Всевещий свет

                Светлой памяти моего брата
                Валерия Алексеевича Хомякова




Часть I. ЕСЕНИНСКИЙ ОСТРОВ





                Но, обречённый на гоненье,
                Ещё я долго буду петь…
                Чтоб и моё степное пенье
                Сумело бронзой прозвенеть.
               
                С. Есенин «Пушкину», 1924



«МЕЧТАЯ О МОГУЧЕМ ДАРЕ…»

Вступление

                … теперь меня тянет всё больше к Пушкину
                С. Есенин "О себе", октябрь 1925               

Ещё в самом начале литературного пути, весной 1972 года, мной были  написаны стихи, безусловно навеянные обаянием есенинского творчества: «Но я классиков читаю, почитав, сажусь творить. Я слова перебираю, словно волосы твои» и «Сегодня я, как видите, в ударе, ведь много крепких строк в моих стихах. Друзья, я на деревне первый парень, моя рубаха в красных петухах!» Образ  автора «Москвы кабацкой» и «Персидских мотивов» был для меня всегда несказанно притягательным. Был и, конечно, остался. В непростое предармейское и армейское моё время Сергей Есенин стал для меня, наверное, самой главной поддержкой в правильности избранной литературной стези. Тем более, что он был любимым автором моего старшего брата Валерия.
Когда отмечалось 80-летие поэта, я в далёком Казахстане буквально дышал этим празднеством, всем сердцем находился  на родной рязанской земле. А моё стихотворение, завершённое в октябре 1975 года, было потом опубликовано в отменно составленной антологии «Цветы Есенину». Оно и помогло мне, «краснодипломнику» областного культпросветучилища, при поступлении на библиотечный факультет Рязанского филиала Московского государственного института  культуры. Именно благодаря использованию этих строк в своём, посвящённом Сергею Есенину, вступительном сочинении я получил за него «пятёрку» и стал студентом столь замечательного вуза:

Моим воспоминаньям нынче тесно,
ведь с детства сберегла душа моя
заветную есенинскую песню
и древний свет Рязанского кремля.

Дни радостною конницею мчатся.
Над нами –
           клёнов солнечный салют.
По всей России –
                звонкие девчата
тебя, Есенин, бережно поют.

Тобой красна приокская земля!
В душе моей неугасимо, вечно
звенит, звенит есенинская песня,
сияет свет Рязанского кремля.

Спустя некоторое время после демобилизации написал я стихи о Мещёре. А ведь во многом и с этим заповедным краем было связано творческое начало Сергея Есенина:

Растворяются туманы
в сочных солнечных лучах.
Сосны, словно великаны,
небо держат на плечах.

Здесь любви моей истоки,
перекличка родников.
Здесь слагал Есенин строки
нестихающих стихов.

Не тебе ль, моя Мещёра,
славя русскую красу,
и светло, и восхищённо
песню лучшую несу?!

Тогда, в семидесятые годы прошлого века, была у шофёров мода: помещать на лобовом стекле автомобиля портрет уважаемого вождя или любимого поэта. А таковыми являлись Сталин и Есенин:

Незамужней бухгалтерше Зине
из окна подмигнув озорно,
на зелёном заезженном ЗИЛе
он везёт на приёмку зерно.

Синева золотеет густая,
чистый ветер над полем плывёт.
Улыбается парень устало
и ямщицкую песню поёт.

И в широкой тиши предосенней
остывают остатки тепла,
и в родные просторы
                Есенин
смотрит вдаль с лобового стекла.

Помню, как же я радовался, когда стихотворение «Шофёр»  увидело свет в газете «Сельская жизнь», выходившей в то время тиражом более восьми с половиной миллионов экземпляров, а после было напечатано в столичном коллективном сборнике «Песни над Окой и Днестром», куда вошли произведения рязанских и черновицких поэтов, пишущих на русском, украинском и молдавском языках.
А вскоре даже экспромт шуточный сочинился – «Есенинская тальянка»:

– Как возьму свою тальянку,
по ладам я пробегусь –
хороводную гулянку
затевай, святая Русь!

Я понятен, я известен
и в столице, и в селе.
Я порой бываю весел,
а порой – навеселе.

Дело самое простое,
коль девчата говорят,
что ещё чего-то стою, 
и в застолье – нарасхват.

Вы мне душу растревожьте,
ах, лады мои, лады,
ведь Есенин без гармошки,
как Толстой без бороды!
 
В январе 1983 года сложилась у нас в соавторстве с замечательным композитором-земляком  Юрием Ананьевым песня «Рязаночка», которая и поныне звучит на всероссийских, областных и городских праздниках и фестивалях. Вот её текст:

Где памятник Есенину,
где тихий парк цветёт,
по городу весеннему
рязаночка идёт.

А город ей любуется,
глядит с улыбкой вслед.
Всё у девчонки сбудется,
ведь ей семнадцать лет.

Не будет опоздания,
она успеет в срок:
назначил ей свидание
рабочий паренёк.

Рязаночка, рязаночка –
весёлые глаза.
Рязаночка, рязаночка –
российская краса!   

В Есенинском празднике поэзии я стал принимать участие с 1982 года, когда эти торжества ещё не были всесоюзными и всероссийскими. Моё первое выступление на родине поэта состоялось возле его бюста работы прекрасного скульптора Антонины Усаченко. А по возвращении из Константинова я написал стихотворение «Отчизна», которое затем вошло в мой первый стихотворный сборник «Светополоса». Он был издан в столице, в «Библиотеке журнала «Молодая гвардия», в 1987 году:

Моя рязанская отчизна,
земля берёзовых кровей,
крепка и ныне ты, и присно
извечной волею своей.

Мечом прославлена и Словом,
грустна порой иль весела,
ты и на поле Куликовом,
и в песне смелостью взяла.

И знают русскую Победу
холмы и пажити твои.
И громкий памятник Поэту
всевластно рвётся из земли.

И свет просторный, свет былинный
ко мне летит на всех крылах,
горит, горит в росе полынной
и на кремлёвских куполах.

С тобою, край мой, и в веселье,
и в грусти душу отвожу.
И, словно в красны воскресенья,
в твои рябинники вхожу!

Моё участие в Есенинском поэтическом празднике продолжилось и в последующие десятилетия:

В октябре,
на родине Есенина,
на тысячелетнем рубеже,
мне мечта явилась во спасение –
солнце пело в сердце и душе.

Пусть давно любви и счастья не было,
но, родной печалью вознесён,
жил порой я средь сиянья белого,
будто б видел свой счастливый сон.

Там, во сне, склонялись лики кроткие,
и Архангел Благовест трубил.
Там, во сне, светло слагая строки,
                я
женщину счастливую любил.

В октябре,
на родине Есенина,   
мне мечта явилась наяву,
одарила песней во спасение,
оживила тусклую траву.

… И, устав, смолкают ветры сильные.
В мире нет ни горя, ни обид.
И поют, сверкая, очи синие.
И Архангел Благовест трубит!..

В эту книгу я включил свои избранные стихотворения, поэмы и статьи, посвящённые Сергею Александровичу Есенину или каким-то образом связанные с его творчеством. Здесь и юношеские строки, и произведения последнего времени. Надеюсь, что встреча читателей с «моим» Есениным станет для них не только познавательной, но и вдохновенной. В издание вошли также произведения, посвящённые гениальному русскому поэту Александру Сергеевичу Пушкину. Именно его традиции творчески  продолжил рязанский самородок, называвший автора «Медного всадника» своим любимым поэтом. Эти имена соединяют собой Золотой и Серебряный века русской словесности. Эти имена стоят в народной памяти рядом: Пушкин и Есенин, Есенин и Пушкин…

               

Владимир Хомяков



ПОД КОЛЫБЕЛЬНЫМ НЕБОМ

Стихотворения

У ПАМЯТНИКА СЕРГЕЮ ЕСЕНИНУ

И солнцем, и дождём засеян
простор над русскою рекой.
И ты пришёл сюда,
                Есенин,
как будто вещий непокой.

И, щедро песню распахнувши,
волнуя радужную тишь,
не из далёких дней минувших,
а из грядущего глядишь.

А взгляд и нежный, и суровый, – 
что не забылось, то сбылось.
И на губах не смолкло Слово –
горячей болью запеклось.

Тебя таким навек запомню
и о тебе ещё спою:
недаром в этот спелый полдень
в живой тени твоей стою!



РУССКИЕ ПОЭТЫ

1
Что проку нынче в фимиамном дыме,
коль дух уже от сердца отлетел?
Поэты погибают молодыми:
кому – Дантес, кому-то – «Англетер».

Уходят, не дождавшись юбилеев,
но каждый миг для них как юбилей.
И каждый миг, судьбой земли болея,
они под дулом совести своей.

Ещё не ссохлась краска на муаре,
и не утихла боль, глаза слезя.
Но кое-кто засел за мемуары,
стремясь попасть в посмертные друзья.

Но, как вы в душу трудную ни влазьте,
как ни клеймите грешную судьбу,
поэты неподвластны вашей власти
и неподсудны вашему суду.

Они живут, и свет их нестихаем,
и неподкупен, и неумолим.
И мы под их тревожными стихами,
как будто под хоругвями стоим…

2
Манит своих кровных поэтов
испетая ими земля.
Дымятся стволы пистолетов,
качается алчно петля.

Гостиницы, Черные речки –
всё это достанет и нас.
Не ставьте заздравные свечки –
он скоро, отмеченный час.

Что смертною ночью приснится?
Пылание белого дня,
Санкт-Питер,
литая десница,
глухие копыта коня.

... Ты спишь – и раскинуты руки,
и, плача, молчат соловьи.
И ветер грядущей разлуки
листает ладони твои.

3
Струится, душу вознося,
мерцанье призрачного звона.
И в осенённом небе снова –
неизгладимая стезя.

Вы – ровный путь превозмогли.
Ваш вольный мир – он взлётом создан:
тянулись,
         задыхаясь,
                к звёздам! –
не дотянулись до земли…

4
Куда уходят,
            Русь,
                твои пииты?
Ни в эту земь,
ни в эти небеса.
Уходят,
синью дымчатой увиты,
в твои непроходимые леса.

Идут, идут, 
ветвей не задевают,
не приминают тихую траву.
И меж собой речей не затевают
и не кричат далёкое:
                – Ау!

Им поначалу этот путь неведом,
неведом путь, как будто мир иной.
И самобраным служит им обедом
лесного света запах смоляной.

Ты укрываешь их в глухих глубинах
от лжедрузей, от недругов лихих –
своих певцов рязанских сердцевинных
и северных сказителей своих.

Им ни грибов не надо и ни ягод.
Идут, идут в дремотные леса.
Навек уйдут,
как будто в землю лягут,
как будто вознесутся в небеса.

Своим путём уходят беспредельным,
не слыша,
как над ним   
со всех сторон 
плывёт немолчным пеньем колыбельным
и сосен шум,
и сосен перезвон...

5
Поэты – смертники России,
её нещадной синевы,
успокоения просили
и не сносили головы.

Их убивали искупленьем
хмельного дерзкого греха.
И словно было преступленьем
перворождение стиха.

Их наказали, наказали
ожесточением в душе.
И что они не досказали –
то не доскажется уже.

Уходит Божие веленье.
И поглощает синева
невозвратимое волненье,
невозродимые слова…

Поэты – смертники России…
Сразили их – и не  сразили:
стоят они, светлы до слёз,
под ледяным покровом сини,
у белокаменных берёз… 

*   *   *

Слагая праздничные строки,
в любви Есенину клянясь,
к себе, ребята, будьте строги –
судьбу не втаптывайте в грязь.

А жизнь, как видите, сурова.
И только наша в том вина,
что вспомнят после нас
не Слово –
а реки, полные вина.

Нет,
вы подумайте, ребята,
среди житейской чепухи,
как другу он сказал когда-то:
– А всё же главное –
                стихи…


АКТЁР

Стопамятные строки вновь свежи,
и в сердце снова –
ощущенье дрожи:
Есенина читаешь от души –
вы даже шевелюрою похожи.

Читаешь –
словно пробуешь лады
российского отчаянного слова:
и – «Я не буду больше молодым»,
и – «В этой жизни умирать не ново».

Читаешь,
негодуя и любя,
ни боль не отвергая, ни отраду.
Так отчего же, слушая тебя,
ещё сильнее чувствую утрату?!



ЕСЕНИНУ

Под колыбельным небом
ты налегке кружил,
как будто был и не был,
но чашу – осушил.

И вьюгой причастился,
и вьюгою исчез.
Воистину простился.
Воистину воскрес.


ПОХОРОНЫ

Сани
по ухабистым сугробам
гроб везут –
и снег идёт за гробом.
Возчик хлещет по ветру
кнутом.
И пиит,
шальной и окаянный,
бьётся головою покаянной,
длани
навсегда сложив крестом.

Ничего ты больше не отмолишь.
Что накуролесил –
не отмоешь.
Будет Смерть
из Ада в Рай кидать.
Но по тропам долгим,
по сугробам,
за санями скользкими,
за гробом
снег идёт,
как будто благодать...


СНЕЖНЫЕ ВЕТРЫ

Чтобы люди грядущего света
не прознали про Смерть ничего, –
раскопали могилу Поэта
и зарыли уже без него.

А избитое, бренное тело
затаили отсюда вдали,
чтоб оно безымянным истлело
под покровом скорбящей земли.

«Ветры, ветры, о снежные ветры»,
чьи вы там заметали следы?
... Вот на кладбище памятник светлый –
перед ним и венки, и цветы.

А небесное сердце Поэта,
что в безвестном сокрыто холме,
то пробьётся порывами света,
то опять растворится во тьме...


В СКВЕРЕ

Мерцая траурною бронзой,
чуть преклонив высокий лик,
ты в ясной памяти морозной
живым видением возник.

И недосказанной строкою
во мгле дыхание парит.
И взгляд, овеянный пургою,
с притихшим снегом говорит,

и песнь прощальную пронзает,
и зрит, что встреча впереди,
что всё на свете воскресает,
но – возвращения не жди.


ЕСЕНИНСКИЙ КРЕМЛЬ

Над певчей Рязанью –
в безлунную темь –
возносит сказанье
Есенинский кремль.

И в воздухе вольном
колышет слова
седая, как волны,
святая трава.

Я в ней по колено
бреду
      и по грудь,
сквозь шелест нетленный:
«Себя позабудь…»

Забуду…
Но вспомню
того, кто воскрес,
по синему полю
дойдя до небес.




БЕССОННИЦА

В час ночи, как положено,
казарма напрочь спит.
А ветерок стреноженный
за окнами грустит.

Над степью месяц клонится,
на улицу маня.
Бессонница, бессонница
замучила меня.

Сейчас бы мне с молодкою
в обнимочку гулять, 
и бравою походкою
прохожих удивлять,

и щегольнуть цитатою
есенинских стихов,
и жизнь вести женатую
до третьих петухов,

и песнею Аверкина
встречать степной рассвет.
А что на сердце ветрено?
Так это ж двадцать лет!

Бессонница, бессонница.
Срок службы невелик.
И хочется, и колется –
и ротный не велит.


СЛУЖБА

(глава из поэмы «Семидесятые»)

После бани обмундирование
получил – 
и стал почти другой.
Завезла меня дорога дальняя –
не подать до родины рукой.

Казахстан.
Густеет степь тюльпанами.
Пламенеет озеро Балхаш.
Сквозь пять тысяч вёрст,
как за туманами,
мне высокий чудится мираж.

Купола собора православного –
золото рязанское моё.
Там я прожил,
а не понял главного:
родина,
что искренней её?

Лёгкий шелест,
травяной и лиственный,
чистый взгляд,
озёрный и речной, –
что ещё на белом свете истинней
и навек овеяно мечтой?

Сказка там, и песня, и пословица
россыпью серебряной горят...
Всё, смолкаю:
мне пора готовиться
в мой любимый кухонный наряд.

В нём прошёл я все цеха и должности
и добрёл до краткого – «помдеж».
Тут свои премудрости и сложности
и такого нет глагола: «Ешь!»

Есть глагол: «Рубай!»
Рубаем весело,
коли дело в нашенских руках,
коли нам судьба поклон отвесила
на балхашских тёмных берегах.

Отходил нарядов здесь немало я,
так сказать, «до самого звонка».
... На посту опять,
а небо – алое,
и летят резные облака.

Полюбил закат сильней рассвета я.
Часто, провожая солнце вдаль,
слышал я,
как сердце неиспетое
ждёт любовь и ясную печаль.

Письма, письма –
в них одно спасение
да еще спасение в стихах.
Осенит меня пора весенняя
и волной нахлынет впопыхах.

... Эшелон уже подходит дембельский –
до берёз помчусь и до рябин.
Вспоминать тебя я стану день-деньской,
мой самозарядный карабин.

Не забыть и вас, друзья армейские,
строгое солдатское житьё.
Ах, какие вьюги были резкие,
но весна опять берёт своё!

Поезд мчит сквозь города, селения.
И плывёт сиреневый простор.
Там, в Рязани,
памятник Есенину
мне свои объятья распростёр!


*   *   *   

Шли печально, молча...
Таял тёплый ветер.
Быстрой майской ночью
нас никто не встретил.

Облака, гонимы,
промелькнули тенью.
И к кремлю прошли мы,
где его успенье.

Чтоб не забывали
мы свой край приокский,
нас в другие дали
провожал Полонский.

И вздыхала песня,
и крепчало слово,
что сюда мы вместе
возвратимся снова...

Падал свет неброский.
Ветер звёзды сеял.
Провожал Полонский...
А встречал – Есенин!



ПРИСТАНЬ

                Ст. К.

Тянулись тихо тучи с севера.
Повсюду царствовало Слово.
И на столетии Есенина
на пару пели мы Рубцова.

Да-да, ту самую, о пристани,
о потонувшей, отдалённой.
И нам казалось, что до истины –
подать рукою … окрылённой.

А жесты наши были резкими,
как бы в предчувствии полёта.
А строчки песни были дерзкими,
всё про кремлёвские ворота.

А листья реяли над крышами,
и песнь неслась по всей округе.
И эту песнь в Рязани слышали,
а может, даже и в Калуге.

Нам не кричали «бис!», не хлопали,
да и не нужно было это.
Но, протянувшаяся во поле,
светилась родина поэта.

И в те мгновения предлунные
Есенин сердцем нас приветил:
его слова «Цветите, юные!»
нам распахнулись, словно ветер.

Есенин – синий мир таинственный.
Рубцов – цветок вечнозелёный.
И вновь казалось, что до истины –
подать рукою окрылённой…   


ОКСКИЕ СТРОКИ

1
Моя извечная река,
как нескончаемая книга…
Твой слышен зов издалека –
и нет взволнованнее мига.

О как же я хочу сейчас
себе о юности напомнить
и песнь твою
            в который раз
своим молчанием дополнить!

Пусть кто-то прожил на бегу,
пусть завоёвывал  столицы.
А я стою на берегу,
листая волны, как страницы…

2
На книжной полке у меня –
три давних тома,
                где берёзки.
Тот чистый голос смолк, звеня,
но мы остались –
                отголоски.

Мы знаем, что царит разрыв, 
но жизнь вернёт былую меру;
что мир лукав и суетлив,
но принят нами он на веру;
и что креста на «знати» нет, 
не ей – молитвенное слово:
она и синь, что пел Поэт,
и нимб его продать готова.

3
Восторг последнего тепла 
и тишина песчаной суши.
Волне мы отдали тела –
и возвратили наши души.

Мы вышли из одной реки,
и нас одна вода сроднила.
Заветной
        я коснусь руки,
что память встречи сохранила.

Но пламя это –
              разрублю!
Его так просто не развяжешь.
Скажу:
      «Я больше не люблю!»
А сердце молвит:
                «Не прикажешь…»

4
Река извечная моя,
я так давно к тебе стремился.
Но нет ни дыма, ни огня
того костра, что здесь струился.

И всё подвержено тщете?
И в сердце радость не очнулась?
Не со щитом, а на щите
мечта моя сюда вернулась?

Река моя, помилуй нас.
Не зря сдержал я обещанье…
Пусть будет долгим этот час
последней встречи
и прощанья.

5
Притоки хоть невелики –
они высоких волн предтечи.
Вновь окрыляют путь реки
их переливчатые речи.

Так Цна становится Окой,
так, не подвластная забвенью,
печаль становится строкой,
внимая певчему веленью.

Цветами дышат берега,
взлетают лёгкие зарницы.
Под ветром катится река, 
листая волны, как страницы.


*   *   *

… И вот я вновь на окском берегу.
Вновь предо мной глаза твои и руки.
Я к ним тянусь,
                тянусь,
                но не могу
коснуться их…
Шуми, трава разлуки!

Шуми, шуми, забвенная трава!
А я воспомню осени и зимы,
когда звучали светлые слова,
когда друг другом были мы любимы.

Разлука?..
Мы не ведали про то,
друг другу пальцы в волосы вплетая.
... Но наш поэт нам вновь напомнил,
                что
«отговорила роща золотая».

Расстались мы с тобой –
                и все дела.
И что сверх меры вспоминать об этом?
Отволхвовала роща,
                отцвела
своим осенним окрылённым светом.

Тот Божий свет я в песне сберегу,
в нём для меня –
                мерцание разлуки.   
… И вот я вновь на окском берегу.
И предо мной –
              глаза твои и руки.



СВЯТАЯ ПЕСНЯ

Поэмы

ДВА РОЖДЕНИЯ

                Ещё с юных лет я мечтал оказаться
                в первой четверти двадцатого века,
                чтобы наяву увидеть и услышать
                великого русского поэта
                Сергея Есенина.
1
Я родился на полвека назад.
Ох, нелёгким был тот год для страны:
всё аресты, да расстрел баррикад,
да уныние японской войны.

Жили мы при Николае-царе,
до чего тогда народ обнищал!
А потом пришёл Ильич в Октябре,
много разного всего обещал.

Только б я прожил, наверно, и так,
не ходил батяня мой в бедняках –
золотым казался медный пятак
в молодых его весёлых руках.

Я четыре года в школу спешил
и в училище ещё пару лет.
Я о будущем не шибко тужил –
и попал секретарём в сельсовет.

Председатель был мужик ещё тот,
доверял мне даже ставить печать.
Уважали.
                И окрестный народ
стал по отчеству меня величать.

Но вот тут и приключилась пурга,
и откуда вдруг стихи – не пойму.
И считал я в каждом слове слога,
но стихов тех не читал никому.

Я стеснялся, что писал про собор,
про покос, про свой раздумчивый край.
А ведь надо было про комсомол,
а ведь надо было про Первомай.

Так чего в газету их отдавать?
Всё равно не напечатают, нет.
В чемодан, а чемодан – под кровать:
пусть лежат там до скончания лет.

2
Ездил я порой с батяней в Рязань.
А однажды прикатили в Москву.
Был июнь, стояла лёгкая рань.
И столицу я узрел наяву.

Клокотал и волновался вокзал.
И домов высоких сколько кругом!
– Вот так город, – сам себе я сказал, –
и за месяц не измеришь бегом.

Закупили мы весь нужный товар
и на поезд потихоньку брели.
– Вон Тверской, – батяня молвил, – бульвар:
видишь, памятник поэту вдали?

Мы пошли туда – и смотрим:
                толпа
всё подходит и подходит к нему.
Значит, вправду не померкнет тропа,
как там, время, ни навеивай тьму.

Объявили, что большой юбилей,
возложили кто цветы, кто венок.
Но не стали лить подолгу елей:
– Первым выступит Есенин Сергей!..
И поднялся над толпой паренёк.

Нет, он был, конечно, старше меня:
лет за двадцать иль побольше того.
И в дыханье уходящего дня
я услышал крепкий голос его

о могучей нашей русской судьбе,
о легендах, что живут, как туман.
Он о Пушкине читал, о себе:
дескать, Пушкин, как и он, хулиган.

Улыбнулся я: – Ну, парень даёт!
Удивился: – До чего молодец!
 – Он читает, а как будто поёт, –
мне шепнул тогда батяня, отец.

3
Мы вернулись – и в работу скорей:
завсегда по горло дел на селе.
Но я вспомню, что читал нам Сергей,
и хожу, как будто навеселе.

Вот действительно поэт так поэт!
Сразу видно, что крестьянская кровь!
... Передали как-то к нам в сельсовет
три журнала толстых «Красная новь».

Пролистал я их, чтоб после прочесть.
Пролистал – и даже вздрогнул сперва:
в них во всех стихи Есенина есть –
так свежи, как в майских росах трава.

И едва дождался полночи я.
Сел при свечке эти строчки читать:
вот вернулся он в родные края,
вот встречать его торопится мать –

в старомодном шушуне на ветру
всё стоит, тая тревогу-печаль...
Я заснул, наверно, только к утру.
Мне приснилась несказанная даль.

Я Сергея столько раз вспоминал!
А свои стихи ушли в забытьё.
И пришёл ещё с поэмой журнал –
«Анна Снегина» названье её.

Там и радость, там и память, и грусть.
И сирени той есенинской цвесть!
И твердил я те стихи наизусть.
... А потом пришла печальная весть.

Мы услышали, что в день похорон
вокруг памятника гроб обнесли:
был достоин даже Пушкина он,
наш Есенин – горький праздник земли.

4
И опять не спал я полную ночь:
вновь ко мне моя вернулась пурга –
и молчать, и улыбаться невмочь,
и невмочь считать по строчкам слога.

Я писал, что не сумели спасти,
что Есенина любил и люблю,
что он жить нам завещал и цвести
и не сам себе накинул петлю.

А на этом я стихи оборвал
и отправить их в газету решил.
Но когда потом в беде побывал,
сразу понял, что тогда поспешил:

мне такой за них устроили ад
и такой мне преподали урок...
Я родился на полвека назад.
... А потом родился я точно в срок!

Отгорела та большая война,
и свобода пронеслась над страной.
И взошла, светясь, такая весна –
улыбнулся ей в ответ шар земной.

Пролетел вокруг него человек,
по-есенински ворвался в зенит.
И заслушался космический век,
как степное пенье бронзой звенит.

А Есенин – он сегодня опять
всё на том же на бульваре Тверском,
будто вышел по Москве погулять,
по России прогуляться пешком,

по Рязани, по родному селу,
где во всём – его душа и слова.
Как там, время, ни навеивай мглу –
ярым полымем взметнулась листва!

И кружит она.
             И нимб золотой –
всюду виден он, куда ни взглянуть.
Ты сияй, листва, над песней святой,
устилай, листва, есенинский путь!

2003–2004



БАТУМСКАЯ НОЧЬ

1               
Лёгкий ветер разносит шум –
море плещет, как половодье.
Ровно полночь.
Не спит Батум –
отмечается новогодье.

Переполнен бокал хмельной,
только взор не качнётся пьяно:
ты опять в стороне родной,
что мерцает из-за тумана.

… За окном голубеет сад.
И вот-вот снегопад закружит.
… Это было лет семь назад –
память верно с душою дружит.

Вспоминаешь:
разрушен трон,
революция,
мир озлоблен.
Как шагал по России он,
сотрапезник твой Прон Оглоблин!

2
Та Россия была в огне,
как набитая взрывом бочка.
Про Керенского на коне
Каннегисера Лёни* строчка
так пронзительна…
                Сгинул друг –
прогремел на террор террором.
Сердце помнит пожатье рук
за неспешливым разговором.

Ты и сам говорил стократ:
жизнь разорвана потрясеньем,
коль сражается с братом брат,
революция – не спасенье.

Революция и любовь –
как тревожно,
метельно,
странно!
… На странице выводишь вновь:
Анна Снегина,
Анна,
Анна.

3
Всё покамест.
К гостям пора.
Вон приятель твой Лев Повицкий**
гулевать готов до утра
с недопитою рюмкой виски:

– Что опять загрустил, Сергей?
Аль веселье у нас не в силе?
Что там пишешь в душе своей?
Всё о Персии?

– О России…

Незакатны её крыла,
серебриста её дорога.
Но такие пошли дела,
что душа потеряла Бога.

Близко правду не разглядеть –
сердцу надобно расстоянье.
Жаль, что с миром,
                где вьюжит цветь,
предназначено расставанье.

4
Дышит сумрачно порт Батум –
давний город контрабандистов.
Даже если затихнул шум –
норов жизненный здесь неистов.

Мчит ещё один Новый год –
не заметишь, как тридцать стукнет.
Но забудешься от невзгод –
снова юность тебя аукнет!

Ты опять в стороне родной,
что мерцает из-за тумана,
и выводишь в глуби ночной:
Анна Снегина,
Анна,
Анна…

Это было лет семь назад –
память верно с душою дружит.
… За окном голубеет сад.
И вот-вот снегопад закружит.

2009–2010 

Примечания автора:
* Л.И. Каннегисер (1898–1918) – поэт, товарищ С.А. Есенина, 30 августа 1918 года
застрелил председателя Петроградской ЧК М.С. Урицкого.
**Л.И. Повицкий (1885–1974) – поэт, журналист, издательский работник, в 1924–1925 годах сотрудник газеты «Трудовой Батум».

С.А. Есенин начал работу над поэмой «Анна Снегина» в конце 1924 г. в Батуми, завершил произведение в основном в конце января 1925 г., отделывал текст до начала марта, уже вернувшись в Москву. Первые публикации состоялись в газете «Бакинский рабочий» (1 и 3 мая), журналах «Красная новь» (№ 4) и «Город и деревня» (№№ 5 и 8) за 1925 год. Прообразом главной героини «Анны Снегиной» является последняя владелица поместья в селе Константиново Лидия Ивановна Кашина (1886–1937) – добрая знакомая великого поэта. В произведении упоминаются названия рязанских сёл Радово и Криуша, проникновенно описан здесь и константиновский пейзаж.
Поэма вошла в третий том Собрания стихотворений С.А. Есенина, подготовленный самим автором в последние месяцы его жизни.  В 2010 году в Рязани осуществлён выпуск этого произведения не только на русском, но и в переводе ещё на 11 европейских языков. В селе Константиново, на родине поэта, действует уникальнейший в своём роде музей одной поэмы. «Анна Снегина» получила широкое отражение в самых различных видах искусства: театре, кино, живописи, музыке, литературе. 



ЕСЕНИНСКИЙ ОСТРОВ

                Я до школы даже не слышала, что мы Есенины.
                Сергей прозывался Монах, а я и Шура – Монашки.
               
                Екатерина Есенина «В Константинове»

1
Лесной район, по-прошлому – уезд.
Я прикатил сюда в командировку:
решил пожить, пока не надоест,
а также показать свою сноровку,
мол, я умелец всё же кое в чём,
тем более, когда в разгаре лето:
преодолеть уездный водоём –
что может быть приятней для поэта?

Вот и она – «озёрная тоска»,
воспетая ещё во время оно:
сверкание горячего песка,
прохладное таинственное лоно,
заполненное лёгкой синевой
и отражённой волею Всевышней.
И понял я шальною головой,
что в сих местах я, вероятно, лишний.

Но уходить отсюда? Никогда!
Пускай меня потом хоть кто осудит.
Зовёт, зовёт волнистая вода
свершить удел – а дальше будь что будет.

Одежда хитро спрятана в кустах,
надёжными прикрыта лопухами.
В таких непредсказуемых местах
по мне что плыть, что говорить стихами...

И я ступаю медленно по дну,
отталкиваюсь, воздух набираю –
и ухожу в густую глубину,
как будто бы на время умираю.
Точнее, погружаюсь в мир иной,
в другую, молчаливую, стихию.
И, отрешён от маеты земной,
взираю на подводную Россию.

Здесь никаких особенных примет,
лишь полутьма назойливо витает.
Я мог бы что-то разглядеть,
ан нет:
мне кислорода больше не хватает.

Скорей наверх!
Скорей наверх – туда,
где солнце предполуденное блещет,
и чистым слоем стелется вода,
и ровная волна вдогонку плещет.

Мой стиль любимый – тихоходный брасс,
тобой готов я плыть «хоть до Ла-Манша».
И шелест ветровой мне,
без прикрас,
как звуки ослепительного марша.

Но что мне слава,
если здесь, сейчас
сиянье сини не окинуть взглядом.
Чуть поднажми, мой разлюбезный брасс!
Ну вот – и  долгожданный берег рядом.

2
Ивняк, сплошной ивняк.
И как же тут
взойти, взобраться, выползти на землю?
Ага, тропа!
Подход не слишком крут –
и это я, конечно же, приемлю.

Устало продираюсь сквозь кусты,
меня хватает за уши крапива,
стоят берёзы, свесивши листы:
хоть заросли, а всё-таки – красиво!

Осины беспокойною толпой
идут за мной – я слушать их не стану.
И продвигаюсь долгою тропой,
и выхожу на тесную поляну.

А там – следы вчерашнего костра,
котёл,
шалаш,
на крыше сохнут снасти.
… И – мигом растворилась мошкара,
как будто бы всё в чьей-то тайной власти.

И слышу вдруг:
– Эй, добрый гражданин,
привет тебе – отныне гостем будешь!
Всё веселей, а то я тут один.

… И взгляд такой, что сроду не забудешь.

Мы сели на примятую траву
во имя столь любезного союза:
– Я с мая здесь который год живу,
вот так, навроде Робинзона Крузо.
Но у меня есть прозвище – Монах,
всё это по фамилии Монахов.
Кому-то – Иисус или Аллах,
кому – ни иисусов, ни аллахов.
Хотя, конечно, знаю – я неправ:
народ без веры,
что вино без меры.
Рыбачу я, а сколько разных трав
набрал себе от всякой там холеры.

– Что ж, прозвище…
А как зовут?
– Сергей.
Сергеем Александрычем бывает.
Давай, мой друг, цвети и молодей,
поскольку сил ещё не убывает.
И, шутка ли сказать, я самому
Есенину не кто-нибудь, а тёзка.
Не оттого ль равняюсь по нему,
пускай и пробыл на земле неброско.
Стихов-то и поэм я не пишу,
но дух во мне есенинский не вымер:
кружу себе и воздухом дышу.
Ну, а тебя по имени?

– Владимир.

3
– Поэзия Есенина чиста
и разве ей установимы сроки?
«Я посетил родимые места,
Ту сельщину…»
Ты помнишь эти строки?
А «саданул под сердце финский нож»?
Читаю это, всей душой рыдая.

– Да, «кто сгорел, того не подожжёшь».

– А помнишь, «гой ты, Русь, моя родная»?
А знаешь ли, Володя, что Сергей,
Сергей Есенин – от тебя не скрою –
во дни отрадной юности своей
бывал на этом острове порою?

– На острове?
Да неужели так?!
Я думал, это супротивный берег.

– Ну, друг Володька, ты и впрямь, чудак,
годишься в открыватели Америк.

– Сокурсника вчера я навестил,
за словом до утра провеселился.
А-а, не беда: Господь меня простил,
иначе б я к тебе не приземлился.
И что ж Есенин?
Дальше расскажи.

– Сюда он вплавь с друзьями добирался,
и, слышал я, нырял здесь от души,
и раков больше всех добыть старался,
и камыши он собирать любил.
А в книжке толстой я читал про то, как
руками – ты представь себе – ловил
линей с язями в узеньких протоках.

Нехитрую уху варили здесь,
быть может, вот на этой же полянке. 
И веселились день остольний весь,
и громко песни пели без тальянки.

Есенин
       это нежно описал,
такое вспомнить мило и приятно.

… Закат легко над нами нависал.

– Прости, Сергей, но мне пора обратно.
Но … «мне пора обратно ехать в Русь».
Дела, дела, и нет им укоротки.
До берега нескоро доберусь.

– Володя, я свезу тебя на лодке.

4
… Собаки брешут, дремлют петухи,
теплеют избы окнами своими.
Сергею я в пути прочёл стихи:
«Поэты погибают молодыми».

И вновь спешу к сокурснику,
а мне
лежит письмо … от Снегиной от Анны?
Да нет же, от жены.
И при луне
читаю строчки –
а глаза туманны:
«У нас погода мерзкая была:
одни дожди –
совсем забрали в шоры.
Я огурцы уже обобрала,
но где-то на подходе помидоры».

Письмо, письмо…
Любимый почерк мой.
И, значит, разверни оглобли, Вовка!
Как хорошо, что ждут тебя домой!
И потому – прощай, командировка!

Прощай, лесной район,
лесной уезд,
духмяный мир,
озёрная держава!
Воистину – одно из главных мест,
где началась есенинская слава.

Где он писал про «алый свет зари»,
что «выткался на озере»,
где плачут,
со звонами рыдают глухари,
и верховые лик при встрече прячут.

«Лицом к лицу лица не увидать» –
и это тоже помнится сквозь годы.
… И выхожу я к берегу опять,
чтоб поглядеть на меркнущие воды.

Мой друг Сергей, по прозвищу Монах,
в твоём отдохновенье одиноком
хранит тебя Господь во всех делах
на острове Есенинском, далёком.

И видится мне край наш молодым,
и чудятся великие преданья.
Но всё прошло, «как с белых яблонь дым».
И – «до свиданья, друг мой, до свиданья».

1996–2015

Созданием этого произведения автор обязан педагогу-словеснику Лидии Озеровой. Летом 1996 года я задумал написать поэму о Сергее Есенине с несколько необычным сюжетом и хотел для cбора материала выехать в Мещёру, где прошли годы отрочества и ранней юности великого лирика. Но мне нездоровилось, и поэтому Лидия  посоветовала повременить с поездкой, а сама решила создать такие условия, чтобы я  действительно мог представить себя в тех местах, овеянных поэтическими легендами. Мы выехали на её родину, в село Гавриловское. Оно находится от города Сасово в дюжине вёрст. Я до обеда немного помогал Лидии на огороде, потом шёл купаться на пруд, благо тот находился всего лишь в четверти часа ходьбы от дома, где мы  проживали. А после обеда у меня было предостаточно времени, чтобы предаться своим раздумьям о Есенине. Черновой вариант поэмы был написан именно тем летом. Но я не торопился отдавать её в печать. Вернулся к доработке произведения уже в Сасове и закончил «Есенинский остров» только спустя… почти два десятилетия, осенью 2015 года.



ПЕРСТЕНЬ СЧАСТЬЯ

Статьи

ВЕЛИКИЙ ПОЭТ О ВЕЛИКОМ ВОИНЕ

Ранней весной 1912 года учащийся Спас-Клепиковской второклассной учительской школы Сергей Есенин написал «Сказание о Евпатии Коловрате, о хане Батые, цвете троеручице, о чёрном идолище и Спасе нашем Иисусе Христе». С чтением этого крупного произведения поэт выступал неоднократно, в том числе 21 января 1916 года в «Обществе свободной эстетики» в Москве. Напечатать произведение удалось только после Октябрьской революции, 23 июня 1918 года, в газете «Голос трудового крестьянства».
«Сказание о Евпатии Коловрате…» было написано на основе памятника древнерусской литературы «Повесть о разорении Батыем Рязани». В одном из эпизодов этого произведения говорится о подвиге рязанского воеводы, вернувшегося из Чернигова в родной город уже после гибели в декабре 1237 года столицы княжества. Коловрат «собра мало дружины – тысячу семсот человек, которых Бог соблюде, быша вне града… И внезапу нападоша на станы Батыевы и начаша сечи без милости… Татарове же мняша, яко мертви воссташа». Есенин так пишет об этом:

Не рязанцы ль встали мёртвые
На побоище кроволитное?

По мнению учёных, есенинская «Песнь о Евпатии Коловрате» опирается не только на письменный источник, но и на «народно-поэтические рассказы, легенды, предания, которые поэт мог слышать в годы юности в рязанском крае, когда собирал и записывал народные песни, сказки и частушки». Насыщено произведение и творческим воображением тогда ещё юного автора.

В 1925 году, готовя трёхтомное Собрание стихотворений, Сергей Есенин значительно переработал поэму, сократил её более чем в полтора раза (с 224 до 140 строк) и включил под названием «Песнь о Евпатии Коловрате» во второй том этого издания. Отныне она публикуется во многих книгах классика русской литературы.
В этом самобытном, настоянном на легендах отчего края произведении немало рязанских областных слов: «вентерь» (рыболовная снасть), «кумашница» (сарафан), «сугор» (холм), «поём» (заливаемая в разлив низина), «смолот» (смолотое зерно),  «лузга» (гречишная шелуха), «пешнёвая угорина» (раскалённый лом), «лонешний» (прошлогодний), «допоть» (нашествие), «лазушновый» (ласковый, общительный), «зымь» (позёмка), «переточина» (протока, небольшая речка), «кутомарина» (марево), «кухта» (косматый иней)…
Поистине удивительна музыка есенинской «Песни о Евпатии Коловрате»!

Вились кудри у Евпатия,
В три ряда на плечи падали…
А мила ему зазнобушка,
Что ль рязанская сторонушка…
И не меч Евпатий вытянул,
А свеча в руках затеплилась.

Это произведение по праву можно назвать языковой энциклопедией Рязанской земли. А образ Евпатия Коловрата нашёл достойное отражение в творчестве ведущих современных поэтов есенинского края. 


«РАСПЕЧАТАЛСЯ Я ВО ВСЮ ИВАНОВСКУЮ»

В конце декабря (по старому стилю) 1913 года поступил в продажу январский номер  московского детского журнала «Мирок» за 1914 год. Среди других произведений в этом издании, на десятой странице, было опубликовано стихотворение «Берёза», подписанное псевдонимом «Аристон»:

Белая берёза
Под моим окном
Принакрылась снегом,
Точно серебром.

На пушистых ветках
Снежною каймой
Распустились кисти
Белой бахромой.

И стоит берёза
В сонной тишине,
И горят снежинки
В золотом огне.

А заря, лениво
Обходя кругом,
Обсыпает ветки
Новым серебром.

Искушённым читателям эти неприхотливые строки сразу же напомнили фетовское:

Печальная берёза
У моего окна,
И прихотью мороза
Разубрана она.

И всё-таки в «мирковском» стихотворении было что-то незаёмное, вдохновенно-лёгкое, особенно в концовке: «А заря, лениво обходя кругом, обсыпает ветки новым серебром».
В то же самое время Есениным из Москвы в Спас-Клепики Рязанской губернии было направлено письмо на имя местного жителя Григория Панфилова: «Посылаю тебе на этой неделе детский журнал, там мои стихи». Где-то через месяц тому же адресату, однокашнику Есенина по Спас-Клепиковской второклассной учительской школе, была послана фотография, на обороте которой имелась надпись: «Распечатался я во всю ивановскую. Редактора принимают без просмотра, и псевдоним мой «Аристон» сняли. Пиши, говорят, под своей фамилией». Принадлежность этого псевдонима Есенину установил литературовед Давид Золотницкий. Он, просматривая хранившуюся в Институте литературы Академии наук СССР рукопись книжки детских стихов «Зарянка», обнаружил в ней вырезку стихотворения «Берёза» из январского номера журнала «Мирок» за 1914 год с есенинской авторской пометой. Юный поэт предложил ещё в 1916 году «Зарянку» издателю Михаилу Аверьянову, но она тогда в свет не вышла (этот сборник появился в печати лишь в 1964 году, в издательстве «Малыш». – Вл.Х.). По мнению литературоведа Сергея Кошечкина, источником есенинского псевдонима могло быть не только одноимённое название получившего в то время распространение музыкального ящика, а скорее всего, отменное знание будущим автором «Радуницы» творчества выдающегося поэта екатерининской эпохи Гавриила Державина. Вот пятая строфа из его стихотворения 1794 года «К лире»:

Души все льда холоднея.
В ком же я вижу Орфея?
Кто Аристон сей младой?
Нежен лицом и душой,
      Нравов благих преисполнен?

В 1914 году в московских журналах «Мирок», «Проталинка», газете «Новь», петербургском большевистском издании «Путь правды» было опубликовано десять стихотворений Сергея Есенина: «Берёза», «Воробышки» («Поёт зима – аукает…»), «Пороша», «Село» (вольный перевод отрывка  из поэмы Тараса Шевченко «Княжна»), «Пасхальный благовест», «С добрым утром!», «Сиротка», «Молитва матери», «Богатырский посвист», «Кузнец».
По воспоминаниям друга Есенина Николая Сардановского, «свой первый гонорар, кажется, около трёх рублей, Сергей целиком отдал отцу… Насколько я Сергея понял, на эти деньги он смотрел не как на обычный заработок, а как на нечто высшее, достойное лучшего применения».
Юный поэт работал в то время подчитчиком типографии «Товарищество И.Д. Сытина», а затем корректором типографии торгового дома «Чернышев Д. и Кобельков Н.», был слушателем первого и второго курсов вечернего историко-философского факультета академического отделения Московского городского народного университета имени А.Л. Шанявского, состоял действительным членом Суриковского литературно-музыкального кружка. В заявлении о приёме в это творческое содружество Есенин указал, что его «печатные материалы появлялись: «Рязанская жизнь», «Новь», «Мирок», «Проталинка», «Путеводный огонёк». Стоит напомнить, что десятилетие творческой деятельности поэт предполагал отметить 10 декабря 1923 года, отсчитывая эту дату со дня первой своей  публикации. Если вновь обратиться к есенинским письмам Грише Панфилову, то в осеннем послании 1913 года можно прочесть такие строки: «Я всё дожидался, чтобы послать тебе вырезку из газеты со своим стихотворением, но оказывается, это ещё немного продолжится». Вполне вероятно, что поэт в дальнейшем мог быть не совсем точен в отношении даты своей первой публикации. Но возможно и то, что у исследователей его творчества ещё есть шанс до конца разгадать тайну есенинского печатного дебюта. Тем более, что в заявлении в Суриковский кружок указана газета «Рязанская жизнь», которая пока не значится в числе изданий, где в 1913–1914 годах помещались произведения поэта. Не найдено их и в журнале «Путеводный огонёк».
А считающаяся первым опубликованным стихотворением Есенина «Берёза» получила  широкое признание. Она входит во многие издания знаменитого поэта, свыше пятидесяти раз была положена на музыку отечественными композиторами. Среди них народный артист СССР Николай Кутузов, народные артисты РСФСР Юрий Левитин и Александр Флярковский, заслуженный деятель искусств РСФСР Дмитрий Васильев-Буглай. И это,  как мы понимаем, далеко не полный список. Нам, землякам великого лирика, отрадно, что входит в столь славный ряд и является несомненным шедевром песня «Берёза», написанная на стихи Сергея Есенина народным артистом РCФCP Евгением Поповым. Вот уже более шести десятилетий это произведение звучит в ярком исполнении Рязанского народного хора и считается одной из творческих визитных карточек самобытного коллектива.



ЕДИНСТВЕННЫЙ ПЕРЕВОД СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА

К первым есенинским публикациям относится и напечатанное в мартовском номере московского детского журнала «Мирок» за 1914 год стихотворение «Село». Оно является вольным переводом отрывка из поэмы Тараса Шевченко «Княжна» (1858):

Село! В душе моей покой.
Село в Украйне дорогой.
И, полный сказок и чудес,
Кругом села зелёный лес.
Цветут сады, белеют хаты,
А на горе стоят палаты,
И перед крашеным окном
В шелковых листьях тополя,
А там всё лес, и всё поля,
И степь, и горы за Днепром…
И в небе тёмно-голубом
Сам Бог витает над селом.

Написанию этого произведения способствовало, скорее всего, то, что тогда, в 1914 году, отмечалось столетие со дня рождения великого украинского поэта. Самобытное  творчество Кобзаря не могло не привлекать юного Есенина:

Не утихая,
по России
бушуют снежные моря.
Сергей Есенин
ночью синей
читает книгу Кобзаря.

Вот замечательное место:
«Село! В душе моей покой».
Как будто медленная песня
коснулась чистою рекой.

Читает –
и метельной ночью
ему от этих слов светло,
как будто видит он воочью
своё родимое село.

Как рассказать по-русски это
и породнить какой строкой
с селом мятежного поэта
село, хранящее покой?..

В двадцатые годы Есенин думал о том, чтобы предложить российским любителям поэзии свои варианты прочтения произведений известных грузинских авторов. Но судьбе было угодно оставить вольное переложение уроженцем Рязанщины стихов Шевченко единственным опытом переводческой деятельности в обширном творческом наследии великого русского лирика.


«АЛЫЙ СВЕТ ЗАРИ…»

Весна 1915 года стала поворотной в судьбе Сергея Есенина. Он, оставив учёбу в Московском городском народном университете имени А.Л. Шанявского, отправился попытать счастья в Петрограде, чтобы встретиться с первым поэтом России Александром Блоком и посетить редакции столичных изданий. Эти события совпали с публикацией в журнале «Млечный путь» стихотворения юного поэта, которое начиналось завораживающей строчкой: «Выткался на озере алый свет зари». Яркое произведение, вне сомнения, было прочитано Есениным на памятной встрече с Блоком, который так отозвался о приходе к нему 19-летнего «крестьянина Рязанской губернии»: «…стихи свежие, чистые, голосистые, многословный язык…»
Что ж, столь лестный отзыв не был творческим авансом или же великодушной данью юному возрасту Сергея Есенина. Первозданность его литературной стези чувствовалась уже с начальных шагов:

Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.

В первых публикациях в московском «Млечном пути» и петроградском «Ежемесячном журнале», а также в авторском сборнике «Радуница», выпущенном уже в начале 1916 года, стихотворение заканчивалось весьма залихватской, дерзкой строкой, что было вполне объяснимо для молодого поэта. Правда, авторское датирование произведения 1910 годом при подготовке в 1925 году трёхтомного Собрания стихотворений выглядит довольно сомнительным. По мнению ряда есениноведов, стихотворение могло быть написано, скорее всего, уже во время учёбы Есенина в университете Шанявского. Именно тогда поэт читал свои звонкие строки другу юности Николаю Сардановскому, членам Суриковского литературно-музыкального кружка, а затем критику, историку литературы  профессору Павлу Сакулину и всюду получил высокую оценку. Павел Никитич даже попросил прочесть вызвавшее его восторг произведение дважды, а спустя некоторое время положительно отозвался о творчестве Есенина в опубликованной в журнале «Вестник Европы» статье «Народный златоцвет»: «С первых же минут своей жизни Есенин приобщился к народно-поэтическому миру…»  Думается, что отроческие мечтания и впечатления («В пятнадцать лет взлюбил я до печёнок…») могли дать движение рождению образов этого стихотворения, так что Сергей Александрович, наверное, в какой-то степени был прав, ставя дату замысла «Выткался на озере алый свет зари». Летом 1925 года поэт убрал две строки из начального варианта произведения («Не отнимут знахари, не возьмёт ведун, /Над твоими грёзами я ведь сам колдун») и добавил заключительные строки:

И пускай со звонами плачут глухари,
Есть тоска весёлая в алостях зари.

Стихотворение обрело образную завершённость, если так можно выразиться, закольцованность. Напевность произведения получила своё воплощение в творчестве многих отечественных композиторов, среди которых Александр Аверкин, Григорий Пономаренко, Василий Соловьёв-Седой... Как трогательно звучит «Выткался на озере алый свет зари» в известном кинофильме 1955 года «Дело Румянцева»! Есенинские строки и здесь создают трепетную атмосферу ожидания встречи. 
В небольшом рассказе «На родине поэта» (из цикла «Крохотки») нобелевский лауреат Александр Солженицын взволнованно отозвался о стихотворении «Выткался на озере алый свет зари»: «Я выхожу на окский простор, смотрю вдаль и дивлюсь: неужели об этой тёмной полоске хворостовского леса можно было так загадочно сказать: «На бору со звонами плачут глухари…»
Образы знаменитого произведения нашего земляка творчески озаряют строки рязанских поэтов: «Позови меня, Есенин, позови в ту страну, где алый свет зари», «Алый свет с тишиною целуется, ветер вишням в садах ворожит». Но это, конечно же, не подражание, а продолжение народно-поэтических традиций.
Именно им, этим алым светом юности, наполняется сердце, когда слышишь под баян или гитару негромкое, но пронзительное пение: «Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло. /Только мне не плачется – на душе светло». И все знают, что это – Есенин.


«ЧУЮ РАДУНИЦУ БОЖЬЮ...»

Для каждого поэта выход первой книги является едва ли не самым памятным событием в его творческой судьбе. Таковым стал и для Сергея Есенина выпуск в конце января 1916 года в петроградском издательстве Михаила Васильевича Аверьянова стихотворного сборника «Радуница», чей тираж составил 930 экземпляров.
В книгу вошли тридцать три произведения. В их числе такие шедевры, как «Гой ты, Русь, моя родная...», «Край родной! Поля, как святцы…» («Край любимый! Сердцу снятся...»),  «В хате», «Топи да болота…», «Матушка в Купальницу по лесу ходила...», «Троица»  («Троицыно утро, утренний канон...»), «Выткался на озере алый свет зари…», «Сыплет черёмуха снегом...», «Край ты мой заброшенный...», «Чую радуницу Божью...» Более половины, 18 из 33-х, стихотворений первой есенинской книги были до её издания уже опубликованы в петроградской и московской периодической печати.
Свежесть восприятия мира юным поэтом поразила даже самых искушённых критиков. Публикации о сборнике появились во многих периодических изданиях. О нём, в том числе, отозвались: Зоя Бухарова («Ежемесячное литературное и научно-популярное приложение к журналу «Нива»), Натан Венгров («Современный мир»), Софья Парнок («Северные записки»)… «Все в один голос говорили, что я талант», – вспоминал Есенин позднее. Особое его внимание привлекла напечатанная в журнале «Вестник Европы» статья Павла Сакулина «Народный златоцвет». Вот слова видного литературоведа о первой есенинской книге: «Весенним, но грустным лиризмом веет от «Радуницы… Нежно любит Есенин свою родную сторону и находит для неё хорошие, ласковые слова… Он превращает в золото поэзии всё – и сажу над заслонками, и кота, который крадется к парному молоку, и кур, беспокойно квохчущих над оглоблями сохи, и петухов, которые на дворе запевают «обедню стройную», и кудлатых щенков, забравшихся в хомуты… А сколько поэзии в самом крестьянском труде! Можно залюбоваться на старого деда, когда он чистит вытоптанный ток… Можно позавидовать пастуху, чьи хоромы – «в мягкой зелени поля», кто на алы зори молится, у ручья причащается…  В Есенине говорит непосредственное чувство крестьянина, природа и деревня обогатили его язык дивными красками… Для Есенина нет ничего дороже родины... И он, юный, рвётся к небесному, вечному… »
Свой столь значительный успех двадцатилетний поэт по праву разделил с человеком, который первым отметил его творческий дар. 29 января 1916 года Есенин отослал в Спас-Клепики экземпляр «Радуницы». На нём была дарственная надпись: «Доброму старому учителю Евгению Михайловичу Хитрову от благодарного ученика, автора этой книги».
Название «Радуница» надолго осталось в душевной памяти поэта. Ещё трижды он выпустил книги под таким заглавием: в 1918 году в «Московской трудовой артели художников слова» (дважды) и в 1921 году в столичном издательстве «Имажинисты». Общий тираж прижизненных сборников «Радуницы» составил около 11 тысяч экземпляров.
Стоит отметить, что в книги, вышедшие в МТАХС, помимо большинства опубликованных в первом издании, были включены такие произведения, как поэмы «Русь», «Марфа Посадница», стихотворения «Осень», «Заметает пурга...», «Заглушила засуха засевки...», «Исус-младенец», «Не от холода рябинушка дрожит...», «К тёплому свету, на отчий порог...», «Заря над полем, как красный тын...»
Заметно изменилась композиция сборников. Если в издании 1916 года было два раздела («Русь» и «Маковые побаски»), то в книгах 1918 года их стало уже четыре («Радуница», «Песни о Миколе», «Русь», «Звёзды в лужах»).
В издании 1921 года разделы вообще отсутствуют. В этот сборник включено два десятка произведений, в том числе впервые – стихотворение «Сохнет стаявшая глина...» Некоторые стихи книги автор существенно переработал.
Поэтические разделы с названием «Радуница» в дальнейшем вошли в прижизненные есенинские издания: «Избранное» (Москва, ГИЗ, 1922), «Собрание стихов и поэм», т. 1 (Берлин – Петроград – Москва, 1922), «Берёзовый ситец» (Москва, ГИЗ, 1925).
В 1976 году текст первой книги великого лирика в окончательной редакции включённых в неё произведений был размещён в его однотомнике «Стихотворения и поэмы», выпущенном в столичном издательстве «Художественная литература» миллионным тиражом. В 1990 году, в издательстве «Книга», увидел свет репринтный вариант «Радуницы». Тираж этого сборника составил 100 тысяч экземпляров. Послесловие к нему написал замечательный исследователь жизни и творчества поэта Сергей Кошечкин.
Была выпущена «Радуница» и за границей. В 1975 году в Ливерпуле вышло факсимильное издание книги, снабжённое предисловием английской переводчицы есенинских произведений Джесси Девис. В 1999 году кафедра русского языка и литературы Даугавпилсского педагогического университета выпустила в свет подарочный набор репринтных изданий трёх сборников «Радуницы»: 1916, 1918 и 1921 годов. В виде дополнения к этим книгам вышли комментарии профессора Эдуарда Мекша «Сергей  Есенин. Три «Радуницы». Тираж латвийского книгоиздательского набора составил 4500 экземпляров.
В настоящее время на Рязанщине название «Радуница» носят Международное есенинское сообщество и песенно-инструментальный ансамбль под управлением заслуженного деятеля искусств России Александра Ермакова.
«Чую радуницу Божью...» – в этой строке звучит предвестие радости Пресветлого Воскресения, предвестие нового явления Христа. Ещё в начале своей творческой судьбы Сергей Есенин пророчески верил в то, что его приход «на эту землю» не будет напрасным. «Тихая тайна» сокрытых в сердце мыслей стала пронзительной, незамутнённой песней родной Руси, песней, которой «не видать конца и края».    


СЧАСТЛИВЫЙ ЦЕНЗОР

Гибель двух русских армий в самом начале Первой мировой войны в Восточной Пруссии наиболее ёмко, на мой взгляд, отразил Александр Солженицын в романе «Август Четырнадцатого» (1970). К числу же первооткрывателей этой темы принадлежит Сергей Есенин, хотя его строки о трагедии генерала от кавалерии Александра Самсонова до нас не дошли.
Вскоре после известия о разгроме русских армий, вернувшись из Константинова в Москву, юный поэт написал, по словам литератора, своего близкого знакомого Григория Деева-Хомяковского, «небольшую поэму «Галки», в которой отобразил ярко поражение наших войск, бегущих из Пруссии, и плач жён по убитым». Произведение готовилось для публикации в журнале «Друг народа». Деев-Хомяковский писал об этом: «В конце 1914 года было решено издавать журнал «Друг народа», который должен был повести борьбу с человеческой бойней, борьбу за интернациональное объединение трудящихся... Есенин был секретарём журнала и с жаром готовил первый выпуск». Поэма «Галки» и стихотворение «Узоры» (1914) намечались здесь для публикации. Но в первом и, как оказалось, единственном номере журнала «Друг народа», вышедшем 1 января 1915 года, появились только «Узоры». По воспоминаниям  Григория Дмитриевича Деева-Хомяковского, «сданная в печать его (Есенина. – Вл.Х.) поэма «Галки» была конфискована ещё в наборе».
Приблизительно в это же время Сергей Александрович написал ещё две поэмы – «Русь» и «Марфу Посадницу»: их судьба, несмотря на все сложности с публикацией последней, была куда счастливее. Но запрет военной цензуры никак не отразился на отношении Есенина к своему безгласному детищу: по приезде в Петроград он передал 12 марта 1915 года издателю «Ежемесячного журнала литературы, науки и общественной жизни» Виктору Сергеевичу Миролюбову поэму «Галки», но и здесь её не публикуют. Автор, видимо, придавал большое значение этому произведению, так как спустя некоторое время, 17 июля 1916 года, уже находясь на воинской службе, выезжал в Вологду для переговоров об издании своей поэмы. Но опять безрезультатно. Так и пропало это произведение.
А мне видится испуганная физиономия военного чиновника, только что дочитавшего поэму «Галки» до конца. Счастливый цензор!            



«ВОТ ГДЕ, РУСЬ, ТВОИ ДОБРЫЕ МОЛОДЦЫ…»

Известие о начале Первой мировой войны застало Сергея Есенина в Крыму. Поэт приехал туда из Москвы, находясь на каникулах в народном университете имени А.Л. Шанявского и оставив работу в типографии И.Д. Сытина. К тому времени в журналах «Мирок» и газете «Путь правды» уже появились первые публикации есенинских стихотворений: «Берёза», «Пороша», «Воробышки» («Поёт зима – аукает…»), «Село», «Пасхальный благовест» («Колокол дремавший…»), «С добрым утром!», «Кузнец». Вернувшись в родное село, юный поэт там пробыл до начала осени.
Вполне понятно, что всё сильнее разгоравшаяся кровопролитная бойня не могла не вызвать у Есенина отклика на эту всенародную трагедию. Из-под пера поэта в 1914– 1915 годах вышли стихотворения: «Молитва матери», «Узоры», «Занеслися залётною пташкой...», «Удалец», «Богатырский посвист». В них и скорбь по погибшим, и вера в победу русского воинства: «Видит она поле, поле перед боем, /Где лежит убитым сын её героем», «Девушка рисует мёртвых на поляне, /На груди у мёртвых – красные цветы», «Родина, чёрная монашка, /Читает псалмы по сынам», «Ой, мне дома не сидится, /Размахнуться б на войне», «Побросали немцы шапки медные, /Испугались посвисту богатырского...»
В мировую войну оказались втянутыми многие государства. В августе 1914 года территория нейтральной Бельгии была оккупирована германцами. Есенин посвятил этому событию сочувственные строки:

И жребий правды совершится:
Падёт твой враг к твоим ногам
И будет с горестью молиться
Твоим разбитым алтарям.

С болью откликнулся поэт и на оккупацию в 1915 году немецкими и австро-венгерскими войсками Польши:

Над Польшей облако кровавое повисло,
И капли красные сжигают города.
Но светит в зареве былых веков звезда.
Под розовой волной, вздымаясь, плачет Висла.

Идея православного единства, всегда озарявшая сердца патриотически настроенных россиян, волновала и Есенина. В его стихотворении 1915 года «Греция» есть и такие строки:

Возьми свой меч. Будь Сербии сестрою,
Напомни миру сгибнувшую Трою,
И для вандалов пусть чернеют меч и плаха.

Яркую картину армейских проводов дал Сергей Александрович в стихотворении «По селу тропинкой кривенькой...»:

Зори пенились и таяли.
Все кричали, пяча грудь:
«До рекрутства горе маяли,
А теперь пора гульнуть».

Но если в этом произведении присутствуют в основном радостные краски, то в поэме «Русь», созданной тоже в 1914 году, звучит глубинная печаль:

Повестили под окнами сотские
Ополченцам идти на войну.
Загыгыкали бабы слободские,
Плач прорезал кругом тишину.

Собиралися мирные пахари
Без печали, без жалоб и слёз,
Клали в сумочки пышки на сахаре
И пихали на кряжистый воз.

По селу до высокой околицы
Провожал их огулом народ.
Вот где, Русь, твои добрые молодцы,
Вся опора в годину невзгод.

Затомилась деревня невесточкой –
Как-то милые в дальнем краю?
Отчего не уведомят весточкой, –
Не погибли ли в жарком бою?

Судьба другого произведения, также посвящённого событиям Первой мировой войны, оказалась не только драматичной, но и загадочной.
После поражения в августе-сентябре 1914 года русских армий в Пруссии Есенин написал об этом горьком событии поэму «Галки». В ней он говорил и о погибших солдатах, и о «плаче жён по убитым». Есенин пытался напечатать поэму в московском и петроградском журналах, даже выезжал по поводу ее издания в Вологду, но цензура запретила публикацию «Галок». Поэма была конфискована полицией, рукопись этого произведения исчезла.
Есенин откликался на военные события не только в стихотворных произведениях. В конце 1914–начале 1915 годов он написал статью «Ярославны плачут». Она была опубликована в московском журнале «Женская жизнь». В статье цитировались строки из стихотворений тогдашних российских поэтесс. Заканчивалась она такими словами: «Нам одинаково нужны Жанны д’ Арк и Ярославны. Как те прекрасны со своим знаменем, так и эти со своими слезами».
В марте 1916 года двадцатилетнего поэта, уже автора получившей широкую известность первой книги стихов «Радуница», призвали в армию. Он сперва «был включён в состав запасного батальона, готовящегося для отправки на фронт», а затем Есенина откомандировали в полевой Царскосельский военно-санитарный поезд № 143 имени императрицы Александры Фёдоровны. Поэт носил ефрейторские погоны, до марта 1917 года служил санитаром. Доводилось ему выезжать к линии фронта за ранеными для доставки их в лазарет. Впечатления от этих поездок на позиции легли в основу известных строк поэмы «Анна Снегина», созданной уже в 1925 году:

Я думаю:
Как прекрасна
Земля
И на ней человек.
И сколько с войной несчастных
Уродов теперь и калек?
И сколько зарыто в ямах!
И сколько зароют ещё!
И чувствую в скулах упрямых
Жестокую судоргу щёк.

Патриотизм поэзии Сергея Есенина никогда не был официозным. Именно искренность и лиричность творчества, чувство сострадания к трагическим судьбам верных защитников России, личное участие в жизни страны – всё это стало для поэта крепкой основой  поистине народной любви к его несметному таланту. И вновь звучат в сердце есенинские строки: «Вот где, Русь, твои добрые молодцы, /Вся опора в годину невзгод».



«В БАГРОВОМ ЗАРЕВЕ...»

В автобиографии 1923 года Сергей Есенин писал: «В 1916 году был призван на военную службу. При некотором покровительстве полковника Ломана, адъютанта императрицы, был представлен ко многим льготам. Жил в Царском... По просьбе Ломана однажды читал стихи императрице. Она после прочтения моих стихов сказала, что стихи мои красивые, но очень грустные. Я ответил ей, что такова вся Россия. Сослался на бедность, климат и проч.»
Обычно в автобиографиях упоминаются наиболее примечательные события жизни, и уж если Есенин спустя семь лет «не забыл» о встрече с августейшими особами, то эта встреча имела для него важное значение.
16 января 1916 года полковник Дмитрий Николаевич Ломан (правда, не адъютант царицы, а «Уполномоченный Ея Величества по Поезду») «возбудил перед Мобилизационным отделом Главного управления Генерального штаба ходатайство о направлении С.А. Есенина в состав санитарной команды поезда» (Белоусов В.Г. Сергей Есенин. Литературная хроника. Ч.1. – М., 1969. – С. 83). Литературовед Владимир Германович Белоусов далее в этом издании пояснял: «Причины заботы о поэте очевидны. 20 ноября 1915 года царём был подписан указ о призыве новобранцев в 1916 году. Подлежал призыву и Сергей Есенин. Это обстоятельство было использовано Ломаном в целях перевода Есенина для службы в Царское Село, сближения поэта с «Обществом возрождения художественной Руси», попытки использования выдающегося дарования поэта для прославления царского престола» (Там же, с. 232).
Сергей Александрович был знаком с деятельностью этого «Общества...» и с одним из его организаторов – Дмитрием Николаевичем Ломаном (к слову, отец царскосельского полковника, Николай Логинович, был сотрудником журнала «Искра», а предок Юхан – крупным шведским поэтом. – Вл.Х.).
По воспоминаниям сына Д.Н. Ломана, Юрия, Есенин как-то даже принимал участие в одном из концертов в Фёдоровском  городке Царского Села. Здесь и находилось «Общество возрождения художественной Руси». Выступал поэт в русском костюме и читал поэму «Русь».
Да и само «Общество...» радело о русской старине, чистоте речи. У Д.Н. Ломана собирались такие видные деятели национальной культуры, как художники В.М. и А.М. Васнецовы, М.В. Нестеров, Н.К. Рерих, И.Я. Билибин, архитекторы А.В. Щусев, А.В. Померанцев, музыкант В.В. Андреев, собиратель древностей Н.П. Лихачёв и многие другие.
Вот в какое окружение должен был попасть Есенин. Но пока он призван (25 марта 1916 года) в армию и «включён в состав запасного батальона, готовящегося для отправки на фронт» (Белоусов В.Г. Сергей Есенин. Ч.1. С. 89), а 5 апреля получает от полковника Ломана удостоверение об откомандировании в Царскосельский военно-санитарный поезд № 143 имени императрицы Александры Фёдоровны и 20-го числа прибывает на место службы.
Конечно же, нельзя не отметить те «многие льготы», к которым был представлен поэт: он отлучается в Москву, после операции аппендицита получает краткосрочный отпуск на родину, общается с литературной средой, много пишет.
Но, безусловно, приходилось Есенину и выезжать на фронт с санитарным поездом. В числе обязанностей поэта была запись имён и фамилий раненых. И, может быть, в каких-либо архивах хранятся эти листы с округлым и отрывистым есенинским почерком...
Царскосельский солдатский и офицерский лазареты носили имена великих княжон Марии и Анастасии. Это обстоятельство, разумеется, накладывало определённые обязательства на представителей царской семьи.
И вот в день именин великой княжны Марии Николаевны в офицерском лазарете состоялся концерт, о котором и рассказывал Сергей Есенин спустя семь лет в автобиографии.  Он выступил 22 июля 1916 года с чтением своих стихов перед императрицей и её дочерьми-царевнами: Татьяной, Ольгой, Марией, Анастасией. В концертную программу была включена поэма Есенина «Русь». По воспоминаниям же писателя Михаила Павловича Мурашёва, друга поэта, он во время этого выступления прочёл четыре стихотворения: «Странники» (видимо, «Калики». – Вл.Х.), «Микола» и ещё два каких-то...»
К столь заметному для себя событию Сергей Есенин написал, и, скорее всего, именно по просьбе полковника Ломана, традиционную для таких случаев оду. Но внимание поэта обращено здесь не на государя с государыней, а на их юных дочерей, что придаёт этим, далеко не самым известным, строкам в творческом наследии Есенина искренность и человечность:

В багровом зареве закат шипуч и пенен,
Берёзки белые горят в своих венцах.
Приветствует мой стих младых царевен
И кротость юную в их ласковых сердцах.

Где тени бледные и горестные муки,
Они тому, кто шёл страдать за нас,
Протягивают царственные руки,
Благословляя их к грядущей жизни час.

На ложе белом, в ярком блеске света,
Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть...
И вздрагивают стены лазарета
От жалости, что им сжимает грудь.

Всё ближе тянет их рукой неодолимой
Туда, где скорбь кладёт печать на лбу.
О помолись, святая Магдалина,
За их судьбу.

Вот что значит – истинный поэт: никакого подобострастия и заискивания. И хотя за участие в концерте автору полагались золотые часы с гербом и цепочкой, Есенин в дальнейшем, несмотря на просьбы, «отказался написать стихи в честь царя». Но произнести доброе слово четырём девушкам, «младым царевнам», как бы предчувствуя все те испытания, которые выпадут им, поэт был, конечно, вправе:

О помолись, святая Магдалина,
За их судьбу.

«Их судьба» оказалась трагичной: менее двух лет оставалось до ночных выстрелов в подвале Ипатьевского особняка...               


«О ТОНКАЯ БЕРЁЗКА...»

Лето 1918 года Сергей Есенин провёл на своей родине, в селе Константиново. Там 15 августа поэтом было написано стихотворение «Зелёная причёска...»:

Зелёная прическа,
Девическая грудь.
О тонкая берёзка,
Что загляделась в пруд?

Что шепчет тебе ветер?
О чём звенит песок?
Иль хочешь в косы-ветви
Ты лунный гребешок?

Открой, открой мне тайну
Твоих древесных дум.
Я полюбил – печальный
Твой предосенний шум.

И мне в ответ берёзка:
«О любопытный друг,
Сегодня ночью звёздной
Здесь слёзы лил пастух.

Луна стелила тени,
Сияли зеленя.
За голые колени
Он обнимал меня.

И так, вздохнувши глубко,
Сказал под звон ветвей:
«Прощай, моя голубка,
До новых журавлей».

Эти образные, проникновенные строки были посвящены Лидии Ивановне Кашиной (1886–1937). До революции она владела усадьбой в селе Константиново. По воспоминаниям сестры поэта Екатерины Есениной, «барский сад с двухэтажным домом занимал часть села и подворье почти до самой реки. Вся усадьба была огорожена высоким бревенчатым забором. Высокие деревья делали усадьбу красивой и таинственной. Владельцем усадьбы был Иван Петрович Кулаков... Ему принадлежали лес и половина наших лугов. После Кулакова усадьба перешла к его дочери Кашиной Лидии Ивановне. При молодой барыне усадьба стала гораздо интересней. Каждое лето Кашина с детьми приезжала в Константиново. Мужа с ней не было... маленькие дети Кашиной, мальчик и девочка, приносили Сергею букеты из роз...»
Есенин часто бывал в кашинском доме, поэт дружил с его владелицей. В 1918 году он отстоял это здание от разорения. Спустя более полувека здесь был открыт Литературный музей. Он в год столетнего юбилея Есенина стал музеем поэмы «Анна Снегина». Прообразом главной героини этого, одного из вершинных, произведений великого лирика была Л.И. Кашина:

Приехали.
Дом с мезонином
Немного присел на фасад.
Волнующе пахнет жасмином
Плетнёвый его палисад.

Стихотворение же «Зелёная причёска...» вдохновило многих композиторов на создание музыкальных произведений. Признание слушателей получил и романс рязанского автора Александра Ермакова. Его трогательная мелодия «Зелёной причёски...» вновь и вновь переносит нас в то давнее время, в те «далёкие милые были».      



«ПРОШУ ЗАЧИСЛИТЬ МЕНЯ В СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ»

К концу 1918 года 23-летний поэт Сергей Есенин был автором уже семи стихотворных сборников, выпущенных в Петрограде и Москве: «Радуница» (издательство М.В. Аверьянова, 1916), «Исус-младенец» («Сегодня», 1918), «Голубень» («Революционный социализм», 1918), «Радуница» (второе и третье издания), «Сельский часослов», «Преображение». Кстати, четыре последних вышли в 1918 году в издательстве «Московская трудовая артель художников слова».
Произведения получившего широкую известность поэта были к тому же опубликованы не менее чем в 45 журналах, газетах, альманахах, коллективных сборниках и дореволюционного времени, и послеоктябрьского периода. В их числе такие в то время популярные издания, как «Ежемесячный журнал», «Северные записки», «Русская мысль», «Голос жизни», «Огонёк», «Нива», «Биржевые ведомости», «Дело народа», «Знамя труда», «Известия ВЦИК Советов» (литературное приложение), «Скифы», «Наш путь». Есениным были написаны и напечатаны стихотворные шедевры: «Выткался на озере алый свет зари...», «Край любимый! Сердцу снятся...», «Гой ты, Русь, моя родная...», «Осень», «Устал я жить в родном краю...», «Не бродить, не мять в кустах багряных...», «Я снова здесь, в семье родной...», «О Русь, взмахни крылами...», «Разбуди меня завтра рано...», «Нивы сжаты, рощи голы...», «Я по первому снегу бреду...», «Зелёная причёска...» и другие самобытные произведения.
Веяние революционного времени нашло своё зримое отражение в появлении новых форм творческого сообщества. В Москве был создан профессиональный Союз писателей. После 9 декабря 1918 года Есенин подал заявление о приёме в его члены. В этом документе было написано: «Прошу зачислить меня в Союз писателей». Поручителями Есенина выступили поэт Иван Алексеевич Белоусов (1863–1930) и писатель Юлий Алексеевич Бунин (1857–1921), народоволец, старший брат дважды лауреата Пушкинской премии и будущего нобелевского лауреата.
Причём одного из руководителей Суриковского литературно-музыкального кружка И.А. Белоусова автор «Радуницы» и «Голубени» знал ещё со своей допечатной поры, с 1913 года. В письме учительнице школы села Калитинки Рязанской губернии Марии Пармёновне Бальзамовой (1896–1950) Есенин сообщал: «Слыхала ль ты про поэта Белоусова... Я с ним знаком, и он находит, что у меня талант, и талант истинный».
Вместе с И.А. Белоусовым, Борисом Константиновичем Зайцевым, своим младшим братом Иваном Алексеевичем Буниным, другими известными писателями Ю.А. Бунин принимал участие в работе литературно-художественного общества «Среда», сыгравшего заметную роль в развитии отечественной словесности начала двадцатого столетия.
В 80-е годы XIX века Юлия Алексеевича за участие в народовольческом движении, после годичного пребывания в тюрьме, отправили в трёхлетнюю ссылку в елецкую деревню Озерки. Там он активно занялся образованием И.А. Бунина, прошёл с ним весь гимназический и, по некоторым предметам, университетский курсы: помог в изучении иностранных языков, общественных и естественных наук, приобщил к чтению мировой и отечественной классики, книг по психологии и философии.
Но вернёмся к событиям конца 1918 года: 17 декабря состоялось заседание правления Московского профессионального Союза писателей в составе Бориса Константиновича Зайцева, Евгения Германовича Лундберга, Ивана Алексеевича Новикова, Мстислава Александровича Цявловского, Александры Николаевны Чеботаревской, Георгия Ивановича Чулкова, Абрама Марковича Эфроса. Они единогласно проголосовали за кандидатуру Сергея Александровича Есенина.
Наибольшей известностью из членов правления Московского профессионального Союза писателей пользовался прозаик, драматург, критик Б.К. Зайцев (1881–1972). К тому времени из-под его пера уже вышли сборники рассказов «Тихие зори», «Полковник Розов», «Сны», «Земная печаль», роман «Дальний край», повесть «Голубая звезда». В 1921 году Зайцев был избран председателем Всероссийского Союза писателей, преобразованного из Московского профессионального Союза писателей. Спустя год Борис Константинович, после перенесённой им тяжёлой болезни, получил разрешение на выезд за границу вместе с семьёй. В Россию Зайцев больше не вернулся и завершил свои земные дни в Париже. В зарубежье писатель создал множество разножанровых произведений, в том числе автобиографическую тетралогию, художественные биографии Ивана Сергеевича Тургенева, Антона Павловича Чехова, сочинения религиозного характера, перевёл «Божественную комедию» Данте Алигьери.
Имя поэта, прозаика, драматурга, критика, теоретика символизма Г.И. Чулкова (1879–1939) известно любителям литературы по посвящённому ему блоковскому стихотворному циклу «Вольные мысли». Чулков прошёл непростой путь: за участие в студенческом движении был арестован и подвергнут ссылке. Поэт-символист выступал с идеей «мистического анархизма», издавал альманахи «Факелы» и «Белые ночи». Чулков выпустил в свет шеститом¬ное Собрание сочинений, писал психологическую прозу, произведения исторической тематики, занимался изучением жизни и творчества Фёдора Ивановича Тютчева и Фёдора Михайловича Достоевского, написал книгу воспоминаний «Годы странствий».
Произведение мемуарного характера – «Записки писателя» – принесло известность и одному из членов правления Союза, про¬заику и критику Е.Г. Лундбергу (1887–1965). Он познакомился с Есениным в декабре 1917 года. Лундберг отмечал в поэте «сочетание озорства с большой утончённостью» и «вкус к мифу», писал, что в творчестве Сергея Александровича «есть строки, приближающиеся по спокойной силе к классике». Автор записок подчёркивал, как «хорошо читает Есенин, сжав брови, опустив долу глаза». 20 февраля 1918 года Лундберг вместе с Есениным участвовал в работе редакции по подготовке первого номера журнала «Наш путь». В этом петроградском издании были перепечатаны поэмы «всесветного рязанца»: «Октоих», «Пришествие», «Преображение».
Трое членов правления Московского профессионального Союза писателей – И.А. Новиков, М.А. Цявловский, А.М. Эфрос – внесли значимый вклад в пушкинистику.
И.А. Новиков (1877–1959) посвятил великому поэту романы, объединённые затем в книгу «Пушкин в изгнании». Писатель выпустил в свет и другие книги историко-литературного характера, повести, рассказы, стихи, сценарии.
М.А. Цявловский (1883–1947) посвятил свои основные труды изучению жизни и творчества Александра Сергеевича Пушкина, был редактором и комментатором его собраний сочинений.
А.М. Эфрос (1888–1954) выступал в печати как художественный критик, эссеист, опубликовал переводы «Песни песней», а также произведений Данте Алигьери и Франческо Петрарки, был первооткрывателем в исследовании пушкинских рисунков.
А.Н. Чеботаревская (1869–1925) занималась переводческой деятельностью. Писательница была в числе тех, кто положительно отнёсся к блоковской поэме «Двенадцать».
Вот эти, получившие достаточную известность, литераторы дали высокую оценку есенинскому творчеству, поддержав поэта при приёме в профессиональный Союз.
Сергей Александрович в течение трёх дней после вступления в литературное сообщество направил туда заявление: «Прошу Союз писателей выдать мне удостоверение для местных властей, которое бы оберегало меня от разного рода налогов на хозяйство и реквизиций. Хозяйство моё весьма маленькое (лошадь, две коровы, несколько мелких животных и т.д.), и всякий налог на него может выбить меня из колеи творческой работы, т.е. вполне приостановить её, ибо я, не эксплуатируя чужого труда, только этим и поддерживаю жизнь своей семьи».
20 декабря 1918 года правление Московского профессионального Союза писателей рассмотрело заявление Есенина. Оно стояло в повестке дня вторым. Было решено «поручить писателю М.О. Гершензону переговорить о выдаче такого рода бумаг с В.В. Покровским», в то время управляющим делами Народного комиссариата просвещения. Но была ли в дальнейшем выполнена просьба поэта, осталось невыясненным.


ЕСЕНИН НА ФРАНЦУЗСКОМ ЯЗЫКЕ

Великий русский поэт выпустил при жизни в самых различных издательствах Петрограда (Ленинграда), Москвы, Читы, Баку, Тифлиса, Берлина, Парижа 34 авторских сборника, включая переиздания, общим тиражом около 150 тысяч экземпляров. Это «Радуница», «Голубень», «Преображение», «Сельский часослов», «Трерядница», «Исповедь хулигана», «Стихи скандалиста», «Москва кабацкая», «Страна советская», «Берёзовый ситец», «Персидские мотивы» и другие. Причём две книги увидели свет на французском языке. Так, в сентябре 1922 года, в типографии парижского издательства «Унион», вышел есенинский сборник «Исповедь хулигана». Переводы были выполнены супругами Марией Милославской и Францем Элленсом. В книгу включены три поэмы: «Исповедь хулигана», «Кобыльи корабли», «Пугачёв», а также 6 стихотворений: «Песнь о собаке», «Всё живое особой метой…», «Устал я жить в родном краю…», «Закружилась листва золотая…», «Песнь о хлебе», «Дождик мокрыми мётлами чистит…» («Хулиган»). Объём сборника превысил полторы тысячи строк, а тираж составил 1103 экземпляра. Все произведения, включённые в том, были до этого опубликованы в авторских книгах Есенина. Сборник  настолько понравился французским читателям, что в мае 1923 года вышел вторым изданием.


«НОБЕЛЕВСКИЙ ШАНС» СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА

В последние месяцы 1925 года один из самых знаменитых российских поэтов ХХ века Сергей Александрович Есенин плодотворно работал над подготовкой к изданию своего трёхтомного Собрания стихотворений. Оно и было выпущено Госиздатом, к сожалению, уже после гибели автора.
Но за три с лишним года до своей кончины Сергей Есенин, находясь в заграничной поездке, сделал удачную попытку представить читателям своё первое собрание стихов и поэм. Оно вышло в Берлине, а также Петрограде и Москве, в издательстве Зиновия Гржебина. Общий тираж однотомника достиг пяти тысяч экземпляров. Объём издания превысил три тысячи строк, то есть составил четыре с половиной авторских листа.
В том вошли стихи и поэмы, созданные Есениным с 1914 и до начала 1922 года. Разделы были названы согласно заглавиям ранее выпущенных сборников: «Радуница», «Голубень», «Преображение», «Трерядница». Есть в книге разделы, относящиеся именно к этому изданию: «Песни забулдыги», «Юношеские поэмы», «Февраль», «Инония», «Господи, отелись», «Кобыльи корабли».
Произведения в однотомнике разноплановые: от насыщенных религиозными образами до богоборческих.
В 1922 году была выпущена драматическая поэма «Пугачёв» – самое значительное на тот период сочинение Сергея Есенина. Работа над драмой продолжалась с марта по август 1921 года и совпала с длительной поездкой автора по Самарской и  Оренбургской губерниям, тем местам, где разворачивалось крупное крестьянское восстание конца третьей четверти XVIII века. При жизни Есенина «Пугачёв» был к 1922 году издан трижды: в Москве («Имажинисты»), Петрограде («Эльзевир»), Берлине («Русское универсальное издательство»). Общий тираж этих книг превысил 6 тысяч экземпляров. Работая над драматической поэмой, Есенин предполагал её театральную постановку. Авторское чтение «Пугачёва» состоялось в труппе театра Всеволода Мейерхольда, а затем в Берлине, в присутствии Максима Горького.
И почти одновременно с собранием стихов и поэм и «Пугачёвым» вышел в свет ещё один сборник произведений великого поэта – «Исповедь хулигана», но уже на французском языке. Это парижское издание было осуществлено переводчиками Марией Милославской и Францем Элленсом. Произведения, включённые в книгу, вошли в берлинский однотомник Есенина, переведён на французский язык был и «Пугачёв». А в Москве, в Госиздате, осенью 1922 года увидело свет «Избранное» поэта, вместившее в себя 45 произведений общим объёмом более тысячи строк.
Появление всех этих изданий, вне сомнения, говорило об уже европейском и мировом признании Есенина. И только твёрдая позиция поэта, выразившаяся в поддержке Советской России во время его заграничного турне («Я люблю родину. Я очень люблю родину»), скорее всего, и стала препятствием для выдвижения автора столь заметных книг на Нобелевскую премию, представление на которую носило да и поныне нередко носит политический характер.
Стоит отметить, что этой престижной награды в 1923, 1924 и 1925 годах были соответственно удостоены ирландский поэт и драматург Уильям Батлер Йейтс, польский прозаик Владислав Реймонт, английский писатель Джордж Бернард Шоу. Думаю, что Сергей Есенин вполне мог посоперничать даже и с такими видными и по летам более старшими мастерами литературы. И если бы ему был дан «нобелевский шанс», то кто знает, как сложилась бы дальнейшая судьба нашего любимого поэта? Но ни у истории, ни у литературы, увы, нет сослагательного наклонения.



«ЧЁРНАЯ КРОВЬ ЗЕМЛИ…»

«Нефтяная» тема в творчестве Сергея Есенина

Называвший себя «последним поэтом деревни», автор «Радуницы», «Москвы кабацкой», «Анны Снегиной», ничуть не изменяя своему первородному чувству, в конце жизни нередко обращался к «думам об индустрийной мощи» Советской России.
К этому Сергея Есенина во многом подвигла его длительная, с мая 1922 до августа 1923 года, зарубежная поездка по Западной Европе и Северной Америке. Возвратившись на родину, поэт в очерке «Железный Миргород» (1923), который был опубликован в газете «Известия», произнёс примечательные слова: «С этого момента я разлюбил нищую Русь… С того дня я всё больше влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не близок коммунистам, как романтик в моих поэмах, – я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может, близок и в своём творчестве…» И ещё фраза из этого очерка: «Нужно пережить реальный быт индустрии, чтобы стать её поэтом… В нашем литературном строительстве со всеми устоями на советской платформе я предпочитаю везти телегу, которая есть, чтобы не оболгать тот быт, в котором мы живём».
Тогда же, во время заграничной поездки, поэт начал работу над драматической поэмой «Страна негодяев» (1922–1923), по объёму самым крупным своим произведением. Отрывок из него под названием «Монологи Рассветова» был впервые опубликован 29 сентября 1924 года в газете «Бакинский рабочий», а затем вошёл в есенинскую книгу «Страна советская» (1925):

Можно сказать перед всем светом,
Что в Америке золота нет.
Там есть соль,
Там есть нефть и уголь,
И железной много руды.

В сентябре 1924 года, только-только появившись в Баку, Есенин в течение одной ночи написал «Балладу о 26». Спустя день после этого, 22 сентября, произведение было опубликовано в республиканской газете «Бакинский рабочий». Там есть и такие строки:

Посмотри:
У рабочих хлеб.
Нефть как чёрная
Кровь земли.
Паровозы кругом…
Корабли…

Вскоре, 26 октября 1924 года, в тифлисской газете «Заря Востока» впервые увидели свет есенинские «Стансы», по сути, продолжившие «нефтяную» тематику в творчестве оказавшегося в «стихии промыслов» поэта, куда своего друга «посвящал» тогдашний второй секретарь ЦК компартии Азербайджана, редактор «Бакинского рабочего» Пётр Чагин:

«Смотри, – он говорит, –
Не лучше ли церквей
Вот эти вышки
Чёрных нефть-фонтанов.
Довольно с нас мистических туманов.
Воспой, поэт, что крепче и живей».

Нефть на воде,
Как одеяло перса,
И вечер по небу
Рассыпал звёздный куль.

И снова «Бакинский рабочий». Вспоминая о главном весеннем празднике 1925 года, Сергей Есенин написал стихотворение «1 Мая». К тому времени поэт, по словам Петра Чагина, «не был… новичком в среде бакинских нефтяников. Он уже с полгода как жил в Баку. Часто выезжал на нефтепромыслы, в стихию которых, говоря его словами, мы его посвящали. Много беседовал с рабочими, которые знали и любили поэта». Праздничное стихотворение было опубликовано в республиканской газете 5 мая 1925 года:

Есть музыка, стихи и танцы,
Есть ложь и лесть…
Пускай меня бранят за «Стансы» –
В них правда есть.
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .       
Стихи! стихи! Не очень лефте!
Простей! Простей!
Мы пили за здоровье нефти
И за гостей.

Конечно, к каждому из процитированных произведений можно относиться по-разному. Какие-то строки навсегда остались в своём времени, какие-то и поныне волнуют сердца читателей. По-разному восприняла эти произведения и тогдашняя литературная критика. И всё же упрекнуть поэта в попытке «примазаться к революции» нельзя ни в коем случае.
Будучи прозорливым человеком, Есенин понимал, «что эра новая – не фунт изюму», что только «думы об индустрийной мощи» могут дать «ход мельничным крылам» промышленного, в том числе и нефтепромышленного, развития столь дорогих поэту «великих штатов СССР», ставших для него синонимом России:

Нефть назвал он «кровью чёрной»,
как положено поэту;
крепь державную почуял
в сильной,
в небо бьющей мгле.
А берёзы и осины
песнь ему простили эту
за обещанную встречу
вечной тайны на Земле…

Насколько есенинские «думы об индустрийной мощи» современны сегодня, надеюсь, понятно многим.


«НЕСКАЗАННЫЙ СВЕТ»

Вновь вспомнился удивительный фильм Василия Шукшина «Калина красная». Там, в начале кинокартины, в исполнении самодеятельного артиста из числа заключённых пронзительно звучит песня «Письмо матери», созданная, по достаточно убедительной версии, композитором Василием Липатовым на знаменитое стихотворение Сергея Есенина.
Оно было написано во второй половине марта 1924 года, вскоре после выхода поэта из Кремлёвской больницы. Первая публикация «Письма матери» состоялась в третьем, апрельско-майском, номере одного из самых авторитетных журналов того времени – «Красной нови». А в том же 1924 году произведение вошло в есенинский сборник «Стихи (1920–24)», выпущенный в Москве и Ленинграде издательством «Круг». Увидело свет стихотворение и в журнале «Народный учитель», в февральском номере за 1925 год, в статье литературоведа, исследователя русской поэзии Ивана Розанова. Он, оценивая книжную публикацию произведения, высоко отозвался о нём: «… в книжке Есенина попадаются такие стихи, которые, как уверяли нас многие читатели, способны тронуть до слёз. Так умели трогать Пушкин, Лермонтов, Блок. Вот есенинское «Письмо матери», которое мы приводим целиком… По некоторым выражениям и по сердечности стихотворение это напоминает пушкинское послание к няне «Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя…» … после словесных хитросплетений и умствований некоторых наших поэтов читателю можно отдохнуть хотя бы на время на этих строчках  крестьянского поэта, проникнутых истинной интимностью».
«Письмо матери» коснулось своим «несказанным светом» многих людских сердец, получило широчайшую известность в самых различных слоях общества.   
Вот что рассказывал об этом в своих воспоминаниях писатель Николай Никитин: «1924 год, разгар нэпа. Поздний летний вечер. Есенин вместе со мной приехал в один из кварталов Москвы, который не славился своей безопасностью. Тут были всякого рода подонки, продажные женщины, воры, бездомники и беспризорники. Они направлялись к Ермаковке. Так называлась московская ночлежка. Когда мы с Есениным вошли туда же, мне вспомнилась надпись над вратами дантовского ада: «Оставь надежду всяк сюда входящий». «Есенин… Есенин… Есенин…»,  – послышался мне шёпот. Я оглянулся. У обитателей Ермаковки наморщенные лица. В глазах светится холодное любопытство. Некоторые смотрят недружелюбно. Есенин чувствует это… Он начинает чтение «Москвы кабацкой»… Но чем надрывнее становится его голос, тем явственнее вырастала стена между хозяевами и гостем-поэтом… такой приём со стороны ермаковцев совершенно понятен. Как могли они воспринять, да ещё в стихах, весь тот «бытовой материал», где всё так было близко им и в то же время, очевидно, ненавистно… Положение осложнялось. Всё мрачнее становились слушатели. И вдруг Есенин, говоря по-современному, резко поворачивает ручку штурвала. Он читает совсем иные стихи – о судьбе, о чувствах, о рязанском небе, о крушении надежд златоволосого паренька, … о своей «удалой голове», … о матери, которая выходит на дорогу в своём ветхом шушуне и тревожно поджидает любимого сына … и о том, что он всё-таки приедет к ней на берега Оки.

Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.

Что сталось с ермаковцами в эту минуту! У женщин, у мужчин расширились очи, именно очи, а не глаза. В окружающей нас теперь уже большой толпе я увидел горько всхлипывающую девушку в рваном платье. Да что она… Плакали и бородачи. Им тоже в их «пропащей» жизни не раз мерещились и родная семья, и всё то, о чём не можешь слушать без слёз. Прослезился даже начальник Московского уголовного розыска, который вместе с нами приехал в Ермаковку. Он «сопровождал» нас для безопасности. Никто уже не валялся равнодушно на нарах. В ночлежке стало словно светлее. Словно развеялся смрад нищеты и ушли тяжёлые угарные мысли. Вот каким был Есенин…»
По мнению ряда литературоведов, образ матери в этом стихотворении является собирательным. Он вместил в себя не только образ Татьяны Фёдоровны Есениной, но и бабушки поэта – Натальи Евтихиевны Титовой. О ней Сергей Александрович вспоминал с особой теплотой: «Бабушка любила меня изо всей мочи, и нежности её не было границ». К тому же вряд ли могло подойти к матери поэта, 49-летней, ещё полной сил женщине, обращение «старушка». В общем, сложилось так, что и Татьяна Фёдоровна, и Наталья Евтихиевна – два близких, родных Есенину человека – явили собой потрясающей силы образ, который уже почти век продолжает волновать сердца любителей поэзии.
Младшая сестра гениального лирика – Александра Александровна – в своих воспоминаниях поведала о его любви к пению. В есенинский семейный репертуар входили не только народные песни, но и положенные на музыку авторские произведения поэта: «Вечер чёрные брови насопил…», «Есть одна хорошая песня у соловушки», «Письмо матери»:

Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.

Не буди того, что отмечталось,
Не волнуй того, что не сбылось,  –
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.

И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада.
Ты одна мне несказанный свет.

Многое звучит в строках «Письма матери». Это и жизненная грусть, и просьба о прощении, и прощение самим поэтом всех тех обид, которые когда-либо случались в его судьбе. И всё озарено здесь иконописным образом несказанного света. Света, нисходящего с небес. Вечного света любви, струящейся из материнского сердца.   




«ЭТО ФИЛОСОФСКАЯ ВЕЩЬ»

                Зацветающий луг.
                Юный голос берёз…
                Сном предзоревым
                вдруг
                грянет резкий мороз.

                Птичий съёжится гам,
                затаится гроза.
                … Ветер
                мёртвым цветам
                закрывает глаза.
               

За два месяца до своей гибели, 27 октября 1925 года, Сергей Есенин завершил стихотворение «Цветы мне говорят – прощай…»:

Цветы мне говорят – прощай,
Головками склоняясь ниже,
Что я навеки не увижу
Её лицо и отчий край.

Любимая, ну, что ж! Ну, что ж!
Я видел их и видел землю,
И эту гробовую дрожь
Как ласку новую приемлю.

И потому, что я постиг
Всю жизнь, пройдя с улыбкой мимо, –
Я говорю на каждый миг,
Что всё на свете повторимо.

Не всё ль равно – придёт другой,
Печаль ушедшего не сгложет,
Оставленной и дорогой
Пришедший лучше песню сложит.

И, песне внемля в тишине,
Любимая с другим любимым,
Быть может, вспомнит обо мне,
Как о цветке неповторимом. 

Спустя некоторое время этот лирический шедевр в подборках с другими, незадолго до того написанными, произведениями поэта был опубликован в декабрьских номерах популярных столичных журналов «Красная нива» и «Красная новь». Они тут же разошлись по всей стране. Читая эти журналы, бакинские любители поэзии удивились: новое стихотворение «Цветы мне говорят – прощай…» некоторыми строчками напомнило им есенинскую поэму «Цветы», напечатанную 4 января 1925 года в однодневной газете «Арена» («Работники печати – работникам цирка»). Издание вышло в поддержку местных артистов. За неделю до этого в Баку произошёл пожар, уничтоживший здание республиканского цирка. Ответственным за выпуск газеты «Арена» был Пётр Чагин, второй секретарь ЦК компартии Азербайджана, редактор газеты «Бакинский рабочий», друг Сергея Есенина. Именно этому известному журналисту поэт отправил 14 декабря 1924 года «новую хорошую» поэму «Цветы», о которой отзывался: «Это, пожалуй, лучше всего, что я написал… Это философская вещь. Её нужно читать так: выпить немного, подумать о звёздах, о том, что ты такое в пространстве, и т.д., тогда она будет понятна».
Однако, вопреки ожиданиям автора, поэма встретила холодный приём и в «Бакинском рабочем», и в журнале «Красная новь», где увидела свет только через 11 месяцев после смерти Есенина, уже в ноябре 1926 года. Правда, Пётр Чагин, воспользовавшись тем, что комиссией по оказанию помощи погорельцам было принято решение о выпуске однодневной благотворительной газеты «Арена», сумел опубликовать в этом номере «Цветы». В поэме всего 12 главок, около сотни строк. Первые девять и заключительная главки «Цветов» наполнены лирическими раздумьями автора о неповторимости человеческих чувств и повторимости бытия. Героями поэмы становятся левкой, резеда, колокольчик, василёк, рябиновый цвет, золотая роза:

А эта разве голова
Тебе не роза золотая?

Подобный образ возникнет у Есенина и в стихотворении мая 1925 года «Прощай, Баку! Тебя я не увижу…», посвящённом младшему брату Петра Чагина, сотруднику советского посольства в Тегеране Василию Болдовкину:

Чтоб голова его, как роза золотая,
Кивала нежно мне в сиреневом дыму.

Десятая и одиннадцатая главки поэмы романтически отражают революционные события Октября 1917 года:

Цветы сражалися друг с другом,
И красный цвет был всех бойчей.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Октябрь! Октябрь!
Мне страшно жаль
Те красные цветы, что пали.

Примечательно, что октябрьская тематика получила яркое развитие в есенинской поэме «Анна Снегина», созданной вскоре после «Цветов».
А образ «Цветы ходячие земли!» относит нас к стихотворению 1924 года из цикла «Персидские мотивы»:

Свет вечерний шафранного края,
Тихо розы бегут по полям.

И всё же Есенин, как великий мастер стиха, пророчески сгустил образы «Цветов» в стихотворении октября 1925 года «Цветы мне говорят – прощай…» Здесь использованы в несколько изменённом виде три строфы поэмы:

Цветы мне говорят прощай,
Головками кивая низко.
Ты больше не увидишь близко
Родное поле, отчий край.

Любимые! Ну что ж, ну что ж!
Я видел вас и видел землю
И эту гробовую дрожь
Как ласку новую приемлю.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И потому, что я постиг,
Что мир мне не монашья схима,
Я ласково влагаю в стих,
Что всё на свете повторимо.

Возникает в поэме и мысль, ставшая предтечей прекрасной концовки стихотворения («Любимая с другим любимым, /Быть может, вспомнит обо мне, /Как о цветке неповторимом»):

Любовь моя! Прости, прости.
. . . . . . . . . . . . . .
Неповторимы ты и я.
Помрём – за нас придут другие.
Но это всё же не такие –
Уж я не твой, ты не моя.

Поэма «Цветы», не получившая должного признания у современников Есенина и, после написания им на её основе стихотворения «Цветы мне говорят – прощай…», не включённая великим лириком в его трёхтомное Собрание стихотворений, уже в 70-е годы минувшего века была высоко оценена известными литературоведами Анатолием Волковым и Юрием Прокушевым. Первый в книге «Художественные искания Есенина» (издательство «Советский писатель», 1976) так отозвался об этом произведении: «Любовь к родине и к той единственной, которая была создана мечтой лирического героя многочисленных стихов, сложилась постепенно в единое целое… Любовь к родине как бы оживляет мечты лирического героя о личном счастье, которое ему не суждено было познать, поддерживает его веру в преображение родной земли».
А вот отклик Юрия Прокушева в его книге «Сергей Есенин. Образ. Стихи. Эпоха» (издательство «Современник», 1975): «… без особых колебаний соглашаешься со столь высокой оценкой «Цветов» самим автором… Человек – дивное творение природы, прекрасный, неповторимый цветок живой жизни, сам себе необъятная Вселенная своей души. В поэме «Цветы» Есенин сумел обо всём этом сказать по-своему, в высшей степени художественно впечатляюще и самобытно… Общечеловеческое содержание, казалось бы, глубоко личных, индивидуальных образов, за которыми чаще всего угадывается фигура самого автора, его мир дум и чувств; дерзкая, самобытнейшая метафоричность стиха; наконец, сочетание в поэме земной конкретной романтической реальности с вселенско-глобальным охватом явлений действительности – таковы характерные черты и особенности новаторской поэтики «Цветов»… «Цветы» создавали ту «просветлённость» и «сосредоточенность в себе», ту возвышенную атмосферу нравственной чистоты и сердечности, которые были так необходимы поэту в ту радостную пору…»
Но какие бы звонкие оценки ни давали критики полюбившемуся им произведению, главным, конечно же, остаётся волшебство поэтических строк. И вслед за Сергеем Есениным так и хочется вновь и вновь повторять заключительные слова его «Цветов»:

Я милой голову мою
Отдам, как розу золотую.




Литературные тайны

«НЕ УМИРАТЬ, А РАБОТАТЬ …»

Когда в своём юношеском возрасте я стал интересоваться творчеством Сергея Есенина, то, перелистывая пятый том выпущенного в 1961–1962 годах «светло-зелёного» Собрания сочинений поэта, обнаружил стихи под названием «Жене Рокотову». Публикация этого произведения есть и в книге воспоминаний журналиста и театрального работника Ильи Шнейдера «Встречи с Есениным», вышедшей тремя изданиями в 60–70  годах минувшего века. Привожу текст стихотворения полностью:

Жене Рокотову

Помнишь наши встречи, споры и мечты?
Был тогда я молод, молод был и ты,
Счастье было близко, жизнь была ясна,
В дни осенней хмури в нас цвела весна,
Мы теперь устали, нам бы как-нибудь
Поскорее выбрать ежедневный путь,
Нам бы поскорее завершить свой круг…
Разве я не правду говорю, мой друг?

23 декабря 1925 г.              Сергей Есенин.

По поводу этого стихотворения И.И. Шнейдер отмечал, что было «написано оно за несколько дней до смерти на портрете, который Есенин подарил писателю Евгению Михайловичу Рокотову-Бельскому». Сообщение об этом прислал в Комиссию по литературному наследию поэта читатель С.А. Оболенский (инженер по специальности, удостоенный звания заслуженного деятеля науки и техники РСФСР). Вот о чём он поведал:
«… Этот портрет, равно как и портреты А. Блока и Максима Горького, подаренные ими тому же Рокотову, продавались в Ленинграде в букинистическом магазине на Невском около Литейного проспекта… К сожалению, портреты эти были оценены очень дорого (рублей по 250 каждый), и я, за отсутствием свободных денег, ограничился лишь тем, что списал собственноручные надписи С. Есенина и А. Блока. Когда же я на следующий день приехал в магазин с деньгами, все портреты были уже кому-то проданы…»      
Заметка С.А. Оболенского «Неизвестное стихотворение Есенина» вышла в ноябрьской книжке журнала «Нева» за 1959 год. После этого произведение и было включено в первое издание пятитомного Собрания сочинений поэта.
Однако стихотворение «Жене Рокотову» в дальнейшем в есенинских книгах не печаталось. 31 января 1971 года газета «Труд» опубликовала статью научного сотрудника Института мировой литературы АН СССР А. Марченкова «Загадка трёх автографов», где высказывалось сомнение в подлинности надписей на писательских фото. Горьковский автограф был в своё время приобретён музеем, подвергнут научной экспертизе и признан поддельным. Подобная оценка дана литературоведом и блоковскому автографу, «который вообще не выдерживает никакой критики». На основании названных фактов и того, что 23 декабря 1925 года не могло быть в Ленинграде написано Сергеем Есениным стихотворение «Жене Рокотову», так как поэт выехал в этот день вечерним поездом из Москвы, а в городе на Неве оказался только на следующее утро, в статье прозвучало сомнение в принадлежности произведения есенинскому перу. Автор литературоведческого материала предположил, что «все три автографа выполнены в 20-е годы неким Рокотовым, работником одного из книжных магазинов Ленинграда». В статье сделан вывод: «Стихотворение «Жене Рокотову» не может быть признано есенинским, пока не будет доказано обратное».
Произведение получило отражение в четвёртом томе Полного собрания сочинений поэта в рубрике «Намеренные публикации под фамилией Есенина» (подобный случай не был единичным. – Вл.Х.).
Проблематичным является посвящение стихотворения драматургу Е.М. Рокотову-Бельскому, ныне почти позабытому автору. Но стоит отметить, что оно несколько перекликается с написанными великим русским лириком в последние месяцы жизни произведениями: здесь и традиционное для него обращение к другу («Листья падают, листья падают…», «Чёрный человек», «До свиданья, друг мой, до свиданья…»), и чисто есенинский стихотворный размер («Голубая кофта. Синие глаза…», «Не криви улыбку, руки теребя…», «Снежная равнина, белая луна…», «Ах, метель такая, просто чёрт возьми!..»)
Произведение «Жене Рокотову», кем бы оно ни было написано, несмотря на свою обычность, трогательно. Правда, ещё при первых его прочтениях мне казалось, что создано стихотворение уже после известия о есенинской трагедии. Есть какая-то заданность в этих вполне профессионально сделанных строчках (существует версия, что сочинены они уже упоминавшимся в статье Евгением Рокотовым).
Но даже если стихотворение было намеренно подписано фамилией Есенина, оно всё равно нисколько не бросает тень на его образ и вряд ли имело целью утвердить весьма сомнительную версию о самоубийстве поэта, ведь он в конце декабря 1925 года, по воспоминаниям своего современника, «ехал в Ленинград не умирать, а работать…»



«ПЕЧАТНЫЕ МАТЕРИАЛЫ ПОЯВЛЯЛИСЬ...»

Библиографические сведения в творческом наследии Сергея Есенина

Есенин известен прежде всего как замечательный поэт. Знаем мы его и как автора драматических произведений, прозаика, очеркиста, литературного критика и даже переводчика с украинского языка. Но в творческом наследии Сергея Александровича встречаются и библиографические сведения, хотя специально библиографией он не занимался. Итак, начнём по порядку.
Впервые библиографию у Есенина мы встречаем в его заявлении в Суриковский литературно-музыкальный кружок (1914). Обращаясь с просьбой о приёме в действительные члены этого творческого содружества, юный поэт сообщает, что его «печатные материалы появлялись: «Рязанская жизнь», «Новь», «Мирок», «Проталинка», «Путеводный огонёк».
В журналах «Мирок», «Проталинка» и газете «Новь» поэт печатался, в газете «Рязанская жизнь» и журнале «Путеводный огонёк» его стихотворений пока на обнаружено.
В автобиографическом наброске «Сергей Есенин» за 1916 год указано: «Напечатался впервые в журнале «Новый журнал для всех» и «Голосе жизни». Здесь поэт, скорее всего, имеет в виду свои первые выступления в петроградских, на то время столичных, изданиях. До этого он уже печатался в Москве.
В автобиографическом наброске «Нечто о себе» (1921–1925) о первых публикациях говорится несколько иначе: «Печататься начал в «Русской мысли» и «Голосе жизни». Начала литературной деятельности касаются и строки есенинской автобиографии от 1924 года: «Печатался я: «Русская мысль», «Жизнь для всех», «Ежемесячный журнал»  Миролюбова, «Северные записки» и т.д.» Действительно, Сергей Александрович публиковался в перечисленных изданиях, но и здесь он не совсем точен: в журнале «Жизнь для всех» его стихи в 1915 году не появлялись.
Чем же объяснить столь частую недостоверность библиографических сведений в письмах и автобиографиях Есенина? Всем, чем угодно, кроме желания присвоить себе чужие лавры. Видимо, сказалась и общеизвестная «поэтическая рассеянность», а может быть, дала о себе знать та бурная обстановка, в которой Есенин входил в литературу: в эти годы он напечатал так много стихов, что немудрено было сбиться насчёт места их появления. Вполне возможно, что исследователей ещё ждут удачи, и отыщутся доныне неизвестные есенинские публикации.
С есенинской библиографией, вернее, с автобиблиографией выпущенных им книг дело обстоит гораздо точнее. Поэт писал в 1918 году в заявлении в профессиональный Союз писателей с просьбой зачислить себя в члены этого творческого объединения и указывал, что имеет «вышедших четыре книги: «Радуница», «Голубень», «Преображение», «Сельский часослов». В автобиографии 1922 года, написанной в Берлине, к вышеупомянутым книгам добавлены ещё две – «Исповедь хулигана» и «Пугачёв». А в автобиографии, вышедшей годом позже, хотя и не упоминается, как и в предыдущих источниках, выходившее отдельной брошюрой, причём двумя изданиями (1918, 1921), стихотворение «Исус-младенец», но имеется фраза, что «скоро выйдет из печати «Страна негодяев» и «Москва кабацкая». Правда, драматическая поэма «Страна негодяев», над которой Есенин работал в 1922–1923 годах, осталась неоконченной и при жизни поэта не была полностью опубликована, а сборник «Москва кабацкая» вышел только в 1924 году.
В библиографический список автобиографии 1923 года Есенин впервые, наряду с поэтическими сборниками, включил книгу «Ключи Марии» – программный документ, своего рода творческую декларацию, где одной из основных была мысль сблизить современную литературу и фольклор на основе глубокой самобытной образности. На страницах этой, выпущенной отдельной книгой, статьи, подчёркивая свою неразрывную связь с народным творчеством, Есенин приводит своеобразный список лучших, по мнению поэта, произведений всех времён и народов. Говоря об «ангелическом» образе, то есть образе-символе, в котором сопоставление только чувствуется, подразумевается, Сергей Александрович замечает: «На этом образе построены почти все мифы от дней египетского быка в небе вплоть до нашей языческой религии, где ветры, стрибожьи внуци, «веють с моря стрелами», он пронзает устремление почти всех народов в их лучших произведениях, как «Илиада», Эдда, Калевала, «Слово о полку Игореве», Веды, Библия и др. В чисто индивидуалистическом творчестве Эдгар По построил на нём своё «Эльдорадо», Лонгфелло «Песнь о Гайавате», Гебель свой «Ночной разговор», Уланд свой «Пир в небесной стороне», Шекспир – нутро «Гамлета», ведьм и Бирнамский лес в «Макбете». Воздухом его дышит наш русский «Стих о Голубиной книге», «Златая цепь», «Слово о Данииле Заточнике» и множество других произведений, которые выпукло светят на протяжении долгого ряда веков».  Глубинное знание этих, да и не только этих, шедевров мировой литературы в который раз развенчивает придуманную недругами Есенина «легенду» о его якобы малой образованности, подчёркивает главное в творчестве великого русского лирика – любовь к самобытному, яркому слову народа.   


«МНЕ МИЛ СТИХОВ РОССИЙСКИЙ ЖАР»

Литературная критика в есенинской поэзии

Поэтические произведения Сергея Есенина являются не только образцом проникновенной лирики, но и своеобразным документом развития литературного процесса; выражают идейную программу творчества великого сына России.
Ещё в раннем стихотворении «Поэт» (1912), посвящённом «горячо любимому другу»  юности Григорию Панфилову, начинающий автор раскрывает своё понимание поэзии, подчёркивает её гражданственную суть:

Тот поэт, врагов кто губит,
Чья родная правда мать,
Кто людей, как братьев, любит
И готов за них страдать.
Он всё сделает свободно,
Что другие не могли.
Он поэт, поэт народный,
Он поэт родной земли!   

Вихревые события 1917 года потрясли общественные и экономические устои России. Одним из ярких откликов на революционные перемены стало стихотворение «О Русь, взмахни крылами...», где Есениным дана характеристика тогдашнего творческого направления, именуемого «крестьянской литературой». Своим предтечей он называет выдающегося поэта ХIХ века Алексея Кольцова:

По голубой долине,
Меж тёлок и коров,
Идёт в златой ряднине
Твой Алексей Кольцов.

В этом же стихотворении Есенин пишет о Николае Клюеве, которого считал одним из своих учителей; однако говорит не только о близости к творчеству этого видного поэта, но и противопоставляет себя ему, что, впрочем, и отражало их отношения как «друзей-врагов». Называя Клюева «середним братом» Кольцова, Есенин так описывает своего современника:

От Вытегры до Шуи
Он избраздил весь край
И выбрал кличку – Клюев
Смиренный Миколай.

Монашьи мудр и ласков,
Он весь в резьбе молвы,
И тихо сходит пасха
С бескудрой головы.

В этих строках подчёркивается религиозность Клюева. О себе же Есенин говорит:

А там, за взгорьем смолым,
Иду, тропу тая,
Кудрявый и весёлый,
Такой разбойный я.

Долга, крута дорога,
Несчётны склоны гор;
Но даже с тайной Бога
Веду я тайно спор.

Сравните для примера: «смиренный» и «разбойный», «с бескудрой головы» и «кудрявый», «он весь в резьбе молвы» и «даже с тайной Бога веду я тайно спор». По мнению ряда литературоведов, публикация произведения «О Русь, взмахни крылами...» во второй книге сборника "Скифы" в декабре 1917 года стала "своего рода ответом" на иносказательное стихотворение Клюева «Ёлушка-сестрица...», напечатанное в то же время в петроградском "Ежемесячном журнале".   
Но обратимся опять к есенинским строкам:

За мной незримым роем
Идёт кольцо других,
И далеко по сёлам
Звенит их бойкий стих.

Из трав мы вяжем книги,
Слова трясём с двух пол.
И сродник наш, Чапыгин,
Певуч, как снег и дол.

Так Сергей Есенин отзывается о своих товарищах по перу – «крестьянских поэтах», говорит добрые слова в адрес Алексея Чапыгина, известного отечественного писателя, автора повестей «Белый скит», «На Лебяжьих озёрах», романов «Разин Степан», «Гулящие люди».
А о Николае Клюеве певец «страны берёзового ситца» пишет ещё в стихотворениях «О муза, друг мой гибкий...» (1917), «Теперь любовь моя не та» (1918). Здесь автор подчёркивает особенность творческого мировоззрения своего наставника («Тебе о солнце не пропеть, /В окошко не увидеть рая. /Так мельница, крылом махая, /С земли не может улететь»), а в более позднем произведении «На Кавказе» (1924) даёт остросатирическую характеристику клюевской поэзии:

И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи, как телогрейка,
Но я их вслух вчера прочёл –
И в клетке сдохла канарейка.

В стихотворении «На Кавказе» Есенин выражает и своё неприязненное отношение к работе Владимира Маяковского в рекламе:

Мне мил стихов российский жар.
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поёт о пробках в Моссельпроме.

В том же произведении Есенин упоминает имена Пушкина, Лермонтова и Грибоедова, чьи судьбы были тесно связаны с Кавказом. За несколько месяцев до этого поэт создал стихотворение «Пушкину», где, «мечтая о могучем даре того, кто русской стал судьбой», сказал о непреходящем значении пушкинской поэзии и пожелал самому себе, «чтоб и его степное пенье сумело бронзой прозвенеть».   
Находясь на Кавказе, Сергей Есенин написал также стихотворное обращение «Поэтам Грузии» (1924), где произнёс слова братства и доверия друг другу литераторов разных национальностей:

И каждый в племени своём,
Своим мотивом и наречьем,
Мы всяк
По-своему поём,
Поддавшись чувствам
Человечьим...

В октябре того же года Сергей Александрович написал стихотворение «Памяти Брюсова», явившееся душевным откликом на смерть выдающегося поэта. И тем более примечательны эти стихи, если вспомнить, что отношения двух видных представителей разных литературных течений были довольно сложными... Известна же озорная есенинская частушка в адрес Брюсова! И всё-таки Есенин смог увидеть за личными отношениями ту большую роль, которую сыграл Валерий Яковлевич в литературном процессе страны.
Называя себя «последним поэтом деревни» («Я последний поэт деревни...», 1920), «поэтом золотой бревенчатой избы» («Спит ковыль. Равнина дорогая...», 1925), говоря о творчестве, как о «песенном плене» и «каторге чувств» («Хулиган», 1919), о «беспокойной, дерзкой силе» своих поэм («Всё живое особой метой...», 1922), о простоте в поэзии: «Стихи! Стихи! Не очень лефте! Простей! Простей!» («1 Мая», 1925; «лефте» –  неологизм, созданный на основе названия одной из литературных группировок того времени – ЛЕФ. – Вл.Х.), Сергей Есенин в стихотворении «Стансы» (1924) касается истоков своего творчества и опять-таки подчёркивает его патриотизм:

Но более всего
Любовь к родному краю
Меня томила,
Мучила и жгла...

Хочу я быть певцом
И гражданином,
Чтоб каждому,
Как гордость и пример,
Был настоящим,
А не сводным сыном –
В великих штатах СССР.

И вновь, как и в начале своего пути, Есенин задумывается о том, что же есть такое «поэзия», пишет о трудностях литературной стези:

Быть поэтом – это значит то же,
Если правды жизни не нарушить,
Рубцевать себя по нежной коже,
Кровью чувств ласкать чужие души.

Быть поэтом – значит петь раздолье,
Чтобы было для тебя известней.
Соловей поёт – ему не больно,
У него одна и та же песня.

Канарейка с голоса чужого –
Жалкая, смешная побрякушка.
Миру нужно песенное слово
Петь по-свойски, даже как лягушка...
            («Быть поэтом – это значит то же...», 1925)

И Сергей Есенин всей своей судьбой, всем творчеством своим остался до конца жизни верен этим знаковым строкам: «свойское» песенное слово поэта несут по земле его благодарные соотечественники, почитатели его всенародного таланта.



ЕСЕНИН И ЕГО НАСТАВНИКИ

Поэт всегда отдавал должное своим литературным учителям. Он подчеркнул в именной автобиографии 1922 года «Сергей Есенин», впервые опубликованной в майском номере берлинского журнала «Новая русская книга»: «Мой любимый писатель – Гоголь».
А в автобиографии 1924 года, повествуя о начале своего творческого пути, Есенин высказывался: «Из поэтов мне больше всего нравился Лермонтов и Кольцов. Позднее я перешёл к Пушкину». В автобиографических заметках «О себе», написанных в октябре 1925 года в виде вступления к трёхтомному Собранию стихотворений, поэт продолжил эту мысль: «В смысле формального развития теперь меня тянет всё больше к Пушкину». Там же было отмечено: «Из поэтов-современников нравились мне больше всего Блок, Белый и Клюев. Белый дал мне много в смысле формы, а Блок и Клюев научили меня лиричности».
Но где-то приблизительно в тот же период, по свидетельству оставившего воспоминания современника, Есенин сказал: «А ты сумей улыбнуться в стихе, шляпу снять, сесть – вот тогда ты мастер! Одни говорят – я от Блока, от Клюева. Дурачьё! У меня ирония есть. Знаешь, кто мой учитель? Если по совести… Гейне мой учитель! Вот кто!» У этих авторов, писавших на разных языках, можно найти и добрую творческую перекличку. Например, один из циклов «Книги песен» великого немецкого поэта Генриха Гейне назван прямо-таки «по-есенински» – «Возвращение на родину».  А вот строки поэмы Есенина «Цветы»: «Цветы мне говорят прощай, /Головками кивая низко… Мне страшно жаль /Те красные цветы, что пали». Им близки по звучанию стихи Гейне: «Мне бледный говорит цветок: /– Прошу, сорви меня, дружок. /Но отвечаю я цветку: /– Я это сделать не могу. /Прости, но мне не нужен ты, – /Ищу я красные цветы». 
Трогательно относился Сергей Есенин и к своему самому первому литературному наставнику по Спас-Клепиковской школе. Известна дарственная надпись поэта, сделанная им 29 января 1916 года на экземпляре только что вышедшего в свет сборника «Радуница»: «Доброму старому учителю Евгению Михайловичу Хитрову от благодарного ученика, автора этой книги».
Судьба распорядилась так, что ещё при жизни Есенин стал наставником многих молодых литераторов. Завораживающее влияние его творчества испытали на себе и поэты последующих поколений. Причём в большинстве случаев, продолжая традиции замечательного уроженца рязанской земли, эти авторы находили свои отличительные пути в литературе.
А есенинские строки навсегда с нами. Без них мы уже и не представляем свою жизнь:

Есенинское слово
вовек не надоест.
В нём постигаем снова
пророческую весть.

Когда восстал над нами,
грозя,
      ревущий вал,
«О Русь, взмахни крылами!..»
Есенин призывал.

Он в жизнь глядел как в воду – 
и видел жизнь насквозь:
идти, не зная броду,
России привелось.

… И, уходя до срока,
сумеем ли постичь
мир,
    созданный жестоко,
и вещий этот клич?!



ВЕЛИКИЙ СЛАВЯНСКИЙ ПОЭТ

Зимой 1914 года, ещё в начале своего литературного пути, Сергей Есенин создал вольный перевод отрывка из поэмы Тараса Шевченко «Княжна» (1858). Юный рязанский поэт почувствовал в строках великого Кобзаря духовное созвучие, душевное единение.
Так случилось, что этот перевод под названием «Село» стал единственным в творческой биографии прекрасного русского лирика. Но и здесь, в раннем есенинском произведении, уже ощущается ясный простор поэтической мысли и чуткое проникновение в язык первоисточника.
Когда во время Первой мировой войны немецкие и австро-венгерские войска оккупировали Польшу, Есенин откликнулся на это горькое событие сочувственными строками:

Над Польшей облако кровавое повисло,
И капли красные сжигают города.
Но светит в зареве былых веков звезда.
Под розовой волной, вздымаясь, плачет Висла.
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
О Польша, светлый сон в сырой тюрьме Костюшки,
Невольница в осколках ореола,
Я вижу: твой Мицкевич заряжает пушки.

Ты мощною рукой сеть плена распорола.
Пускай горят родных краёв опушки,
Но слышен звон побед к молебствию костёла.

Поэты славянского мира внимательно следили за творческим ростом своего русского собрата. Ещё при жизни Есенина его произведения были опубликованы в Болгарии. Писатель Димитр Полянов перевёл стихотворение «Товарищ», поэт Людмил Стоянов переложил на болгарский язык «Метель» и «Весну», Христо Радевский – «Русь советскую».
Значительный вклад в распространение есенинского творческого наследия среди своих соотечественников внёс Младен Исаев. Он отмечал: «Исключительно тёплый лиризм поэзии Есенина, её песенный ритм, богатство образов и идей – всё это меня глубоко волновало... Я учился у Есенина поэтическому мастерству, простоте выражения, непосредственности чувства, предельной искренности».
Высокую оценку «неравнодушному таланту» русского лирика дали болгарские поэты Любомир Левчев и Слав Кристо Караславов. Свои стихи посвятили Есенину Матей Шопкин и Благой Димитров.
Одним из первых зарубежных авторов, откликнувшихся на безвременную кончину великого поэта, был поляк Владислав Броневский:

Как крепко пахнет в тех стихах земля!
Ручьи зеркальны и глубинно небо,
В которых отразилась мысль твоя –
И замерла отверженно и немо.

Но яростным становится напев!
И в нём такое пламя мы отыщем,
Когда в строке сверкают бунт и гнев,
Как будто финский нож за голенищем.

В 1926 году в Варшаве была издана переведённая Броневским есенинская драма «Пугачёв». В рецензии на эту книгу польский критик Анджей Ставар писал: «Простота и крестьянский характер поэзии Есенина – в значительной мере продукт большой интеллектуальной изощрённости».
Через год в Праге вышла книга избранных произведений Сергея Александровича «Иная страна» с предисловием редактора газеты «Руде право» Иозефа  Горы. Он был в числе первых переводчиков стихов Есенина на чешский язык.
В Словакии произведения русского поэта переводил Янко Есенский. В 1936 году он издал томик стихов Есенина.
Глубокие отклики о его творчестве оставили хорватские поэты Добриша Цесарич и Густав Крклец.
Есенинская судьба нашла отражение в произведениях видных украинских литераторов Павло Тычины и Владимира Сосюры.
Когда после гибели поэта началась его посмертная травля, за Есенина вступились тогда совсем ещё молодые белорусские стихотворцы Максим Лужанин, Петрусь Глебка и другие. Они писали: «Если Есенина нарекли великим национальным поэтом, то нарекли подлинно по заслугам».
Несколько десятилетий спустя классик белорусской поэзии Максим Танк, осмысливая жизненный и творческий путь замечательного уроженца Рязанщины, посвятил ему такие строки:

Ты смерть признал спасением от бед –
Тебя давно за это осуждали.
Но, в церкви константиновской отпет,
Не сам ушёл ты в призрачные дали.
И всё же этот путь ты выбрал сам –
Высокий путь, метельный и мятежный.
И, как священный вызов небесам,
Твоей зари летит костёр ночлежный.
И этот путь навек избрали мы
И на него ступили с песней новой.
Звучит гармонь, и – в переборах тьмы –
Стихов твоих сияет сруб сосновый.

И поныне свет есенинского слова несёт в себе животворящую суть пронзительного полёта славянской поэзии, великим представителем которой был и является «певец и гражданин» несказанной «страны берёзового ситца».   


«ПЕРСТЕНЬ СЧАСТЬЯ ИЩУЩИЙ ВО МГЛЕ»

Произошло так, что последний поэтический цикл Сергея Есенина «Стихи о которой», созданный им в конце ноября – декабре 1925 года во время нахождения в клинике Первого Московского государственного университета, получил из-за своей кажущейся незавершённости гораздо меньшее отражение в литературной критике, чем «Москва кабацкая», «Любовь хулигана», «Персидские мотивы».
Да и сам автор не успел выступить с этими произведениями перед публикой, не успел  своим великолепным чтением донести до слушателей всей той пронзительности сквозного образа душевной метели и несказанной печали.
По мнению Софьи Толстой-Есениной, жены поэта, в цикл со столь необычным названием вошли стихотворения: «Какая ночь! Я не могу…», «Не гляди на меня с упрёком...», «Ты меня не любишь, не жалеешь...», «Может, поздно, может, слишком рано...», «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель...»  Написанные где-то в течение трёх недель, они отражают внутреннее состояние поэта в последние дни его жизни. Есенин «ещё как будто бережёт в душе утраченную юность», но, обращаясь к «подруге охладевших лет», пишет, «Что отлюбили мы давно, /Ты не меня, а я – другую, /И нам обоим всё равно /Играть в любовь недорогую».
В следующем стихотворении цикла поэт продолжает эту мысль:

Не тебя я люблю, дорогая,
Ты лишь отзвук, лишь только тень.
Мне в лице твоём снится другая,
У которой глаза – голубень.

Здесь чувствуется творческая перекличка с Лермонтовым («Нет, не тебя так пылко я люблю…»), но вот эта строфа, хотя и настояна на притчевом сюжете, по-есенински нова и самобытна:

Да, ты кажешься мне распростёртой,
И, пожалуй, увидеть я рад,
Как лиса, притворившись мёртвой,
Ловит воронов и воронят.

На мой взгляд, ключевым произведением цикла является стихотворение «Ты меня не любишь, не жалеешь...», ставшее популярным романсом:

И ничто души не потревожит,
И ничто её не бросит в дрожь, –
Кто любил, уж тот любить не может,
Кто сгорел, того не подожжёшь.

От этих афористичных строк идёт ровный переход к двум последним стихотворениям цикла, где даётся развитие образа, намеченное ещё в начальном произведении «Стихов о которой»:

Ведь знаю я и знаешь ты,
Что в этот отсвет лунный, синий
На этих липах не цветы,
На этих липах – снег да иней.

Метафоричен лирический монолог поэта:

Удержи меня, моё презренье.
Я всегда отмечен был тобой.
На душе холодное кипенье
И сирени шелест голубой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И, спокойно вызов принимая,
Вижу я, что мне одно и то ж –
Чтить метель за синий цветень мая,
Звать любовью чувственную дрожь.

А заключительные (разумеется, из дошедших до нас) строки цикла вновь приоткрывают читателям занесённые снегом глубины сердечного мира Есенина:

Оттого душе моей не жёстко
Ни желать, ни требовать огня.
Ты, моя ходячая берёзка,
Создана для многих и меня.

Кто я? Что я? Только лишь мечтатель,
Синь очей утративший во мгле.
И тебя любил я только кстати,
Заодно с другими на земле.

Есть тут и некоторая перекличка со своими недавними произведениями («Годы молодые с забубённой славой...», «Мелколесье. Степь и дали…»), и вновь звучит неизбежное осознание краткости жизненного пути...
В воспоминаниях о Есенине его редактора, издательского работника, писателя Ивана Евдокимова говорится, что, по словам поэта, в цикл «Стихи о которой» вошло «семь новых стихотворений». По мнению Софьи Толстой, к пяти уже упоминавшимся произведениям их автор добавил ещё два. Жена поэта рассказывала: «Были ... стихотворения с зимним пейзажем, написанные 17–20 декабря 1925 г. в последние дни пребывания Есенина в клинике. Они не дошли до нас полностью, т.к., продолжая работать над ними, Есенин оставил автографы у себя и увёз их в Ленинград. Куда они исчезли после его смерти, нам неизвестно. В памяти слышавших эти стихи от Есенина сохранились отдельные строки: «Буря воет, буря злится, /Из-за туч луна, как птица, /Проскользнуть крылом стремится, /Освещая рыхлый снег... /Страшно хочется подраться /С пьяным тополем в саду /...дверь откроешь на крыльцо, ... /Буря жёсткой горстью снега /Саданёт тебе в лицо... /Ну, да разве мне расстаться /С этой негой и теплом... /С недопитой рюмкой рома /Побеседуем вдвоём».
Поэт Василий Наседкин, зять Есенина, слышал от него в больнице 20 декабря 1925 года чтение только что написанных трёх произведений  и так отозвался затем об этом, не дошедшем до нас, стихотворении: «Одно, если не изменяет память, начинавшееся со строк: «Буря воет, буря злится... /Из-за туч луна, как птица, /Проскользнуть крылом стремится...» – поразило меня своей редкой силой выразительности и образности. Под свежим впечатлением оно показалось мне лучшим из всего, написанного им за этот год. На другой день Есенин покинул клинику».
В книге «Венец певца, венец терновый», вышедшей в столичном издательстве «Русский миръ» в 1998 году, её составитель, видный литературовед Сергей Куняев открывает публикацию цикла «Стихи о которой» широко известным, ставшим народной песней, произведением «Клён ты мой опавший, клён заледенелый...» Оно было создано тоже во время пребывания Есенина в клинике, 28 ноября 1925 года, а напечатано в начале января 1926 года в ленинградской «Красной газете» и московском журнале «Красная нива». Однако стоит только гадать, имел ли в виду поэт и это стихотворение, когда говорил о своём новом цикле Ивану Евдокимову? Тот же, как редактор, включил большую часть произведений, написанных Есениным в больнице, в четвёртый том его Собрания стихотворений. Первые публикации «Стихов о которой» состоялись в феврале 1926 года в журнале «Новый мир», газетах «Бакинский рабочий» и «Вечерняя Москва».  Заключительное произведение цикла не вошло в посмертное Собрание стихотворений и появилось в печати только в 1959 году, в декабрьской книжке журнала «Новый мир». Интересно, что в последнее время при публикации основного текста этого стихотворения учитывается его черновой есенинский автограф:

Кто я? Что я? Только лишь мечтатель,
Перстень счастья ищущий во мгле.
Эту жизнь я прожил словно кстати,
Заодно с другими на земле.

Текст списка этого произведения с пометками «Дек. 1925. С рукописи С.Е.», подготовленный в своё время Софьей Толстой и печатавшийся в различных изданиях на протяжении нескольких десятилетий, отнесён в Полном собрании сочинений Есенина в раздел «Варианты».
Такова судьба последних «московских» стихотворений поэта. В Ленинграде, куда он выехал после ухода из клиники, его творчество ещё прорвётся знаменитым «До свиданья, друг мой, до свиданья», написанным, по свидетельству есенинских современников, кровью в гостинице «Англетер» 27 декабря 1925 года, и останутся впереди – гибель, посмертная слава, забвение, бессмертие.      


ПОСЛЕДНЯЯ ПОЭМА СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА

                Лунное длится вече –   
                и не нужны огни.
                Чёрный нечеловече,
                полночь тебя храни.

                Входишь ты невидимкой.
                Чую,
                твой шаг скользит.
                Тень твою –
                тёмной льдинкой –
                зеркало отразит.

                Тень занавесить мне бы,
                память оборонить…
                Долго светлеет небо.
                Лунная тлеет нить.

                Зеркала не коснусь я,
                мертвен его проём.
                … Неизреченной грустью
                Бог отразится в нём.

                Из неоконченного

В январе 1926 года, полностью в столичном журнале «Новый мир» и республиканском издании «Бакинский рабочий», а также в одном из вечерних выпусков ленинградской «Красной газеты» (в отрывках), была опубликована поэма «Чёрный человек». Она стала последним крупным произведением Сергея Есенина:

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Чёрный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Чёрный человек,
Чёрный, чёрный! 

Замысел поэмы возник, скорее всего, во время заграничной поездки Сергея Александровича. Одним из доказательств этого является опубликованное в восьмом, апрельском, номере журнала «Россия» за 1923 год сообщение о том, что «Сергей Есенин вернулся из Нью-Йорка в Берлин… Им (Есениным. – Вл.Х.) написан цикл лирических стихотворений… «Страна негодяев» и «Человек в чёрной перчатке».
После возвращения на родину, осенью 1923 года, поэт, по воспоминаниям литераторов-имажинистов Анатолия Мариенгофа, Вадима Шершеневича, Ивана Грузинова, читал им «Чёрного человека».
В 1924 году Есенин составил макет сборника «Москва кабацкая». На его последней странице рукой поэта проанонсировано: «Готовится к печати:  Есенин – «Любовь хулигана», «Чёрный человек», «Страна негодяев», «Россияне» (сборник), «Миклашевская» (монография)». Но поэма тогда не была опубликована, хотя работа над ней, видимо, продолжалась.      
В своих комментариях к «Чёрному человеку» Софья Толстая-Есенина рассказывала: «В ноябре 1925 года редакция журнала «Новый мир» обратилась к Есенину с просьбой дать новую большую вещь… Есенин решил напечатать «Чёрного человека». Он работал над поэмой в течение двух вечеров 12 и 13 ноября. Рукопись испещрена многочисленными поправками… Люди, слышавшие поэму в его чтении, находили, что записанный текст короче и менее трагичен, чем тот, который Есенин читал раньше. Говоря об этой вещи, он не раз упоминал о влиянии на неё пушкинского «Моцарта и Сальери».
Беловой автограф произведения был подготовлен поэтом 14 ноября 1925 года и в тот же день передан для печати. Эта дата и является окончательной в работе над «Чёрным человеком». До гибели великого поэта оставалось менее полутора месяцев. Всё это время он часто читал «Чёрного человека» при встречах с друзьями и близкими знакомыми:

«… В декабре в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Весёлые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.

Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою.

Счастье,  – говорил он,  –
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты. 

В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжёлых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым –
Самое высшее в мире искусство».

Вот что рассказывал поэт Николай Асеев о своей встрече с Есениным незадолго до его гибели: «В тот вечер он читал «Чёрного человека», вещь, которую он очень ценил и над которой, по его словам, работал больше двух лет. И из-за неё передо мной вставал другой облик Есенина, не тот общеизвестный, с одинаковой для всех ласковой улыбкой, не то лицо «лихача-кудрявича» с русыми кудрями, а живое, правдивое, творческое лицо поэта, лицо, умытое холодом отчаяния, внезапно просвежевшее от боли и страха перед вставшим своим отражением... Маска улыбки и простоты снимается в одиночестве. Перед нами вторая, мучительная жизнь поэта. Сомневающегося в правильности своей дороги, тоскующего о «неловкости души», которая не хочет ничем казаться, кроме того, что она из себя представляет… Точность и отчётливость интонации этой поэмы, горечь и правдивость её содержания, ставит её выше всего написанного им…» 
Читал Есенин эту поэму и в свои последние земные дни, в конце декабря 1925 года, в пятом номере ленинградской гостиницы «Англетер»:

«Чёрный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живёшь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и рассказывай».
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Ночь морозная.
Тих покой перекрёстка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой извёсткой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.

Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот чёрный
На кресло моё садится,
Приподняв свой цилиндр
И небрежно откинув сюртук.

В поэме Есениным сказано не только о месяце своего рождения («… как рощу в сентябрь…»; поэт родился 21 сентября по старому стилю. – Вл.Х.), но и предсказано время своей гибели («… В декабре в той стране…», «Ночь морозная. Тих покой перекрёстка…») Ностальгическая нота по утраченному звучит вот в этих строках «Чёрного человека»:

«… Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой крестьянской семье,
Желтоволосый,
С голубыми глазами…»    

Это произведение – не только беспощадная исповедь. Это произведение – пронзительное раскаяние. Это произведение, на мой взгляд, является началом духовного возвращения Есенина к своему Вышнему истоку:

«Чёрный человек!
Ты прескверный гость.
Эта слава давно
Про тебя разносится».
Я взбешён, разъярён,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
… Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И – разбитое зеркало…   

Вскоре после первой посмертной публикации поэмы, прочитав её в журнале «Новый мир», Максим Горький 7 февраля 1926 года в письме бельгийскому писателю и переводчику Францу Элленсу так отозвался о творчестве Сергея Есенина: «Если бы Вы знали, друг мой, какие чудесные, искренние и трогательные стихи написал он перед смертью, как великолепна его поэма «Чёрный человек», которая только что вышла из печати. Мы потеряли великого русского поэта».
И к этим словам трудно что-либо добавить…


ТВОЯ ПОСЛЕДНЯЯ СТРОКА

Есенинская плеяда

ПОД ДВУМЯ ФАМИЛИЯМИ, ИЛИ «ЧУЖИЕ СТРАНЫ, ЛЮДИ, ГОРОДА…»

В октябре 1924 года Сергей Есенин в статье, посвящённой памяти классика русского символизма Валерия Брюсова, писал: «В литературном институте его имени вырастали и растут такие поэты, как Наседкин, Иван Приблудный, Акульшин и др. Брюсов чутко относился ко всему талантливому». Имена двух из названных в есенинской статье литераторов достаточно хорошо известны: Василий Наседкин был зятем великого поэта, Иван Приблудный считался его учеником. А кто же такой Акульшин? Любопытно, но ранее сведения о нём удалось найти только в пятом томе Собрания сочинений Сергея Есенина, изданном в 1962 году. Здесь, в указателе имён и названий, говорится, что писатель Родион Михайлович Акульшин родился в 1896, а скончался в 1941 году. В ряде последующих изданий, где опубликована эта есенинская статья, фамилия Акульшина в примечаниях не обозначена. И так было вплоть до конца минувшего столетия. В чём же дело?
Листая первый том «Антологии русского лиризма. ХХ век», выпущенный в 2000 году, я заинтересовался стихотворной подборкой Родиона Берёзова. В предисловии к ней с удивлением прочёл, что Берёзов и Акульшин – это один и тот же человек, а дата его кончины не 1941, а 1988 год. Судьба писателя действительно причудлива. Он родился в многодетной крестьянской семье, в поволжской деревне Виловатое. Унаследовав от матери песенный дар, стал известен в округе как исполнитель народных произведений. С 15 лет и сам начал сочинять песни, частушки, стихи. В 1923 году Родион Акульшин стал студентом Высшего литературно-художественного института, основанного в Москве Валерием Брюсовым. Тогда же молодой поэт познакомился с Сергеем Есениным, только что вернувшимся из-за границы. Они совместно выступали на литературных вечерах и диспутах, в дружеском кругу пели народные произведения. Родион Акульшин считал, что стихотворение Сергея Есенина «Гори, звезда моя, не падай…» было написано им под впечатлением услышанной песни «День тоскую, ночь горюю…» Дружеские отношения поэтов продолжались вплоть до гибели автора «Анны Снегиной». Акульшин был в числе немногих гостей, которые присутствовали на свадебном вечере в честь бракосочетания Сергея Есенина и Софьи Толстой. После его гибели Родион Михайлович вместе с певицей Ольгой Васильевной Ковалёвой написал и исполнил причитания, посвящённые памяти великого лирика. Акульшин крайне отрицательно относился к развернувшейся в СССР кампании борьбы с так называемой «есенинщиной», активно участвовал в литературной жизни 20-30-х годов прошлого века, входил в творческую группу «Перевал», до начала войны выпустил 8 книг, в числе которых были «О чём шепчет деревня», «Октябрины», «Рязанские снопы», писал и для детей. В 1941 году находился в ополчении, но не погиб, а попал в плен, по окончании войны остался в Германии, а в 1949 году, сменив фамилию Акульшин на Берёзов, перебрался в США, где выпустил 17 сборников стихов и прозы, активно сотрудничал в газете «Новое русское слово», публиковал там очерки, связанные с жизнью и творчеством Сергея Есенина. 
Скончался Родион Акульшин-Берёзов в возрасте 92 лет, в городке Ашфорд, после продолжительной, тяжёлой болезни. Вот одно из стихотворений писателя, созданное им уже в американской эмиграции:

Чужие страны, люди, города,
Но в полночь надо мною, как родные –
Стожары, Орион, Полярная звезда,
Медведицы – орехи золотые.

В далёком детстве, летнею порой,
Я спал в телеге, на душистом сене,
А надо мной – весёлый звёздный рой
И Млечный путь в белесо-мутной пене.

Казалось, будто звёзды говорят,
Что сделать, чтобы людям лучше стало…
Лишь утренняя ранняя заря
Небесную беседу прекращала.

В войну, когда нас посылали в бой,
Веления Творца позабывая,
Как и всегда, над нашей головой –
То звёзды, то лазурь небес без края.

Где б ни был я, с какими бы людьми
Судьба меня в скитаньях ни сводила,
Я слышу глас неведомый: «Вонми,
Тебя ведёт Божественная сила!»

Эта сила, видимо, действительно вела Акульшина-Берёзова по тернистым путям-дорогам бытия. Несмотря на то, что он, после личного извещения американских властей о смене фамилии, был приговорён к депортации в СССР, которая в дальнейшем могла грозить ему репрессивными мерами, Родион Михайлович всё же затем получил разрешение остаться за границей, где продолжал свою литературную работу. Акульшин-Берёзов, кстати, даже предполагал создать роман-трилогию «Наши дороги», одним из героев которой должен был стать Сергей Есенин. 
Судьба русского писателя, прожившего столь долгую жизнь сначала под одной, а потом под другой фамилиями, оставшегося и за рубежом верным отечественным творческим традициям, думаю, всё же достойна не только очеркового материала, но и стихотворного посвящения.


РОДИОН

1
Жил да был поэт Акульшин,
говорят, что неплохой.
Из него не вышел кучер –
вышел песенник лихой.

Сам Есенин заприметил
и в статье упоминал.
А откуда веял ветер,
Родион, конечно, знал.

Так его, поэта, звали.
Он родился на селе,
ночевал на сеновале,
был тринадцатым в семье.

Бабки сразу загалдели:
несчастливое число!
А как вышло то на деле?
Парню сразу повезло.

Мать его певала звонко,
сыну голос подарив…
И над волжскою сторонкой
плыл доверчивый мотив.

И пошли свои частушки,
и пошли свои стихи, –
разумеется, не Пушкин, –
но задорны и лихи.   

2
Революция встряхнула
жизнь империи святой.
И крестьянство чуть вздохнуло
и осталось … под пятой.

Родион зерна не сеял,
был в литгруппе «Перевал»
и с печалью, и с весельем
всюду песни распевал,

не хотел дороги легче –
просто верный путь искал
и о чём деревня шепчет
книжку первую издал.

До войны их восемь вышло,
разных сборников его.
Но гроза полсвета выжгла,
словно б не было всего.

Иль погиб поэт Акульшин,
или без вести пропал?
Эх, не знать бы это лучше:
в плен, в Неметчину, попал!

Что там было? Кто расскажет?
… Но закончилась война,
значит, как теперь докажет,
сам ли сдался, чья вина?

3
Не вернулся он в Россию,
там, в Германии, и жил,
хоть грустил о волжской сини,
хоть о родине тужил.

А когда раздел случился,
понял вдруг: несдобровать.
Так он в Штатах очутился,
значит, жизням двум – бывать.

Под фамилией Берёзов,
чтоб не выслали в Союз,
жил и пел, глотая слёзы,
заклиная: не вернусь!

И писал: «Но вот сегодня,
вновь оглядываясь вдаль,
горько вижу: дар Господний
вдруг окутала печаль.

Я судьбу свою ругаю
и на жизнь свою ворчу.
Редко, редко возжигаю
тихой радости свечу».

Всё слагал – стихи и прозу,
книг издал – не перечесть.
Жил и пел, глотая слёзы:
есть в душе Россия, есть!

4
Прожил больше девяноста,
так и помер в Штатах он.
Да-а, оно всегда непросто
видеть жизнь, как будто сон.

… От деревни Виловатой
и до города Ашфорд
с песней русской шли девчата,
вторил песне той аккорд.

А за ним – другой да третий.
Поднимайся, Родион!
Ведь на песню кто ответит?
Только ты да только он.

И Акульшин, и Берёзов –
две фамилии. Судьба!
Небосвод весенний розов.
И – распахнута изба!

«Запевай, душа родная,
за тобою подхвачу!
Из есенинского мая
никуда не захочу!

За своим собратом вечным
сквозь безмолвье подпою:
дайте ветер, дайте вечер,
дайте родину мою!

Что мне ангельские кущи?
Вот он, русский перезвон!»
Жил да пел поэт Акульшин.
Иль Берёзов. Родион.

… Ночь Вселенную затмила.
Но, чиста и горяча,
вновь встаёт над синим миром
тихой радости свеча.



«СЛЫШУ ЗВОН БУБЕНЦОВ ИЗДАЛЁКА…»

1
В Париже 20 июля 1977 года скончался Александр Борисович Кусиков. Это имя было памятно разве что искушённым читателям, а ведь в революционное и послереволюционное время он начинал играть заметную роль в литературной жизни России.
Настоящая фамилия Кусикова – Кусикян. Он родился 17 (29) сентября 1896 года в кубанском городе Армавире, в многодетной армянской семье, занимавшейся торговлей. Правда, в дальнейшем Сандро Кусикян всячески поддерживал легенду о своём якобы черкесском происхождении: ходил в бурке, военном френче, черкеске, галифе и высоких сапогах. Это, в общем-то, было вполне естественным для участника Первой мировой войны, драгуна Северского полка. Кусиков получил ранение в бою, после Февральской революции был назначен военным комиссаром Анапы, а в период становления Советской власти служил в Красной Армии, где до начала 1921 года командовал отдельным кавалерийским дивизионом в Москве.
Всё это время Александр Борисович активно занимался литературной работой. Из-под его пера в 1918–1924 годах вышло вместе с переизданиями более двух десятков стихотворных сборников, в том числе и с весьма экзотическими названиями: «Зеркало Аллаха», «Сумерки», «Коевангелиеран», «Поэма поэм», «Коробейники счастья» (совместно с В. Шершеневичем), «В никуда», «Джульфикар», «Жемчужный коврик» (совместно с К. Бальмонтом и А. Случановским), «Искандер Намэ», «Аль-Баррак», «Птица безымянная», «То, чего нет в Коране», «Рябка», «Песочные часы». 
Весной 1919 года Александр Кусиков вошёл в литературную группу «Орден имажинистов», где организовал «Лавку поэтов», занимался издательской деятельностью. Кстати, в московском издательстве «Имажинисты» в 1921 году и увидел свет совместный сборник Александра Кусикова и Сергея Есенина «Звёздный бык». А спустя год там же вышла книга «Конский сад» с участием не только их, но и других представителей этого литературного течения. Бывшего кавалерийского комдива избрали заместителем председателя Всероссийского союза поэтов.
Но в январе 1922 года Александр Кусиков при содействии тогдашнего наркома просвещения Анатолия Луначарского выехал в заграничную командировку и поселился в Берлине. Здесь поэт занимал крайне антиэмигрантскую позицию, открыто говорил о своей преданности Октябрьской революции, за что и получил прозвище «чекист». За границей он сотрудничал в газете «Накануне» и литературном приложении к ней, выступал на творческих вечерах с Алексеем Толстым, Мариной Цветаевой, Игорем Северяниным, Владимиром Маяковским, Сергеем Есениным. Дружба недавних участников имажинистской группы продолжалась. Когда Сергей Есенин с мая 1922 до августа 1923 года находился за границей, то тесно общался с Александром Кусиковым, о чём писали в своих воспоминаниях Максим Горький и Наталья Крандиевская-Толстая. Оба поэта невольно оказались свидетелями грандиозного скандала, учинённого знаменитой танцовщицей Айседорой Дункан в берлинском семейном пансионе на Уландштрассе.
В 1924 году Кусиков поселился в Париже, где активно занимался литературно-организаторской деятельностью, участвовал в работе группы «Через», в создании общества «Друзья России». Произведения поэта выходили в то время в переводах на немецком, французском языках, на идиш. Кусиков много раз собирался вернуться в Россию, но не смог. В своих письмах поэт признавался: «Страшит меня одно: не забывают ли меня или не забыли ли уже в России. Это одна из больших моих трагедий… Вне России печататься на русском языке не хочется и неинтересно».
               
                Я так устал от самого себя!
                А. Кусиков

Влюблённый вечер.
В тиши галантной
трепещет сонно весенний запах.
Вином заката обрызган запад.
В дыму кабацком остыл талант мой.

Недалеко так и до острога.
Мой храм окутан густым туманом.
А мне осталась одна дорога –
всё по вокзалам,
по ресторанам.

Ах, дорогая,
что дальше будет?
Нет, не уйти нам от горькой встречи.
Моя удача меня забудет.
Прощальный ветер погасит свечи.

О дорогая,
о недотрога!
Как стонут страсти в раскате пьяном!
А мне осталась одна дорога –
всё по вокзалам,
по ресторанам.

Куда стучаться,
во всём отчаясь?
Ох, на воротах крепки запоры!
Иду сквозь город,
опять качаясь, –
и глухо лают его заборы.

Настроить лиру,
поверить в Бога,
порвать с богемой давно пора нам.
Но мне осталась одна дорога –
всё по вокзалам,
по ресторанам! 

Влюблённый вечер.
В тиши галантной
трепещет сонно весенний запах.
В дыму кабацком поник талант мой.
Вином заката обрызган запад.

И жить немного,
совсем немного.
Не затянуться кромешным ранам.
А мне осталась одна дорога –
всё по вокзалам,
по ресторанам...

2
После отъезда Есенина из Европы в Америку и возвращения оттуда, он написал Кусикову письмо, где выразил своё отношение и к жизни в Штатах, и к положению в России: «Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню, что там ждёт меня, так и возвращаться не хочется… Тошно мне, законному сыну российскому, в своём государстве пасынком быть. Надоело мне это… снисходительное отношение власть имущих, а ещё тошней переносить подхалимство своей же братии к ним… Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал…»
Александр Кусиков в статье, посвящённой памяти Сергея Есенина, сказал о друге откровенные слова: «… запад и заокеанские страны ему не понравились. Вернее, он сам не хотел, чтобы всё это, виденное им впервые, понравилось ему. Безграничная, почти слепая, есенинская любовь к России как бы запрещала ему влюбляться».
О близости отношений двух этих поэтов говорит и то, что Есенин посвятил первые публикации стихотворения «Душа грустит о небесах…» в журнале «Жизнь и творчество русской молодёжи» и цикла «Москва кабацкая» в авторском сборнике «Стихи скандалиста» именно Кусикову. В одном из вариантов произведения «Пой же, пой! На проклятой гитаре…» были такие строки:

Пой, Сандро! Навевай мне снова
Нашу прежнюю буйную рань.

А что же мог петь Кусиков заветному другу? Скорее всего, свои популярные романсы «Обидно, досадно» и «Бубенцы». Строки этих произведений были написаны Александром Кусиковым ещё в 1916 году. Романс «Обидно, досадно», правда, в изменённом виде вошёл в репертуар Юрия Морфесси и ансамбля «Братья Жемчужные». А знаменитые «Бубенцы», положенные на музыку композитором Владимиром Бакалейниковым, как пелись в ХХ веке, так и поныне поются  многими российскими певцами:

Сердце будто проснулось пугливо,
Пережитого стало мне жаль;
Пусть же кони с распущенной гривой
С бубенцами умчат меня вдаль.

Пусть ямщик свою песню затянет,
Ветер будет ему подпевать;
Что прошло – никогда не настанет,
Так зачем же, зачем горевать!

Звон бубенчиков трепетно может
Воскресить позабытую тень,
Мою русскую душу встревожить
И встряхнуть мою русскую лень!

Слышу звон бубенцов издалёка –
Это тройки знакомый разбег,
А вокруг расстелился широко
Белым саваном искристый снег.

При этих словах так и видятся пляшущие «на проклятой гитаре» в полукруг пальцы «последнего, единственного» есенинского друга Александра Кусикова, который тоже сумел спеть свою песню.


"ПОЭЗИИ РОССИЙСКОЙ ЕЗДОВОЙ"

Рано оборвалась самоцветная песня замечательного отечественного поэта Ивана Приблудного. Его настоящее имя – Яков Петрович Овчаренко. Он родился 1 (14) декабря 1905 года в селе Безгиново (ныне Новоайдарского района Луганской области), в крестьянской семье. В семилетнем возрасте потерял мать. Сумел окончить три класса земской школы. В годы Гражданской войны он, пятнадцатилетний юнец, вступил в ряды Красной Армии, служил ездовым во второй Черниговской дивизии Григория Котовского.
После воинской службы Иван Приблудный учился в Высшем литературно-художественном институте и Ленинградском университете, познакомился и подружился с Сергеем Есениным, ходил в его учениках, выступал на многих творческих вечерах, печатался в журналах «Красная нива», «Октябрь», «Новый мир», «Прожектор», газете «Известия», коллективном сборнике «Рабочая весна» и других изданиях. Известно не менее дюжины упоминаний в 1923–1925 годах Сергеем Есениным имени Ивана Приблудного: в стихотворении «Никогда не позабуду ночи...», статье «В.Я. Брюсов», письмах Галине Бениславской и Анне Берзинь, дарственной надписи на фотографии. Поэт-имажинист Матвей Ройзман вспоминал: «Осенью 1923 года Есенин появился в «Стойле» (литературное кафе «Стойло Пегаса». – Вл.Х.) с восемнадцатилетним  поэтом Иваном Приблудным (Яковом Овчаренко). Это был парень – косая сажень в плечах, с фигурой атлетического сложения, к тому же очень сильный... Есенин знал стихи Приблудного, его жизнь и объявил Ивана своим учеником. Многим было ведомо отзывчивое сердце Сергея, помню, как он относился к своей матери, сёстрам, особенно к Шуре, к детям от З.Н. Райх…, сыну от А. Изрядновой – Юрию. Но отношение Есенина к Приблудному было поразительное. Он покупал ему одежду, обувь, давал деньги на питание. Благодаря тому, что Иван писал на сельскую тематику, противопоставляя деревню городу, писал о своей умершей матери, его стихи были близки Есенину...»
В августе 1924 года юный поэт побывал на родине своего учителя, в селе Константиново. Вот что писала об этом в книге воспоминаний «Родное и близкое» Александра Есенина, младшая сестра великого лирика: «...в начале августа Сергей снова в Константинове... нашим гостем на этот раз был молодой, лет двадцати, коренастый, широкоплечий, с чёрными глазами и густыми чёрными волосами поэт Иван Приблудный. Он был бесшабашный, озорной, находчивый весельчак, умеющий и посмеяться, и пошутить, и спеть. Но лучше всего он читал стихи. Особенно хорошо у него получались «Гайдамаки» Шевченко и «Петух» собственного сочинения (возможно, «Последняя восточная сказка». – Вл.Х.). Читал он как-то удивительно просто, жестикулируя правой рукой или изредка поправляя чёрную шапку волос, но в его хрипловатом голосе было столько выразительности, что трудно забыть такое чтение. Был он, как говорится, без роду, без племени, выдавал себя за беспризорного украинца, но в его внешности и поведении было много цыганского. Его безобидное озорство иногда удивляло. Идём с ним по улице, спокойно разговариваем. Вдруг он становится на руки и идёт на руках или, увидев впереди двух молоденьких девушек, идущих навстречу, резко бросается в сторону, а те от неожиданности шарахаются в другую. Пройдя несколько шагов, он оглянётся, улыбнётся им и продолжает путь как ни в чём не бывало. Живя у нас в деревне, он исходил все окрестности, пропадая целыми днями. Ночами он тоже где-то бродил. В то время стояли чудесные лунные ночи. Однажды, возвращаясь под утро домой, он увидел начинающийся пожар. Заснувшее село как будто вымерло, а он, не зная, где вход на колокольню, стал собирать около церкви камни и бросать их в колокол. Правда, его удары мало походили на набат, но людей он всё-таки разбудил». По мнению Олега Бишарева, исследователя жизненного и творческого пути Ивана Приблудного, этот случай как раз и нашёл отражение в «Балладе о безумии и мудрых колоколах», написанной поэтом в июне 1925 года. Есть в этом произведении строки воистину пророческие: «Медным вестникам тревоги звоном радости не быть».
Поэт обретал творческую известность. В столице вышли в свет две его книги: «Тополь на камне» («Никитинские субботники», 1926) и «С добрым утром» («Федерация», 1931). Стихотворение Приблудного «Про бороду» (1929) было положено на музыку известным композитором Валентином Кручининым и вошло под названием «Борода» в репертуар популярного дуэта Леонида и Эдит Утёсовых. 
Однако в 1931 году Иван Приблудный оказался в трёхлетней ссылке в Астрахани. По  возвращении в Москву опять стал печататься в столичной периодике, готовил рукопись своего нового сборника. Но весной 1937 года поэт был арестован по обвинению в принадлежности к террористической группе. Силы духа Иван Приблудный не терял и в кровавые дни своих последних испытаний во время пребывания в Бутырской тюрьме. Он никого не выдал на допросах, сочинял ёрнические стихи по поводу тогдашнего наркома НКВД Николая Ежова. После вынесения смертного приговора 13 августа 1937 года (в этот же день был расстрелян и сын Сергея Есенина – Юрий) Иван Приблудный начертал на стене тюремной камеры свою последнюю строку: «Меня приговорили к вышке».

Ты знал про смерть не понаслышке,
но это было на войне…
«Меня приговорили к вышке» –
оставил надпись на стене.

И тут же,
после приговора,
в подвал расстрельный увели.
Спешила кожаная свора
смести поэзию с земли.

И Русь
они б из сердца выжгли,
чтоб позабылась на века.
«Меня приговорили к вышке» –
твоя последняя строка…

В 1956 году поэт был реабилитирован за отсутствием состава преступления, а в 1985-м посмертно принят в Союз писателей СССР. В родном селе Приблудного Безгиново и районном центре Новоайдар установлены памятники одарённому певцу братства славянских народов («О,  чернобровая Украйна…», «Скажи лучше просто, что ты из России…») Увидели свет и посмертные авторские издания произведений поэта: «У родных верб» (1985), «Стихотворения» (1986), «Избранное» (1993). Стихотворения Ивана Приблудного вошли в книги: «Венок Есенину»,  «Цветы Есенину», «О Русь, взмахни крылами...», «Венец певца, венец терновый», «Строфы века», «Антология русского лиризма. ХХ век», «Поэзия делает землю красивой», печатались в журналах «Наш современник», «Молодая гвардия» и других изданиях.          
Многим любителям словесности памятны вот эти образные строки Ивана Приблудного, посвящённые его любимому учителю Сергею Есенину:

Город кирпичный, грозный, огромный,
Кто не причалит к твоим берегам...
Толпами скал от Москвы до Коломны –
Камень на камне, рокот и гам.

В этом саду соловья не услышишь,
И каменный сад соловья не поймёт...
С балкона любуюсь на тучи, на крыши,
На вечно немолчный людской хоровод.

И вот у ворот стооконного дома:
Зелёные крылья, высокий лик,
Буйная песня с детства знакома,
До боли знаком шелестящий язык.

Снились мне пастбища, снились луга мне,
Этот же сон – на сон не похож...
– Тополь на севере! Тополь на камне!
Ты и шумишь здесь и ты ль поёшь?

В этих трущобах я рад тебя встретить,
Рад отдохнуть под зелёным крылом;
Мы ли теперь одиноки на свете!
Нам ли теперь вздыхать о былом!

Тесно тебе под железною крышей,
Жутко и мне у железных перил:
– Так запевай же! Ты ростом повыше,
Раньше расцвёл здесь и больше жил.

Я ещё слаб, мне едва – восемнадцать,
Окрепну – и песней поспорим с тобой,
Будем как дома, – шуметь, смеяться,
Мой стройный, кудрявый, хороший мой.

Эта ли встреча так дорога мне,
Шелест ли тронул так душу мою...
– Тополь на севере! Тополь на камне!
Ты ли шумишь и тебе ль пою!!!

Иван Приблудный по праву занимает достойное место в есенинской поэтической плеяде.


Пел о долинах, синих, словно дым,
о чернобровой родине бескрайней.
Был тополем, взметнувшемся на камне,
поэзии российской ездовым.

И одиноко помнил отчий дом.
Был ярым, был привыкшим к непокою,
был лёгкою есенинской строкою,
записанной в доверчивый альбом.

И чуял звон напрягшихся удил,
и слышал голоса походной меди.
И в декабре взметеленном –
                в бессмертье –
великого собрата проводил.

И поклонялся блеску милых глаз,
хоть это было так не по карману.
Пел, что в Отчизне жизнь идёт по плану,
что на-гора угля даёт Донбасс.

И стал навеки чист перед собой,
увидев небо в августовских грозах.
И, никого не выдав на допросах,
вернулся в свой неотвратимый бой.

Тот бой едва ль удержишь на вожжах:
то брань вскипит, то вспыхнет перебранка.
… Грохочет конармейская тачанка
на смертных ополченских рубежах.

И вновь –
          поэт
               живых зовёт к живым,
чтоб навсегда Отчизне быть бескрайней.
И тополем,
взметнувшемся на камне,
петь о долинах,
синих, словно дым…


«К ЗОРЯМ ВСЕЛЕНСКИМ…»

                Во дни родных побед,
                во дни утрат,
                во времена единства
                и раскола,   
                как благовест восходит,
                как набат
                сердцебиенье русского глагола!..


В творческом наследии Сергея Есенина известно два примера участия им в создании коллективных художественных произведений. Это стихотворение «Кантата» и киносценарий «Зовущие зори». Время их написания относится к 1918 году.
По воспоминаниям выдающегося русского скульптора Сергея Тимофеевича Конёнкова (1874–1971), «к первой годовщине Октябрьской революции было решено установить обелиск на Кремлёвской стене в память о героях революции, павших в боях за свободу… По конкурсу прошёл мой проект, и мне было поручено сделать мемориальную доску-надгробие… В мастерской в те годы у меня бывали Клычков и Есенин. Как-то в разговоре с ними я сказал, что хорошо бы написать стихи для торжественного открытия мемориальной доски. Они живо и охотно откликнулись на моё предложение. К ним подключился и поэт Михаил Герасимов, с которым Есенин в то время был близок. Композитор Иван Николаевич Шведов (1895–1921) написал на стихи Есенина, Клычкова и Герасимова музыку. Так появилась «Кантата». На торжественном митинге, посвящённом открытию мемориальной доски, который состоялся в первую годовщину Октября, оркестр и хор исполнили «Кантату». На митинге выступал Владимир Ильич Ленин…»
Здесь стоит отметить, что после речи вождя мирового пролетариата «Кантата» прозвучала в исполнении сводного хора, состоявшего в большинстве своём из молодых рабочих-студийцев Пролеткульта. Руководил этим творческим коллективом дирижёр-педагог Григорий Павлович Любимов (1882–1934).
Спустя три десятка лет после установки «мемориальная доска была снята со стены и отправлена в Ленинград», а затем, под наблюдением вернувшегося из длительной эмиграции С.Т. Конёнкова, отреставрирована.
Первые публикации полного текста «Кантаты» состоялись 26 октября 1918 года в московской газете «Воля и думы железнодорожника», январском номере за 1919 год самарского журнала «Зарево заводов», книге литературоведа и критика Василия Львовича Львова-Рогачевского (1874–1930) «Революционные мотивы в русской поэзии» (издание вышло в свет в Туле, в 1921 году). Примечательно, что есенинская часть «Кантаты» была напечатана в сборнике «Гражданская и Отечественная война в поэзии». Он вышел в Кировском издательстве в 1942 году, в очень трудное время для нашей страны, сражавшейся с немецко-фашистскими захватчиками.
Но позволю себе вернуться к началу повествования, в 1918-й. Подхваченные идеей коллективного написания произведений поэты Сергей Есенин, Сергей Клычков, Михаил Герасимов, Надежда Павлович работали над созданием киносценария «Зовущие зори». Сохранился его беловой автограф, большая часть которого, 11 из 18 страниц, написана рукой Есенина. Текст сценария был обнаружен в 1955 году среди хранившихся в Институте мировой литературы материалов есенинского архива.
Подготовкой произведения к печати занималась одна из его соавторов – Надежда Павлович. Коллективное сочинение было впервые опубликовано в 1957 году, во второй книге альманаха «Литературная Рязань». Помимо того, на страницах издания размещены и воспоминания Надежды Павлович «Как создавался киносценарий «Зовущие зори»: «Все мы были очень разными, – писала она, – но все мы были молодыми, искренними, пламенно и романтически принимали революцию – не жили, а летели, отдаваясь её вихрю... Можно ли коллективно создавать литературные произведения? Можно ли писать втроём, вчетвером? Об этом мы не раз спорили и решили испытать на деле... Материалом для «Зовущих зорь» послужили и московский Пролеткульт, и наши действительные разговоры, и утопические мечтания, и прежде всего сама эпоха, когда бои в Кремле были вчерашним, совсем свежим воспоминанием… Свой реалистический материал мы хотели дать именно в «преображении» поэтическом: одна из частей так и названа – «Преображение». Для Есенина был особенно дорог этот высокий, преобразующий строй чувств и образов… Для Есенина, как и для нас – его соавторов, было важно показать ритм и  стремительность этого преображения действительности… Жизнь потом разметала нас, но «Зовущие зори» остаются для меня дорогим воспоминанием о товарищах моей молодости».               
Ровесница Есенина поэтесса Надежда Александровна Павлович (1895–1980) прожила долгую жизнь, скончавшись на 85-м году. Выпустила книги: «Берег» (1922), «Золотые ворота» (1923), «Шелка победы» (1943), «Бранные кони» (1944), «Сквозь долгие годы» (1977), сборники детских стихов, однотомник «Думы и воспоминания»(1962). Спустя два десятка лет после кончины Надежды Павлович увидела свет книга её размышлений со знаковым названием «Победитель смерти» (2000). Сергею Есенину поэтесса посвятила в 1939 году такие стихи:

В синей поддёвочке, с барашковым воротником,
Встал молодой на пороге моём:
Волосы русые — в два кольца,
Бледность безусого его лица.
— Дай на крылечке в Москве посидим! — 
Вижу в глазах его хмель и дым.
 
Трагично сложились судьбы поэтов Михаила Прокофьевича Герасимова (1889–1937) и Сергея Антоновича Клычкова (1889–1937) . Они оба погибли в годы репрессий. Но, несмотря на ранний уход, поэты внесли заметный вклад в отечественную литературу. Михаил Герасимов выпустил около трёх десятков книг стихов и прозы, в числе которых «Вешние зовы» (1917), «Завод весенний» (1919), «Цветы под огнём» (1919), «Негасимая сила» (1922), «Земное сияние» (1927), «Заряд" (1933) и другие издания. О творчестве этого известного поэта Сергеем Есениным были написаны проникновенные, образные  строки: «Вот поэтому-то так и мил ярким звеном выделяющийся из всей этой пролетарской группы Михаил Герасимов, ярко бросающий из плоти своей песню не внешнего пролетария, а того самого, который в коробке мускулов скрыт под определением «я» и напоён мудростью родной ему заводи железа… Расставлены первые вехи, но уже хорошо и то, что к сладчайшему причастию тайн через свет их идёт Герасимов» (<«О пролетарских писателях»>, <1918–1919>). Перу Михаила Герасимова принадлежит первая часть «Кантаты»:

Сквозь туман кровавый смерти,
Чрез страданье и печаль
Мы провидим, — верьте, верьте —
Золотую высь и даль.

Всех, кто был вчера обижен,
Обойдён лихой судьбой,
С дымных фабрик, чёрных хижин
Мы скликаем в светлый бой.

Пусть последней будет данью
Наша жизнь и тяжкий труд.
Верьте, верьте, там за гранью
Зори новые цветут.

Сергей Клычков представлял новокрестьянское направление в литературе. Вот названия некоторых стихотворных и прозаических книг этого самобытного автора: «Потаённый сад» (1913), «Дубрава» (1918), «Кольцо Лады» (1918), «Гость чудесный» (1923), «Домашние песни» (1923), «Сахарный немец» (1925), «Чертухинский балакирь» (1926), «Князь мира» (1928), «В гостях у журавлей» (1930). В литературно-критической работе «Ключи Марии» (1918) Сергей Есенин, называя Сергея Клычкова «истинно прекрасным народным поэтом», пишет о нём: «Он первый увидел, что земля поехала, он видит, что эта предзорняя конница увозит её к новым берегам, он видит, что берёзки, сидящие в телеге земли, прощаются с нашей старой орбитой…» Стихи Сергея Клычкова стали завершающей частью «Кантаты»:

Сойди с креста, народ распятый,
Преобразись, проклятый враг,
Тебе грозит судьба расплатой
За каждый твой неверный шаг.

В бою последнем нет пощады,
Но там, за гранями побед,
Мы вас принять в объятья рады,
Простив неволю долгих лет.

Реви, земля, последней бурей,
Сзывай на бой, скликай на пир.
Пусть светит новый день в лазури,
Преображая старый мир.

... И вновь я перечитываю строки Сергея Есенина из «Кантаты», вслушиваясь в их чёткое, хранящее поступь времени звучание:

Спите, любимые братья.
Снова родная земля
Неколебимые рати
Движет под стены Кремля.

Новые в мире зачатья,
Зарево красных зарниц…
Спите, любимые братья,
В свете нетленных гробниц.

Солнце златою печатью
Стражем стоит у ворот…
Спите, любимые братья,
Мимо вас движется ратью
К зорям вселенским народ.

«К зорям вселенским» – к незакатному, вечному…







«ИСТИНУ ВЕТРЫ НЕ СТАРЯТ»

«СЕРГЕЙ ЕСЕНИН СТАЛ НАШИМ ОДНОПОЛЧАНИНОМ…»

Любовь к творчеству великого русского лирика у меня, прежде всего, от отца. Когда мы жили в Сибири, то он по делам работы часто выезжал в командировки. И вот в 1957 году мой отец, Алексей Иннокентьевич Хомяков, привёз из Новосибирска только что изданный там стотысячным тиражом есенинский однотомник «Стихотворения и поэмы». Во время нашего переезда на рязанскую землю эта книга перекочевала из алтайского села Косиха на родину мамы, Александры Ильиничны Кузьминой, в «страну берёзового ситца». А в июле 1962 года том был подарен моему дяде Олегу, младшему маминому брату, когда он, старший сержант пограничных войск, находился в краткосрочном отпуске.
К тому времени в Государственном издательстве художественной литературы вышло в свет пятитомное Собрание сочинений Сергея Александровича Есенина. Оно, разумеется, и было приобретено отцом, страстным книголюбом. Я тогда ещё только-только постигал азы чтения и, перелистывая страницы новеньких книг, почему-то более всего обращал внимание на раздел «Содержание». Прочитывал одно за другим названия произведений и удивлялся, что иногда получались довольно-таки складные фразы: «Каждый труд благослови, удача!..», «Видно, так заведено навеки…», «Я иду долиной. На затылке кепи…», «Спит ковыль. Равнина дорогая…»
Читать Есенина «серьёзно» я стал гораздо позже, лет в 14–15. Это и дало начало моим первым попыткам стихотворного сочинительства. Родители  увлечению сына не препятствовали. Я и не знал тогда, что придёт время, и отец расскажет мне о «своём» Есенине. Было это накануне одного из юбилеев Победы. Я постарался вкратце записать воспоминания отца. Он поведал, что познакомился с поэзией Есенина ещё в конце 20-х годов прошлого века, когда жил в Сибири. А следующая встреча с творчеством великого лирика состоялась уже в 1941-м. Сибирские соединения отправлялись на фронт. Покидала родные места и сформированная в Алтайском крае 380-я стрелковая дивизия, где в санитарной роте военврачом служил мой отец, недавний студент выпускного курса Томского медицинского института. Воинов провожало население алтайской станции Бурла. Старшеклассница местной школы передала моему отцу общую ученическую тетрадь, исписанную красивым почерком. Смущённо потупясь, девушка сказала: «Здесь стихи поэта Есенина. Комсомольцы нашей школы очарованы его талантом. Почитаете в свободное время. Берегите тетрадь…»
В пути на фронт 23-летний военврач Алексей Хомяков, по его воспоминаниям, «вновь окунулся в мир есенинских звонких рифм, ярких образов, бурных душевных чувств любви к Родине... И пошла гулять поэтическая тетрадь по санитарному вагону, другим теплушкам. Всю дорогу до Рязани бойцы зачитывались звучными стихами, открывали для себя неизведанный мир большой поэзии, восхищались талантом Есенина, наизусть заучивали полюбившиеся строки… Вскоре про тетрадь узнали в полку: работники штаба, командиры батальонов и рот, комиссары и политруки. Но никто и попытки не делал отобрать у нас заветную тетрадь, кого-то наказать за чтение, запретить его. Не та была обстановка. Так и кочевала тетрадка вместе с нами в боевых походах где-нибудь на донышке вещмешка. Очередной хозяин доставал её в минуты затишья, читал при тусклом свете «моргасика», изготовленного из артиллерийского снаряда. Потом в письмах домой цитировал полюбившиеся строки. Когда шли в рукопашный бой, тетрадь надёжно хранили от вражеских пуль и штыков. Сергей Есенин стал нашим боевым другом, однополчанином, деля с нами фронтовые будни. Его стихи вдохновляли солдат на ратный подвиг, учили беззаветно любить Родину, её мужественный и героический народ».
Рассказал мне отец и о дальнейшей судьбе есенинской тетради. Она прошла с дивизией фронтовыми дорогами от Москвы до Ржева, от Орла до Штеттина и Мекленбурга. По окончании войны изрядно потрёпанную тетрадь взял с собой на хранение военфельдшер санитарной роты, старший лейтенант Иван Никитич Рощупкин, увёз домой, в Алтайский край, как дорогую реликвию фронтового лихолетья. Может быть, и до сих пор хранится в семье участника войны этот рукописный есенинский сборник?
Тогда, после длительного разговора с отцом о Есенине, я написал о фронтовой судьбе творческого наследия великого поэта стихотворение. Вот несколько строф из него:

В сердце – песнь ликующей зарянки.
До победных дней – подать рукой.
А «моргасик» теплится в землянке,
и строка ложится за строкой.

Что ты вспомнишь?
Отчину седую,
сосен неумолчные верхи,
да семью, далёкую, родную,
да стихи,
Есенина стихи.   

– Ты жива ещё, моя старушка?
Жив и я, привет тебе, привет!
… Над землёй неласковой, нерусской
стылый занимается рассвет.

Где-то бой – от края и до края – 
вновь гремит…
Но есть весна в судьбе:
звонно «Гой ты, Русь, моя родная…»
сквозь разрывы слышится тебе. 

Сложено в солдатский треугольник,
улетит письмо в сибирский край,
где в избе живёт святой угодник,
Чудотворец отче Николай.

Где тебя в кромешный век жестокий
память материнская спасла.
Где прочтут есенинские строки
в майский день,
девятого числа…

Когда я уже почти закончил эту статью и рассказал о ней своему дяде, то он, улыбаясь, добавил:  – А знаешь, Володя, книгу-то эту, твоими родителями подаренную, я увёз тогда, после отпуска, с собой на службу. Однотомник «Стихотворения и поэмы»» стал настольным не только для меня, но и для всей нашей погранзаставы. Так что есенинская книга больше года прослужила на советско-иранской границе. А потом вместе со мной «демобилизовалась» и вернулась на рязанскую землю.


ГЛОБУС

                Май мой синий! Июнь голубой!
                С.Есенин

Мой глобус разноцветный, голубой,
опять гляжусь в тебя на сон грядущий.
Сижу, как будто замер, пред тобой,
но кажется мне вдруг:
я – вездесущий.

Вот Азия,
вот Африка,
а вот
Австралия,
Америка,
Европа.
Везде своё,
везде народ живёт,
живёт от колыбели и до гроба.

Везде любовь,
и ненависть везде,
и где-то – мир,
но больше – войны, войны...
А Вифлеем вздыхает о Христе,
и время перекатывает волны.

Мой глобус разноцветный, голубой:
пустыни,
горы,
всяческие страны,  – 
до дна я пью твой вспененный прибой,
смешав –
в походной кружке –
океаны!


*  *  *

                Затерялась Русь в Мордве и Чуди…
                С. Есенин

Всё так же тихо и светло
под вечер теплятся деревья,
но это русское село –
теперь мордовская деревня.

Хоть знаю – Русь ещё жива,
но покороблен я донельзя:
где наши отчие слова? –
повсюду мокша или эрзя. 

И мнится мне чащобный вой,
и мнится мне, как ветер свищет.
И затерялись мы с тобой,
и нас давно никто не ищет.

И нам осталось на веку
шептать, не ведая ответа,
полузабытую строку
великорусского поэта…


*   *   *
                Россия –
                Страшный, чудный звон.
                С. Есенин

Добычу рвать готовы звери,
и навострилось вороньё.
Война гремит и в наши двери.
Но твёрдым будь в судьбе и вере.
Храни Отечество своё.

Ты за врагов, как прежде, молишь?
Но даже силою креста
к смиренью их не приневолишь.
А «Не убий» –
              она всего лишь
шестая заповедь Христа.

Воскресли грозные созвездья,
тьму раскачали ковыли.
И знаю огненную весть я:
грядёт высокое возмездье,
грядёт –
         от Неба до Земли!.. 


*   *   *

                А впереди их лебедь.
                С. Есенин

Над последней склоняясь страницей,
одиночество боготворя,
я представлю свой город столицей,
размечтаюсь ни свет ни заря.

Вот держава моя и отчизна,
вот мой терем и мой огород.
Ждёт столицу высокая тризна,
но дружина уходит в поход.

Впереди – православленный витязь,
а над ним – несмолкаемый стяг.
Ветры давних побед, отзовитесь –
пусть навеки низвергнется враг!

Вот и вспыхнула новая вьюга,
опалила слежавшийся снег.
Брат за брата встаём, друг за друга,
поднимаем униженный век.

И, пронизан рождественским небом,
черноризец ли ратный иль князь,
я сомкнусь с пролетающим снегом,
над последней страницей склонясь…


*   *   *

                Душа грустит о небесах.
                С. Есенин
 
Неужель не изменилось
ничего?
Снизошла Господня милость
на чело.

Вознеслись земные звёзды
в небеси.
И сошлись дороги-вёрсты
на Руси.

И сошлись на перекрестье
я и ты,
и взошли туда, где песни,
где цветы.

Там, в сиянье невозвратном,
высоки,
ветры встречные кричат нам:
– Вы с Оки?!

… Мы оттуда, с позаросших
берегов.
Здесь хранят луга – за рощей –
след подков,

свет подков хранят на счастье,
на века.
… А пред нами мчат, лучатся
облака.

Встали храмы, испоконны,
до небес.
Тайной теплятся иконы.
Звон воскрес.

Перепутье. Перекрестье.
Я и ты.
И молитвенные песни.
И цветы.

И сквозь осени, сквозь вёсны –
гой еси! –
вновь сошлись дороги-вёрсты
на Руси. 


*  *  *

                Цветы мне говорят…
                С. Есенин

Меня к тебе загонит стужа.
Стучусь, соседей не щадя.
… Ты выбегаешь из-под душа,
как в жизни той из-под дождя.

Халат поспешливо наброшен –
он был всегда тебе к лицу.
И тусклый луч скользнул, непрошен,
по обручальному кольцу.

Цветистым ситцем облепило
тебя от плеч и до колен.
… Не позабыть о том, что было,
и ничего не брать взамен.

… Ты шла, разбрызгивая лужи,
и улыбаясь, и смеясь.
Так далеко до нашей стужи,
где живы мы, во всём смирясь.

И вот опять кладём поклоны,
почти безропотны умом,
но только сердцем непреклонны,
как в том – не сдавшемся – былом.

Нам не расстаться с нашей болью,
она осветит нам виски.
… И я склоняюсь пред тобою,
твои целуя лепестки.


*   *   *

                Лить часов незримый дождь.
                С. Есенин

… И, разлюбив меня, –
                близка:
тобою песня полнится.
… Сверканье окского песка
мне снова вдруг припомнится.

Мелькает быстрая волна,
уносит отражение.
И станут
         радостью – вина, 
победой – поражение.

А если было что не так,
то вот –
         мгновенья точные:
блестя на солнышке, –
                тик-так – 
идут часы песочные…



*   *   * 

                Ах, как много на свете кошек…
                С. Есенин

Нами столько вместе прожито дней!
Вот и вновь растаял мартовский снег.
– Моя кошка! – говорю я о ней.
А она мурлычет: – Мой человек!

И пускай под вечер мы устаём, –
не пролёживаем долго бока:
вышло утро – на зарядку встаём
и немного заморим червяка.

Я за дело, за работу сажусь,
чтоб запела, забурлила строка.
На свою подружку не нагляжусь:
до чего она в движеньях ловка!

Вот взлетит на подоконник стрелой,
вот промчится воронёным коньком,
а не то – начнёт вертеться юлой:
всё с задором молодым, с огоньком!

И пока глаголю я о мирах,
и пока я отворяю слова,
мне мяучит, развалясь на коврах:
«Не грусти, на свете всё – трын-трава!»

Завершаю я раздумья свои.
Как мне пишется сегодня легко!
А потом гоняем вместе чаи,
нет, она, конечно, пьёт молоко.

А за окнами снижается свет,
а за окнами сгущается тень.
Остывающему солнцу вослед
улыбнёмся: «До свидания, день!»

Утро будет, как всегда, мудреней.
Так, в согласье, коротаем свой век.
– Моя кошка! – говорю я о ней.
А она мурлычет: – Мой человек!   
 
 
*   *   *

                Мы теперь уходим понемногу…
                С. Есенин
 
Мы жизнь свою согрели песней,
а благ мирских не обрели.
Не вознеслись до поднебесий –
но поклонились до земли.

Как будто нас и нет на свете –
вот луч ещё один погас –
живём…
      И только наши дети
напоминают нам о нас.


*   *   * 
                Я по первому снегу бреду…
                Закружилась листва золотая…
                С. Есенин 

… Как запоздала пожелтеть листва!
А снег нежданный объявился рано.
Прошёл негромкий праздник Покрова –
и рухнул мир в объятия бурана.

И солнца нет, и только тень и тень.
Какая там клокочет перемена?
На жизнь мою, на уходящий день
листва и снег летят одновременно…


*   *   *
                Кто погиб здесь? Умер?..
                С. Есенин

… Я лучше замолчу.
Пусть бренный голос мой
лишь в памяти звучит:   
ликует,
рвётся,
стонет.
Для суеты сует –
ни летом, ни зимой,
ни в холод и ни в зной –
будить меня не стоит.

А есть я или нет? –
не думайте о том.
Не воздавайте мне
на безымянной тризне.
Сквози, смычок луча,
в волненье золотом!
Молчанью моему 
напоминай о жизни…


БЕЛОЕ ЗНАМЯ

                Белые скользкие тропы…
                С. Есенин,
                февраль 1917 года

Длинные зимние тени
на посиневших лугах...
Я становлюсь на колени –
белое знамя в руках.

Кто-то подумает: «Сдался...»
И усмехнётся тому.
Только – я верен остался,
верен себе одному.

Истину ветры не старят.
Снова услышится въявь:
– Если по левой ударят –
правую щёку подставь!

… Это благое Писанье
не покидает меня.
Это родное касанье
тихого Божьего дня.

В лёгкой серебряной дрожи
волю услышу свою.
Пусть на коленях, но всё же
я неотступно стою.

И одиноко внимаю
жизни и свету её.
Нежно к душе прижимаю
белое знамя моё.


ОКТЯБРЬ

                Теперь октябрь не тот,
                Не тот октябрь теперь.
                С. Есенин

1.
Вижу вновь
дымящуюся кровь я,
ненависти полные моря...
Родина.
Луна у изголовья.
Смертная бессонница моя.

Бей своих.
Чужие не боятся.
Только это, видимо, не зря
отсветы студёные таятся
в жаркой, в шумной кроне октября.

Снова гром,
за ним — другой и третий: 
в крепости живой пробита брешь.
Сколько ж надо нам десятилетий
бить поклоны:
«Господи, утешь!..»

Боже, усмири врагов давнишних,
озари им всем
ворота в рай.
Как мы оказались в третьих лишних,
в море зла, что хлещет через край?

Жизнь, как прежде, не даёт ответа.
Только это, видимо, не зря
зреет кровь холодного рассвета
в жаркой, в шумной кроне октября...

2.
Прохожу сквозь торжища и стогны —
и везде одно: хвала рублю!
Муза, голос памяти исторгни
и возвысь забытое: люблю.

Но молчишь ты, словно онемела.
Неужель оно запрещено,
это слово, что в груди гремело,
что в крови гуляло, как вино?

Кто-то стяг кромешный поднимает
и зовёт куда-то там вперёд.
А душа тот клич не принимает
и его на веру не берёт.

Торжища и стогны — эко диво?!
Толкотня, а больше ничего.
Кто о нас так плачется ретиво,
власти алчет — только и всего.

Это проходили не однажды.
И не сосчитать, в который раз.
Что ж не иссякает чувство жажды
строить дом из вороха прикрас? 

Так до благоденствий не добраться, 
хоть испепели сто тысяч слов.
Нам свобода, равенство да братство — 
поцелуй отрубленных голов.

Торжища и стогны,
                ваши крики
опадут листвою октября.
… Отворяет ангельские лики
смертная бессонница моя.



«ПЕСНЬ ОТМЩЕНЬЯ»

«Меня хотят убить…» – эти слова, по воспоминаниям современников, нередко в конце своей жизни произносил Сергей Есенин. После его гибели прошёл почти век, и за последние десятилетия в печати появилось немало материалов, где ранее распространённая версия о самоубийстве поэта аргументированно ставится под сомнение. В числе её противников известные исследователи есенинской биографии: писатели Станислав и Сергей Куняевы, Эдуард Хлысталов, Виктор Кузнецов, Николай Астафьев, Иван Лысцов, Валентин Сорокин, Наталья Сидорина. Последняя, кстати, в своей книге «Златоглавый», которая впервые вышла ещё в 1995 году, а спустя десяток лет была дополнена и переиздана, высказала такое мнение:

«Поэта убивают за стихи,
Когда поэт один за дверью.
Пред ним – его черновики.
В самоубийство не поверю!..

… Есенин в последний год жизни находился в состоянии необыкновенного творческого взлёта. Только поэт знает, каким неимоверным трудом, сверхнапряжением всех сил, воли, чувств, духа, мысли даётся каждое истинно поэтическое слово, каждая строка, каждый образ. Но он знает и иное – только ему доступное счастье, счастье свершения. Поэтому трудно и даже невозможно представить себе, понять, что, осознав свою победу, подчинив слово, взойдя на вершину, другим недоступную, – можно лишить себя жизни. Может быть, поэтому именно среди поэтов возникло сомнение в том, что Есенин – самоубийца».

Давайте перелистаем авторские сборники и коллективные издания как середины двадцатых годов, так и конца минувшего века.

Василий Князев

В маленькой мертвецкой у окна
Золотая голова на плахе;
Полоса на шее не видна –
Только кровь чернеет на рубахе.

1925

Борис Лавренёв

Мой нравственный долг
предписывает мне
сказать раз в жизни
обнажённую правду
и назвать палачей и убийц –
палачами и убийцами,
чёрная кровь которых
не смоет кровяного пятна
на рубашке замученного поэта.

1925

Борис Ковынев

Погиб закат над Сухаревой башней,
Развеяв по ветру последние лучи.
Мне жаль, когда уходит день вчерашний.
Но тише, грусть, – о гибели молчи.

1926

Владимир Сосюра

Проклятье и позор хулы
Всем вам, кто сжил его со света.
Что нынче значат для поэта
Цветы, рыданья, похвалы!

1926             Перевёл с украинского Сергей Кошечкин

Станислав Куняев

Ахнули все:
из могильного праха
мраморная вырастает рубаха,
кудри и плечи…
Истлела петля!
Кто ему петлю на шею накинул –
принял возмездье,
в безвестности сгинул –
закономерен устав бытия.

1987

Владислав Артёмов

Небесный свод над родиной навис.
Мы здесь. Мы ничего не позабыли.
Багровой кровью звёзды налились
В тот страшный год, когда тебя убили.

1988

Глеб Горбовский

Трава, тяжёлая от  пыли,
ночь в проводах жужжит, как шмель…
А ведь Есенина убили,
не вызвав даже на дуэль!

1989

Владимир Хомяков

Что проку нынче в фимиамном дыме,
коль дух уже от сердца отлетел?
Поэты погибают молодыми:
кому – Дантес, кому-то – «Англетер».

1980–1990
 
В последний год жизни Сергей Есенин создал около семидесяти произведений. Среди них большая часть цикла «Персидские мотивы», такие известные стихотворения, как «Несказанное, синее, нежное…», «Я иду долиной. На затылке кепи…», «Спит ковыль. Равнина дорогая…», «Над окошком месяц. Под окошком ветер…», «Цветы мне говорят – прощай…», «Клён ты мой опавший, клён заледенелый…», «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель…», поэмы «Анна Снегина», «Чёрный человек». Поэт широко публиковался в популярных изданиях того времени: журналах «Новый мир», «Красная новь», «Красная нива», «Огонёк», «Прожектор», «Город и деревня», «Пионер», газетах «Бакинский рабочий», «Заря Востока», альманахе «Красная новь». Семь есенинских книг помечено 1925 годом: «Русь советская», «Страна советская», «Песнь о великом походе», «О России и революции», «Берёзовый ситец», «Персидские мотивы», «Избранные стихи». Общий тираж этих изданий, выпущенных в Москве, Баку, Тифлисе, составил 93 тысячи экземпляров. Есенин подготовил к изданию трёхтомное Собрание стихотворений. Оно вскоре и вышло, но уже после гибели поэта. 
За четыре года до разыгравшейся в ленинградской гостинице «Англетер» трагедии Сергей Есенин произнёс пророческие слова:

И пускай я на рыхлую выбель             
Упаду и зароюсь в снегу…
Всё же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу.

Этой песней стало обращение к пронзительному есенинскому творчеству многочисленных продолжателей традиций великого поэта, смело перешагнувшего рубеж нового века, нового тысячелетия.

И солнцем, и дождём засеян
простор над русскою рекой.
И ты пришёл сюда,
                Есенин,
как будто вещий непокой…






            Часть II. ПУШКИНСКИЙ БЛАГОВЕСТ






                Пушкин – самый любимый мною поэт.
                С каждым годом я воспринимаю его
                всё больше и больше как гения страны,
                в которой я живу…
                Постичь Пушкина –
                это уже нужно иметь талант.

                С. Есенин «Ответы на анкету о Пушкине»,1924




«КАК НЫНЕ СБИРАЕТСЯ…»

Перелистывая в памяти счастливые мгновения своей жизни, всё больше и больше ухожу душою в раннее детство, в те светлейшие дни 1959–1960 годов, когда я, после переезда нашей семьи из села Косиха Алтайского края в город Сасово, был отправлен на некоторое время в Рязань, областной центр, к моим бабушке и дедушке, Марии Матвеевне и Илье Петровичу Кузьминым, которые тогда проживали на улице Ряжской (ныне Есенина), в маленьком, но солнечном домике, где в метельные и морозные дни потрескивали берёзовые и сосновые поленья в русской печке, чай наливался в глубокие белые блюдца с золотыми окаёмочками, стоумовая кошка Мунька вела беспощадную, каждодневную борьбу с мышиным царством, а по радио передавались не только звучные советские песни, но и нескончаемые речи Никиты Хрущёва.
Мне было в ту пору от четырёх до пяти лет, и такое вот переселение из полусельского мира в восходящую столицу Рязанщины вызвало в моём сознании невероятные ощущения. Ещё бы, ведь рядом с нашим домом находилась троллейбусная остановка, и чудо-машины время от времени проплывали мимо окон, развозя своих пассажиров по их личным и семейным заботам. И так же рядом было возведено громадное четырёхэтажное здание партшколы, где волею судеб четверть века спустя мне вручали диплом выпускника библиотечного факультета института культуры; а чуть наискосок, по проекту знаменитого иллюзиониста Эмиля Кио, строилась Театральная площадь. На Новый год здесь устанавливали поднебесную ёлку, украшенную большущими стеклянными шарами. Резкий ветер порой срывал их, и они плавно-плавно опускались за ограду, на заснеженный  асфальт, доставаясь ребятишкам в качестве трофеев. Помню, как моя двоюродная сестра Валя принесла однажды такой шар к нам домой: он был серебристый, но переливался разными цветами. Валя и её родители – старшая мамина сестра тётя Аня с мужем Тимофеем Ивановичем – жили в доме барачного типа возле станции Рязань-2. Туда мы пару раз в неделю отправлялись в гости. Это для меня было блаженством. Во-первых, здесь имелся телевизор, и я смотрел почти всё подряд: мультфильмы «Приключения Буратино», «Муха-Цокотуха», передачи о Первой Конной армии и о молодом композиторе Александре Пахмутовой. Во-вторых, Валюшка то и дело вращала ручку патефона, и комната наполнялась прекрасными отечественными мелодиями, и хотя у нас дома был радиоприёмник "Муромец" с проигрывателем грампластинок, патефон отчего-то привлекал меня больше… Застольные разговоры взрослых наконец-то замолкали, мы начинали потихоньку собираться восвояси, и дедушка спрашивал у старшей внучки:
– Валя, у тебя завтра в школе литература будет?
– Нет, дедушка, бери до четверга, – и Валя протягивала потёртое издание хрестоматии для пятого класса.

… И вот я лежу под тёплым одеялом, а дедушка раскрывает книгу на заветной странице, и я замираю, боюсь пропустить хоть строчку:
         
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хозарам:
Их сёла и нивы за буйный набег
Обрёк он мечам и пожарам...

Многие слова мне здесь непонятны, но они как-то так подобраны, что я их чувствую, скорее, не крохотным своим умишком, а чем-то иным, мне самому ещё не ведомым:

Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль, на радость соседей-врагов,
Могильной засыплюсь землёю?

Дедушка показывает мне книжную картинку к этому произведению, на ней изображён великий киевский князь Олег, обнимающий своего верного коня:

Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
Расстаться настало нам время:
Теперь отдыхай! уж не ступит нога
В твоё позлащённое стремя.

Я с неизменным трепетом слушал поэтическое переложение этой удивительной исторической легенды, горестно ожидая скорбную развязку:

Так вот где таилась погибель моя!
Мне смертию кость угрожала!

А тревога переполняла меня всего:

Из мёртвой главы гробовая змия
Шипя между тем выползала;
Как чёрная лента, вкруг ног обвилась:
И вскрикнул внезапно ужаленный князь.

После неоднократных прочтений я знал любимую балладу почти наизусть. Отчасти  причиной этой любви было то, что моего дядю, младшего маминого брата, тоже звали Олегом: он учился тогда в станкостроительном техникуме и являлся для меня примером во всём.
А другой мой дядя, Владимир Ильич, как-то придя к нам в выходной день, вдруг, прямо с порога, радостно воскликнул: – Смотрите, что я купил!.. И он поднял над головой тонкую книжку в красной обложке: это было отдельное издание «Песни о вещем Олеге». Я ликовал: теперь не надо брать взаймы у двоюродной сестры хрестоматию, а можно день-деньской листать эту чудную книжицу с прелестными картинками:

Ковши круговые, запенясь, шипят
На тризне плачевной Олега:
Князь Игорь и Ольга на холме сидят;
Дружина пирует у брега;
Бойцы поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.

Отлетели те светлые зимние вечера, легли тихим серебром на мои потрёпанные кудри; при переездах затерялась и книжка, когда-то купленная моим, ныне покойным, дядей; я,  вдоволь прочитавший пушкинские творения, и сам уже вроде бы числюсь в областных литераторах, а всё никак не могу отделаться от наваждения тех, не понятых мной тогда слов, которые я чувствовал всей своей детской душой: – Как ныне сбирается вещий Олег…
Но даже памятью и воображением не вернуть мне первой встречи с моим первым поэтическим чудом, как будто кружит сорванный резким ветром с ёлочной ветки стеклянный серебристый шар, и я подставляю ему ладони, и всё никак не могу его удержать…


ПУШКИНСКИЙ БЛАГОВЕСТ

1
Сошла благая весть на белый свет.
Сошла благая весть: рождён Поэт.

И не дано пропасть ему во мгле,
и слух о нём пройдёт по всей земле.

Всеясный Дух обрёл живую плоть.
Пришёл Поэт – спаси его, Господь.

Родной Поэт явился – гой еси!
... И – много
Чёрных речек
на Руси.

2
День девятнадцатого октября:
благовест пушкинский,
звон царскосельский.
Вновь зачинаясь над грустью расейской,
лиственным светом восходит заря.
День девятнадцатого октября.

В жизни у каждого есть свой лицей,
есть и своё, нерушимое, братство:
снова увидеться,
вместе собраться
в жарком тумане заздравных речей.
В жизни у каждого есть свой лицей.

Вечны поэты на русской земле!
Путь их тревожен,
доверчив
и славен.
Празднично слушает древний Державин
«Воспоминания в Царском Селе».
Вечны поэты на русской земле.

День девятнадцатого октября
вспомним и мы за вином ли, за чаем.
Гаснут столетья,
но он нескончаем –
день этот, поздней листвою горя.
Вольно плывут над молвой фарисейской,
над несуразностью жизни расейской
благовест пушкинский,
звон царскосельский,
свет девятнадцатого октября!    

3
Внутренний мир Поэта –
внутренняя война.
И не слышна победа,
и не нужна вина.

Стяги схлестнулись глухо,
хлещет полотнищ кровь.
Тьма и сиянье Духа
соприкоснулись вновь…

4
Грозу раздора и разлуки
веленьем струн смирит Поэт:
его взволнованные руки
на ощупь ищут белый свет.

От горя замершие очи
неосушимы на ветру.
Горят молитвенные ночи,
не исчезая поутру...

5
Студёный гром навек раздался.
Глаза не вынесли грозы.
И резкий лик,
светясь,
остался
во глубине родной слезы.

И уходил Поэт.
И песня
сожглась,
как вещая гроза.
И закатилась в поднебесье
неизреченная слеза…

6
В святую синь
плыл одинокий звон...
Россия
не видала похорон.
Всевещим светом
мир пpонзил Поэт –
и, значит, смерти
не было и нет.






«ВОССЛАВИЛ Я СВОБОДУ…»
 
Статьи

«ОН ПО-ФРАНЦУЗСКИ СОВЕРШЕННО МОГ ИЗЪЯСНЯТЬСЯ И ПИСАЛ…»

Эти известные строки из романа «Евгений Онегин» сполна относятся и к самому Александру Пушкину, ведь недаром в Царскосельском лицее за отменные успехи в изучении французского языка поэт получил прозвище «Француз».
Здесь хотелось бы сделать небольшое отступление.  До определённой поры мы взирали с явной иронией на «французоманию» XIX века. А тем не менее чуть ли не обязательное знание этого языка каждым дворянином имело и свои значимые стороны, так как благодаря сему сочинения Вольтера, Дидро, Руссо и других авторов доходили до русской общественности в первозданном виде.
Пушкин был, разумеется, сыном своего времени, и прекрасные познания в области французского языка нашли отражение и в творческом наследии великого русского поэта: имеются многочисленные его эпистолярные послания, написанные по-французски; в некоторых произведениях, и особенно в «Евгении Онегине», использовались выражения на родном языке Вольтера.
Позволю себе остановиться на стихотворениях, которые мы, читая собрание сочинений Александра Сергеевича, зачастую пропускаем. И не мудрено: эти произведения написаны по-французски. Думается, что необходимо уделить внимание и столь малознакомой стороне деятельности Пушкина.
Самое первое известное исследователям стихотворение поэта дошло до нас благодаря его сестре Ольге. Она рассказывала, что в девятилетнем возрасте Пушкин импровизировал и разыгрывал маленькие комедии на манер французских драматургов, будучи одновременно автором, режиссёром и актёром. Публику же составляла Ольга. Однажды она освистала пьесу брата, на что начинающий сочинитель откликнулся автоэпиграммой на французском языке. По-русски она могла бы звучать примерно так:            

Пьесы «Вор» идёт премьера.
Свист несётся из партера:
Ну и автор – вот манера! –
Свистнул пьесу у Мольера.
                1808–1809

Становление Пушкина как поэта произошло в годы его учёбы в Царскосельском лицее. Одним из первых произведений были «Стансы», написанные по-французски:

Кто розу в радостном цветенье –
Дочь дня весеннего – видал?
Она – смогу ль найти сравненье? –
Любви прилежный идеал.

Не такова ли Евдокия?
Она прекраснее стократ:
Тонка её лебяжья выя,
Ланиты нежностью горят.

Но вот, увы: ветра да бури
Нарушат, лютые, уют,
Промчатся скоро по лазури
И всё морозом окуют.

И нет уже любезной розы.
Ничто бедняжку не спасёт:
Она, увядшая в морозы,
На землю скорбную падёт.

Прошу: любите, Евдокия,
Пока огонь живёт в крови,
Ведь только в годы молодые
Дано нам ведать пыл любви.
                1814

В лицейский период появились и «французские куплеты» будущего русского классика:

Когда восторженный пиит
Стихами вас бросает в дрожь,
А собеседник вам твердит,
Как попугай, одно и то ж;
Не понимая, в чём тут суть,
Прервать сию не можешь речь,
Одно лишь мыслишь – улизнуть
И пожелать: «До новых встреч».

Но вот с возлюбленной своей
Наедине остался ты;
А круг изведанных друзей,
Как исполнение мечты;
Вино в груди бурлит рекой,
Стремясь твой мирный дух возжечь, –
Ты, отправляясь на покой,
Желаешь всем: «До новых встреч».

Превратна жизнь, как ни крути,
Всё уплывает в свой черёд,
И у любви свои пути,
Непредсказуемый полёт.
Она исчезнет навсегда,
Уже её не тронешь плеч
И, попрощавшись с ней тогда,
Не скажешь ей: «До новых встреч».

А время бренное бежит,
И вот уж близок мир иной.
Но случай нам принадлежит –
И смерть обходит стороной.
Страданий прошлых нет как нет,
И ярок блеск заздравных свеч.
И ужасающий скелет
Ушёл. «Ну что ж, до новых встреч».

Я утомил, наверно, вас?
И чую – утомился сам.
И покидаю я Парнас –
Довольно гимнов небесам.
Меня припев один прельстил,
И не могу им пренебречь.
Но мне пора набраться сил.
«Прощай, перо! До новых встреч».
                1813–1817

Весьма примечательным из этого условного цикла пушкинских произведений является стихотворение «Мой портрет», где автор со свойственным ему юмором даёт себе характеристику, довольно точную и любопытную:

Ты просишь у меня
Дать мой портрет в натуре.
Могу представить я
Его в миниатюре.

И, на слова не скуп,
Отвечу без стесненья:
Я молод и неглуп
И прохожу ученье.

Назойлив и криклив,
Как доктора Сорбонны,
И часто шаловлив –
Вот суть моей персоны.

Хоть ростом невелик,
Но этим не унижен,
Имею свежий лик,
Кудрями не обижен.

Я светский шум люблю:
Мазурку, разговоры.
Зубрёжку не терплю
И ненавижу ссоры.

Я обожаю всё,
Где чести нет упрёка,
И кое-что ещё,
О чём смолчу до срока.

И по всему, друг мой,
Узнать меня несложно.
Не быть самим собой
Мне просто невозможно.

В проказах сущий бес,
Обличьем обезьяна,
Повеса из повес –
Таков я без обмана.
                1814

В примечаниях к собранию сочинений поэта говорится, что созданию ещё одного «французского» стихотворения послужил такой эпизод: приняв как-то в тёмном коридоре фрейлину императрицы Варвару Михайловну Волконскую (1781–1865) за её горничную Наташу, Пушкин поцеловал высокопоставленную особу. Волконская пожаловалась на лицеиста аж самому царю Александру I. Юный поэт не остался в долгу:

Вас не терзал бы Ваш изъян
Средь болтунов и обезьян.
Зато о Вашей красоте
Судить могу лишь в темноте.
                1816

В лицейские годы Пушкин написал стихотворение «Твой и мой», а спустя некоторое время из-под пера поэта вышла версия этого произведения на французском языке:

Как промолвил Лафонтен:
Твой и Мой взяло нас в плен.
Но по мне всё это тлен:
Что имели б мы взамен,
Если б я, Моя Климен,
Не лобзал Твоих колен?
                1819

А вот ещё две попытки перевода пушкинских стихотворений с французского:

Аглая не противилась. Но он
Стал бледен так, до головокруженья.
Стал холоден. И вдруг в изнеможенье
В конце концов … отвесил ей поклон.
Высокомерен был Аглаи тон:
«Скажите, сударь, почему мой вид
Коробит вас? Неужто отвращенье?
Любви излишек?» – «Нет, прошу прощенья:
Излишек уваженья леденит».
                1821

Как мог любовнице служил
И был доволен ей, друзья,
Но головы ей не кружил –
Так высоко не метил я.
                1821

К безусловным поэтическим шедеврам можно отнести стихотворение, которое венчает этот «французский» цикл:

Отсвет розы угасшей мерцает – гляди! –
На весёлом челе, на высокой груди.

Остывающей розы живая душа
Отлетает во тьму, затаённо дыша,
И в забвенном краю лёгкой тенью своей
Осенит берега Элизийских полей.
                1825

Кстати, у Александра Сергеевича существует и русский вариант этого произведения. А в целом стоит отметить, что стихотворения, созданные Пушкиным на французском языке, по праву принадлежат русской поэзии, ведь в них раздольно звучат русская мысль, русский юмор русского гения.



«РОДНОЙ ОБЫЧАЙ СТАРИНЫ…»

Давайте хоть на короткое время перенесёмся в 1823 год, в великосветский салон Софии Дмитриевны Пономарёвой и представим себе… А впрочем, что мы можем представить? Ну, положим, звучит мазурка, пенится шампанское, мелькают аксельбанты, бальные платья… На этом наше воображение иссякает.
И всё-таки представим себе великосветский петербургский салон, а какой салон обходится без поэтов? Вот и они. Александр Пушкин что-то с оживлением рассказывает своему лицейскому другу барону Антону Дельвигу. Чуть в стороне, скрестив на груди руки, стоит Фёдор Туманский, чиновник департамента духовных дел и начинающий стихотворец.
– Господа! – это обращается к ним хозяйка салона. Взор Дельвига сразу вспыхивает, ведь барон давно увлечён Софией Дмитриевной, или, как он величает её, Делией.
– Господа! Александр Сергеевич и Антон Антонович, не угодно ли вам посостязаться в сочинении пьесы на заданную тему: «Птичка, выпущенная на волю»? Думаю, что здесь  вполне достаточно ограничиться восемью строками, а размером пусть будет, ну, скажем,  четырёхстопный ямб. Да, а может быть, ещё кто-нибудь с вами поконкурирует? Туманский, Фёдор Антонович, я слышала, что и Вы сочиняете. Так присоединяйтесь!..
Всё это, разумеется, говорено на французском языке.
Итак, наши пииты, подшучивая друг над другом, взяли листы бумаги, гусиные перья и отправились в уединённые комнаты салона.
А тем временем смолкли звуки мазурки, и гости получили возможность передохнуть и побеседовать между собой. О, сколько занимательных историй, сколько острот можно было тут услышать! Вот Софии Дмитриевне галантно кланяется чернокурый гвардейский полковник, она отвечает ему улыбкой – и только обрывки летучих французских фраз долетают до нас. Хозяйка как будто забыла о своём задании поэтам.
Но не забыли они. Запыхавшись и поправляя пенсне, на ходу обмахиваясь исписанным листом, торопится к своей Музе «ленивец сонный» Дельвиг. Хозяйка просит внимания:
 – Читайте, барон! 
И Дельвиг, восхищённо глядя на Софию Дмитриевну, восклицает:

К птичке, выпущенной на волю

Во имя Делии прекрасной,
Во имя пламенной любви,
Тебе, летунье сладкогласной,
Дарю свободу я: – Лети!

И я равно счастливой долей
От милой наделён моей:
Как ей обязана ты волей,
Так я неволею своей.

– Браво, барон! Браво! – Дельвиг подходит к Пономарёвой и целует у неё руку. – Спасибо, Антон Антонович, – нежно шепчет хозяйка.
Но вот уже к ним стремительно приближается Пушкин, его кудри растрёпаны. Увидев Дельвига, он дружески грозит ему перстом и – начинает читать:

Птичка

В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.

Я стал доступен утешенью;
За что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!

– Ай, да Пушкин! Ай, да молодец! – Все восхищены. Дельвиг, счастливый успехом своего друга, жмёт Пушкину руку: – А что же наш Туманский? Корпит, бедняга? Ан нет же, вот он, лёгок на помине!
Гости замирают. Тихий чиновник, волнуясь, объявляет название пьесы:

Птичка

Вчера я растворил темницу
Воздушной пленницы моей:
Я рощам возвратил певицу,
Я возвратил свободу ей.

Она исчезла, утопая
В сияньи голубого дня,
И так запела, улетая,
Как бы молилась за меня.

– О! Прекрасно! – изумлённые возгласы и одобрение. Приятно удивлены и Пушкин с Дельвигом. – Фёдор Антонович, – подходит Пономарёва к Туманскому, – да Вы – поэт. И оригинальный…
Было ли всё это так на самом деле? Кто ведает, ведь не подтверждено сие состязание достоверными доказательствами. А кому отдали здесь пальму первенства – пусть рассудит наш любезный читатель.
Важно одно: все эти три стихотворения Александра Пушкина, Антона Дельвига, Фёдора Туманского, написанные на заданную тему, заданным размером и в заданном объёме, – все эти три стихотворения вошли в антологию русской поэзии.
Вот и говори теперь о случайности вдохновения и прочих туманных вещах…         
      



«СЛУШАЯ СИЮ НОВИНКУ…»

Мы привыкли считать стихи А.С. Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» итоговым поэтическим произведением русского гения. Между тем, после «Памятника»  Александр Сергеевич, упорно работавший в то время над повестью «Капитанская дочка», написал несколько стихотворений и стихотворных набросков. Сочинённый 13 декабря 1836 года экспромт, о котором пойдёт речь, вполне может являться одним из последних пушкинских произведений.
27 ноября 1836 года в петербургском Большом театре состоялась премьера оперы Михаила Ивановича Глинки «Жизнь за царя» («Иван Сусанин»), положившей, по словам писателя и музыковеда Владимира Фёдоровича Одоевского, начало «новому периоду в отечественном музыкальном искусстве» – «периоду русской музыки». Суждения об этом событии были противоположными: от самых возвышенных до пренебрежительно-уничижительных. Но истинные ценители национального русского искусства достойно отметили оперу: в печати появились положительные статьи и отклики, а спустя более двух недель после премьеры, именно 13 декабря, в доме видного петербургского чиновника Александра Всеволодовича Всеволожского состоялось чествование выдающегося музыканта. Здесь присутствовали поэты, композиторы, оркестранты, певцы. Право первого тоста было за В.Ф. Одоевским. А затем в исполнении Михаила Юрьевича Виельгорского, Петра Андреевича Вяземского, Василия Андреевича Жуковского, Александра Сергеевича Пушкина прозвучал сочинённый ими «Канон в честь М.И. Глинки». Новоиспечённое произведение было положено на музыку Одоевским и Виельгорским. Каждый из соавторов написал по четверостишию, условиями этого сотворчества были рифма «новинка – Глинка» и каламбурное обыгрывание фамилии композитора. Вот текст «Канона»:

Пой в восторге, русский хор!
Вышла новая новинка.
Веселися, Русь! наш Глинка –
Уж не Глинка, а фарфор!

                (Мих.Ю. Виельгорский)

За прекрасную новинку
Славить будет глас молвы
Нашего Орфея Глинку
От Неглинной до Невы.

                (П.А. Вяземский)

В честь толь славныя новинки
Грянь, труба и барабан,
Выпьем за здоровье Глинки
Мы глинтвеину стакан.

                (В.А. Жуковский)

Слушая сию новинку,
Зависть, злобой омрачась,
Пусть скрежещет, но уж Глинку
Затоптать не может в грязь.
               
                (А.С. Пушкин)

Представляю, с какой радостью сочинялись и пелись эти строчки, с каким восторгом они были приняты слушателями. Вижу ликование на лице Жуковского, сияющие глаза Вяземского, доволен и граф Михаил Виельгорский удачей своего тёзки, улыбается Пушкин. Но эта улыбка мерцает сквозь непреодолимую тоску, сквозь полуночь нависшей беды.
Сравните строки «Канона»: искрящиеся стихи начальных куплетов и горькие слова Пушкина: «Зависть, злобой омрачась, /Пусть скрежещет…» Не со своей ли судьбой это связано? Пистолет Дантеса ещё не был заряжен, но до роковой дуэли и гибели оставалось полтора месяца, полтора месяца противостояния злу, полтора месяца неутолённой внутренней боли. И той борьбы, в которой поэт победил, навечно оставшись духовным светом в сердце России.
… И хоть сейчас на душе тяжело, но Пушкин всё-таки улыбается, он рад поздравить своего товарища с блестящим успехом!



«Я ВОЗДВИГ ПАМЯТНИК…»

Редкое стихотворение было удостоено такого внимания именитых литераторов последующих поколений, как заключительная, тридцатая, ода третьей книги древнеримского поэта-лирика Квинта Горация Флакка (65–8 гг. до н.э.) «Памятник», известная также под названием «К Мельпомене»*.
Первым из российских авторов обратился к этому произведению Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765). В 1747 году, в плодотворный период создания своих классических од, поэт осуществил и перевод оды Горация «К Мельпомене», став, по сути,  первооткрывателем этого звучного стихотворения для отечественных почитателей изящной словесности: 

Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный Аквилон* сотреть не может,
Ни множество веков, ни едка древность.
Не вовсе я умру, но смерть оставит
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
Я буду возрастать повсюду славой,
Пока великий Рим владеет светом.
Где быстрыми шумит струями Авфид*,
Где Давнус* царствовал в простом народе,
Отечество моё молчать не будет,
Что мне незнатный род препятством не был,
Чтоб внесть в Италию стихи эольски*
И первому звенеть Алцейской лирой*.
Взгордися праведной заслугой, муза,
И увенчай главу дельфийским* лавром.

Ломоносовский перевод выполнен по содержанию весьма близко к оригиналу. Ритмической основой здесь является пятистопный ямб, правда, ещё не настолько отточенный («едка древность», «велику часть», «стихи эольски»), но ведь это всего лишь середина ХVIII века.
Вне сомнения, ломоносовский перевод оды Горация обратил внимание на это произведение и певцов екатерининской эпохи. Ещё из школьной хрестоматии известно нам вольное переложение знаменитого стихотворения Гавриилом Романовичем Державиным (1743–1816):

Памятник
 
                1
Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,
Металлов твёрже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полёт его не сокрушит.
                2
Так – весь я не умру: но часть меня большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить,
И слава возрастёт моя, не увядая,
Доколь Славянов род вселенна будет чтить.
                3
Слух пройдет обо мне от Белых вод до Чёрных,
Где Волга, Дон, Нева, с Рифея* льёт Урал;
Всяк будет помнить то в народах неисчётных,
Как из безвестности я тем известен стал,
                4
Что первый я дерзнул в забавном Русском слоге
О добродетелях Фелицы* возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить.
                5
О Муза! Возгордись заслугой справедливой,
И презрит кто тебя, сама тех презирай;
Непринуждённою рукой неторопливой 
Чело своё зарёй бессмертия венчай.

1795

Видный представитель классицизма так же, как и Ломоносов, использовал эту оду в качестве трибуны для высказывания своего жизненного кредо. Правда, лексикон здесь уже более современный: поэт «дерзнул в забавном Русском слоге» преподнести на читательский суд образный строй мыслей древнеримского гения, тем самым перенеся прихотливое древо горациевой лирики на родную суровую почву.          
А взращён сей чудесный сад был другим автором, родственником Державина, поэтом и драматургом Василием Васильевичем Капнистом (1758–1823), в течение более двух десятков последних лет своей жизни занимавшимся переложением од Горация и даже пытавшимся в начале 1820-х годов выпустить эти переводы отдельным изданием:

«Памятник» Горация

Кн. III. Ода ХХХ

 
Я памятник себе воздвигнул долговечный,
Превыше пирамид и крепче меди он.
Ни едкие дожди, ни бурный Аквилон,
Ни цепь несметных лет, ни время быстротечно
Не сокрушат его. Не весь умру я, нет:
Большая часть меня от строгих парк* уйдет;
В потомстве возрасту я славой справедливой;
И в гордый Капитол* с весталкой* молчаливой
Доколе будет жрец торжественно всходить,
Не перестанет всем молва о мне твердить,
Что тамо, где Авфид стремит  ревущи воды,
И в дебрях, где простым народом Давн владел,
Я первый, вознесясь от низкия породы,
В латинские стихи эольску меру ввел.
Гордись блистательным отличьем, Мельпомена!
Гордись: права тебе достоинство дало,
Из лавра дельфского, в честь Фебу* посвященна,
Венок бессмертный свив, укрась моё чело.

<1806>

Интересно, что в архиве Державина сохранился ещё один, но менее удачный, перевод этой оды Горация Капнистом («Се памятник воздвигнут мною…», 1795). Творчество В.В. Капниста развивалось от приверженности к классицизму до так именуемого предромантизма: поэт в своих подражаниях Горацию явил себя как предтеча «психологической» лирики Константина Николаевича Батюшкова (1787–1855). Не мудрено, что тот, словно бы следуя примеру предшественников, так же попытался показать читателям «своего» Горация. По злому року судьбы, произведение стало едва ли не прощальным в творческом наследии поэта: оно было написано 8 июля 1826 года, уже во время душевной болезни, которая настигла К.Н. Батюшкова в начале двадцатых годов позапрошлого века и в дальнейшем навсегда отвратила этого талантливейшего автора, одного из зачинателей российского романтизма, от литературы:

Подражание Горацию

Я памятник воздвиг огромный и чудесный,
Прославя вас в стихах: не знает смерти он!
Как образ ваш и добрый и прелестный
(И в том порукою наш друг Наполеон),
Не знаю смерти я. И все мои творенья,
От тлена убежав, в печати будут жить:
Не Аполлон, но я кую сей цепи звенья,
В которую могу вселенну заключить.
Так первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетели Елизы говорить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям громами возгласить.
Царицы, царствуйте, и ты, императрица!
Не царствуйте, цари: я сам на Пинде* царь!
Венера мне сестра, и ты моя сестрица,
А кесарь мой – святой косарь.
      
Это, как мы видим, не только подражание Горацию, но и Державину, о чём говорит почти дословный повтор трёх строк. Но подражание здесь как форма иронии: «И в том порукою наш друг Наполеон», «И все мои творенья, от тлена убежав, в печати будут жить».
Потрясает заключительная строфа произведения, несущая на себе отблеск гениального прозрения сквозь всё более сгущающийся туман нарастающей душевной болезни поэта. На этом творчество для К.Н. Батюшкова закончилось.
По сути, итоговым стихотворным произведением стал вольный перевод оды Горация и для Александра Сергеевича Пушкина (1799–1837):

*   *   *

                Exegi monumentum

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа,
Вознёсся выше он главою непокорной
        Александрийского столпа.

Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит –
И славен буду я, доколь в подлунном мире
       Жив будет хоть один пиит.

Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
       Тунгус, и друг степей калмык.

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу 
       И милость к падшим призывал.

Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
        И не оспоривай глупца.

1836   
 
Безусловно, 21 августа 1836 года, в день создания этого, ныне хрестоматийного,  произведения, поэт видел перед собой не только латинский текст Горация, но и слышал в своём сердце металлический звон державинского перевода удивительной оды. Вот какую сравнительную характеристику впоследствии дал этим стихотворениям прозаик, публицист и литературный критик Николай Гаврилович Чернышевский (1828–1889): «В своей поэзии что ценил он (Державин. – Вл.Х.)? Служение на пользу общую. То же думал и Пушкин. Любопытно в этом отношении сравнить, как они видоизменяют существенную мысль Горациевой оды «Памятник», выставляя свои права на бессмертие. Гораций говорит: «Я считаю себя достойным славы за то, что хорошо писал стихи». Державин заменяет это другим: «Я считаю себя достойным славы за то, что говорил правду и народу и царям»; Пушкин – «за то, что я благодетельно действовал на юношество и защищал страдальцев». 
В 1854 году ода заинтересовала Афанасия Афанасьевича Фета (1820–1892), впоследствии издавшего книгу полного перевода всех сочинений Горация:

Воздвиг я памятник вечнее меди прочной
И зданий царственных превыше пирамид;
Его ни едкий дождь, ни Аквилон полночный,
Ни ряд бесчисленных годов не истребит.

Нет, я не весь умру, и жизни лучшей долей
Избегну похорон, и славный мой венец
Всё будет зеленеть, доколе в Капитолий
С безмолвной девою верховный ходит жрец.

И скажут, что рождён, где Ауфид говорливый
Стремительно бежит; где средь безводных стран
С престола Давн судил народ трудолюбивый;
Что из ничтожества был славой я избран

За то, что первый я на голос эолийский
Свёл песнь Италии. О, Мельпомена! Свей
Заслуге гордой в честь сама венец дельфийский
И лавром увенчай руно моих кудрей.

Если некоторые переложения оды, созданные отечественными авторами, выполнены в стиле «а ля рюс», то подражание Горацию Валерия Яковлевича Брюсова (1873–1924), конечно же, вполне можно отнести, если так выразиться, к стилю «а ля брюс», настолько явно обозначена здесь именно личная позиция этого видного символиста старшего поколения:

Памятник

                Sume superbiam…
                (Преисполнись гордости…)
                Horatius

Мой памятник стоит, из строф созвучных сложен.
Кричите, буйствуйте, – его вам не свалить!
Распад певучих слов в грядущем невозможен, –
     Я есмь и вечно должен быть.

И станов всех бойцы, и люди разных вкусов,
В каморке бедняка и во дворце царя,
Ликуя, назовут меня – Валерий Брюсов,
     О друге с дружбой говоря.

В сады Украйны, в шум и яркий сон столицы,
К преддверьям Индии, на берег Иртыша, –
Повсюду долетят горящие страницы,
     В которых спит моя душа.

За многих думал я, за всех знал муки страсти,
Но станет ясно всем, что эта песнь – о них,
И у далёких грёз в неодолимой власти
     Прославят гордо каждый стих.

И в новых звуках зов проникнет за пределы
Печальной родины, и немец, и француз
Покорно повторят мой стих осиротелый –
     Подарок благосклонных Муз.

Что слава наших дней? случайная забава!
Что клевета друзей? – презрение хулам!
Венчай моё чело, иных столетий Слава,
     Вводя меня в всемирный храм.

Июль 1912

Перу знаменитого символиста принадлежат ещё три переложения этого произведения («Я памятник создам не на земной твердыне…», 1894; «Памятник я воздвиг меди нетленнее…», 1913), а в 1918-м Валерий Брюсов, уделявший в последние годы жизни немалое внимание научной работе в области литературы, показал своё умение в переводе оды размером подлинника, то есть 1-й Асклепиадовой строфы («Вековечней воздвиг меди я памятник…»)
С этим произведением вправе посоперничать перевод, выполненный известным поэтом, прозаиком, литературоведом Сергеем Васильевичем Шервинским (1892–1991):

*   *   *

                Памятник

Создал памятник я, бронзы литой прочней,   
Царственных пирамид выше поднявшийся.
Ни снедающий дождь, ни Аквилон лихой
Не разрушат его, не сокрушит и ряд
Нескончаемых лет, время бегущее.
Нет, не весь я умру, лучшая часть моя
Избежит похорон. Буду я вновь и вновь
Восхваляем, доколь по Капитолию 
Жрец верховный ведёт деву безмолвную.
Назван буду везде – там, где неистовый
Авфид ропщет, где Давн, скудный водой, царём
Был у грубых селян. Встав из ничтожества,
Первым я приобщил песню Эолии
К италийским стихам. Славой заслуженной,
Мельпомена, гордись и, благосклонная,
Ныне лаврами Дельф мне увенчай главу.

1934

Ещё целая плеяда профессиональных поэтов-переводчиков донесла до российских читателей терпкий аромат мелодической речи древнеримского классика, воспринятый им от лириков Древней Эллады. Известны переводы размером подлинника Б.В. Никольского («Долговечней меди воздвиг я памятник…», 1899), А.П. Семёнова-Тян-Шанского («Создан памятник мной. Он вековечнее…», 1916), Н.И. Шатерникова («Создал памятник я, меди нетленнее…», 1935); полный перевод всех од смог осуществить П.Ф. Порфиров («Кончен памятник мой, – медных статуй прочней…», 1902). Интересны переложения, выполненные А.Х. Востоковым («Крепче меди себе создал я памятник…», 1806), С.А. Тучковым («Я памятник себе поставил…», 1816), Н.Ф. Фокковым («Я воздвиг монумент, бронз вековечнее…», 1873), А.А. Беломорским («Я воздвиг монумент, незаметный на вид…», 1896), А.А. Френкелем («Я кончил труд… Его не предадут забвенью…», 1899), Н. Гейнрихсеном («Воздвиг я памятник металла долговечней…», 1910), В.Н. Крачковским («Воздвиг я памятник могучий!», «Я мавзолей себе сооружил чудесный!», 1913), Я.Э. Голосовкером («Создал памятник я меди победнее…», 1955), Н.В. Вулихом («Памятник я воздвиг, меди прочнее он…», 1961). Переводили это произведение и российские авторы нынешнего времени, в числе которых В.А. Алексеев (1989), П. Бобцов (1998), В. Валевский (2010), Ш. Крол (2006), Б. Лапков (2000), А.М. Пупышев (2010), Г.М. Север (2008), В.Г. Степанов (1996, 2008, 2016), С. Суворова (1998), Р. Торпусман (2010), Ю. Шугрина (2006). Знакомы с «Памятником» и почитатели поэзии многих стран мира. В числе других авторов свой вольный стихотворный отклик на оду оставили: немец Симон Дах в середине ХVII века («Я труд свой завершил: ему ни огнь, ни ветер…»; на русский язык перевёл В.Х. Гильманов) и поляк Адам Мицкевич в 1833 году («Встал памятник мой над пулавских крыш стеклом…»; на русский язык перевёл С.И. Кирсанов).
Смел ли мечтать о подобном признании сын бывшего раба, вольноотпущенника, сначала сподвижник Брута, а затем, после поражения в битве при Филиппах, поэт при дворе Октавиана Августа и друг Гая Цильния Мецената, невысокий ростом, седой вспыльчивый человек Квинт Гораций Флакк, когда в 23 году до Рождества Христова взволнованно произнёс начальные строки эпилогового стихотворения своего будущего сборника од: –Ехegi monumentum… Я воздвиг памятник…
Произнёс и неспешно сошёл в призрачную тень, дабы хоть на время сокрыться от обжигающих его чело зенитных лучей славы поэта «золотой середины». Но их негасимый отблеск и сквозь столетия звучит в том, знакомом со школьных лет, в том, великом, пушкинском: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»

Примечания:
 
* Мельпомена – муза трагической поэзии;
* Аквилон – северный и северо-восточный ветер у древних греков;
* Авфид (Ауфид) – река в Апулии, римской провинции, в которой родился Гораций;
* Давнус (Давн) – легендарный царь Апулии;
* Алцейская лира – здесь: символ древнегреческой поэзии; Алцей – лирик (VII в. до н.э.);
* Дельфийский лавр – относящийся к городу Дельфы, где находился главный храм покровителя поэзии древнегреческого бога Аполлона;
* Рифей – удалённые северные горы в древнегреческой мифологии;
* Фелица – здесь: императрица Екатерина II;
* Парки – богини судьбы;
* Капитол (Капитолий) – центр общественной жизни Древнего Рима;
* Весталка – жрица богини домашнего очага Весты, должна была безмолвствовать при жертвоприношениях;
* Феб (Аполлон) – бог солнца, покровитель искусств, поэзии, медицины;
* Пинд – горный хребет на севере Греции, с вершинами Геликон и Парнас, место обитания Аполлона и муз.

1998–1999, 2016–2017
         


ПО БЕССАРАБИИ КОЧУЯ…

Незабываемое время празднования столетнего юбилея Сергея Есенина!.. Именно благодаря этой дате я в первый и единственный раз в своей жизни побывал в заграничной, правда, ближнезарубежной, поездке. Дело в том, что, начиная с 1993 года, в Молдавии (ныне официально Республике Молдова) стали проводиться Дни русской культуры. Намечались эти мероприятия обычно на вторую половину сентября. В 1995 году они были посвящены 100-летию со дня рождения Сергея Есенина и 175-летию пребывания Александра Пушкина в Бессарабии. Российскую Федерацию на Днях русской культуры в Республике Молдова тогда представляли: народный артист РФ, режиссёр фильмов «Мёртвый сезон», «Взлёт», «Сказки… сказки… сказки старого Арбата», «Железный занавес» Савва Кулиш, квартет народных инструментов «Московская балалайка» (балалаечник Александр Горбачёв, баянист Игорь Коновалов, домрист Александр Ионченков, контрабасист Юрий Биржев), певица Марина Азаренко, столичные поэты Аршак Тер-Маркарьян, Владимир Гнеушев, а также рязанцы – Лидия Нефёдова и автор этих строк.
По приезде 18 сентября в Кишинёв мы направились в Георгиевский собор, чтобы поприсутствовать на молебне. Кстати, это была единственная в столице Молдавии церковь, где служба велась на русском языке. Построен Георгиевский собор в 1819 году.  Архитектура церкви «несёт в себе сплав приёмов и форм архитектуры классицизма, а также народного молдавского зодчества». Может быть, и сам Александр Пушкин внимал здесь словам православной молитвы?
После молебна мы были приглашены в ризницу, где нас встретили настоятель Георгиевского собора отец Николай и Чрезвычайный и Полномочный посол Российской Федерации в Республике Молдова Александр Папкин…
Открытие Дней русской культуры продолжилось возложением цветов к памятному месту в честь Льва Толстого и выступлением возле бронзового бюста Александра Пушкина. Этот бюст работы скульптора Александра Опекушина был установлен 26 мая 1885 года в центральном парке столицы Молдавии на средства, собранные жителями Кишинёва. Здесь в настоящее время размещена Аллея классиков. Примечательно, что верхняя часть бюста является точной копией знаменитого опекушинского памятника Пушкину, установленного в Москве. Бюст великого поэта венчает высокую полированную колонну из серого гранита. В её нижней части я прочитал надпись: «Пушкину, 26 мая 1885», а также строки из стихотворения «К Овидию»: «Здесь лирой северной пустыни оглашая, скитался я…» Указаны на колонне и годы пребывания классика в Бессарабии: 1820–1823.   
Когда посол России в Молдавии Александр Папкин предложил нам прочесть возле пушкинского бюста стихи, то я, ничуть не сомневаясь, объявил название своего произведения: «Есенину»! 
И это было действительно символично: русскому сердцу равновелико близки имена двух гениальных поэтов, являющих собой образ народного духа: «Под колыбельным небом ты налегке кружил, как будто был и не был, но чашу – осушил. И вьюгой причастился, и вьюгою исчез. Воистину простился. Воистину воскрес». 
Почти целую неделю мы выступали на молдавской земле, по обе стороны Днестра: Кишинёв (Русский драматический театр имени А.П. Чехова), Бельцы, Рыбница, Калараш, Дубоссары… И наши встречи с читателями были овеяны, прежде всего, дыханием пушкинских и есенинских строк. Они, словно могучие крылья, поднимали нас над политической мишурой, над общественным разнобоем, над информационной блокадой, которая тогда имела место быть в этой стране ближнего зарубежья. Вспоминаю сейчас о той заграничной поездке, несмотря на все её сложности, будто о чём-то неповторимом, сказочном. Вот уж и вправду «дела давно минувших дней…» 


ПУШКИНСКИЙ СВЕТ НА САСОВСКОЙ ЗЕМЛЕ

Казалось бы, в пушкиноведении уже почти не осталось так называемых «белых пятен». И всё же личность и творчество великого поэта настолько притягательны, что и поныне ведутся многочисленные разыскания, касающиеся его биографии.
Так, благодаря краеведческим поискам установлены факты владения предками Александра Сергеевича Пушкина землями, ныне относящимися к территории Сасовского района Рязанской области. После Смутного времени минуло уже более четырёх веков. Именно тогда за служение в ополчении князей Пожарского и Трубецкого и за участие в «Московском осадном сидении» будущий стольник и воевода Иван Фёдорович Пушкин, по прозванию «Шиш», получил от царя Михаила Фёдоровича в вотчинное владение село Устье и деревню Истлеево. Во второй половине XVII века все эти земли были переданы по наследству Ивану Ивановичу Пушкину, служившему царям Алексею Михайловичу и Петру I и удостоенному звания стольника. Он в 1718 году, за неимением наследников, завещал свои рязанские владения троюродному брату Александру Петровичу Пушкину (1686–1725), приходившемуся великому поэту прадедом. Тот был сержантом лейб-гвардии Преображенского полка. Женился А.П. Пушкин на дочери адмирала Ивана Михайловича Головина – Евдокии  Ивановне (1703–1725). В этом браке родились Лев Александрович (1723–1790) и Мария Александровна Пушкины (1725–1782). Они доводились автору «Евгения Онегина» родным дедом и двоюродной бабушкой. С 1725 года Лев и Мария совместно владели селом Устье и деревней Истлеево. Спустя 16 лет, в связи с замужеством Марии Александровны, эти земли отошли непосредственно в её владение. Льву Александровичу достались имения в Московской и Владимирской губерниях. Но в Устье, у сестры, он был всегда желанным гостем.
Мария Александровна вышла замуж за Алексея Михайловича Ушакова (1718–1768), сына помещика сельца Ласицы (ныне Сасовского района), в будущем премьер-майора. В 1742 году у молодой четы появился наследник – Андрей Алексеевич. Он в дальнейшем в чине прапорщика вышел в отставку, был приверженцем демократических свобод и дожил до 1814 года. Похоронен Андрей Алексеевич Ушаков в селе Истлеево, в ограде Казанской церкви, которую построила ещё в 1761 году Мария Александровна. Шестеро детей было у истлеевского помещика: Михаил, Алексей, Сергей, Авдотья, Анна, Варвара. Михаил служил в Смоленске коллежским советником, Алексей был майором, Сергей – губернским  секретарём, дожил до 1846 года, похоронен в ограде Казанской церкви. Авдотья стала женой губернского секретаря Рогозина, Анна вышла замуж за полковника Муравьёва, Варвара (1771–1804) жила в Истлееве, в 1802 году соединила свою судьбу с коллежским советником Синдюковым, скончалась в январе 1804-го, похоронена в родном селе, в ограде церкви Казанской иконы Божией Матери.
В ноябре 2014 года в пушкинских местах сасовского края, сёлах Устье и Истлеево,  побывала группа работников культуры и журналистов. Они определили, что надгробная плита, ныне лежащая на месте бывшего расположения Казанской церкви, была в 1804 году установлена на могиле Варвары Андреевны Синдюковой (Ушаковой). Она приходилась троюродной сестрой Александру Сергеевичу Пушкину. В связи с этой находкой возникла необходимость в благоустройстве места захоронения родственницы великого русского поэта. Увековечение памяти троюродной сестры классика мировой и отечественной словесности могло бы стать событием действительно заметного уровня. Известно, что у литераторов нашего края есть немало произведений, посвящённых Пушкину. Так пусть же вновь прозвучат его великие стихи и строки, написанные о нём! Вечны поэты на русской земле…



«МЕРЦАНЬЕ БЕЛОГО ЛИСТА…»

Стихотворения            

*   *   *

Увидимся – и удивимся,
и друг на друга наглядимся,
пока тепло и не темно.
И вспомним, как по окской сини
шёл теплоход, высокий, сильный,
шёл теплоход «Бородино».

Какое гордое названье!
И в нём – «Отчизны призыванье»,
как Пушкин юный возгласил.   
Ласкали волны берег жёлтый.
Но, теплоход, куда ушёл ты,
виденьем белым просквозил? 

Любовь порой с виденьем схожа,
и, может, этим нам дороже,
когда, по-пушкински легка,
в сердца двоих внезапно входит
и превращает в пламя холод
её негромкая строка.

Всё было сказано когда-то,
не смочь, как Пушкин и как Данте,
такое нам произнести.
Но не грусти, не плачь ночами:
с тобою вечно мы в начале
неизъяснимого пути.

А что, увы, косноязычны,
так, в общем, к этому привычны
и наши грешные уста.
И потому молчанье – злато.
Мы пьём за всё, что в мире свято,
за то, что Небом жизнь объята…
Да будет чара не пуста!


ШАХМАТЫ

Вьюжный вечер.
Шахматы расставлены:
офицеры,
пешки
и ферзи.
То, что скрыто в сумраке за ставнями,
нарочито видится вблизи.

Если даже здесь,
в пределах комнаты,
из своей не выйдешь колеи,
звался пешим,
может, станешь конным ты
иль почти пробьёшься в короли.

...Вот в столицу мчишь
в своей избушке ты,
в этом он,
твой тайный непокой:
если бы хоть раз
прорваться в Пушкины
хоть какой-нибудь полустрокой!

Музыка сверкает.
Взгляды юркие
пристально мелькают тут и там.
Ты по залу ходишь
камер-юнкером
за грядущей славой по пятам.

Шах за шахом объявляешь весело –
всё смелей кружит тебя метель!
Жарким будет эндшпиль
этим вечером:
так и знай –
нарвёшься на дуэль!

... Но внезапно партия кончается.
На доске – ничья.
И в забытьи
на волнах на клетчатых качаются
чёрная да белая ладьи.

ЛЕПАЖ

Нет, не Машук, не Речка Чёрная –
но предвесенняя метель.
И ссора, в общем-то, никчёмная,
зато, как водится, дуэль.

Всевышний мир! О, Пушкин, Лермонтов!
Прощай, порода горних беркутов!
А я, слагающий стишки, –
«лепажей» нет – леплю снежки.

Не потеряю друга верного,
хотя «к барьеру!» прокричу.
До попадания до первого –
и ставь во здравие свечу.

И ни судов, ни прочей всячины.
Какая тут, простите, месть!
Снега летят, огнём подхвачены,
их на Руси зимой не счесть.

А летом – отпуск, как положено.
До края почва унавожена.
В лесу, на речке – тишь и гладь.
Плодов созревших благодать.

Да, было молодо и зелено.
И все пошли уроки впрок.
… Но у «лепажа» у музейного
взведён нестынущий курок.
            


26 МАЯ 1837 ГОДА

… И всё же Пушкин выстрелить успел
вперёд Дантеса –
                и сразил француза.
С тех пор четвёртый месяц пролетел –
иссякли слухи,
и притихла Муза.

Дантес в могиле,
                Натали в слезах,
в изгнанье Пушкин пьёт печаль-кручину
и поминает,
           пряча в сердце страх,
свою тридцать восьмую годовщину.




СЛОВО ЖДУ
                Но гаснет краткий день…
                А. Пушкин

1
Мерцанье белого листа –
предсмертие моё.
Дорога дальняя пуста,
как будто нет её.

Молчанье белого листа –
мой терпеливый суд.
Ну что ж, зато душа чиста
без этих вечных смут.

И чтоб никто понять не смог
молчанья моего,
студёный комкаю листок –
в огонь, в огонь его!

Кто разомкнёт мои уста?
И что осталось мне?
Метанье белого листа
в трепещущем огне. 

2
Жизнь, словно после света,
песню мою развеет...
Я понимаю это,
только душа –
не верит.

Меркнет моя дорога,
вьюга мой мир остудит.
Жил я – и ради Бога,
рая уже
не будет.

Счастье не даст ответа,
мимо промчит-проскачет.
Я понимаю это.
Сердце моё
не плачет.

3
В неясный день,
в чужом году,
хоть говорить об этом рано,
и я внезапно упаду: 
нещадный приступ или рана?
 
… А из друзей придёт один,
лишь только тот,
который вживе.
И — ты,
что знала свет седин
и не мечтала о наживе.

Рука,
подобная лучу,
меня коснётся —
Ангел с нею!.. 
И вдруг -
морошки захочу,
но попросить и не посмею...

4
Слава ли, забвенье?
Ты – везде.
Даль Твою всеземную открою.
Слово жду.
          И на моём листе –
Солнце, нарисованное кровью,
выцвело насквозь, как наши дни,
от любви иссохло, от печали.
Давние, заветные огни…
Слово жду.
И вновь оно – в Начале.



*   *   *
                Медлительно влекутся дни мои…
                А. Пушкин

Мой одинокий май…
Негаданно-нежданно
ударила беда,
потом ещё беда.
Два имени шепчу,
шепчу: «Антон и Анна».
То имена детей,
как Месяц и Звезда.

Мой одинокий май…
Клонюсь перед иконой.
Начертаны слова:
«Спаси и сохрани».
И повторяет их
мир юный, заоконный.
И, значит, впереди –
желанные огни.

Мой одинокий май –
затерянное счастье.
И плата нелегка,
и память высока.
Я в небеса смотрю.
Окно раскрыто настежь.
И в комнате моей
кружатся облака. 

Мой одинокий май –
сиреневые звёзды,
забывчивые сны,
пророческие дни.
Свой вечный черновик – 
свои листаю вёсны.
И, значит, впереди –
желанные огни…



ВМЕСТЕ

                Тиха украинская ночь.
                А. Пушкин «Полтава»
                Нет уз святее товарищества!
                Н. Гоголь «Тарас Бульба»               

Родина-жизнь или Родина-смерть?..
Кто нашу давнюю веру остудит?
Празднично голос рассветный разбудит,
чтобы любовь позабытую спеть. 

Колокол траурный.
Мраморный прах.
Кто там о свете утерянном плачет?
Родина-смерть в землю вечную прячет.
Родина-жизнь обнимает впотьмах.

Братья-славяне едины опять?
Рядом сидят гусляры с кобзарями?
Вместе волненьем сердца озаряли.
Вновь будем петь, а быть может, спiвать.

Пробил наш век,
пробил год,
пробил час.
Вместе опять?
Выбор, Родина, сделай!
Высится день, ослепительно белый.
Пушкин нас видит   
и видит Тарас!

Ширится, ширится наш небосклон,
пашут лучи нераздельное поле.
Где же он, Благовест?
Радостный звон…
Вместе!
На то и Господняя воля!

Примечание автора: стихотворение "Вместе" было написано в сентябре 2013 года, за несколько месяцев до начала трагических событий на Майдане.



ПРАЗДНИК

Чистый свет.
Православная Пасха.
Улыбается небу 
               река.
И воскресная тихая ласка
омывает круты берега.

Мы с тобой не уснули сегодня,
мир торжественный благодаря,
и сердечная милость Господня
снизошла к нам ни свет ни заря.

Всё пойдёт подобру-поздорову,
сердце к сердцу потянется вновь,
и доверимся вечному слову,
где поёт и ликует любовь.

Там Есенин и Пушкин блистают,
там,
    на давнем скрещенье дорог,
чью-то песнь торопливо листает
долетевший туда ветерок.

Ты на годы разлуки не сетуй –
вновь вернулась на ветви
                листва,
и закончился нашей победой 
поединок вражды и родства.

А Есенин и Пушкин –
                владычат!
Русский стих помавает крылом:
он в груди,
он грядущее кличет
и влюблённо поёт о былом…


НАЧАЛО ДНЯ

Замру
      у млечного огня,
склонюсь пред снегом яснозвёздным.
Слова любви – грядущим вёснам
и тем, что были до меня.

Слова любви – родным ручьям,
что в снежной гуще нежно зреют.
Слова любви – твоим очам,
что улыбаются и греют.

Твой мир мне так необходим,
так лёгок он, на удивленье,
«как мимолётное виденье»,
как будто «с белых яблонь дым».

Ты предо мной стоишь с мольбой,
ты предо мной стоишь с молитвой.
И светел, и покоен лик твой,
хотя в душе гремит прибой.

И очарованы уста,
в них воля слышится Господня.
Жизнь не прошла.
Её сегодня
начнём мы с белого листа.

А вот и он, наш млечный снег.
Пусть этот образ был когда-то,
но он ворвался в новый век
неукротимо и крылато. 

Замрём
       у этого огня.
Как высоко мерцают звёзды! 
И как легко мелькают вёрсты! 
Россия.
Жизнь.
Начало дня.
   

   Содержание

ЕСЕНИНСКИЙ ОСТРОВ

«МЕЧТАЯ О МОГУЧЕМ ДАРЕ…» Вступление 

ПОД КОЛЫБЕЛЬНЫМ НЕБОМ. Стихотворения
У памятника Сергею Есенину
Русские поэты
1. «Что проку нынче в фимиамном дыме…» 
2. «Манит своих кровных поэтов…»
3. «Струится, душу вознося…»
4. «Куда уходят, Русь, твои пииты?..»
5. «Поэты – смертники России…»
«Слагая праздничные строки…»
Актёр
Есенину
Похороны
Снежные ветры
«Мерцая траурною бронзой…»
Есенинский кремль
Бессонница
Служба (глава из поэмы «Семидесятые»)
«Шли печально, молча…»
Пристань
Окские строки
1. «Моя извечная река…»
2. «На книжной полке у меня…»
3. «Восторг последнего тепла…»
4. «Река извечная моя…»
5. «Притоки хоть невелики…»
«...И вот я вновь на окском берегу…»

СВЯТАЯ ПЕСНЯ. Поэмы
Два рождения
Батумская ночь
Есенинский остров

ПЕРСТЕНЬ СЧАСТЬЯ. Статьи
Великий поэт о великом воине
«Распечатался я во всю ивановскую»
Единственный перевод Сергея Есенина
«Алый свет зари…»
«Чую Радуницу Божью…»
Счастливый цензор
«Вот где, Русь, твои добрые молодцы…»
«В багровом зареве…»
«О тонкая берёзка…»
«Прошу зачислить меня в Союз писателей»
Есенин на французском языке
«Нобелевский шанс» Сергея Есенина
«Чёрная кровь земли…» «Нефтяная» тема в творчестве Сергея Есенина
«Несказанный свет»
«Это философская вещь»
«Не  умирать, а работать…»
«Печатные материалы появлялись …» Библиографические сведения в творческом наследии Сергея Есенина
«Мне мил стихов российский жар». Литературная критика в поэзии Сергея Есенина
Есенин и его наставники
Великий славянский поэт
«Перстень счастья ищущий во мгле»
Последняя поэма Сергея Есенина

ТВОЯ ПОСЛЕДНЯЯ СТРОКА. Есенинская плеяда
Под  двумя фамилиями, или «Чужие страны, люди, города…»
«Слышу звон бубенцов издалёка…»
"Поэзии российской ездовой" 
"К зорям вселенским..."

ИСТИНУ ВЕТРЫ НЕ СТАРЯТ
«Сергей Есенин стал нашим однополчанином…»
Глобус
«Всё так же тихо и светло…»
«Добычу рвать готовы звери…»
«Над последней склоняясь страницей…»
«Неужель не изменилось…»
«Меня к тебе загонит стужа…»
«… И, разлюбив меня…»
«Нами столько вместе прожито дней!..»
«Мы жизнь свою согрели песней…»
«Как запоздала пожелтеть листва!..»
«… Я лучше замолчу…»
Белое знамя
Октябрь
      1. "Вижу вновь..."
      2. "Прохожу сквозь торжища и стогны..."
«Песнь отмщенья»


ПУШКИНСКИЙ БЛАГОВЕСТ

«КАК НЫНЕ СБИРАЕТСЯ…»

ПУШКИНСКИЙ БЛАГОВЕСТ. Стихотворения
1. «Сошла благая весть на белый свет…»
2. «День девятнадцатого октября…»
3. «Внутренний мир Поэта…»
4. «Грозу раздора и разлуки…»
5. «Студёный гром навек раздался…»
6. «В святую синь…»

«ВОССЛАВИЛ Я СВОБОДУ…» Статьи
«Он по-французски совершенно мог изъясняться и писал…»
«Родной обычай старины…»
«Слушая сию новинку…»
«Я воздвиг памятник…»
По Бессарабии кочуя…
Пушкинский свет на сасовской земле
 
«МЕРЦАНЬЕ БЕЛОГО ЛИСТА…» Стихотворения
«Увидимся – и удивимся…»
Шахматы
Лепаж
26 мая 1837 года
Слово жду
1. «Мерцанье белого листа…»
2. «Жизнь, словно после света…»
3. "В неясный день..."
4. «Слава ли, забвенье?..»

«Мой одинокий май…»
Вместе
Праздник
Начало дня