жизнь, всем существом глотал,
И боялся, что её не хватит,
И во мне вновь будет пустота.


Сентябрь 1963 г.

Уже севером дышит природа.
Зажигаются кровью леса.
Я печальней не видывал сроду
Бирюзовой тоски в небесах.

И печально задумчивых листьев,
Что безрадостно с веток летят,
И деревьев, что многое выстояв,
Об ушедшем о чём-то грустят.

Облаков, по-осеннему тёмных,
Что утюжат небес простыню,
И полей, обнажённых и сонных,
Уходящих за леса стену.

Я не помню, чтоб душу когда-то
Так же сонно качала печаль,
И холодного мыслей пассата
Я ещё никогда не встречал.

Не пойму я, что душу тревожит,
Наводя леденящую стынь.
Только, верно, в душе моей тоже
Опадают, как с веток, листы.


Сентябрь 1963 г.

Всё в природе так же, как и было,
Так же, как вчера, позавчера.
И у солнца, вроде, та же сила,
И, как будто, те же вечера.

Только что-то смутное неясно
Вместе с вдохом наполняет грудь,
И желанья тщетно и напрасно
Не хотят смириться и уснуть.

Только в неба голубом нейлоне,
Заметавшись, чайка закричит.
И волна чуть слышно вдруг застонет,
И замрут на пажитях грачи.

Только воздух странно неподвижен,
Не шумят деревья и кусты.
Небо опускается всё ниже,
И просторы звонки и пусты.


10 сентября 1963 г.

Просто мне нерадостно и грустно,
Просто очень хочется молчать.
Просто в голове тоскливо, пусто, –
Хочется во тьму безмолвно мчать.

Хочется чего-нибудь другого.
Лишь бы было ярче и новей,
Лишь бы было всё не так убого,
Лишь бы было яростней и злей.
Только утопиться бы в пожаре,
Только убежать бы от себя,
Чтобы не копаться в мыслей гари,
И кошмарных не вести дебатов.

Как же одиноко мне и грустно,
И совсем не хочется молчать.
На душе безрадостно и пусто,
И до боли хочется кричать!


Сентябрь 1963 г.

Дождь монотонно вплетается в мысли.
Тихо и нудно шумит и шумит.
В воздухе иглы стальные повисли,
С силой впиваясь в песок и гранит.

В небе сплетаются молний разломы.
Зло ударяется о землю гром.
С дерева лист улетел невесомый,
Ветра в окно прорывается стон.


Сентябрь 1963 г.

Голова моя, бедная, глупая,
Ну, зачем вдруг задумалась ты
И внимание памяти грубое
Обратила на жизни пласты?

Ну, зачем ковыряешь прожитое,
Не даёшь ни покоя, ни сна,
И печаль, мне тоскою отлитая,
Почему не тиха и ясна?

Почему беспокойной истомою,
Что забыто, всплывает в груди,
И встаёт что-то очень знакомое
Далеко-далеко впереди,

И смятение чувств непонятное
Наполняет волнением грудь,
Как шептанье любимой невнятное,
И как бездны мерцающий путь.


Сентябрь 1963 г.

Запорожские улицы

Запорожские улицы, улицы, улицы!
Как люблю этих улиц ночной полумрак.
Когда кроны акаций шарами сутулятся,
Когда звёзды со мной
Говорят до утра.

Как люблю этих улиц
Задумчивость нежную,
От которой теплей и спокойней в груди,
И Днепра добродушного
Старость безбрежную.
Как люблю по пустынным
Аллеям бродить.

Запорожские улицы, улицы, улицы!
Мне вдогонку качают руками ветвей,
И дома огоньками мигают и щурятся,
И хотят о любви
Рассказать мне своей.


Сентябрь 1963 г.

Небо – цвета железа жжёного.
Выше неба – бездонный мрак.
С языка души обожжённого
Кровью капает сердца мак.

Небо – цвета железа жжёного.
Только душу мне жжёт сильней.
И, как сто Венер, обнажённого
Не укутать в пух сердца мне.

С языка души обожжённого
Кровью капает сердца мак,
И меня, в тоску погружённого,
Грубо будит вновь ото сна.

И, как сто Венер обнажённого,
Не укутать в пух сердца мне,
И от жёсткого жизни жёрнова
Не упрятать в щель, там – на дне.

Меркнет свет луча отражённого,
Бледно вычерчена луна,
Небо – цвета железа жжёного,
Выше неба – бездонный мрак.


Октябрь 1963 г.

Небо звёздами пусть рассыплется,
Пусть луна между ними шляется,
Ночь безмолвием липким вздыбится,
И собаки пусть перелаются.

Пусть поля пахнут сладкой гнилостью.
Пусть они под кружок пострижены.
Пусть всё это своей постылостью
В моей памяти скукой выжжено,

Пусть всё это я раньше видывал,
Пусть всё это давно знакомо мне –
Всё меня привлекает сызнова,
Всё меня, как и раньше, трогает.

И, как раньше, смотрю с волнением
На далёкие дымки марева,
И земля чуть заметным тлением
Зажигает на сердце зарево.


Октябрь 1963 г.

Далёкое влечение

Ты исчезла, со мной не простившись,
Не оставила даже слова,
Даже строк для души остывшей –
Ничего, ничего дорогого.

Я стою на пустом перроне,
И сквозь мутные глаз озёра
Вижу солнце в кривой короне
И путей синеватых створы.

Я смотрю на восток багровый
И на лист, улетевший с ветки,
На небесный нейлон бирюзовый
И на зданий измятые клетки.

Я смотрю, как пустые окна
Равнодушно глядят друг в друга,
Как за крыши дождя волокна
Ухватиться хотят испуганно.

Вижу я густо-серый воздух,
Предрассветный туман звенящий,
От прохлады дрожащие звёзды
И дождей непролазные чащи.

И от этой пустой прохлады
Грусть тайком проникает в сердце
Под прикрытием злой досады
И тоскливой души инерции.

Я стою на перроне скучном,
Мимо мчат поезда гурьбою,
Их колёса советуют звучно
Мне бежать на восток, за тобою.


Октябрь 1963 г.

Осенний вечер

Вечер распустил бесшумно крылья.
Я брожу по улицам знакомым.
И они в себе меня укрыли,
В темноту ведут меня от дома.

Дождь холодный тащится за мною,
Погоняет иглами стальными,
И дома сбегаются стеною,
И таращат дыры глаз слепые.

Поднимаю выше ворот мокрый,
Руки зябко вглубь карманов лезут,
Вздрагиваю резко и продрогло
И бреду по улицы разрезу.

Дождь бесцеремонно тычет в спину,
Ветер нагло полы раздувает,
И огни во мгле печально стынут,
И деревья грустно мне кивают.


20 октября 1963 г.

Любовь

Дни пасмурные. Ливни и туман.
Всё незакончено, как в мираже – неясно.
И как две капли – осень и зима,
И два названия напрасны.

Года мне видятся другие:
Покров блестящий меж елей,
Потоки воздуха тугие
И запах хвойных галерей.
Тайги безмолвие глухое,
Колючек жалящий оскал,
Холодный блеск на жёсткой хвое,
В высоком небе облака.
Расплесканная солнца чаша,
За нос кусающий мороз,
Снежинок звёздчатая чаща
И на губах – пыланье роз.
Крови кипение живое,
В груди невыраженный жар,
Когда с тайгой нас только двое,
Когда снегов горит пожар.
Когда так хочется подняться,
Губами тронуть неба стынь,
С пушистым облаком обняться
И громко крикнуть с высоты.
Когда в мерцании бескрайнем
Утонет ночи пустота,
И над тайгой светаньем ранним
Сотрётся мрака чернота.

И я стою один в молчаньи
Суровой спутницы моей,
И говорю ей на прощанье
О той любви, что в сердце к ней,
О том, как сердце вдруг сожмётся,
Когда я вспомню о снегах,
И о тоске, что тайно жмётся
На сердца выжженных губах,
О том, что я люблю всё это,
Любви моей не смыть годам,
Что вся она в душе поэта,
Как жизнь –
Навечно!
Навсегда!


Октябрь 1963 г.

Сожаление

Ты прошла, как песня моя ранняя,
Ты прошла далёкою тропой.
Только сердце стонет, всё изранено,
Только в мыслях горький непокой.

Ты прошла. Меня ты не заметила,
Сердца не узнала моего.
Может быть, другого в жизни встретила
Или вовсе не нашла его.

Я совсем не жалуюсь – куда уж мне.
Просто тихо, горестно шепчу.
Мне весны в холодной не видать зиме,
И я только на себя ропщу.

А из сердца льётся тихий свист,
Прорывает ночи темноту;
Мне о чём-то грустном шепчет жёлтый лист,
Умирая скорбно на ветру.


Ноябрь 1963 г.

Осень

Осенний ветер злой гуляет,
Ломает руки у дерев,
Сухой листвы гоняет стаи
И в лица мечет, озверев.
На горизонте месяц бродит
В необозримости пустой.
Над полем Орион восходит,
Пронзая ночи мрак густой.
И запахов осенних струи
Повисли в воздухе, застыв.
Сады поблёкшие пустуют,
И парк – печально-сиротлив.

У осени мы все встречали
Её неясные черты,
Её прозрачные печали,
И листьев преющих бурты.
У осени мы все видали
Пустую оторопь аллей,
Безжизненно-немые дали
И в небе руки тополей,
Ласкающую сердце нежность,
Неувядающую новь,
Полей пустынную безбрежность
И солнца тихую любовь.

Быть может, кто-то не заметил
Её неяркой красоты,
Плакучих ив, грустящих ветел,
Небес холодной высоты.
Но я уверен:
Вы поймёте
Поры осенней чистоту,
Когда и в вас душа всколотит
Щемящей болью в пустоту.


Ноябрь 1963 г.

Нечищеного золота луна,
Щербато улыбаясь плоским рылом,
Взвалилась рыхло на уснувшие дома
И там, разнежившись, застыла.

Хрустела под ногой умершая листва,
Неслись во тьму огни автомобилей,
И мыслей мертвых зимний ледостав
Они с собою уносили.


Ноябрь 1963 г.

Я стою опустевший, как раньше, один,
Листья, мягко волнуясь, бегут по аллеям,
Ветер нити ласкает грядущих седин
И неловко лицо моё гладит, лелея.

Я стою опустевший, как раньше, один,
И о чём-то забытом грущу непрестанно,
И неясно и смутно проходят в груди
Наболевшие чувства души моей странной.

Я стою опустевший, как раньше, один,
Изливаю тоску свою гаснущим свистом,
Из-под мыслей и чувств непролазных руин
Напрягаюсь на воздух я выбраться чистый.

Я стою опустевший, как раньше, один,
Листья, мягко волнуясь, бегут по аллеям,
Ветер нити ласкает грядущих седин
И неловко лицо моё гладит, лелея.


Ноябрь 1963 г.

Затухаю

Голова отягчённая падает,
Пустота в ней гулко стучит,
Измождённой души нестерпимая жажда
О прохладном глотке исступлённо кричит.

Дрожащими пальцами,
Нервно-чуткими,
К губам подношу бесценный глоток,
Вдруг… в плаче звенящем,
Мертвенно-жутком
Пролился он наземь…

Кровавый восток
Зловеще над скалами серыми бьётся,
Как раненый кречет,
Предсмертно дрожит.
Солнце пронзённым сердцем жжётся.
Кровь горячая из ран бежит.

Тревожным закатом,
Во мраке гаснущим,
И я затухаю под боль души.
И сгусток чувств,
Бесследно канувшим,
Как клад глубокий,
В груди лежит.


Ноябрь 1963 г.

Кленовый лист

Как рука моя пятипалая,
После смерти ужасно скрючившаяся,
Он, погибший, с дерева падая,
Изморщинившись, ломко скрутится.

Жилы кровью застывшей набухнут,
Охрой смерти зелень выжжется,
Блики солнца в морщинах потухнут,
И на землю вся жизнь его выльется.


20 декабря 1963 г.

Чувства мрачные мечутся,
Раздирают мне грудь.
Встречусь или не встречусь я
С той, которую жду?
Встречусь или не встречусь я?
Или это всё ложь?
И душа зря увечится,
В сердце выдавив дрожь?
И любви не увижу я,
Без которой и жизнь
Брошу, боль свою выжуя,
Как сухой афоризм?

М-м-м…
Как сердце колотится.
Больно. Больно душе!
Неужели воротится,
Что исчезло уже?
Неужели изломанным
Сердце всё же живёт,
И надеждой изжёванной
Снова душу грызёт?

Нет.
Замолкни, проклятое!
Уж пора бы не лгать –
Чувств померкших заката
Не тебе разжигать.



Тетрадь № 3
1964 г. – февраль 1968 г.



Март 1964 г.

Всё прошло и мы с тобой расстались,
В грудь вошла огромная печаль,
И дрожат бледнеющие дали
И рассвета розовая шаль.

Жизнь мелькнёт бесследною зарницей,
Но до смерти буду вспоминать
Все в слезах любимые ресницы
И волос распущенную прядь.


Декабрь 1964 г.

Вечер плещет в окно синеватою темью,
На ветру чуть колышет медузы огней,
Ивы, низко склонившись,
В тиши мирно дремлют.
В небе робко застыл без воды Водолей.

Мирозданье на землю упало угрюмо,
Заслонило собой всё живое вокруг.
Бесконечность галактикой в небе безумном
Затерялась, во всех поселяя испуг.

Ночь настала везде – без конца и без края.
Ночь царит во вселенной,
Рассыпавши тьму.
Ночь.
Лишь звёзды во мраке бесцветно мерцают
И куда-то в безвестность с собою зовут.


Декабрь 1964 г.

Всё, что пройдено мною,
Падает за моею спиною
Безвозвратно
В бездонную пропасть.
И всё, что я ни узнаю –
Это просто рана сквозная
В моей больной голове.

А я иду, на Землю наматывая
Невидимую нить моей жизни,
И глубоко в памяти остаются пятна
Всего, что я увидел и вызнал.


Май 1965 г.

Горечью и гордостью Наполненные блики звуков,
Может быть, и отразят всю боль моей души,
Когда просят жизни
Чувства непомерной муки,
Когда руки тянутся себя же удушить,
Когда горечь злобная
Вдруг захлебнётся смехом,
Когда сердца ком, в крови захлёбываясь,
Всё кричит –
Может быть,
Но в жизни исковерканная веха
Больше не вернётся.
Счастье в дверь уже не постучит.


Май 1965 г.

Опустошаясь год за годом,
Час за часом,
Может быть, секунда за секундой,
Я плетусь вперёд,
Не зная, что же там.

И к своей печали привыкая
Секунда за секундой, час за часом,
Возможно, год за годом,
Вижу, что за смертью
Нет конца секундам и годам.


1965 г.

Непонятно: что-то ведь хотелось мне сказать,
И о многом я хотел подумать,
Только память повернула мысли вспять.
И слова идут – с натугой, тупо.
Лампа эта впёрлась глазом в лоб.
Чтоб её… хоть в темноте калякай.
В голове лишь дрожь, как с холода озноб,
Только неприятная мозгов размякших слякоть.

Что-то я хотел тебе сказать,
Поделиться чем-то и поспорить,
Только у меня в глазах твои глаза,
А при них я не могу фразёрить.
Помнишь ты, когда всё это было?
Правда, я не помню сам теперь,
Да и ты, наверное, забыла –
Я забыл…
Но только ты не верь.
Ты не верь моим нелепым сказкам.
Это я себе и для себя.
Это для меня мучительная ласка,
И совсем,
Совсем не для тебя.
Я б хотел сказать, что ты забыта,
Что не больно сердцу, что я рад…
Но не буду. Быть хочу открытым –
Не всегда, но хоть на этот раз.

– Я люблю тебя! –
Я говорил в надежде.
Без надежды говорю:
– Люблю сильней!
Ты смеялась надо мной и прежде,
А теперь, конечно,
Я ещё смешней!


Март 1967 г.

Вот оно – тяжёлое и мрачное,
Но скажи, какая это боль,
Когда счёт по жизни не оплачен,
А в мозгах лишь мутный алкоголь.

Ты уйди, останься в безвозвратности,
Я тебя не буду ожидать,
Я теперь привык уже к развратности
И тебя могу лишь испугать.

Ты устала, и дорожной пылью
В волосы и в кожу въелась соль,
Но скажи:
Какой великой былью
Нам вернётся вырванная боль?


31 марта 1967 г.

Исступлённая жажда любви.
От боли кричащая глотка сердца.
Разве сердце может забыть,
Разве может оно не надеяться?

И снова, плывущая вдаль, в мечты,
Встаёт невольной дымкой надежда,
И вновь появляешься в мыслях ты –
Ненастоящая, но такая нежная.

А жизнь пугает оскалом лет,
И сзади и спереди времени клык.
Чуть оробеть, чуть осмелеть –
Мрак.
И из мрака предсмертный крик.


10 апреля 1967 г.

Прахом земным

Когда сжимает судорогой боль,
Когда в глазах кроваво и темно,
А сердца стук – колоколов набатный бой,
И нервов струны
Рвутся от ревущих нот…
Я падаю, скрипя зубами ртов,
Колена жёсткие на камни преклонить,
Я землю миллионом рук обнять готов
И миллионы губ прижать, и вздох её ловить.

И солнце, обжигаясь и чернея,
Лучи смягчая в розовой своей крови,
К земле я приведу
И упаду, истлею.
И прахом размечусь –
Земным и неземным.


2 мая 1967 г.

Жизнь – это глупые ласки,
Жизнь – это боль разлук,
Жизнь – это не сказки –
Тесный и замкнутый круг.

Что-то хотелось сделать,
Что-то хотел узнать –
Всё к чертям полетело
Словами
– Так вашу мать!

Горькую пьёшь и, качаясь,
Что-то хочешь сказать,
И лишь одно вспоминаешь:
– Жизнь!
Эх! Так вашу мать!


Май 1967 г.

                к Л.

Ты пахнешь летом и нежностью.
Я знаю: ты ждёшь не меня,
Но я упаду белой снежностью,
Чтоб ноги твои обнимать.

Я песней, печальной и горькою,
Вдали от тебя разольюсь,
Чтоб раннею, чистою зорькой
Узнала ты жгучую грусть.


3 декабря 1967 г.

Горечь!
Пустота.
В голове, в груди.
Горечь.
А радость – пойди, найди.
Горечь!
Закричу, болью захлёбываясь.
Горечь…
Словно душу оплёвывают.

Сердце
Задохнётся, смертельно сдавленное
Слепым безумством мыслей отравленных,
И Ниагары кровавой пены
Разорвут стучащие болью вены.

Горечь…
Болью в висках гудит.

Горечь
Надо убить.
Убить!


4 декабря 1967 г.

Где ты, где ты,
Где ты, где ты, где ты?
Без тебя мне, знаю, не прожить.
До конца не будут песни спеты,
Чувства затупеют, как ножи.

Где ты?
Знаю: ты уйдёшь к другому,
Ты забудешь, плюнешь на меня,
Будешь счастлива и будешь незнакома,
по земле беспечно семеня.

Где ты?
Солнце разольётся в полдень,
Гулом переполнится земля.
Где ты? –
Долгожданная,
И вроде,
До какой-то степени,
Моя.


29 января 1968 г.

Вещий сон

Снится мне: я тягостей не знаю,
Боли больше не служу рабом,
Жизнь в глазах – картинка расписная,
И пишу – о чём-то голубом.
Всё так чисто, гладенько и складно,
Все конфликты вдруг разрешены,
Переходят люди к жизни стадной,
Без детей, без мужа, без жены.
Нет совсем ни драк, ни даже споров.
Все согласны,
Все
Всегда правы.
И по слухам, будто, очень скоро
Даже счастье станет даровым.
А ещё сказал один учёный:
Мы вам душу сделаем одну:
Их не будет больше – белых, чёрных –
Будет серенькая – в розовом тону.
Радикально дураков изменим,
Умников – немного усредним.
Все мозги просмотрим и проверим
И заменим правильным – одним.
Вот тогда конец настанет спорам,
Что такое общее, моё?
Веселиться будем только хором,
А придётся –
Хором и умрём.

Я проснулся – пот по коже липкий,
В сердце страха неприятный жар –
И подумал, просто, без улыбки:
И приснится ж, чёрт возьми,
Кошмар!


31 января 1968 г.

Я сижу – ржу,
И лежу – ржу,
И брожу – ржу,
А зачем – ржу?

На земле – снег,
А в груди – смех,
И в глазах – смех,
А зачем – смех?

А в слезах – соль,
И в слезах – боль,
И в любви – боль,
А зачем – боль?

Впереди – смерть,
Это страх – смерть,
Это мрак – смерть,
А зачем – смерть?

Но ведь смех – жизнь,
И любовь – жизнь,
И боль – это тоже жизнь,
Даже смерть – жизнь.

Я сижу – ржу,
И брожу – ржу,
О себе ржу,
Над собой ржу.


1 февраля 1968 г.

Солнце вдруг погасло –
Где ты?
Без тебя замёрзли цветы,
Без тебя умчались года,
Опустели без тебя города.

Но опять со мною рядом ты,
И опять цветут в полях цветы,
И опять о чём-то шепчет ночь…

Только мне невмочь.


6 февраля 1968 г.

Мальчишки любят строить замки на песке.
И я когда-то тоже свой построил.
Я возводил его в веселье и в тоске –
С порталами надежд,
С узорами мечты,
С бойницами судьбы,
Смотрящими на мир
Суровым, длинным строем.

Я согревал его неистовством любви,
Я освещал его своей самозабвенной верой,
Я хмелем нежности колонны в нём обвил,
И солнцем радости прозрачной оживил
Мозаику печали и обыденности серой.

Но я забыл, что строил на песке –
Он высох, выпитый лучами,
И рухнул…
Рухнул…
Лишь ночами
Стучится боль в моём виске.



Тетрадь № 4
март 1968 г. – сентябрь 1969 г.



25 марта 1968 г.

Ты хищная и злая.
И бледные глаза твои
полны презрения и гнева –
Знаю:
Я виноват,
Я, как всегда, не прав,
Стремясь тебя утешить, лишь обидел.
Я всем собой хотел тебе добра,
Любил, как жизнь, и так же ненавидел.

Утопят годы боль,
Войдёт и старость в жизнь без стука,
И душу, словно моль,
Сожрут безделие и скука.


31 марта 1968 г.

Я, солнцем палимый, сгорю, как трава,
У губ моих лавой застынут слова,
В глазах мёртвым пеплом рассыплется боль,
Все мысли и чувства затопит собой.

Мне небо со звёздами саван сошьёт.
Земля в мои волосы листья вплетёт.
Мне в ночь прокричит панихиду сова,
И солнце назавтра не будет вставать.

Лишь будет луна жёлтой свечкой гореть
На старой, уже облысевшей горе,
И будут о чём-то шептать тополя
Седеющим рощам и сжатым полям.


23 апреля 1968 г.

Позабыты старые дороги.
Так зачем я мучаюсь и жду,
Проводя пустые аналогии,
В сердце сжав обиду и вражду.

И зачем такой кричащей болью
В голову впиваются стихи?..
Я хочу быть песенной любовью
На обветренных губах стихий.


1 мая 1968 г.

Мой ангел

Не для меня твоих рук тепло.
Не для меня твои просящие, ждущие губы.
Моё ожидание, как вода,
сквозь пальцы годов утекло.
Моё ожидание.
Мой трепет.
И мыслей рассыпанный жар –
слишком жаркий и слишком грубый.

Я вижу тебя:
Ты висишь на руке у какого-то мальчика,
Ты прижалась к нему, –
Неестественно,
Страшно и вкось, –
Как пасхальные свечи,
Горят на груди у него
Твои бледно-лунные пальчики,
И в умерших глазах
Утонула
Забытая злость…

Я, теряя себя,
к твоим детским ногам упадаю,
Я хотел бы тебе
моих слов неуклюжесть отдать,
чтобы ночью и днём
повторять тебе:
Вечно Святая!
чтобы ночью и днём
повторять:
Навсегда, Навсегда…


20 августа 1968 г.

Губами лён твоих волос ловил
И думал неотвязно
О синих днях,
О чёрных иглах тьмы,
О страхе жизни,
Смерти безобразной
И о земле, покинутой людьми.

Я так боялся, как никто не хочет,
Я так желал исчезнуть, убежать –
Но день упал в объятья полуночи,
А я в твои –
Грубить
И угождать!


28 августа 1968 г.

Я уйду,
Опрокинув голову
И разлив океаны глаз,
По пустынному, серому, голому,
Чтобы где-то устать и упасть.

Я уйду,
Растворённый в зареве,
Утопив в громе сердца стон,
Чтобы где-то потом разбазаривать
Всё, во что я теперь влюблён.
Чтобы плакать, увидев проседи,
И не вздрогнув, забыть тебя.

Я уйду
По безлюдной просеке
В бесконечность небытия.


27 декабря 1968 г.

Не целуй мои губы, змея.
Не кусай мои плечи, змея.
Не сжимай мою шею, змея.
Не смотри в моё сердце, змея.

Чад безумия – губы твои.
Исступление – зубы твои.
Нетерпение – руки твои.
Сладость бездны – два глаза твоих.

Эти губы давно не мои.
Эти зубы давно не мои.
Эти руки давно не мои.
И глаза уж давно не мои.

Я давно эти губы убил.
Я давно эти зубы убил.
Я давно эти руки убил.
И глаза эти тоже убил.

Так зачем ты целуешь меня?
Так зачем ты кусаешь меня?
Так зачем обнимаешь меня?
И зачем ты так смотришь в меня?

Не целуй мои губы, змея.
Не кусай мои плечи, змея.
Не сжимай мою шею, змея.
Не смотри в мое сердце, змея!


Январь 1969

Ты счастье на безумное страданье,
Как новобрачная туманную фату
На вдовий плат,
Внезапно променяла.

С небес опали звёзды,
Как осенью, жестокой и сухой,
Листва с живых деревьев опадает.

Смотри: они все ссыпались
в мои ладони,
как трепетные существа вселенной.

Смотри:
они живут,
они горят,
они мерцают,
они зовут –
смотри и слушай.


16 февраля 1969 г.

Прозрачные туманы

Ивы.
Жёлтые ивы.
Скорбные ивы печали.

Ливни.
Белые ливни.
Горькие ливни тоски.

Небо.
Блеклое небо.
Небо забытых мечтаний.

Вербы.
Хрупкие вербы.
Вербы прозрений людских.


25 февраля 1969 г.

Идиот

Два огромных и злых
Океана, пылающих болью,
Два расплавленных солнца
В груди утомлённой моей.

Над безудержью дней,
Над Христа потемневшей иконцей
Всепрощающей волею
Взор твой свободный затих.


10 марта 1969 г.

Виринея

1 Успение

Они бежали.
Они величия не вынесли её.
Над морем воплей.
Над поникшим лесом.
Над мягкими ресницами травы.
Над золотом невыплаканным неба.
Она смотрела вдаль.
Спокойный взгляд её
был гордо волен.
В очертаньи губ
таился взмах
тугих орлиных крыльев.
И чёрный плат
неслышно по лицу
стекал
и бил по ветру
своим испуганным, надломленным крылом,
Смерть от лица её живого отгоняя.

Свободная и гордая,
Стояла
она над ними,
и могучий ветер
ей робко
кончик платья целовал.

2 Прощальное

На удар отвечай ударом,
На любовь отвечай любовью,
На смех отвечай молчанием.

Глазами отвечай солнцу,
Дыханием отвечай ветру,
Губами отвечай листьям,
Сердцу отвечай сердцем.

С грустными пей отчаяние,
С весёлыми пей радость,
С ушедшими пей забвение,
С задумчивыми смотри вдаль.

Уставшие будут падать,
Забытые будут падать,
Счастливые будут падать –
Иди безоглядно вдаль.

Неправда раздавит веки,
Блаженством изнежит слава,
От страха сожмётся сердце –
Иди, напрягаясь, вдаль.

Взметнётся над небом факел,
Расколется белый купол,
Застынут ужасно люди –
Взгляни!
В голубую даль.

3 Реквием

Смеялись вы.
Но плакала Земля,
И ветр стонал,
И небо на меня
Всей безнадёжностью отчаянной давило.
Деревья
руки тонкие к нему
в молении и в ужасе стремили.
Но холод.
Холод.
Равнодушный холод.
Был им ответ.

Смеялись вы.

Смеялись.

А над вами
уже вставала мёртвая заря
и в глубине сознаний разливалась
Холодным, беспричинным смехом.
Звёзды
Вонзали в вас отравленные стрелы,
и ядом напоённая луна
в Сиянье смерти вас запеленала.

Смеялись вы.

Смеялись вы.

А солнце
из вашей жизни навсегда ушло.
Ушло.
Совсем.
Но вы не испугались –
вам мрак глаза спокойствием закрыл,
вам на лицо надела ночь, как маски,
Улыбки.
Воздух же дрожал.
И убегая, в страхе, в исступленьи,
срывал листы последние с ветвей
и нёс с собой,
как капли горькой крови,
но, испугавшись,
в ужасе бросал
на грудь Земли.
И там они алели.
И обжигали алостью своей.

Смеялись вы.

Смеялись.

Где-то дети
От голода и боли умирали,
И матери огромными глазами,
Спокойными и страшными, смотрели
На вас.
А где-то руки
в бессилии и злобе опускались,
А где-то губы умолкали вдруг.
А где-то
солдат взмахнул мертвеющей рукой
и небо полоснул тяжёлым, мёртвым взглядом.
И всё.
А где-то
больной на белой койке умирал
и провожал своим усталым взором
Последние часы,
часы, что уходили
Уверенным, спокойным, ровным шагом.

Смеялись вы…

Так смейтесь!

Будет время –
И вас
Тревога холодом раздавит,
И вами
овладеют страх и муки,
И вы,
мечась, искать начнёте выход,
И вы
в дрожанье сердца захлебнётесь.
И болью,
раскалённой, словно солнце,
Войдёт в вас жизнь,
жизнь каждой вашей клетки
и боль её.
Вы закричите людям.
Вы небо призовёте.
Вы спасенья
в полях искать начнёте.
Состраданье
Увидеть захотите в чьих-то лицах.
И боль
в глазах любимых утопить…
Но смех
ударит вас.
Вы упадёте,
Раздавленные им,
и, задыхаясь,
глотая боль и стискивая зубы,
Всю силу соберёте вы свою,
чтобы в припадке смеха
Не заплакать.

Смеялись вы!..

Смеялись...


25 марта 1969 г.

Улетели огненные стрелы
В голубую призрачную даль,
И зажглись пожаром шлемы белые
Неподвижных, онемевших Альп.

Обречённо-чуткими глазами
Я смотрел в горящие снега,
Поднимая траурное знамя
По друзьям, ушедшим навсегда.

И под шум его могучих крыльев
Я стоял поникший и дрожал,
Пряча в складках прорванной мантильи
На тебя наточенный кинжал.

Но лишь чуть виновными глазами
Ты взглянуть посмела на меня,
Я забыл о том, что было с нами
И что ты умеешь изменять.

И, обвитый слабыми руками,
Я, предатель, утешённо спал.
Но не спал в твоей руке тот самый,
На тебя наточенный кинжал.


29 марта 1969 г.

Лунный факел

Чёрные яблоки глаз.
Белые ягоды звёзд.
Губ сумасшедший соблазн.
Скука дорожных вёрст.

Ты о меня обожглась –
Я боль в глазах унёс,
Рук полуночных власть,
Синие искры слёз.

Где-то пропала злость,
Где-то потухла страсть.
Где-то не стало грёз –
Только тоска и грязь.

Но теплотой светясь,
В память мою вплелось,
Как золотая вязь,
Пламя твоих волос.

Чёрные яблоки глаз.
Белые ягоды звёзд.
Губ сумасшедший соблазн.
Скука дорожных вёрст.


30 марта 1969 г.

И руки-то у меня слабые.
И сам-то я горемыка неприкаянный.
А солнце опустило свою златокудрую голову
И смотрит зачем-то на меня, розовея –
А руки-то у меня слабые.

И кровь-то на сердце боль зажгла,
И боль-то застила мысли светлые…
А ты опускаешь очи ясные,
А ты говоришь:
– Забудь, прости, –
А кровь-то на сердце боль зажгла.

И память-то моя глупая.
И чувства-то мои непутёвые.
Мне и лес родной шумит: – Забудь.
И ветер стонет:
– Прости, прости, –
А память-то моя глупая.

И всё-то я помню, люблю тебя.
И всё-то тебя простить не могу.
А солнце от меня к другим ушло,
И небо накинуло платок звёздчатый –
А всё-то я помню, люблю тебя!


5 мая 1969 г.

                Г. Уваровскому,
         с опозданием на 25 лет

Здравствуй дедушка!
Белыми крыльями
В жёлтом небе шуршат облака.
Здравствуй!
Белыми снами ковыльными
Всё проплыло,
Ушло с молотка.
Вздрогнет память порою встревоженно:
Детство, детство –
Лазоревый луч!
Почему нам всю жизнь невозможно
Жить, как в детстве, под небом без туч?
Почему журавлиными стаями
Нам дано восхищаться лишь там?
Почему, если много так знаем мы,
Мы остыли к тревогам, к мечтам?
Почему запах трав воскресающих
И оттаявший запах земли
Не волнуют нас, важных и знающих?
Трепет вод не ласкает, не злит?
Да, конечно, мы точные, верные.
Да, конечно, мы видели свет.
Мы давно не читаем Жюль Верна.
Мы привыкли к колонкам газет.
Разучились являться непрошено,
Научились владеть собой.
И лишь первой, осенней порошею
Сердце сдавит тревожная боль.


12 мая 1969 г.

Вот так.
Уничтожен и оплёван –
Встань!
Вода
Слёз и вздохов
Никогда не превратится
В сталь.
Иди.
В страшной муке.
В дикой пляске, –
Иди!
Вперёд!
Иди! –
Солнце в небе.
Небо в тучах.
И боль
Умрёт.


22 мая 1969 г.

Прикоснусь испуганно и нежно
К твоему холодному лицу
И уйду походкою небрежной
Вдаль, в себя,
В объятья к подлецу.

Ты смотрел далёкими глазами,
Ты забыл, что было, что прошло.
И на сердце умирала замять
Чувств и мыслей,
И ресницы жгло.

Губы стыли и любить хотели,
Руки ждали и простить могли –

Ты ушёл.
И в слепоту метели
За тобою привиденья шли.


22 мая 1969 г.

Вальс – вальс – вальс – вальс…
Руки твои на плечах.
Вальс – вальс – вальс – вальс…
Губы дрожат и молчат.
Вальс – вальс – вальс – вальс…
Небо в закатных лучах.
Вальс – вальс – вальс – вальс…
Сердце – угасший очаг.


1 июня 1969 г.

Я помню:

рук твоих венчальное кольцо,
рубашка, нервно брошенная на пол,
губами обожжённое лицо
и лунный свет,
что в окна тихо капал.

Я помню:

сердца под ладонью стук,
волос разбросанных мятущееся пламя,
глаза туманные в разломе чёрных дуг
и груди чуткие с упрямыми сосками.

Я помню:

боль, саднящая в висках,
как тетива натянутая туго,
и пылкость губ, и безотчётный страх,
и ласк мучительных беспамятная вьюга.

Я помню всё –
в безумии, во сне, –
я не могу перед собой лукавить:
Ты кровью отпечаталась во мне
И этими венчальными руками.


2 июня 1969 г.

Ты стояла далеко:

Красное пальто.
Белые ножки.
Чёрные волосы.

Видел же я тебя,
Словно ты была рядом:

Твоё лицо.
Твои глаза.
Твои губы.
Твою улыбку…
Твою любовь.

Сердце моё задыхалось.
Руки немели.
Нежность сжималась во мне
И просилась наружу…

Милая!..

Но ты была
Далеко.


3 июня 1969г.

Тучи с полнеба
Горькие звёзды слизали.
Где-то во мгле заблудилась слепая луна.
Плакала ночь золотыми, скупыми слезами.
Сны лишь не спали,
Бродили по лицам у нас.

Птицы умолкли.
Впустую цвели светофоры.
Гулко и редко стучали в дорогу шаги.
Где-то на окнах
сомкнулись последние шторы.
Где-то запястья
сомкнулись на спинах нагих.

Синие лебеди,
Тихие тайны поверья –
Вы улетаете в дивные детские сны,
И оставляете в пальцах
измятые перья –
перья тревоги,
Перья мечты и весны!


Июль 1969 г.

Своей первой любви

Золотистые сумерки
Крыльями машут.
До свиданья!
Прощай и прости!
Мы забудем
Недолгую ветреность нашу,
Перестанем мечтать
и грустить.
Мы пойдём непроглядной,
испуганной полночью,
Проливая огни тёплых глаз,
Мы провалимся
в тяжесть подушек беспомощно,
в духоту омерзительных
ласк.
Мы
губами,
покрытыми пеплом отчаянья,
истерзаем кого-то в ночи.
Мы коснёмся
чего-то больного нечаянно,
Напряжённо
на миг замолчим.
Забывая
Слова и объятия тёплые,
Опьяняясь
дурманом огней,
За годами,
стоящими пьяными толпами,
Растеряем себя
и друзей.
Проповедуя смех,
Беспощадный,
Калечащий,
Мы отчаянно
Будем желать
Потревожить в ночи
Поцелуем трепещущим
Тёплых глаз
утомлённую гладь.
Среди синих огней
догорающей памяти
Мы устанем ночами
бродить.
И отчаявшись что-нибудь
светлое там найти,
дрогнет сердце
в холодной
груди.
В небо выплывут
Жёлтые звёзды прощальные,
Окунутся
в смолу спящих рек.
Мы уйдём.
И из наших надежд и отчаяний
Встанет новый,
задумчивый
век.


13 сентября 1969 г.

В небе мёрзнут звёзды.
Я их ресницами касался, как снежинок –
помнишь – когда губами
твои ресницы тихо целовал.

Ты знаешь – странно
И, может быть, нелепо даже –
я вспомнил:
вот… когда мы были вместе,
когда ты просто,
нечаянно касалась вдруг меня,
когда забывшись, думала о чём-то,
к моей руке щекою прислонясь,
когда, устав, вечерними часами
ты опиралась о моё плечо –
понимаешь –
совсем не думая при этом обо мне,
но незаметно как бы подтверждая,
что я тебе, ну, хоть чуть-чуть-то, нужен –
не знаю, может быть, я ошибаюсь –
так вот, тогда я думал,
глупо – знаю,
что ради этих нескольких мгновений
и стоит жить,
чтоб ты могла в раздумье
ко мне прижаться и тепло найти.

Теперь ты далеко,
А в небе мёрзнут звёзды,
И их ресницами согреть я не могу,
Как и твоих ресниц
согреть губами.


13 сентября 1969 г.

– Вы знаете вкус огня со льдом?
Вы пили кровь?..
Мы уходим…
Стираются даты.
Мысли и чувства живут –
Зачем?
Всё равно
мы повторяем ошибки отцов,
спорим до хрипа с покоем,
с мягким уютом,
чтобы потом
успокоится в этом уюте,
мы делаем больно,
забывая о боли чужой,
мы смеёмся заботам отцов,
а заботы нас
поджидают…
Я боюсь.
Я боюсь, что когда-нибудь
Сына придётся спросить:
– Вы знаете вкус огня со льдом?
Вы пили кровь?


14 сентября 1969 г.

                Вальс – вальс – вальс – вальс

Голоса всё звали и звали.
Лёгкие руки
неслышно лежали на моих плечах.
Было тихо.
Мягкие тени ходили вокруг.
Мы молчали.
Неровноё лицо твоё светилось
в лаве стекавших волос.
Нежность.
Страх.
Красная птица
била крылом над землёй.
Умирала.
Умирало моё одиночество.
Ты будешь – я знал.


23 сентября 1969 г.

Одуванчики белые
По траве нервно бегали,
Как женщины беглые,
Растворялись.

Улетали за сказками,
Улетали за ласками
И пушистыми глазками
Удивлялись.

Я ловил бы вас, белые,
Я любил бы вас, беглые,
Вы со мною бы бегали,
Улыбались.

Тихо кружатся нежные
Одуванчики снежные
И как летние, прежние –
Белые.

Рассыпаются звонкою,
Серебристой позёмкою,
Над родною сторонкой
Бегают.

Я ловил бы вас, нежные,
Я любил бы вас, снежные,
Только вы, как и прежние –
Беглые.


23 сентября 1969 г.

Золотые
Липовые сны
Отоснятся, улетят с тобою.
Я проснусь в прогалинах лесных,
Напоённый терпкой синевою.

Утомлённый, упаду в траву,
Опрокинусь в синеву глазами,
Небо, как тетрадный лист, порву,
Весь залитый тёплыми слезами.
И безумно захочу обнять
Дальних гор израненные плечи,
Заводей предутреннюю гладь
И холмы зелёных междуречий.

Я, раскинув крылья, проплыву
Над безгрешным, тихо спящим миром,
И потомки разнесут молву
О пришельце звёздного эфира.
Голубой сверхновою звездой
Я зажгусь на бледном небосклоне,
А к утру, пылающе и зло,
меня солнце жёлтое заслонит.

Золотые
Липовые сны.
Вновь приснятся,
Вновь придут с тобою.
Я засну в прогалинах лесных,
Напоённый чистой синевою.


24 сентября 1969 г.

Солнце в небе растает,
Помертвеет вода,
Журавлиные стаи
Отлетят навсегда,
Одинокие чайки
Вмёрзнут в бледную высь,
Воробьи – попрошайки
Вновь облепят карниз.

Красно-жёлтые листья
Отзвенят по росе,
И туманами мглистыми
В заводь ляжет рассвет.
Голубыми закатами
Обольются стога,
И ночными загадками
Будут пахнуть луга.

И под стужею снежною
Я щекою своей
Буду робко и нежно
Гладить руки ветвей.
И губами прощальными,
В белом царстве один,
Озарённо-печальный,
Я коснусь их седин.

А потом, околдованный,
Под развьюженный смех
Побегу по колдобинам
Я разбрасывать снег,
Сквозь оконные щёлки
Я ворвусь, дик и груб,
И сожгёт твои щёки
Поцелуй снежных губ!




Тетрадь № 5
октябрь 1969 г. – март 1970 г.



2 октября 1969

Я не хочу
смотреть на этот мир,
мир озверевший, жирный, равнодушный,
задами протертый
до страшных,
мерзких дыр,
на застеклённые глазами души.

Я поднимаю в небо две руки –
две ветви, обожжённые ветрами, –
горячей боли и больной тоски
Немое знамя.


21 октября 1969 г.
               
                О, Русь моя!
                А. Блок

Ночь звенела судорогой боли,
А к рассвету выплыли огни.
Сквозь туманы тихие гобои
Продолжали плакать и манить.

Голосами, светлыми, как радость,
Молодыми, как рожденье дня,
Как за ночь ушедшую награда,
Ты встречала, новая, меня.

Ты дарила безответной лаской,
Целовала в жёсткие глаза.
И в крылатый, хищный нос татарский
Доброты вливалась бирюза.

Может быть, я в судороге смертной
Всё и вся навеки прокляну –
Наклонись – и робко, незаметно
Я к тебе, как к матери, прильну.


19 ноября 1969 г.

Твои глаза мягкие.
Круглые твои руки.

Ты волнуешься, как море,
одновременно
и ласкающее песок
и подчиняющее его
своим приходам и уходам.

Ты вся наполнена
мурлыкающей,
вкрадчивой нежностью,
и только губы твои,
острые, как удар,
вонзаются в мою грудь.

Ты – убийца.

Моё сердце –
комок замёрзшей крови
в твоих прохладных ладонях.


27 ноября 1969 г.

Нежное

Горячие пальцы
Вплетаются в волосы ночи.
Синие фонари.
Ты будешь со мною –
Нежная и не очень –
До прохладной зари.

Потом

Опустишь на обжигающий пол
Свои тёплые, милые ноги,
Сладко потянешься вся,
Томительно изогнув
Свою тонкую, узкую спину,
И, свободная, дикая,
Пройдёшься по комнате.

Вдруг

Натянешь на плечи
Чужое мёртвое платье,
Встанешь на Чужие
Уродливые туфли,
Сделаешь красивое,
Чужое лицо –
И я перестану видеть тебя.

Она

Спокойно подойдёт ко мне,
Чужой рукой коснётся моей щеки,
Поцелует незнакомыми губами.

И испуганно, как пощёчина,
Хлопнет дверь.

Горячие пальцы
Вплетаются в волосы ночи.
Синие фонари.


28 ноября 1969 г.

Усталое

Запорошена память моя
Снегами годов.
Скоро и волосы
на висках забелеют.
Я уйду по улицам
замученных городов,
По охваченным пламенем
леденящим аллеям.

Беспокойные сумерки
подползут ко мне,
Тронут горячим
языком напевов –
Я лягу на прохладном
могильном дне
В ожидании встречи
с бледноглазой Евой.

Горькие блёстки
последних звёзд
Неслышно упадут
на тяжёлые веки.
Я выроню слово,
которое не донёс,
Навеки.


30 ноября 1969 г.

Скован

Звеня, упали цепи.

И было
почему-то страшно
пройти лишь несколько потерянных шагов
по запылённым длинным коридорам,
вдохнуть усталой грудью резкий ветер
    и навсегда
отчаянно забыться.

Звеня, упали цепи.

Цепи
длинных дней,
упавшие тяжёлыми цепами
на плечи памяти.
Она их волочила,
сдирая с мыслей призрачную радость
и больно раня высохшую грудь.

Звеня, упали цепи.

И было
почему-то страшно
пройти сквозь этот коридор загробной жизни,
сквозь комнаты отторгнутых годов,
сквозь память, иссечённую цепями,
сквозь мёртвый ряд
           изломанных пюпитров,
                открыть глаза
и выйти в тот же мир.

Звеня, спадали цепи.


20 декабря 1969 г.

Тревожное

Белоглазые звери кричат,
Опускаются ровные руки
Под ударом тупого меча
Ослеплённой надеждой разлуки.

Тишина пролилась далеко,
В сумрак кутались голые срубы;
И несмелый закат над рекой
Целовал её в тёплые губы.

Открывались глаза сонных звёзд
В удивлённо-пушистых ресницах;
И спелёнутый месяц повёз
На прогулку ленивый возница.

Как тюльпаны, цвели фонари,
В щёки ночи вонзались машины.
В чёрном царстве бессонно парил
Мёртвый город, слепой и незримый.


Декабрь 1969 г.

Вон там – лежал утопленник и плакал.
Здесь же – стояли люди и роптали.

Выше –
Свесившись с мохнатых облаков,
Глазел на землю Бог.

А в сердце –
Стучала гулко жалость.

Глупо.

Глупо ждать конца.


Декабрь 1969 г.

Время, как отточенный топор,
отсекает прожитые годы
и бросает в пропасть.
Обернёшься –
голова закружится от страха,
боль сожмёт виски –
неужели
жизнь так день за днем
в глубине исчезнет навсегда?
А в конце и сам –
остановишься,
оступишься
и полетишь
в бездонную безвестность.


24 декабря 1969 г.

Все на продажу

              З. Цыбульскому 

Бешеные кони
Подковами
Бьют по глазам.
Слёзы
вперемешку с жёлтой кровью
Ползут по векам.
Земля комками
летит в лицо
и налипает
на окровавленных губах.
Дикие копыта
беснуются в прозрачном небе.
В голове
тяжёлые удары
взрывают боль.
Раздавленные,
порванные мысли
вздрагивают судорожно
и умирают.
Разрываются артерии.
Кровь
липкой горечью
течёт по коже.
Последний раз
язвительно скривившись,
застыла
голова
в кровавой маске.

Ночь.

А где-то бред огней
и лоск киноэкрана,
и женщины,
которые любили
и будут сожалеть,
и будут
любить других…
И слава.
Каждый час не твой.
И ты не ты –
живёшь и любишь
и тут же ищешь
чувства, жесты, мысли,
которые потом,
потом
отдашь другим.

И одиночество.

В волшебном ореоле
кумира,
в журнальных строках,
в кругу друзей,
в объятиях
и в смерти.

И вот.

Уже застыли люди в мёртвом танце,
и лица скорбные,
и скомканные рты,
и ждут чего-то над пустой могилой,
открытой, как беззубый рот земли.
Друзья
тихонько руки потирают,
готовые свою воздвигнуть славу
на этой
смертной памяти.
Всё правильно
и умно:
и чувства нужные,
и нужные слова,
и боль в глазах,
наполненных слезами –
как первый кадр
из начатого фильма
о дне
последнем
жизни.

Удары.
Удары
копыт чугунных.


5 января 1970 г.

                Т. Лязгиной

Лилась задумчивая и грустная,
как мягкий звук,
Тревожным шагом
с чуть-чуть стеснённым движеньем рук.
Так отрешённо, всех забывая и всех маня –
Вся недотрога, вся неземная – и вся моя.
И в темноте, тягуче-длинной – огнём текла
Над голубым квадратом скользкого,
как лёд, стекла.
Как жрица страсти и измены – добра и зла –
Звала в огонь, ласкала, мучила и больно жгла.
Дыханьем рук такая близкая – издалека
Плыла в ночи живою искрой маяка.
А уходя,
чуть оглянулась – в волосах
Зажёгся факел,
Забытый солнцем в твоих глазах.


5 января 1970 г.

Заклятье

У широкой туманной реки
Ты любимой меня нареки.

Обними, чтоб дыханье зашлось,
И в туман унеси, в запах рос.

Как лоза, обовьюсь вокруг ног,
Чтобы в горе оставить не мог,

Чтобы здесь мы остались одни,
И в объятиях таяли дни.

Тихим вздохом умру на губах,
Чтобы взял мою грусть и мой страх,

Чтобы где-то в осенней дали
Отозвались, как стон, журавли.

Я глаза отуманю твои
Голубыми слезами зари,

Чтобы лишь на меня ты смотрел
В урагане оснеженных стрел.

Я забуду молчание трав,
Бесконечность прозрачных дубрав.

На груди твоей тёплой усну
Ожидать и тревожить весну.


8 января 1970 г.

Рутены

Гонят сквозь строй.
Гонят сквозь строй.

Видите:

Медленно кровь
падает в мутную грязь.

Стой на ногах.
Стой на ногах.

Выдержи!

Только б лицом
к их сапогам не упасть.

Ну, ещё шаг.
Ну, ещё шаг.

Выпрямись!

Плавится воздух.
Боль. Нестерпимая боль.

Только одно.
Только одно.

Выиграть!

Этот кошмар,
этот не
   человеческий бой.


14 января 1970 г.

Пьяное

Я пришёл к вам не один:
Сам-друг
с водкой.
Я сегодня разводил
грусть селёдкой.

Видишь: белые глаза –
износились,
видишь: в сумраке гроза
разразилась.
Видишь: в памяти гниют
недомолвки,
видишь: призраки поют
о двустволке.

Вроде не с чего мне петь
панихиду –
может, скоро выйду в свет –
может,
выйду!?

Но предчувствие встаёт
белым флагом:
всё в безмолвии умрёт
Саркофага.


14 января 1970 г.

Я знаю: мои годы,
словно пальцы, сочтены –
лишь подвести черту осталось.
Жду у последней
жизненной стены,
боясь всем показать свой страх
и сильных рук усталость.

Вот гонг пробьёт,
прольётся тихий свет,
обнимет смерть неловкими руками,
над ночью встанет молодой рассвет,
и лишь меня
не будет с вами.

Единственным путём
единственной судьбы
пройду
до данного мне часа,
и жизнь отметит:
этот в мире был,
и больше уж ко мне
не будет возвращаться.

Забытый смех,
забытый странный бред,
как лёгкий сон,
опустится на память,
и, чьей-то лаской
неожиданно согрет,
растопит тихий звук,
задушенный веками.


14 января 1970 г.

Горькое

Я забуду
твои обнажённые плечи,
Твою пьяную, горькую страсть –
Я уйду
униженьям и страхам навстречу,
Чтобы где-то устать и упасть.

Бей меня –
пусть пощёчины
жгут поцелуями.
Пусть во рту горьковатая кровь –
Я уйду.
Я уйду.
Пусть другие даруют мне
свою дикую,
злую любовь.


14 января 1970 г.

Судорожное

Ну что ж, у каждого свой путь.
Мир душат спазмы.
Нет времени ни отдохнуть,
ни внять соблазнам.

Нет времени,
ломая боль,
любить девчонок.
Хлещу тяжёлый алкоголь
в безумьи гонок.

Сжимая судорожно страх,
стремлюсь не спиться.
Раскрытой лапою овраг
спешит умыться.

Так упоительно ему
в беззубой пасти
крошить невысказанность мук
моих запястий.

Я удаляюсь в мерный гул
ушедшей жизни.
Меня, как дерево, согнул
яд укоризны.


14 января 1970 г.

Белое

Я утонул в тумане белом
Забытой кем-то красоты.

Моя наивность огрубела,
Мой ум встревоженный остыл.

Я вспоминаю чьи-то руки.
И чьи-то горькие уста.

Впиваюсь взглядом близоруким
В слепые лица. Я устал.

Снега растерянные злятся,
Вонзаясь иглами в глаза.

И неразборчивым казаться
Вам будет всё, что я сказал.

Моя задумчивая келья
Мне предрекает горький путь.

В глубинах мрачного похмелья
Хочу, как в смерти, утонуть.


Январь 1970 г.

               к Б.

Выпьем за всех
Одиноких, как я,
Выпьем!
Ночная подруга моя!
Пусть кто-то любит
И кто-то страдает –
Всех их измена
В конце ожидает!
Всем им кончать
В одиночестве сером –
Мы же привыкли
К спокойным беседам.
Наша любовь
Бесконечно терпима –
Дай, я тебя поцелую,
Любимая!
Только с тобой
Меня видела зорька.
Крикнем же, радость,
Самим себе:
– Горько!


28 января 1970 г.

Земля рожала в муках солнце,
И светлое лицо её покрылось потом,
Скривились губы,
Боль подернула глаза.
          Но вот
из-за материнского живота её
показался он –
ещё не видящий,
но живой –
неумело, но дерзко
протянул свои сыновьи руки
к её тёплой, туманной груди.
          Потом
лицо его прояснилось,
стало спокойным и чистым.
          И тогда
она осторожно
взяла его своими тёплыми руками
и с тревогой и любовью
          подняла
высоко над собой.


Январь 1970 г.

Тёплое

Ночь зажата белыми стихами.
Сорван с неба полинялый лоск.
Руки ветра робко затихали
В локонах берёзовых волос.

Ты стояла в тёплом лунном свете.
От дыханья волновалась грудь.
Твои плечи, лёгкие, как ветер,
Обнимала
осторожно грусть.


Январь 1970 г.

В путь

Я ухожу, печальный и прямой,
Почти уже растаявший в тумане.
Висит медуза солнца надо мной,
И берег удаляющийся манит.

Ну что ж, последний и нелёгкий путь.
И вот уже над белыми волнами,
Ещё боясь подняться и вздохнуть,
Хрипит зажатый тучами цунами.

Ещё в глазах не выстрадана грусть.
Ещё тревожно вздрагивает память.
Но руки крепнут.
Я ветрам молюсь.
Я поднимаю сорванное знамя.


Январь 1970 г.

Вечер наведёнными глазами
Смотрит сквозь подсиненный хрусталь.

Всё, что Вы сегодня мне сказали,
Я забыл
и лишь тревожней стал.

Руки переламывают тяжесть.
Гордость переламывает боль.

Но напрасно!
И любовь всё та же.
И глаза заполнены Тобой.


24 февраля 1970 г.

Светлое

Голубой закат над снегом
Опустился и затих.
На лице ночного неба
Пыль веснушек золотых.

Бесконечные волокна
Протянулись сверху вниз,
Ткут прозрачный свет на окнах
Бледным пламенем зарниц.

Неуклюже-длинным шагом,
Безнадёжно, как прощай,
День ушел, откинув шпагой
Полу синего плаща.

А за красным горизонтом,
Распластавшись в зное дня,
Ждёт нагая Аризона
Лунносерпого огня.


25 февраля 1970 г.

Невольное

Обнимают плечи руки,
Обнимает сердце боль.
Огради меня от скуки,
Заслони меня собой.

Не тревожь моих обманов,
Не ломай мои мечты –
Я приду, тобой не звана,
И уйду – не вспомнишь ты.

Ночью тёмной, звездоглазой,
Твоим ласкам не верна,
Брошусь в плен других соблазнов,
В явь мучительного сна.

Ты изломанные руки
Не сплетай мне за спиной:
Ведь без чьей-нибудь разлуки
Ты б не встретился со мной.

Опусти крутые плечи –
Умоляй, терзайся, злись –
Всё равно
Уйду навстречу
Миллионам новых лиц.


27 февраля 1970 г.

Годы с меня облетают,
как цветы с черёмух.

Я стою одинокий
над синими снами озёр.

Журавлиные стаи
пролетают далёкими высями,
и речные истоки
опутали тело земли.

Распадаясь, туманы
ползут по пустующим пашням.

Солнце тонкие руки
тянет прижаться к земле.

Словно сумерки в осень,
уходит размашисто прошлое,
обрывая короткое
и непреклонное нет.

Серой дымкой заката
бледнеет холодное небо.

Тучи, жирно слипаясь,
ложатся на плечи домов.

Равнодушная ночь
опускает потрёпанный занавес,
но сквозь ветхую ткань
пробивается иглами свет.


10 марта 1970 г.

Сумеречное

Вот уже упали на пол тени.
Засмеялась ты.

За окном в объятиях метели
Синий свет застыл.

Уходили, растворялись звуки.
Умирала боль.

В тишине растерянные руки
Звали за собой.

Шорох глаз в надломленных орбитах.
Тёплый запах губ.

Всё, казалось, навсегда забыто –
Всё воскресло вдруг.

Ночь сквозь стёкла протянула лапы.
Обняла тебя.

Жёлтым светом хохотали лампы,
Сумрак теребя.


24 марта 1970 г.

Из предчувствий

1

Болезненно-красивая и гордая,
с усталыми глазами
и печальным ртом,
с тёплыми венами
на прозрачных руках.

Ожидает нас страх.

Ожидает беззвучье потом.

И лет через сто
исчезнет даже наш прах.

Кто был прав, кто не прав,
все забудутся скоро, наверное.

Настроение скверное.

Мир устал.

Атомб
гниёт на устах.

2

Запах запах пахом.

Пахло рододендронами.

Цвели фиалки.

У пустых могил
столпились мёртвые.

Небо было синее.

Синее – глаза убитого ребёнка были.

Бухенвальд. Освенцим.

Годы распускаются и вянут.

Вчера был первый поцелуй,
а завтра –
     последний, атомный цветок
подарят.
     Завтра…

3

Сегодня мне страшно захотелось упасть под проезжавшую
    мимо машину.
Иногда меня невыносимо тянет броситься из окна
    7-ого этажа.
А бывает, проходя мимо острых каменных и
    металлических углов, я с отвращением и с
    наслаждением представляю себе, как они
    проламывают мой тонкий висок, и кровь, горячая,
    липкая, медленно течёт по щеке.

Тяга к иррациональному.

Шизофрения.

Завтра я умру.

А сегодня
    я иду и смеюсь – то злобно, то легко – и опускаю свои
    глаза в протянутые на тёплых ладонях болезненно-чуткие
Сердца людей.

4

Усталая луна
плелась по грязным крышам.
Немая,
с рваным ртом,
ослепшими глазами,
закрытыми печальной пылью снов.
Из мёртвых лиц
висящих фонарей
плыл свет во тьму,
легко и равнодушно,
и где-то за окраиной окраин
последний звук протяжно умирал.

Страх опускался
медленным паденьем,
вонзал в виски
отравленные когти
и жадно рвал
из глаз распятой ночи
безумием
сведённые зрачки.

5

За горизонтом,
полным ожидания,
над тенью ускользающего дня
причудливые облачные здания
седой закат рассеянно поднял.

И далеко,
над чёрными озёрами,
где проплывают ночью поезда,
под злыми человеческими взорами,
расстрелянная,
падала звезда.

6

Я знаю забытые стоны ключей
И тысячи тысяч бессонных ночей,
И пламя разбуженных вьюг.

Я вижу пустые глаза каланчей
И чёрные жала горящих свечей,
И птиц, устремлённых на юг.

Я слышу, как тонут в морях корабли,
Как сумерки медленно гаснут вдали
И как умирает река.

Я чувствую тёплые руки земли
И солнце, упавшее в мёртвый залив,
И чёрных озёр берега.

Я помню расколотый надвое меч
И слабость немую испуганных плеч,
И потухание глаз.

Я встану, разбуженный горечью встреч,
Взметнётся на сердце тревожащий смерч
Неуспокоенных фраз.




Тетрадь № 6
апрель 1970 г. – декабрь 1971 г.


15 – 19 апреля 1970

Из окна

1

Торгуют памятью.

Вот память улыбается с витрин.
Вот хмурится с затёртого прилавка.
Вот, брошенная, рвётся под ногами,
и след, как шрам, ложится на плечо.

Торгуют памятью.

Кричат со всех сторон.
Лотки, прилавки, порванные лица.
Везде, над всем
тяжёлый запах гнили.
Кумиры, фетиши,
святые, подлецы –
всё, что как память
может продаваться,
грызётся, бесится,
безглазые глазницы
забиты грязью канализационных труб,
провалы щёк изъедены червями,
в груди зажат клубок шипящих змей,
и в чреве рта раздвоенное жало.

Ложь.
Смех.
Кривлянье.
Вычурные позы.
Простецкий вид.
Презрительные лица.
Ажурность фраз.
Оскаленные зубы.
Всё для того, чтоб выгодно продаться.

Лоточница с продавленным лицом,
с тяжёлыми, гниющими руками,
слепой старик на мёртвом перекрёстке,
улыбчивая груда продавщиц –
всё судорожно,
масляно слепилось,
всё разбухает,
корчится,
шипит:

Бессмертие!
Бессмертие!
Купите!
Я в ужасе шарахаюсь от них.

2

Тень ползла по асфальту.
Люди ходили по ней.
Я бродил между ними,
пытаясь отыскать свою мысль.

Она потерялась, только что.
Тут. Или её украли
и спрятали, словно зонтик,
в чёрный тугой чехол.

Она не самая главная –
простая, тёплая мысль,
но я беспокоюсь, хожу,
смотрю напряжённо под ноги:
ведь кто-то может случайно
её раздавить, наступив,
или, если заметит,
неправильно может понять.

Ну, а если её украли,
то могут изуродовать похотью
и показывать,
словно голую женщину –
и всем будет стыдно смотреть.
Все будут глаза отворачивать,
все будут плеваться со злобой
и сердце, зажав в кулаке,
прятать в глубокий карман.

Я хожу,
смотрю напряжённо под ноги,
наступаю на пожелтевшие
прошлогодние мысли,
на бледно-зелёные,
не успевшие ещё умереть,
мысли недавние
и иногда нахожу
живые.

Я бережно их поднимаю.
Молчу.
Чьи они?
Кто их здесь потерял,
чтобы я ненароком нашёл,
и тепло мне стало от них.

Я тихо их отпускаю,
они слетают с ладоней
и, кружась в воздушных потоках,
опускаются снова к земле.

Но среди всех –
и мёртвых и живых –
я не нахожу своей мысли.
Я ищу. Я переворачиваю
годовые слои моей памяти,
каждый забытый листок.
Я разглядываю их внимательней
и напряжённей,
чем новую, захватывающую книгу,
от которой резко пахнет
горькой типографской краской.
Но её нет.

Она потеряна безвозвратно.
Я словно стал калекой,
и боль в отрезанном суставе
рождает во мне
ещё большее чувство
собственной неполноценности.

И только одно, в какой-то степени,
успокаивает меня:
может быть, её найдут другие,
как иногда зимний ветер
находит живой листок
на уже умершем дереве.

3

Я смотрю из окна,
как под окнами ходят люди,
ходят влюблённые, не зная,
что мир существует для них,
бегают дети, которые сами –
любовь,
и бредут старики,
любящие детей и солнце.

Я смотрю из окна,
как на небо взбираются тучи,
на деревья сползает
тяжёлый полуденный зной,
зелень парковых лип
ждёт прохладных объятий ветра.

Я смотрю из окна
на смеющийся, радостный мир.


29 апреля 1970 г.

Я задушу в объятиях тебя.
Вкус власти сладок, как гниющий плод.
Я чувствую, как кровь в тебе горит,
Как ты покорно жаждешь умереть
и как ты слабым телом предана.

Я задушу в объятиях тебя.

Я отнесу на кладбище тебя
На перекрестье благодарных рук,
В могильный склеп спокойно опущу
И буду ровно думать о тебе.
И ты меня ни в чём не упрекнёшь.

Я отнесу на кладбище тебя

Я прогоню из памяти тебя.
Убитых помнить глупо и смешно.
Других я буду сильно целовать,
Их в медленных объятиях душить
и так же быстро снова забывать.

Я прогоню из памяти тебя.


5 мая 1970 г.

Дрёма

            К. Паустовскому

Дремучий лес.
Дремучий край.
Дремучий мох.
Дремучий берег.

Смотри –
И тихо умирай
В духмяных снах
Взошедшей веры.


14 мая 1970 г.

Приближение к

Глаза мои смотрят всё хуже и хуже,
Всё хуже я вижу, как любят и дружат.

Всё хуже я чувствую запахи листьев,
Всё хуже умею, как встарь, веселиться.

Всё реже ступаю по утренним росам,
И хуже всего, что я делаюсь взрослым.

Всё реже смеюсь я забавам и шуткам,
Всё больше люблю показаться я жутким.

Всё реже я плачу далёким мне бедам,
Зато наслаждаюсь спокойным обедом.

Всё хуже работают мысли и тело –
Ведь молодость, в общем-то, пролетела.

Всё меньше я вижу рожденье рассветов,
Всё хуже я помню, было ли это.

Всё меньше я слушаю дождь моросящий,
Всё меньше волнуюсь нехоженым чащам.

Всё меньше я чувствую горечь разлуки,
Всё больше смиряюсь в объятиях скуки.

Всё меньше брожу по любимому краю,
А попросту – я, не родясь, умираю.


14 мая 1970 г.

По нервным пальцам
выплеснулись звуки,
ударили измученно в рояль
и скрытым исступлением разлуки
вонзились в настороженную даль.

Пылали искры северных закатов,
беззвучно умирали за рекой,
и бешенная, жадная токката
глотала обезумевший покой.

Где
   эти губы режущей метели?
Где
   руки утопающих берёз?
Где
   мысли, что покорно улетели
   видениями выдуманных грез?

Где
   солнце в утопающей лазури?
Где
   шёпот разливающихся вод?
Где
   радость поднимающейся бури,
   что в пропасть, как в безумие, зовёт?

Где
   каждый час, заполненный тобою?
Где
   счастье улыбающихся глаз?

Всё кончилось взметающейся болью.
Всё кончилось.
Пожар давно угас.

Я слушаю растерянные мысли.
Смотрю на тени виденных мной снов.

На коромысле радуги повисли
Дождинки нарождающихся слов.


21 мая 1970 г.

Белые – белые лилии
падают в снег.
Слышу я в сумерках
твой несмолкающий,
радостный смех.
Лилии падают, губы твои
поцелуем дразня.
Ты улыбаешься.
Ты их целуешь – их, не меня.

Всё онемело.
Всё неподвижно.
Вечер завял.
Ты не узнаешь,
Ты не услышишь –
я тебя звал.
Снами кошмарными,
днями бесцветными,
плачем без слёз.
Звал и молчал,
и пустыми рассветами
боль свою нёс.
Ночь растекается
снежными вьюгами
белых озёр.
Ты не увидишь
сквозь марево мутное
Тёплый мой взор.

Белые лилии
падают мягкие
к нам на ладонь.
В сердце роняют
прозрачными каплями
свет и огонь.


21 мая 1970 г.

Предчувствие 1

С луны содрали кожу.
Кровавое лицо её безмолвно
валялось на далёком горизонте,
нелепое и страшное до дикости.

Я думал – будет!

Сто лун пройдёт, огромных и кровавых,
наполненных невыстраданной болью.
Ночь бархат свой потрёпанный расстелит
на неба обветшалом эшафоте.
И, обливаясь кровью, вниз сорвётся
отрубленная мраком голова.

День бархатные выбросит лохмотья
вдогонку разбегающейся ночи
и, чуть вздохнув от стыдного бессилья,
поднимет в небо солнечный кочан.

Сто тысяч дней потом опять промчатся,
Сто тысяч лун. Сто тысяч эшафотов.
И кто-то снова скажет непонятно:
– Сто лун пройдёт. Кровавых и Слепых.

Я думал – будет.


22 мая 1970 г.

Белое пламя

Обгорели яблони цветы.
Боль и грусть упали за спиною.
Мы ушли куда-то далеко.
И навеки далеко остались.

Так зачем же? – Тихие глаза.
Тихо руки обнимают память.
Тихий свет, поднявшийся над нами?
Тихо – тихо! –
Мы ушли давно.

Поцелуев стёртые следы.
Боль в висках. Немеющие губы.
Редкие, забытые страданья –
Это всё:
Нас в мире больше нет!


18 июня 1970 г.

Двадцать четыре

Июнь пропах дождями.
Мокрым запахом листьев и трав.

Нежданно
задули ветра.

Всё было скверно:
текущая с неба вода,
настроение
и ползущая по проводам
телеграмма:
– Я здоров мама
у меня всё хорошо
не волнуйся Вова.
И снова
ложь.
Ложь ведь!
Как усталая лошадь,
плетусь по последним годам,
и только в висках:
не отдам,
не отдам,
не отдам.
Надо вымолчаться,
надо вымучиться,
чтобы голос, спокойный и сильный,
не рвался,
и сказать, улыбаясь глазами,
в шуме вальса,
что, если не можешь,
не стоит бороться:
ведь так хорошо и покойно
в трясине людского болотца.


18 июня 1970 г.

Предчувствие 2

С луны содрали кожу.
Кровавое лицо её безмолвно
валялось на далёком горизонте,
нелепое и страшное до дикости.

Я думал – будет!
Сто лун пройдёт, огромных и кровавых,
наполненных невыстраданной болью.
Сто дней слепых, задушенных ночами,
над ними встанут в мёртвом карауле.
Сто солнц сгорят в невыплаканных тучах,
как факелы прощального огня.

Иссохнут реки, залитые кровью.
Моря умрут, задушенные ветром.
И люди, уничтоженные страхом,
глаза друг другу будут выгрызать.
Земля прижмёт к груди детей убитых.
Поля сгорят, беременные хлебом.
И руки окровавленного неба
меня не смогут больше обнимать.

Я думал – будет!


19 июня 1970 г.

Бред

Хожу и брежу:
– Завтра
Я буду знаменитым,
Известней буду Сартра
И много именитей.

Хожу и брежу:
– Нужно
Усесться за работу.
Пока сажусь же в лужу,
Как в пьяную блевоту.

Облака закрыли небо
белым саваном,
опустили частый невод
к мёртвым заводям,
бесконечными дождями всё опутали –
ждали мы или не ждали –
только тут они.

Я устану бесконечность
оболванивать,
стану умным и, конечно,
выйду в звания.
А пока я просто брежу
об известности
и влезаю за помрежем
вверх по лестнице.


12 декабря 1970 г.

Кажется, что всё уходит безвозвратно.
Памяти страницы поднимаешь –
видишь, что заполнены они,
а прочесть не можешь.
Строки жизни,
те, что кровью на сердце писались,
вдруг оказываются чужими, непонятными
и ненужными –
как чей-то крик далёкий,
заставляющий проснуться среди ночи
и до боли в сердце холод ощутить;
но недолог крик –
и вот, ругнувшись,
ткнувшись носом в душную подушку,
можно снова спать без сновидений
и не слышать памяти своей.

Всё проходит.
Время всё уносит.

Мы в других уходим от себя.


1970 г.

Упаду, Закричу
и, проснувшись,
заплачу
в закипающий ночи огонь,
брошу слёзы молитв
наугад, наудачу
на раскрытую сердца ладонь –
что дадут они:
сердце застынет, застонет,
от испуга сожмётся в комок
или может быть
чудо прозренья исторгнет
и простора забытых дорог?

Что же?

Сердце молчит.

Обречённо – запуганный,
я стираю следы горьких слёз,
чтобы в тёмном потоке
озлобленной ругани
утопить
всё, что в сердце принёс.


1970 г.

Цвет ночи чёрный распустился.
Во льдах плывут прожектора.
Снегов разбуженная птица
Взлетает к сумрачным горам.

Тяжёлым взмахом крыльев белых,
Тоской невыплаканных глаз
Ночь плакала, звала, скорбела,
Пока прожектор не угас.

А умерев и в сонный невод
Попав к холодному утру,
Ждала, когда с сухого неба
Слезу последнюю сотрут.


28 мая 1971 г.

Мёртвое время

Взошло Солнце Мёртвых.
Утопая в чёрном небе,
последним светом горели звёзды.
Уснули звуки.
Ночь тащилась по земле,
волоча за собой
процессию немых панихид.

Оступившись, можно было упасть
в пропасть прошлого.
И долго – долго потом
выкарабкиваться из неё,
цепляясь за светлые воспоминания детства
и больно ранясь
о совершённые когда-то мерзости.

Будущее уходит в прошлое,
и прошлое, принимая его,
становится Прошлым будущим –
а что нас ждёт впереди? –
будущее Прошлое!?

Настоящего
Нет.


2 июля 1971 г.

Отзвук
Твои тёплые губы.
Глаза.
Запах кожи, волос.
Напряжённые брови.
Твои руки, обнимающие меня.
Твоё сердце под моей рукой.
Твоя грудь.
Нестерпимо нежная грудь.
Твой живот.
Твои сильные, нервные ноги.
Твоя гибкая, изнемогающая спина.
Твои движения.
Твоё сдерживаемое, прерывистое дыхание.
Дрожание век.
Сжатые зубы.
Бессилие
замершего в последнем движении тела.
Усталость.
Нежность.
Благодарные поцелуи.
Чуть слышные прикосновения.
Груди. Живота. Рук.
Тихое, выравнивающееся дыхание.
Лёгкий шепот.
Неясные, незначащие слова.
Прохладной струёй льются
в губы, на язык, в горло,
трогают сердце, успокаивают, освобождают…

Молчание.
Тишина.
Сон.


3 июля 1971 г.

На кладбище

Вот и всё.
Ну что ты скажешь мне?
Слышишь ли Бетховена ты звуки?
Помнишь ли Шекспира ты сонет?
Видишь ли Ван Донгена ты руки?

Знаю – помнишь.
Знаю – видишь ты.
Знаю – любишь.
И без них не можешь.

Но скажи:
На кладбище кресты
Неужели сердцу не дороже?


3 июля 1971 г.

 Падаю,
  падаю,
   падаю,
    падаю,
     падаю.
Вот промелькнули окна уснувших домов.
     Сватаю,
    сватаю,
   сватаю,
  сватаю,
 сватаю
Смерть за себя без дальнейших уловок и недомолвок.
  Ватою,
   ватою,
    ватою,
     ватою,
      ватою
Будет мне жёсткий бетон и шершавый песок.
      Падалью
     падалью,
    падалью,
   падалью,
  падалью
Буду я там, где таким же, как все, быть не смог.


3 июля 1971 г.

И снова тихо. Где-то надо мною
Плывут тела невидимых планет.
Моря плывут холодною волною,
Где ни меня, ни мне подобных нет.
Там нет полей, взъерошенных хлебами,
Там нет озёр, просторов луговых,
И там никто горячими губами
Не потревожит помыслов моих.
Там сны ночами жуткие не снятся,
Там горечь сердца попусту не жжёт.
Там некому ни плакать, ни смеяться.
Там вечность и бессмертие нас ждёт.


3 июля 1971 г.

Я люблю смотреть на небо.
А почему? – разве я знаю.

Я впитал это чувство с молоком матери
и кровью отца,
с первыми моими днями
и первыми ощущениями.
Я полюбил это с того времени,
когда небо смотрело в мою колыбель,
с того времени,
когда, делая первые шаги и падая,
я видел его перед собой,
и оно поднимало меня
и утверждало на земле,
и рождало во мне стремление к нему.
Под этим небом я просыпался,
под ним засыпал.
Оно видело меня в дни моих успехов
и в дни неудач.
Ему я поверял свои тайны,
рассказывал о своей любви,
о своей радости.
Оно знало меня лучше, чем я сам.
Оно всегда было со мной.

Я люблю смотреть на небо.
А почему? – разве я знаю.


25 июля 1971 г.

Острова неба.
Тихие острова.
Полные неярких воспоминаний.
Полные нетронутой радости.
Зовущие острова.
Зовущие в прошлое, в неизвестность.
Зовущие в доброту, в размышления.
Зовущие в одиночество, к людям.
Задумчивые острова.
Острова далёкого солнца.
Острова неясного счастья.
Острова последней любви.
Острова неба.
Острова грусти.
Острова забытых надежд.
Светлые острова.


29 июля 1971 г.

Одеться в камень надо.

Чтобы не трогали насмешки злых
и пошлость глупых.
Чтобы сухие губы не сжимались болью.
Чтобы затылок
не давила тяжесть,
и горечь не разламывала сон.

Одеться в камень надо.

Надо устать, забыться.
Ровным смехом
вернуть глазам потерянную радость.
Руками сильными
сломать кольцо утраты.
Вернуть на сердце пролитую кровь.

Одеться в камень надо.


29 июля 1971 г.

Ветер сдувал солнечные лучи,
как волосы женщин.
Они плескались по небу,
как косы любимых.
Как руки ушедших подруг,
звали с собой и бросали.
Манили, как ресницы опущенных глаз,
И так же тревожили.

 Ветер!
Я вышел один на дорогу.

 Солнце!
Кто сможет подняться к тебе
и обжечься твоими губами
на простыни неба – кто?
Кто сможет коснуться
груди незакрытой твоей – кто?
Кто сможет увидеть
в лице твоём признаки страсти – кто?
Кто сможет любовь твою
в сердце усталом носить – кто?

Я вышел один на дорогу,
 Солнце!


29 июля 1971 г.

Я – горе белое
Над факелами дымных труб.

Серое небо.
Дымные трубы.
Горячий камень.
Расплавленный металл.
Сухая пыль.
Резкий запах хлора.
Люди.

Взорвался бункер.

Игрушка в три тонны весом
Всажена до половины в землю.
Все ходят. Трогают. Пробуют шатнуть.

А если рядом я?
Лежал бы там, под ним –
Готовая могила.
И памятник чугунный.
И больше ничего:
Ни неба,
Ни людей,
Ни резкой вони хлора,
Ни дымных труб,
Ни жаркого металла,
Ни пыли раскалённой надо всем –
Ни-че-го.
Только:
НИ-
НИ-
НИ.

Я – горе белое
Над факелами дымных труб.

Сухое небо.


Август 1971 г.

Дней окалина жёстко ложится на губы.
Похоронно звенят на груди ордена.
Извиваются медленно жёлтые трубы.
Чьё безумие в этом?
Чья в этом вина?

Дни далёких салютов, последних обетов.
Дни счастливых прощаний, неласковых встреч.
Дни под словом одним незабытым –
Победа!
Для кого они были, зачем их беречь?

И зачем, утопая в прошедших минутах,
Утопая в снегу,
Тут за гробом брести,
Вспоминая, что где-то, когда-то, кому-то
Обещал ты всю злобу забыть и простить.

Обещал. Но простил ли?
Но может прощаться?
Эти веки упавшие, старческий рот.
Оживают минуты кровавого счастья
Опьянённых убийством развёрнутых рот.

Оживают.
А там злыми иглами смерти
Тупо в сердце уколоты, молча лежат,
И над ними сухие холодные смерчи,
И над ними слова и угар мятежа.

И над ними спекаются жёсткие губы,
Похоронно звенят на груди ордена,
Извиваются медленно чёрные трубы.
Чьё безумие в этом?
Чья в этом вина?


11 декабря 1971 г.

Какие-то глаза невнятные.
Губ исцелованных угар.
И смерть болезненными пятнами
Течёт извилинами рук.

Нет! Ты умрёшь!
В экстазе бешенном,
Прижав костлявое лицо,
Ты сквозь оргазм
Уйдёшь к повешенным,
Под их гниющие тела.


11 декабря 1971 г.

Чёрные мысли,
как сажа, ложатся на мозг.
Что-то убитое,
что-то тяжёлое в них.
В омуте памяти плавает сердца комок.
Нет ему выхода!
Нет исцеления!
Нет!

Солнце расколото.
Сорвана с глаз пелена.
Мозг обнажившийся
боль прожигает насквозь.
В омуте памяти плавает сердца комок.
Нет ему выхода!
Нет исцеления!
Нет!

Тонут предчувствия.
Рвутся значения слов.
Страх разливается
в тёмных подвалах ума.
В омуте памяти плавает сердца комок.
Нет ему выхода!
Нет исцеления!
Нет!

Ужас беспамятства.
Ужас холодных ночей.
Ужас до судорог
горло сжимающих снов.
В омуте памяти плавает сердца комок.
Нет ему выхода!
Нет исцеления!
Смерть!


11 декабря 1971 г.

Белые радуги
в небе расколотом виснут.
Грязные полосы
вдавлены в память мою.
Жерло вселенной
плавит ниобий и висмут.
Альфы хорами
Гайдна хоралы поют.

Чёрные пятна –
дыры от вынутых красок.
Ярость созвездий,
звёзд и слепого ума.
Месяц пролился
четвертью медного кваса.
Горькая солонь –
вкус золотого руна.


13 декабря 1971 г.

Небо измазано кровью.

День оттащили за холм
и зарезали.

Покрылась испариной ночь.

В конвульсивном предчувствии смерти
глаз её страшно смотрел,
набухая кровавыми венами.

Ужас сидел на земле,
резал кусочками мозг,
ел.
Голоден.

Время из памяти вырвано.

В мире осталось одно –
неприкаянность мысли.

Где же?
Где же утрачена боль,
что рождала пророков.


13 декабря 1971 г.

Сегодня падал снег.

Когда я шел из дома,
была черна земля –
а вечером домой
я возвращался белым, податливым ковром.
И белые пушинки ложились мне на плечи
и целовали губы,
и щекотали лоб.

Я шёл по белой пашне,
тяжёлыми ногами взрезая пышный снег.
Две борозды глубоких
раздавленного снега
ложились за спиной.
Я сеял в них надежду обманутого лета,
я сеял ожиданье несбывшейся весны
и скучные заботы,
и смятые усмешки,
и зерна пустоты.

Уже серело небо,
невидимое солнце
спускалось незаметно в клубящуюся муть.
Стихал морозный ветер.
Я шёл по белой пашне,
тяжёлыми ногами прокладывая путь.
И три гряды неровных
распаханного снега
тянулись за спиной.

Сегодня падал снег.


1971 г.

Ветер-Ветер-Ветер-Ветер-Ветер.
Не измерить градусы мороза.
Лампа над дорожкой еле светит.
Ну, морока!

Струны снега рвутся под ногами, –
Нервы замороженного лета, –
По лицу холодными ножами
Ветра.

Что-то жмётся под ресницей белой –
Глаз ли?
Звёзды не выдерживали бега –
Гасли.

Стужа разметалась по равнине.
Бредила в полуночной горячке.
Стон в окно – отчаянный, ранимый –
Спрячьте! Спрячьте!

Льдинки страха плавали по крови.
Мысль вонзалась, как заноза, в память:
Кто нас предал, кто сломал нам брови? –
Сами!



СТИХИ ИЗ ДНЕВНИКА
Тетрадь № 7
январь 1972 г. – 1973 г.



7 января 1972 г.

Ночи срастаются.
Дня между ними не видно.
Только одна успеет его отпустить,
как хватает другая и прячет за пазуху.
Душно.
Тяжёлые груди
давят, и щиплет в носу,
пахнет овечьим тулупом
и потом ночным.

Скорей бы весна!
Весенние ночи моложе
и чище –
их талая поит вода,
им косы сплетают деревья.
Подснежников запах неуловим,
и одежда из воздуха
ласкает прохладную грудь –
на ней так легко отдыхать
после яркого, длинного дня.

Ночи срастаются.


7 января 1972 г.

Болезнь

Всё обрыдло.
Не хочется даже с постели вставать.
Дал бы кто-нибудь в рыло,
закричал бы:
– Обабился, так твою мать!

Только нет.
Все такие хорошие стали теперь:
Постучат, помолчат,
и, тихонечко скрипнув,
закроется дверь.


11 января 1972 г.

Сорок и

Куски неба
болтались на ветках деревьев,
как обрывки старых газет.
Их клевали толстые,
трясущие хвостами сороки.
Без омерзения
я не мог смотреть
на их рыхлые, подскакивающие,
уродливые тела.
Их тонкие крики
размазывались по воздуху.
А куски неба всё уменьшались,
исчезая в отвисших зобах.
Нет, я не мог больше выносить этого:
словно кто-то вталкивал в меня
жирные, скользкие куски.
Я схватил ружьё
и выскочил на улицу…
Огрызки мокрого неба
мерно покачивались на ветках деревьев.
– Чёрт! – бросил в снег я ружьё
и дрожащими руками
начал злобно срывать их с веток,
в суетливой поспешности
втаптывать
в змеино шипящий снег.


30 февраля 1972 г.

Бредни

***
Мы ходим по ласковым
ниточкам зла.
Мы лепим узоры
сладчайших обид.
Когда же прощение
с неба придёт,
мы встретим его,
задыхаясь в гробах.

***
Лаская страстно
бледными руками,
ты в плен бросала
сладкие слова.

Глаза плывут, из жизни уплывая,
сегодня – много,
завтра – только два.

***
Грязные ласки твои.
Меня твоя грязь червоточит.
Я жадно хочу тебя
своими руками убить.

Камни не помнят
ожогов прошедшего лета.
С трудом поднимая,
сношу я их в свой огород.

***
Вода – во 2-ой батарее,
а в первой – откуда-то водка.
Я это прочёл
на листе своего лендаря.

Послушай-ка, няня!
Где моя новая кружка?
Я выпить хочу
батареи из водки 2-ой.

***
Было три солнца,
сожравших молоденький месяц.
Съели и третье –
осталось на небе лишь два.

Лица висели
в дыму над прокисшими кружками.
Мерно струилась
мутная лимфа вина.

***
Гости все пришли пьяные,
с выкрученными лицами
и выжатыми ушами –
жаль,
не было ушата
пить с их лиц водку.


Март 1972 г.

Усталость чувствуется и покой,
и пустота от мыслей,
огромная, как склеп,
в который опустили
всё прошлое,
ну, а туда случайно попала моль
и источила всё,
и только лишь осталась
сосущая, слепая пустота.
И надо снова выйти
в поход за прошлым:
только ведь оно
рождает мысль
о будущем.


Апрель 1972 г.

Боль

Лоскутное царство сновидений.
Мне снилось – я живу.
Мне снилась боль во мне.
Как безъязыкий колокол, немая.
Она качалась в ране головы,
она рвала тяжелыми краями
за мысли уцепившийся покой.

Надсадный стук раздавленного сердца
рождал в мозгу тяжёлые кошмары,
звенящим страхом рвался над глазами
и утопал в кровавой глубине.
Предсмертно бились порванные мысли,
проваливались в пропасти предчувствий,
И надо всем качалась, набухая,
Огромная, сочащаяся боль.

Я бесконечно умирал от боли,
Я плыл над смертью в ужасе объятий.
Я пил огонь расплавленного страха
и воскресал в холодной глубине.
Стихали муки сдавленного мозга.
Глаза смотрели искренне и ясно.
И чувства, успокаиваясь мерно,
тушили обезумевший пожар.

Но боль качалась в ране головы,
как безъязыкий колокол, немая,
сбивала кровь в густеющее пламя
и вновь рвала прижавшийся покой.


18 апреля 1972 г.

Подвалы времени

Искры Слёзы Капли Боль
Игры Грёзы Камни Бой

Без конца и без начала
вьются сны минуты дни
У безумного причала
мы оставлены одни
Ожидаем непонятных
и невыстраданных встреч
Солнце в ночи грязных пятнах
хочет на руки нам лечь
Море времени немое
бьётся сердцем в чёрный пирс
Вот ковчег хромого Ноя
Вот святых безглазый пир

Вот

Стучат минуты бьются
Мягко падают в песок
Нити крови больно рвутся
Смех Простреленный висок
Руки смогшие подняться
и закрывшие глаза
Дни секунды длятся длятся
утонувшие в слезах
Стены чёрного подвала
Время дышит в глубине
Вот
Затихло Отстрадало
Солнце Брызги у причала
Смех Отравленное жало

Боли нет


21 апреля 1972 г.

Стыло самолюбие словами.
Словом пересаливалась соль.
Губы, голубея, целовали.
Головами властвовала боль.

Было больно, было безответно.
Плыли блики неподвижных глаз.
Было жутко под ударом ветра
Сердцем перерезанным упасть.

Горы, онемевшие от горя,
Годы, пережившие года,
Солнце, опрокинутое в море –
Станут бесконечным Навсегда.

Только бы успеть нацеловаться.
Только бы успеть,
Успеть,
Успеть.

Жизнь оборвалась под звуки вальса.

Танго Смерть.


28 апреля 1972 г.

                А. Б.

Карлики и карлицы –
Далёкий мир.
Мир принцесс, шутов и пилигримов.
Мой нелепый и смешной кумир:
Бледный, в маске, в тонком слое грима.

Жёлтый свет стекает с фонарей.
Снег забрызган грязными огнями.
Я вернулся слушать звонарей
И певцов на клиросе над нами.

Снова карлик с красным языком
Будет прыгать по карнизам зданий.
Девушка, с которой не знаком,
Поглядит знакомыми глазами.


28 апреля 1972 г.

Жоги

Любовница огня!
Любовница огня!
Ты руки протянула
его обнять,
Ты приоткрыла губы
для поцелуя –
остались зубы –
кричат:
– Целуй!
Ты пламя захотела –
изнемогла,
живое тело
свечой зажгла.

Тебя целовали
горячие губы огня.
Его поцелуи
горят на теле твоём.


29 апреля 1972 г.

Я обрекаю мир на смерть
На смерть и боль
Умри отчаянье и смех
Умри любовь
Умри безумие и страх
Умри и смерть
Умри
На траурных кострах
Я буду петь
Я буду петь кистями рук
Изломом плеч
Весельем праздничных разлук
И горем встреч
Я буду петь без слов и фраз
Молчать и петь
Я буду петь белками глаз
Смещенье в смерть

Умри
Отпущены давно
Твои грехи
Умри
Уж выпито вино
Молчат стихи

Умри
Разбился об окно
И умер свет

Умри
Бессмертье не дано

Бессмертье
В смерти


Апрель 1972 г.

Я видел
Две стрелы
Отравленные болью
Вошли мне в грудь
А высоко над выкошенным полем
Лёг млечный путь
А высоко растерянные звёзды
Кричали мне
Но было поздно
Было слишком поздно
Успела смерть


3 мая 1972 г.

Отец мой солнце!
Прокляни и сожги
Прокляни и сожги
своего непутёвого сына
Прокляни мои губы
привыкшие лгать и язвить
Прокляни мои руки
привыкшие брать и блудить
Прокляни и глаза мои
полные зависти злобы
Прокляни мои чресла
рассадник полуночных мук
Прокляни мои мысли
ленивые жирные мысли
Прокляни мои чувства
копящие похоть и злость
Прокляни моё сердце
дрожащее сдавленным страхом
Прокляни мой Отец

Прокляни и сожги

И прости


4 мая 1972 г.

Квант времени

Камни
сорвались с обрыва и повисли в воздухе
Отчаянье
Страх
Не ломайте объятий обмана
Мысли врезаются в небо как скалы
С прошлым потеряна связь
Нервы времени порваны
Сны
Пустота расцветает
Ожидание натянулось над пропастью
Рассыпаны дни
Ещё один шаг
Бесконечность


8 июля 1972 г.

Моментальные снимки

У окна электрички

Я провёл две тонкие линии
две неясные робкие линии
две судьбы
И бегут убегают линии
расходясь пропадают линии
это мы
За окном потянулся пригород
затянул нас дымами пригород
Что ж прощай
Расстаёмся мы с детскими играми
со смешными детскими играми
в обещания

Хрипло

Листья нарисованы на небе
зелены хрустящи и сухи
Я мечтаю о насущном хлебе
а устав
пишу стихи

С натуры

Небо жёлтое яйцо снесло
мохнатое как кочка
А через минуту
его подмяла под себя
и села на него
нахохленная туча – квочка

Мания величия

Я краду слова
как медные гроши
Я кладу слова
в безумные стиши
Это злость моя
Дурманящий обман
И болезнь моя
Я старый граф Оман

Бутон

Губы губы обжигают
Глаза – ресницы
и поцелуем тело связано
и сожжено
И завязь жизни
из глаз в глаза
из уст в уста
из тела в тело
переливается
бутоном сердца
и корнями вен


15 июля 1972 г.

Я сегодня увидел
скошена рожь
и так ясно во мне прозвучало
Лето уходит
И голое небо и солнце
и выжженный воздух равнин
и засохшие стебли репейника
наполнились этим

И хотя
зелень горела кругом
и термометр неуклонно показывал 40
а в траве возились кузнечики
птицы уже не пели
и скворечник у дома моего был пуст
и репейник засох
и рожь уже отцвела
и родила зерно
и скошена

и я это увидел


26 августа 1972 г.

Куда полетишь,
если сломаны крылья
и из тела торчат
только жалкие голые кости.

Что скажешь,
если голос потерян
и из горла идут
лишь немые бессвязные звуки.

Что почувствуешь,
если вырвали сердце
и в груди пустота
разливает своё равнодушие.

Что поймёшь,
если мозг омертвел
и глаза наполняют
холодные струи безмыслия.

Что предпримешь,
если ты уже труп
и могильные плиты
ломают холодные руки


26 августа 1972 г.

Приближается осень.
Рано темнеет.
И ночи прохладные.
И грачи собираются стаями.
Под озимые пашут поля.
И на сердце тревожное чувство
прощания с летом и солнцем.

И только любовь моя крепнет.

Эти степные равнины
и воздух над ними горячий,
и канал, прорезающий поле,
и тёплые комья земли,
и твоё обнажённое тело,
и губы, сухие от ветра,
и мягкие, светлые волосы,
и тень голубая у глаз –
всё это рождает в сознании
неясные, тёплые отклики.

Осеннюю чистую грусть.


26 ноября 1972 г.

Сердце

Глядится в прошлое сегодня,
И век, задумавшись, застыл.
Седые брови хмуро сводят
Над Невкой старые мосты.

А над мостами и над прошлым
Братиной горького вина
Стареет среди хлебных крошек
Ветхозаветная луна.

Когда же улицы пустеют,
И слышен только капель стон,
На неразобранной постели
Мне снова снится тот же сон.

Там бесконечным переулком
Я крался тихо за тобой,
Пока безжалостно и гулко
В ушах не прозвучал отбой.

Тогда, спускаясь в тёмный холод,
В сырой, удушливый подвал,
Я вырывал тебя из горла,
Чужим и нищим отдавал.

И с нездоровым любопытством
Я к ним заглядывал в глаза –
Мне было радостью и пыткой
Смотреть, как в них растёт слеза.

Как вдруг возникшее смятенье
Тревожит и ласкает грудь,
И лица, смазанные тенью,
Обожествляет боль и грусть.

Теплели отданные строки,
Но мысль, ужасная вдвойне,
Что сердце отживает сроки,
Покоя не давала мне.

И снова длинным переулком
Я тенью крался за тобой
И ждал, когда светло и гулко
Последний прозвучит отбой.


7 декабря 1972 г.

Звонок

3-17-30-41…
Алло!
Дома Алла?
Это ты?
Меня память измаяла –
Измайлово.
Монастырь.
Звёзды тёплых веснушек на твоём лице.

Вспоминаешь ли ты о подлеце,
Утопившем своё отражение в твоих глазах.

Чуть покачивалась от тяжести почек лоза.
Ров до краёв был наполнен светом фонарей,

И на заре
Сюда прилетали отдыхать шорохи.
Деревья запутались головами в подоле ночи.
Молча
Ловили и гасили трамвайные всполохи.

Я чувствовал тяжесть своей руки,
Онемевшей на твоём тёплом плече,
Видел твои зрачки,
Разлившиеся ожиданием по лицу.

И всё остальное – неотчётливо и неясно:
Твой белый свитер,
выпукло паривший в темноте,
И ниже, отдельно от него, загорелые ноги
(Которые сводили с ума многих).
Они несли двойную тяжесть:
Твоё одиночество,
Мою безалаберность.

Меня обжигала близость твоего тела.

Чего ты хотела?
Чего я хотел?
Когда начался распад наших тел?
А душ?

Мы бродили с тобой по тропинкам
И сидели на скамейках.
Мы говорили ни о чём и молчали о главном.
Я неуверенно обнимал тебя
и неумело целовал,
А пытаясь приласкать, сделал тебе больно.

– Довольно, –
Неуверенно сказала ты, – не надо.

Сумерки опадали, как листья осеннего сада.
Красная тушь закатного солнца
Смешалась с синевой неба
И чёрным залила землю.

Семью
Семь стало пятьдесят,
И в небе висят
Вместо звёзд караваи хлеба.

И потом, –
Хотя нас связывала моя рука на твоём плече,
Как мост монастырский на плече стены
Связывал его со всей остальной планетой, –
Мы были уже два чужих человека.
Две части набухающей капли,
Одна из которых должна оторваться и упасть.
И разбиться.
И пропасть.

Взяв за горлышко белую амфору свитера,
В которую было влито
Твоё горячее, упрямое тело,
Я осторожно понёс её домой,
Чтобы поставить на место
И больше никогда не трогать.

Дорогой
Наши слова ещё ласково переплетались,
Как языки в поцелуе.
Но всё ленивей.

И ливень
Сердечных ударов иссяк.

Казалось, пустяк.
Казалось, наше расставание – счастье для нас.

И только сейчас
Я вспоминаю боль в твоих глазах.
И страх, страх одиночества.
(Какое злое пророчество!)

И грусть.
Грусть,
которой мои наполнились только сегодня.

Агония
Нашей любви
закончилась этим звонком в никуда,
Горьким, как смешанная со слезами вода.
Жалким, как зависть,
И неуклюжим, как неоплодотворённая завязь.


Декрбрь 1972 г.

Мозаика

***
Чёрно-белое

Что ж такого – глаза закрывает
как шторы немая усталость

Что ж такого – от праздника жизни
нам чаша хмельная досталась

Что ж такого – ну руки дрожат
ну в висках отбивают
последние длинные склянки

Что ж такого – когда-то мы жили
когда-то дрались без оглядки

Что ж такого – уволен из жизни
для боя ты больше не годен

Что ж такого – любили мы землю
и в землю как зёрна уходим

***
Мы все когда-то понимаем
свои ошибки и свои слова
Мы в долг у жизни время занимаем
Отдать его увы потом нельзя

***
Это чудо
ломкое как сказка
Твои губы – это чудо

Это тайна
тихая как ласка
Твои губы – это тайна

***
Небыль

Опрокинутые в небо
города
Были былью
стали небыль
навсегда

А в глазах
растут упрямые зрачки
больше
больше
вот и выросли в очки

***
Часы

Двери ночи поворачиваются туго
Скрипнув пропускают нас вперёд
Вздрогнув от восторга и испуга
Полночь на цимбалах пропоёт

И замолкнет
тихо
тихо
тихо
Вдруг негромко до ударит час
и проснувшись лунная китиха
поплывёт в сиреневых ночах

В темноте подкравшись незаметно
кто-то струны тронет раз и два
Лёгкие шаги ночного ветра
по дороге прошуршат едва

За стеной у маленькой соседки
в тишине прольётся до ре ми
Над оврагом по забытой ветке
поезд одинокий прогремит

А с рассветом проиграют мягко
До ре ми фа соль и кончат ля
и на небо выползет козявка
рыженькая солнечная тля


30 января 1973 г.

Обрывки

***
Ленивое

Вот капли падают,
Вода течёт из крана,
Мешает мысль сосредоточить мне.

Закрыть его?
Да подниматься рано.
А позже?..
Позже думать будет лень.

***
Себе – любимому

Ты потянулся – косточки хрустели.
Ты за окном разглядывал себя:
Глаза от водки вовсе опустели –
Зато живот…
Он радовал тебя.

***
Пастораль

Кусочек зелёного солнца
пришлёпнут на тверди небес.
Мы, божии твари, пасёмся
на нивах, где царствует бес.


31 января 1973 г.

Один

                (Л. Андреев)

Эту повесть я слышал давно
Рад забыть Да забыть не дано

Только буря проснётся в ночи
Кто-то в окна негромко стучит

Постучит постучит отойдёт
Покружит на снегу у ворот

А озябши вернётся опять
И настойчивей будет стучать

Дверь откроешь за ней никого
Только холод и снежный ковёр

Но лишь чуть повернёшься назад
Неподвижные смотрят глаза

Тихо смотрят и тихо стоят
В пыль рассыплется смелость твоя

Дверь закроешь задвинешь засов
Сердце бьётся как тыща часов

Проберёшься тихонько к печи
Дров подбросишь Чу Снова стучит

Постучит постучит заскулит
Словно лапа у зверя болит

А поднимешь глаза на стекло
Смотрит кто-то на свет и тепло

И боясь повернуться вздохнуть
Поспешишь плотно уши заткнуть

И сидишь и глядишь на огонь
Но и в пламени видится он

Вместо углей зеницы горят
И тяжёл неподвижный их взгляд

Через смерть он идёт за тобой
И из глаз выливается боль

И неслышно легко не спеша
Твою грудь покидает душа

Ты встречаешь пустой его взгляд
Ты смотреть не боишься назад

Ты не жив и не мёртв словно сон
Всё тепло из зрачков выпил он

И всю ночь ты так будешь сидеть
И в глаза его молча глядеть

И лишь утром вернутся назад
На орбиты слепые глаза


1973 г.

                З.М.

Имя ей – Жизнь!
Дыхание тёплого ветра.
Травы – ресницы.
Нежность лесных повилик.
Волосы ржи.
Просветлённость осенних рассветов.
Полдень и полночь.
Радуга.
Имя ей – Миг.


1973 г.

Музыка

Тихо.
Дороги и крыши
Снежный покой завалил.
Но ты прислушайся – слышишь? –
Музыка солнца вдали!
Слышишь? – в ноябрьской метели
Мягко играет весна,
Снегом укрытые ели
Тихо вздыхают со сна.
Длинные, зимние ночи,
Зёрна рассыпанных звёзд.
Слышишь? –
Поют по обочинам
Флейты берёз.
Саванно-белые крыши.
Снег просто валом валит.
Тихо.
Тоскливо.
Но слышишь? –
Музыка!
Где-то вдали!


1973 г.

Забываются люди, события, дни,
Города, обещания.
Остаются лишь смутные чувства одни
На прощание.

Боль проходит, стирается радость и грусть.
Время лечит разлуки и раны.
Только сердце с годами сильнее царапает грудь
Загрубевшими шрамами.

Мы уходим в других, а в нас протекают они
По бесчисленным шлюзам.
Мы едины со всеми. Мы бесконечно одни
В этом мире иллюзий.



Строчки


Природе


***
Синее, серое, чёрное, мрачное
Небо.
Выше над небом пустые глазницы
Звёзд, –
Словно поймал, захлестнул их страшный
Невод, –
Плачут по воле немыми слезами
Грёз.

***
Жадный закат
глотал раскалённое солнце.

Горлом сожжённым
била горячая кровь.

Город взалкал
вырвать у солнца сердце,
чтобы назавтра
не возвратилось оно.

***
В ночи пробиты
Дыры фонарей.
Ко мне в окно,
Шурша, вползает ветер.
И тихо шепчет:
– Посмотри скорей,
Как месяц в небе
Непорочно светел!

***
Дождь прошёл, и золотистым цветом
Расцвели в аллеях тополя.
На минуту вновь вернулось лето,
Но в осеннем трауре земля.

***
Абрис

Всё.
Кажется последний звук
Упал на землю и уснул.
Ночь.
Время запахов и страхов.
Тихо.
Роса на небе.
Мягкий ветер.
Одиночество.

***
Белое небо.
Блеклые палые листья.
Вода.

Запахи хлеба.
Тонкие, нервные кисти.
Звезда.

***
После дождя

Пахло телом земли
и цвели за окном гиацинты
Влажный воздух дрожал
над распаханным полем вдали
Лента синего неба
ласкала прохладное солнце
и сплетала из листьев
неуловимый узор

***
Шло прозрачное солнце,
И сквозь него просвечивали
Высокие облака,
А самолет летел так низко,
Что было слышно,
Как трутся о поверхности крыльев
Молекулы холодного воздуха

***
Хрипящий звук разрезал тишину,
И развалилась на две половины
Давящаяся сумерками ночь.

***
Сегодня солнце плакало
Сквозь тучи целый день.
Оно устало и упало с неба.
И месяц ряболицый вслед ему глядел,
Пугаясь и прищуриваясь слепо.

***
Берег

Пойдём туда, где барки сохнут,
Где тиной пахнут невода.
Где купол неба с морем сомкнут,
С землёю сомкнута вода.




Мне


***
Печален глобус головы моей –
Моя живая малая планета.

***
Горько падать и тяжело вставать,
И зажав боль неловкими руками,
Вырвешь из сердца
Живые слова,
Жгучие, как слезы,
И светлые, как память.

***
Дайте мне в руки жгущее солнце.
Дайте мне
Его обнять.
И эти, огнём дышащие кольца
До боли в губах
Целовать, целовать.

***
А над небом,
А над небом
Где-то мрак.
А под небом,
А под небом
Я – дурак.

Ну, зачем мне это небо,
Эта синь?
Ну, зачем?
А у кого спросить?

***
Нет, я не странный –
Я глупый и злой,
Жизнь изорвавший в нелепых мучениях,
Болью убитый и болью живой –
С ядом сарказма
И страхом влечения.

***
Синий ветер дует и дует,
Руки клёнов ломает и гнёт,
И как он, отзвенев, упаду я
В осенённой тиши болот.

***
Главное – не упасть в дороге,
Не обессилеть в пути.
Пусть дрожат, пусть ломаются ноги,
Пусть кожу срывают ожоги –
Главное, Юра! – дойти!

***
Зачем ты есть?
Лишь для скабрезной шутки,
Лишь для того, чтоб злиться и зевать,
И на груди у пьяной проститутки
Свои мечты и боли изливать.

***
Я выковал из неба щит
И солнце выжег в середине.
Теперь, мой недруг, трепещи
В своей заоблачной гордыне.

***
Я люблю камень,
Брошенный в меня рукой друга.
Я люблю его –
Он бьёт особенно больно.

***
Не знаю, зачем
И кому это нужно
О чём-то ушедшем
Жалеть и грустить.

***
Мне страшно.
Ночь.
От ужаса немеет голова.
Сердце задыхается в груди.

***
Хрипящее горло
Устало просить о пощаде,
И руки упали,
Наполнились кровью зрачки.

***
Свобода –
Это возможность плакать от счастья.
Я от горя смеюсь.

***
Горькополынная сладость
самоуничижения.

Как приятно
рану рукой ковырять,
избавляясь от струпьев,
и, зная, что будут ещё,
продлевать удовольствие.

И только одно нелегко:
наносить самому себе раны
тупым ножом самолюбия.

***
Нет, не хотел бы я,
Чтоб тёмными вершинами
сползла ко мне последняя заря.
Пускай всё то, что в жизни совершили мы,
Не распадётся, не исчезнет зря.

***
Я знаю, что я говорю, –
Не знаю только для кого
И нужно ли.
Я знаю:
Солнце – там, за горизонтом –
Ждёт зарю,
Чтобы взойти
И расплескаться в мире
Лужами.



Нам


***
Людей, Как зёрна,
Опускают в землю,
Чтобы взошли цветами и травой.

***
Смысл жизни кроток и безумен –
Будить в ночи колокола.

***
Рождённый ползать
Летать не может…

Рождённый ползать!
Взорвись!
Взлети!

Но мудро скажут:
– Ай-ай! Не гоже:
ведь эдак каждый
вдруг полетит.

***
Злыми каплями падают слёзы,
Обжигают, как горький огонь.
В белом небе растают берёзы.
Пустота
Упадёт на ладонь.

***
Луна, как огромная дыня.
Разбить бы её о чью-нибудь голову.
Плохо голому
В этом мире,
Развратном и пьяном.

***
Потомков мы спросим потом.
А сейчас
по топким затонам
заливов слепого ума
затопим полтонны
ненужных картонок и стонов,
утопим усталость,
разгоним кисельный туман.

***
Гордость пьяницы
Ласки беззубых старух
Гной весенней распутицы
Ягоды скуки
Робинзоны и Пятницы
Немочь раздавленных рук
Смрад загаженной улицы
Сучья и суки

***
Травы думают о чём-то.
Твари жаждут быть людьми.
Травят их без зла и счёта
Тваремы.

***
Акробат на Эйфелевой

Голова болит и мысли –
Белые.
Изнуряющий, раздавленный
Покой.
Он над Парижем стойку делает.
До боли в веках
Высоко.

***
Кто-то увлекается самобичеванием.
Кто-то занимается самообнажением.
Повторили б лучше для проверки знаний
Мудрую таблицу умножения.

***
Поэт

Беспомощный, как нищего ладони,
В презренье нечистотами облит.
Он, как немой, косноязычно стонет
И, как безногий, корчится в пыли.

***
Я раздавил клопа сегодня –
Я был ужасно зол:
Мне эта сука, стерва, сводня
Испортила камзол.

В чём я пойду с женой на танцы?
В чём я пойду на гольф?
Мальчишки закричат, засранцы:
– Гляди: король-то – гол!

***
Простреленное небо.
Задушенное солнце.
Раздавленные пашни.
Разорванные лица.
Растоптанные кости.
Сползающая кровь.

***
Потухло небо.
Умолкли звуки.
Свернулась кровь.
А где-то пели,
Смеялись люди,
Была любовь.

***
Капли крови –
           Зёрна жизни –
                Щедро сеет смерть!



Женщине


***
Промчался Женский день –
Мужчины празднуют!
Цветочные прилавки бьют отбой!

Любимая!
Пусть будет этот праздник
Всегда с тобой!

***
Твои губы – крылья раненой птицы.
Боль в глазах,
а в движеньях –
Змея.

Я хотел бы в огонь
превратиться,
чтобы ты обожглась
об меня.

***
Женственные женщины,
Восторженные недотроги!
Снова входят
в нашу злую жизнь.
И, неутомленный,
я сойду с дороги,
утону во ржи.

***
Любим девушек хрупких,
и нежных,
и злых,
упиваемся ласками,
упиваемся болью,
отошедшим отчаянием,
отошедшей любовью
каждой из них.

Вспоминаем забытое,
Забываем открытия,
И под солнцем небытия
Тихо тают события.

***
И льдинки плавали в глазах,
печальных и забытых.
– Ничто не вечно, – ты сказал, –
объятия, орбиты –
всё приближается к концу:
влечения, начала…

Слова хлестали по лицу.
В висках стучало.

***
Печально, печально, печально
Кричат журавли на прощанье.
Когда ты приходишь нечаянно –
Отчаянье.
Только отчаянье!

***
Осень была как весна.
Весна наступает как осень.
Дожди.

Ты приходишь опять.
Твои руки растерянно просят:
Подожди!..

***
Ноги твои обнимать
Разве мыслимо?

Разве доступно
Губами притронуться к ним?

Разве можно
Смотреть на тебя
И помнить, что смертен?

Разве можно
Встретить твой взгляд
И не стать сумасшедшим?

***
Подснежники пахнут
сиренью и снегом –
я знаю это.

Подснежники пахнут
ночами и небом –
я слышал это.

Подснежники пахнут
любовью и негой –
ты
объяснила это.

***
Та горькая. Та незабытая.
Счастливая. Непонятная.
Далёкая. Утомлённая.
Туманная. Безответная.
Угарная. Леденящая.
Тяжёлая. Беспощадная.
Неясная. Отошедшая.
Утраченная. Любимая.

***
В автобусе

Вы сходите, мои невесты –
Со мною вам не по пути.
И ты – с большим, утиным носом –
Быть может, мне с тобой сойти?

***
Ты ожидала мук и страсти,
Но я тебе не мог их дать.

***
Лицо – мальчишечье.
И чуб – мальчишечий.
И только руки –
Нежные мучительно!

***
Воспоминание

Цветы поникли и опали,
И только у щеки твоей
На пальцах-стебельках качались
Тюльпаны алые ногтей.

***
Милая девушка!
Ваши ресницы –
Обман!

Милая девушка!
Всё, что вам снится –
Туман!

***
В мехах

Из глины белой
Белое лицо, необожжённое,
Коричневые губы,
Глаз повилики
В перламутре век,
Прекрасный лоб
Над тёмными бровями
В тепле приятном,
Содранном с чужого тела.

***
Золотая змея обвилась вокруг пальца,
Обвела вокруг пальца меня.
Эта вечная, юная, злая скиталица
Так привыкла, любя, изменять.

***
Ты махала синими ресницами,
Ворковала:
– Я люблю!
А теперь ночами часто снится мне –
Я твой смех ловлю.

***
Обнаженная
               
             А. Модильяни,
             великому поэту-художнику

Ты расслаблено, гибко лежала,
Запрокинув томление рук.
Острым ядом горячего жала
До конца обессилена вдруг.

***
Я посылал тебе сигналы
Из вязкой немоты крушенья.
Ты это знала, это знала,
Но не хотела знать спасенья:

Ты слишком любишь
Храмов светлых залы
И по усопшим
Сладостно-томительное пенье.

***
Неужели
Тебя нет
На этой маленькой Земле?

Неужели это бред? –
Ты – лишь во мне?




© ВЛ. АД. СТИХИ ИЗ ДНЕВНИКА