Сидит девица

Сидит девица, вышивает.
Сидит девица, слёзы льёт.
Время, боли её не чая, превращает сердечко в лёд. Нитки чёрные – шёлка морок, а стежки пролегли крестом. Пальцы в ссадинах от иголок. Мгла накроет под вечер дом, только девица спать не ляжет, замер вдох и застыл в груди. Из колючей овечьей пряжи под рыдание трёх ундин, что в реке сидят черноокой за упавшим почти плетнём, под луны серебристым рогом заплетёт дева сказ о нём – о любимом, ушедшем рано в подземельный холодный склеп, о его незаживших ранах и о том, как глубок был снег, когда падала у могилы да кричала во тьму: «Вернись!».
Хоть бы память покрыло илом.
Да куда там, не рвётся нить, а клубок словно больше к ночи, не под силу его поднять. Где-то рядом сверчки стрекочут.
Ей не хочется жить и дня.
Только боги о том не знают, и не гасят её свечу. Она, имя его вшивая, чуть не падает вдруг без чувств. Бисер – на пол, да весь по щелям, не собрать на ладонь/в подол. Что же сердце так больно щемит, словно вогнан под рёбра кол?
За окном помрачнели тучи, ткань под пальцами вся в крови. Золотой поднебесный лучик её молит: «Живи!Живи!»
По запястью плотнее нитки, вьюн ползет от крыльца к ступням. Скрип открытой на всю калитки. В очаге не видать огня.
Гобеленам стареть и блекнуть, падать в омут с небес луне этой ночью короткой летней. Лента узкая на плетне заскользила атласной змейкой, да и скрыла её трава. Не поют в клетке канарейки, словно дева уже мертва…
Крестик, крестик, стежок, булавка. Сквозняком подняло рукав.
В хоровод её тянут мавки.
Глубока и черна река.