Пахом кузьмин или критка грязного разума

   ПАХОМ КУЗЬМИН
        или КРИТКА ГРЯЗНОГО РАЗУМА

                Часть первая

Обычные, вроде, люди
               
I

Ослабевший человек обречённо и бесцельно брёл по белому песку вогнутого бесконечного седла пустыни, лениво колыхавшегося  пред выцветшими, белёсыми,  как   окружающий мир, глазами путника. При каждом шаге горячий песок притворно нежно обволакивал ногу, насмешливо вспучивался за ней, а на месте убранной стопы, оставалась тупая, равнодушно-лениво осыпающаяся воронка. Человек шёл. Туго затянутое в узлы ветра сыпучее тело пустыни безжалостно хлестало по сухому лицу, усталому выскобленному телу и костлявым узким ногам, выжимая из глаз белые от соли, густые слёзы. После очередной атаки, ветер  сползал по спине вязкой липкой массой, закручивался спиралью, удовлетворённо вытягивался  и ложился сзади человека поперёк пройденного пути - почему-то всегда поперёк - превращаясь в продолговатый вогнутый гребень, окончательно уничтожавший ямки следов. Полуослепший путник всё тяжелей и обречённей переставлял изношенные ноги сквозь раскалённой клей воздушно-песочной взвеси, двигаясь, как затухающий маятник к нижней своей точке, заслуженному вечному успокоению. Левая вверх и вперёд... Стоп. Вздох-выдох... Правая вверх и вперёд... Стоп. Вздох-выдох... Мгновение эфемерного покоя. Левая... Правая...
Белый, вылизанный шершавым языком пустыни, камень. Словно пытаясь прислушаться  к биению каменного сердца, замер белый ноготь босой  стопы. Человек медлительно, неуклюже сгорбившись, опустил своё тело на песок, рядом с камнем.
И на миг пригрезилось его мутнеющему рассудку: шум водопада невдалеке и  даже подобие серо-белой радуги над неразличимым горизонтом. Но не было ощущения прохладных брызг на равнодушной коже иссушенных щёк. Окрест только неподвижная рябь окаменевшего ветра на бледном песке, затянувшая всё вогнутое пространство, и парящие, попирающие законы природы,  озёра расплавленного зноя. И обжигающий раскалённый солнечный бриз. И повелительный монотонный шорох пустыни.

Он проснулся. Секундное облегчение в момент исчезновения мутного сна, снова, как и во все предыдущие дни, быстро сменилось тревожным чувством бессилия пред беспощадной реальностью, пробуждение от которой есть смерть.
Неумолимо серела щель, между неряшливо тронутых им вечером штор. Очередной ненужный рассвет был ещё одной неизбежностью, которой он вынужден покоряться, существуя в этом, ставшим чуждым и ненавистным Мироздании.
Жена ушла. Как много в этой фразе. Его мысль обречённо шлёпнулась на дно черепной коробки, в давно перебродившую слизь гнева, ревности и самоуничижения. Уже полгода минуло с их последней, неизбежной окончательным разрывом встречи. Нет, он не был слюнявым слабаком, теряющим волю к жизни, после потери любимой женщины. Нечто иное произошло с его гордой самоиндификацией, в тот по осеннему дождливо-сонный июльский вечер.
Ни время, ни  пространство прагматичной Вселенной, в которой довелось некогда возникнуть и поныне существовать Пахому Петровичу Кузьмину, никогда не ласкало благополучием своего незваного гостя, чудом появившегося на свет, по недосмотру легкомысленной юной особы - актрисульки одного московского варьете, предоставившей судьбу дитя случая своим старомодным престарелым родителям, коим он и был обязан и несовременным именем и ещё более несовременными моральными постулатами.
Впрочем, глаз этой Вселенной, если и заметил свою новую букашку Пахома Кузьмина, взирал на её барахтанье в эволюционных брожениях материи, равнодушно и без всякого инвестиционного интереса. Но может быть именно благодаря этому, да ещё тривиальному советскому детству, в семье усталых, подслеповатых строителей лучшей жизни, с их параноидально-мистическим преклонением пред Компартией и Марксизмом, особенно Ленинизмом, и образовался к сорока пяти годам такой сложный и противоречивый, даже парадоксальный, индивидуум  - писатель-самоучка Пахом Кузьмин.
Аккуратист Пахом, обречённо спустил ноги с кровати, ожидая найти на привычном месте тапочки. Растерянно поелозил удивлёнными ступнями. Неприятный холод лакированного паркета окончательно вернул его к постылой действительности. Злобно вонзив кулак в подушку, он вскочил и, зачем-то обругав дверь ванной,  босиком прошлёпал прямо на кухню. Да, сегодня он не станет до блеска чистить зубы и начнёт отращивать усы и бороду. В приготовленный кофе новоиспечённый бунтарь вбухал изрядную дозу коньяка. Потом задумался и допил из горлышка оставшуюся треть бутылки. Закашлялся и снова злобно погрозил кулаком в окно.
Последние месяцы, несмотря на понимание необратимой пагубности, он часто выпивал, и ему стало нравится состояние лёгкого опьянения. Это была ещё одна уступка побеждающему  провидению, сдача ещё одного бастиона самоуважения. Но так легче и дышалось и думалось. Точнее сказать - вспоминалось. А вспоминалось, с каждым выстраданным у бесцельного календарного бытия днём, всё чаще и чаще,  его мечтательное детство. А вот мечтать о чём-либо он теперь панически избегал, потому что это вызвало бы мучительные позывы к псевдотворческому мыслеизвержению,  которые очень напоминали рвотные. Наконец коньяк слегка растолкал эротроциы, лейкоциты и прочие кровяные тельца, нервная система благодарно зарезонировала, и утренняя, асимптотирующая к нулю самооценка, завязла в налетающих миражах иллюзиона возбуждённо пульсирующей памяти.
Сколь не изнурял свой разум Кузьмин рефлексивным мазохизмом, он никак не мог докопаться до причин, определивших его жизненный путь, с таким вот непрезентабельным внешним итогом. Однако ничуть не сомневался, что они коренились в таинственных недрах детского  мировосприятия маленького Пахомки. Его отношения с окружающим миром, с близкими и ближними, с мужчинами, особенно с женщинами, всегда были напряжённо-осторожными, требующими максимальной концентрации воли и всего лицедейского таланта, которым, видимо, щедро наградила его актёрская ветвь генеалогического древа.
В детстве он не раз совершал чудовищные, иногда на грани преступления, глупости, за которые, и спустя десятки лет, помудревшего до седины писателя болезненно мучил удушливый стыд. Он всегда был странным ребёнком. Сторонился компаний, увлечённо играл в одиночестве с причудливыми, найденными где-то сучками и железками. Самыми близкими ему существами были соседи по лестничной площадке: глупый и вздорный кот Тимофей и свирепый дог Цезарь, на удивление умнеющие и добреющие в присутствии малыша.
Научившись писать в пять лет, с шести Пахом пробовал сочинять стихи; неожиданные стихи для такого мальца. Сейчас он только стыдливо зажмуривался и покачивал головой, когда на ум приходили единственные запомненные строчки:
          “Космос далёкий как ты живёшь?
             Где твой отец? Где твоя мать?”
“Как глупо...” - шептал он про себя.
В юношеском возрасте Пахом написал несколько наивных фантастических рассказов, спустя год перечитанных и с омерзением уничтоженных. Была дана клятва не мучить терпеливую, но мстительную бумагу. Однако наркотик творчества уже проник в серое вещество его мозга, и даже, как некий компромисс, шахматы, игре в которые он отдался со всем максимализмом своей увлекающейся натуры, не могли спасти Кузьмина от скорбной участи неудовлетворённого таланта. Через несколько лет он безответно влюбился, и, наверное, именно это окончательно предопределило неприкаянную судьбу будущего писателя. И его недавний разрыв с  до идиотизма доверчиво любимой женой.

Захмелевшему Пахому было уютно и покойно в старом кресле у беззвучно работающего телевизора, преображённого его фантазией в камин, в котором мерцали угольки человеческой культуры. И когда вкрадчиво заурчал телефонный аппарат, он долго не снимал трубку, словно предчувствуя новый неприятный поворот на своём просёлочном жизненном пути.
- Да, что угодно? - почти грубо проворчал Кузьмин.
- Здорово, старый хрен! - забасила трубка, голосом старого приятеля, однокашника, и извечного организатора всех студенческих турслётов, походов и сабантуев. - С наступающим! Короче, мне наплевать на твои дела, мы тут, словом, все выжившие старые волки, собираемся на предновогоднюю тусовку! Тридцатого, в семь, у Пьетро! Адрес помнишь?
- Послушай, Вань...
- Никаких!  Ждём! Ну, привет - надо ещё остальных обзвонить... - в ухо Пахома иглами впились, наглые гудки.

Наверное, честолюбивый бес упрямства всё-таки вытащил домоседа Кузьмина накануне Нового года, в декабрьские потёмки третьего тысячелетия. Отвыкший от пеших прогулок, он уже прилично утомился, кое-как добредя, по чуть припорошенной снежком гололедице, до станции метро. И совершенно растерялся в деловитой суете тесного, пошло поблёскивающего белым барашком, подземного коридора. С трудом, преодолевая нахлынувшую панику, напряжённо глядя под ноги и цепляясь за мокрые склизкие поручни, униженный и несчастный, с позором ретировался на поверхность.
Прислонившись мозолистым писательским задом к парапету, нервно подышал непонятной смесью городских возбуждающих ароматов, слегка подрагивающими пальцами извлёк из строптивой пачки сигарету  и глубоко затянулся. Вроде отлегло.
Пышущая здоровым равнодушием толпа человекообразных организмов, пересекая его бессмысленно-задумчивый взгляд, лениво сочилась в ненасытную утробу московской подземки. Да,  всё это было чуждо, враждебно, таило непонятную рассудку угрозу.
- Как глупо... - почти беззвучно шевельнулись губы Пахома.
- Вы что-то сказали? - оказалось, рядом у перил стояла молодая, лет тридцати, женщина,  завёрнутая в симпатичную шкурку.

Компания, “выживших старых волков”, а попросту студентов-технарей второй половины семидесятых, постаревших на двадцать смутных лет, к восьми часам вечера состояла всего из четырёх совершенно несопрягаемых нынешним временем, смущенно скрывающих неловкость положения и отчуждение мужчин.
Инициатор, восьмипудовый, будто былинный, богатырь с добродушно-хитроватым лицом, украшенным мулявинскими  усами, нетерпеливо поглядывая на часы, решительно провёл ладонью по сверкающей лысине и сказал:
- Думаю, что дальнейшее ожидание совершенно бесплодно. Не пора ли налить?
- Конечно пора!  - обрадовано дёрнулся за бутылкой маленький рыжий человечек, полная противоположность усатому гиганту.
Неожиданно остальные двое одновременно потянулись к бутылке с минеральной водой, встретились взглядами и криво усмехнулись. Жалким вышел смешок.
Разговор, перескакивающий с “как поживаешь” на воспоминания о студенческой молодости, никак не складывался, отнюдь не напоминая задушевную беседу старых друзей. После того, как минеральщики: один - седоватый, брезгливо-холёный - подчёркнуто небрежно; второй -  полноватый, с наметившимся вторым подбородком, очкарик - застенчиво, с кислым видом, упомянули о небольшом бизнесе, собственно говорили былинный богатырь - Ваня и быстро хмелеющий рыжий человечек, которого все называли - Пьетро, он же хозяин квартиры. Кстати, эта трёхкомнатная квартирка на Фрунзенской набережной, доставшаяся ему в наследство от деда - “толстого” инженера времён индустриализации, умершего ещё в начале семидесятых, всегда раньше служила приютом “богемы” от студенчества.
Если Ваня всё пытался воспоминаниями о турслётах и стройотрядах вернуть компанию на двадцать лет назад, в романтическое златое время определённости жизненных путей, то Пьетро, ничем ныне не напоминавший задорного ударника лучшего институтского ВИА, пьяно и занудно зациклился на своей нынешней работе экспедитора, которая давала сорокалетнему мальчику  свободу и независимость. Про опостылевшую всем политику, откровенно  молчали, - вот в этом они были едины.
Спустя час, когда компания уже собиралась с облегчением разбежаться, неожиданно запиликал омофон.

Когда Пахом, с непривычки раскрасневшийся от свежего воздуха, слегка опьянённый им, в одной руке держа бутылку шампанского, другой придерживая талию незнакомки, вошёл в комнату, где “заседали” бывшие однокашники, он наблюдательным писательским взглядом и природной интуицией мгновенно уяснил создавшуюся ситуацию. Ничем не выдав, набежавшей досады, впрочем, нечто подобное он и ожидал здесь нынче встретить, поставил перед Иваном шампанское, галантно усадил даму к столу и чинно представил ей своих старых приятелей. Он так и выразился: “старые приятели”, чем вызвал хмурый взгляд Вани, пьяненький смешок Пьетро, и непонятную игру  лиц обоих минеральщиков. А что, собственно, они хотели услышать?
Опьянённый, не только свежим воздухом, но и какой-то новой, весь вечер бродившей в нём энергией, Пахом сегодня был сам не похож на себя. Он сразу взял бразды правления в свои руки, и, до тех пор, еле тлевший разговор, получил новое неожиданное развитие.

А полтора часа тому назад, совсем было отвыкший знакомится с женщинами Пахом Кузьмин, да на улице он никогда этого и не умел, вдруг разговорился с незнакомой дамой, да так неожиданно, что в порыве некого неосознанного наития, с бухты-барахты, пригласил её на “традиционную”, предновогоднюю встречу однокашников, успокоив что это не в бане, и даже не в сауне.
Что уж было в этой молодой симпатичной москвичке такого, что подвигло, усталого от одинокого убогого жития, давно махнувшего на свой имидж обеими руками, цинично-грустного Пахома, на обильные комплементарные словоизвержения? Обычное русское лицо с курносым, но изящным носиком, забавная копна апельсинового цвета волос, мягкий, даже вкрадчивый голос. Речь её была сбивчивой, можно было подумать, что она слишком осторожно подбирает слова. Нет, она не была похожа ни на одну из прежних женщин Кузьмина, никого ему  не напоминала. Может быть, именно в этом всё дело? Но было взорванное одиночество замкнутого в себе сознания; предохранитель, годы удерживавший пружину чувств сломался, и весь потенциал скрытой энергии вырвался на волю безудержным словесным потоком, впрочем, ювелирно огранённый и отшлифованный многолетним писательским трудом.
О чём они говорили  целых четверть часа, Пахом и Вероника, так её звали, вряд ли смогли бы вспомнить, но спустя это время, он уже согревал её озябшие ладони в своих, спрятав в пропахшие дешевым табаком карманы старого пальто.

Ну, пока длятся положенные по случаю появления дамы реверансы и шуточки на  счёт скромности Пахома, а вновь ожившая беседа не приняла совсем неожиданное продолжение, есть время чуть ближе представить гостей, собравшихся в этот декабрьский вечер у Пьетро - Петра Александровича Луневского, о котором несколько слов уже было сказано, поскольку судьбы сих действующих лиц, в некоторой степени, типичны для судеб поколения, расползшегося в туманах смутного постсоветского времечка.

Усатый богатырь Ваня - Иван Николаевич Чуприн, из семьи простых советских рабочих, вполне сносно отучился в  общем для всех них техническом ВУЗе; душа компании, неизменный участник студенческих слётов, до фанатизма преданный спорту любитель, балагур, для которого, казалось, не было большего удовольствия,  как председательствовать на организованной им, ныне и слова точного не подберёшь, всё лезут  на язык фуршеты, да тусовки, скажем грубее, но более-менее точно, дружеской попойке. Однако за его добродушной  общительностью крылась природная хитринка русского мужичка. После окончания института, как и подавляющее большинство выпускников подобных учебных заведений, работал по распределению в обычном ПЯ нашего родного Среднего машиностроения, но благодаря своей неукротимой жизнеутверждающей коммуникабельности, быстро попал в соответствующее министерство  и вплыл в перестроечные мутные водовороты начальником отдела кадров, за кое тёплое место держался и поныне. Словом, добрый малый. Такой чиновник, даже “лаская борзых щенят”, душу греет просителям.  И всегда исполнит обещанное. Воспитание и принципы.
Первый, седоватый, брезгливо-холённый минеральщик - Артём Яковлевич Ивич, непонятная польско-балканская смесь, в насмешливо-циничном настроении похожий на еврея, в прагматично-агрессивном - на “сделавшего стойку” хохла. Отлично учился, но вероятно, потом также копошился где-нибудь в закрытом НИИ, пока новые веяния не надули его паруса и не встрепенули затомившуюся в  “застое” душу. После чего, держа нос по ветру, резко ускорился, как-то в одночасье  разбогател и, судя по всему, сейчас имел вполне прибыльный стабильный бизнес. Зачем он явился в этот вечер к Пьетро, неясно. В сентиментальности ранее замечен не был.
А вот второй любитель минералки, полноватый, неуклюжий очкарик - Никита Васильевич Паромов, явно ностальгировал по старым временам. Неуклюжий во всём, неуклюже прозябающий и  теперь третьеразрядным клерком, в заурядной посреднической конторе, он явно стремился к тем, кто раньше, хотя и посмеивался над ним, иной раз зло, чаще добродушно, но не давал в обиду наглым беспардонным чужакам. Однако, такие несуразные, затюканные жизнью личности, как  раз,  и таят в себе самую подлую угрозу. Натерпевшись в молодости, они, словно губки, впитывают и дальше все унижения, и никому не ведомо, какие планы жестокой мести всему человечеству лелеют они ночью, зарывшись лицом в подушку, под мерное сопенье дебелых своих жён.
А резкий поворот в беседе повеселевшей компании совершенно неожиданно спровоцировал уже сильно захмелевший  хозяин квартиры. От нескольких бокалов шампанского, за присутствующую даму и наступающий Новый год, не смогли отказаться и бизнесмены. А потом всё потекло,  как и положено в государстве Русском. Вряд ли минеральщики были зомбированы-торпедированы - не те субъекты. Наверняка, помня молодые годы и богатырский энтузиазм Чуприна, опасались выпивать под его чутким руководством.
- Ивич, случайно, не твой, типа, мерс, дремлет там, под фонарём? - спросил подошедший к окну Пьетро.
- Мой, а что! - удивлённо и сердито отозвался скромный предприниматель.
- Да то, что интересно мне, в плане, как ты теперь, типа, пьяный домой поедешь. Али заночуешь, по старой привычке?
- А мой, типа, Мерс вместе  с моим, типа, шофёром, там дремлет, - раздражённо передразнил косноязычного Пьетро Ивич. - Так что, в плане, будь спокоен, не озабочу!
- Небольшой “свечной заводик”,  говоришь! Как же, как же, наслышаны про твои жлобские дела! - не унимался рыжий свободный человечек. - Наши люди на мерсах, за свечками не ездят! Ничто вас, хохло-массонов не берёт - ни шоковая шизофрения, ни дефолты! Только богатеете, алигахторы, не по часам, а по  минутам!
При  всём своём косноязычии, Пьеро был человечек рыжий и ядовитый.
-  Это таких русских прохиндеев и бездельников, как ты, ничего не берёт! Всё по наследству достаётся! Теперь кричите, украли народное, наши отцы и деды это построили! Чего там они настроили - ещё разобраться надо! - Ивич попытался промокнуть вспотевший от гнева лоб накрахмаленным в картон носовым платком. - Так что же, мы вас вечно кормить должны? Дудки! Такие, вообще, зря землю топчут! А мы пашем по двадцать часов в сутки!
- Угу, и воруем, пардон, приватизируем без выходных! Чем вы  пашете-то? Ой, только не надо лапши  про новые рабочие места! Надоело!
- Мальчики, мальчики! - испуганно пролепетала Вероника и с тревогой посмотрела на беззаботно улыбающегося Кузьмина.
- Вы,  Вероника, не волнуйтесь! - спокойно, тоже с  лёгкой усмешкой, промолвил Иван, словно бывший тяж-рефери, в поединке легковесов. - Это у них, закадычная дружба такая! А ведь друг без друга не могут обойтись! Прежде, о смысле и  цели жизни до драки спорили; ныне, когда всеобщая усредниловка кончилась, о средствах и оправдании оных стали. А, между тем, добрые они парни, словом, либералы советского розлива.
Добрые парни зло переглянулись и виновато посмотрели на смущённую женщину, а Артём даже исполнил лёгкий поклон в знак извинения. В комнате на миг повисла душноватая беззвучная неловкость, и никто не ожидал, что всегда молчаливый, покорный чужим  мнениям, неуклюжий  Паромов, проглотив для пущей прыти рюмку, вдруг так взбрыкнёт.
- Да, брось, Ваня! Ну, какие они друзья! Тем более либералы! Если только, в смысле, Жириновские демагоги-скандалисты! Они всю жизнь друг другу завидовали и друг дружку ненавидели! И цели у  них в жизни похожие - за чужой счёт жировать-жириновать!  Они любые средства оправдают ради этого; коммунизм, капитализм, перестройку, перестрелку, ложь, воровство, предательство! Им на всех насрать; на нас, на страну - лишь бы гоголем ходить! - но опять не хватило дыхания у бедняги. - Извините, мадам! - промямлил он, стушевавшись. - А, вообще-то, мне пора! Приятного либерального вечера!
Он неуклюже вылез из-за стола, пластилиновой походкой, пошатываясь выбрался в прихожую, - только теперь все поняли, насколько Никита пьян, схватил и сунул подмышку свою старую дублёнку. Пахом с Иваном быстро переглянулись. Они всегда без слов понимали друг друга в критических ситуациях.
- Паром обожди! Я с  тобой! - Чуприн, с умилительной для его габаритов грацией, огибая все препятствия и углы,  двинулся следом, снял с вешалки забытую Никитой ушанку и, выскочив за дверь, громко затопал по лестнице, догоняя опускающуюся кабину лифта.
Кузьмин не долго выбирал: оставить ли  ему пьяных друзей-врагов выяснять отношения, или спасать свои, только-только зарождающиеся, с не знающей как себя вести, шокированной, казавшейся такой несчастной и такой нужной ему женщиной.
- Пьетро, мы тоже, пожалуй, пойдём! - непроизвольно он обратился лишь к  одному хозяину, стараясь не смотреть на всегда неприятного ему Ивича, - Позвони, как-нибудь! Провожать не надо!
Никто из  них тогда не мог и предположить, что встретиться снова им приведётся уже спустя две недели, при совершенно иных, трагических обстоятельствах. Но  разве человек помнит о том, что он смертен, и часто внезапно смертен.

Новогодняя праздничная декада пронеслась для Пахома Кузьмина, как чудный, едва улавливаемый разумом и памятью сон. Ещё когда он провожал закутавшуюся в неприступное молчаливое отчуждение  Веронику от Пьетро, с отчаянной обречённостью пойманного на месте преступления, Пахом выдавил из себя предложение встретить Новый год вместе. Был поражён, обрадован, хотя и подсознательно немного смущён ответом, не по внешности, умной женщины.
-  Я подумаю... Позвони завтра в семь, - она сказала это нахмурившись, выдержав долгую паузу, но мягко. 
На следующий вечер Вероника предложила Кузьмину провести новогоднюю ночь у её ближайшей подруги Марины и её мужа. “Закрытый многовариантный дебют, типа ферзёвого гамбита”, - подумалось бывшему шахматисту.

Однако никакой игры не было и в помине. Когда они в половине одиннадцатого поднялись на второй этаж “хрущёвки”,  в спальном районе на столичной окраине, и втиснулись в крохотный коридорчик двухкомнатной малогабаритки, от самых дверей Пахому врезались в глаза угрюмые колёса кресла-каталки, на котором сидела молодая, с миловидным, но уже усыхающим лицом, женщина. Подруга Вероники после перенесённого полимеолита, (мало ли чем и где мог заразится советский военврач), осталась наполовину парализованной,  и обмануть её ожидания на праздник и оставить в обществе одного лишь заботливого, но усталого мужа, было бы непростительно жестоко.
Несвойственно это было для его капризной натуры, но уже через час Кузьмин ничуть не жалел о том, что волей случая оказался в этом доме. Крохотная квартирка из двух смежных комнат была чистенькой, со вкусом, с какой-то поистине трогательной чуткостью, обставленной мебелью ручной работы. Сквозь приоткрытую дверь дальней комнаты виднелись стеллажи, с темнеющими на них книжными рядами. Хозяин, представившийся Валерием, предвосхищая вопросы непроизвольно скачущего взглядом Пахома, сразу признался, что он художник-оформитель, и вся мебель сделана его руками.
К приезду гостей стол уже был сервирован, традиционно по-московски, но  с тем же тонким вкусом. Полусладкое шампанское, хрустальный графинчик с водкой, фрукты, белая рыба, сыр, несколько непонятных содержанием, однако интригующих формой, разноцветных салатов. Разговор возник сразу, как бы из ничего. Так без всякого начала текут непринуждённые беседы  либо между очень близкими людьми, либо совершенно незнакомыми, случайными попутчиками.
Пахому было легко с этими людьми, он впервые за последние годы почувствовал вкус к интеллектуальному общению. Хотя и мимолётные,  удивлённые мысли посещали его, почти околдованный, но слишком опытный, тренированный рассудок: “А что я, незнакомец, здесь делаю? Как я сюда попал?” Впрочем, как дуновения лёгкого ветерка, эти мысли, чуть коснувшись поверхности сознания, тотчас бесследно исчезали из памяти.
Ох, уж эти интеллектуальные разговоры москвичей! Обо всём - и не о чём. Что могло быть интересного для писателя Кузьмина, тысячи раз осмысливавшего и описывающего в своих произведениях сущность становления бытия, в этой мешанине поэзии, наивной философии и ещё более наивном понимании жизни. Нет, без доли колдовства здесь явно не обошлось. Однако задуматься над этим напрочь отвергающему всяческую мистику Кузьмину, кроме как творческий метод расширения художественных рамок, в тот вечер не могло и придти на ум. А напрасно. Ну, где, как не в России твориться непредсказуемым, необъяснимым явлениям, от коих бросает в дрожь всю насквозь мистифицированную, чего только не повидавшую Европу.
- Иногда даже самому закоренелому рационалисту может на миг подуматься, что эта пока человеческим умом непонятая Россия, существует в некотором своём измерении, в некой своей Вечности, поэтому ни завоевать, ни уничтожить её каким-либо внешним воздействием невозможно, - увлечённо говорил Валерий. - То ли она, как саламандра, живёт в огненной стихии, то ли она птица Феникс, вечно возрождающаяся из пепла. Россия может погубить себя только сама - изнутри, устав от страданий и окончательно разуверившись в себе, в смысле своего существования. Таких моментов нашей истории предостаточно, но всегда что-то спасало, уберегало Русь от самоубийства. Может вера Православная? Но попытки были и, наверняка, будут. И в наступившем рационалистическом тысячелетии одна лишь вера может не спасти!
- Пока Россия не обретёт свою гармонию, она вечно будет метаться в поисках высшей правды, сгорать, и возрождаться из пепла! - с экзальтацией поддержала мужа Марина. - Ну а Вы, что скажете, писатель, властитель дум?
“Странно! - мелькнуло в голове у Пахома, зачарованного мерцанием смыла беседы. - Когда я успел проговорится? Даже Веронике сказал, что я лишь технический редактор, зарабатываю на жизнь причёсывая чужие рукописи, и, ведь, почти не соврал.” Но эта мысль так и осталась лишь мыслью и не стала предостерегающим сигналом.
- Я не сторонник искать объяснение всего,  что с нами происходит, в мистике, - нехотя произнёс Пахом. Ему отчего-то было страшно неприятно обсуждать сегодня эти темы. До сего момента Кузьмину казалось уютно в этой компании, в которой он согревал свои параноидальные  экзистенции, замороженные многолетним   отчуждением от людей. Но чувствовал, что нельзя отмолчаться, его слов упрямо, даже  как-то навязчиво, ждали. Так и не  собравшись окончательно, неожиданно для самого себя мрачно выдавил чужие, банальные, где-то слышанные мысли.  - У нашей страны неподдающийся  воображению потенциал. И материальный, и интеллектуальный, и духовный! Нужна новая стратегическая  идея, образующая новую государственную мифологию, которая и сплотит нацию, и дисциплинирует её! - после этих слов Пахому Петровичу стало  почему-то стыдно, досадно и странно холодно в тёплой компании.
Сказал и сказал. Но остался какой-то мутный, неопределённого оттенка осадок. Он сидел, мрачно молчал и пытался вникнуть в смысл речей хозяйки, зачем-то увлечённо и несколько бестактно рассказывающей ему про его недалёкое будущее. Очнулся только, когда Вероника, давно уже не находившая себе места, сославшись на самочувствие, засобиралась домой. И все Новогодние праздники,  проведённые в её  обществе, несмотря на всю юношескую радость от неожиданно зарождающихся чувств, он безотчётно чувствовал некую неприятную тяжесть в недоступном зачарованному разуму тёмном углу своего неприкаянного сознания. Вплоть до разбудившего его, ранним утром десятого января, неумолимо-неумолкающего телефонного звонка.

Белый, вылизанный шершавым языком пустыни, камень. Словно пытаясь прислушаться  к биению каменного сердца, замер белый ноготь босой  стопы. Человек медлительно, неуклюже сгорбившись, опустил своё тело на песок, рядом с камнем.
И на миг пригрезилось его мутнеющему рассудку: шум водопада невдалеке и  даже подобие серо-белой радуги над неразличимым горизонтом. Но не было ощущения прохладных брызг на равнодушной коже иссушенных щёк. Окрест только неподвижная рябь окаменевшего ветра на бледном песке, затянувшая всё вогнутое пространство, и парящие, попирающие законы природы,  озёра расплавленного зноя. И обжигающий раскалённый солнечный бриз. И повелительный монотонный шорох пустыни.
Но вдруг серо-белый пейзаж заколыхался - словно ожил. Постепенно в колеблющемся мареве стали проявляться дополнительные, серебисто-перламутровые оттенки. И, наконец, вдали, почти на самом горизонте, из пелены голубого тумана выступили очертания, будто танцующего над пустыней, сказочного восточного дворца. В монотонный  шорох песков влился колокольный звон,  стремительно нарастающий до  гулкого набата.

- Да... - ещё окончательно не проснувшись, выдохнул в телефонную трубку Пахом Кузьмин.
- Пахом... Никита погиб! - услышал он голос Ивана.
- Чёрт... Когда? Как? - Кузьмин с трудом вползал в отрезвляющую фантасмагорию реальности.
- Отравился снотворным. Второго января. Сегодня девять дней. Поедешь на могилу?
- Там наверно будут близкие...
- Вряд ли... - самоубийство Паромова (он почему-то сразу решил, что самоубийство) хотя и потрясло Пахома Петровича своей  непредсказуемой нелепостью, но окостенелые чувства задело лишь по касательной, и всей силой своего воспалённого воображения он с ужасом представил группу скорбящих у свежей могилы пожилых людей. Мгновенно сработал инстинкт самосохранения, страх за свою, и без того измученную, нервную консистенцию. Да и что ему Никита Паромов? Туманное воспоминание о юности. – Вряд ли, - повторил он.
- Да нет у него никого, кроме нас! - послышался откуда-то издалека слегка напрягшийся голос Чуприна. - Даже похороны мы с Ивичем организовали. Ты и Пьетро, видимо, уезжали куда-то - не дозвонились. Так что, никого, кроме нас четверых, не будет. Тем более, мы последние, кто с ним виделся. Нужно, Пахом! Помянем!
- Ладно... Когда? - скрепя сердце, понимая невозможность отказа, буркнул Кузьмин.

Серые столбы памятников, с налипшими на них шапками мокрого снега; чёрные, будто насквозь промокшие, решётки оград; свежий бугор, ещё не огороженной могилы. Было сыро, промозгло, лениво сыпал противный мелкий снежок. Чуприн достал бутылку, хрустнул винтовой пробкой и разлил водку по пластмассовым стаканчикам. Один поставил у могильного бугра. Положил сверху ломтик чёрного хлеба. Они, не чёкаясь, молча выпили.
Пахом, насупившись, наблюдал за бывшими однокашниками. Если его - смерть неудачника, рохли Парома почти не тронула, лишь вызвала очередное разочарование собой и удивление собственной чёрствостью, то, что ощущали сейчас - жлобастый Ивич, рыжий Пьетро и весельчак Ваня? Ну, Иван - понятно; положенную случаю печаль, которая очень скоро, возможно сразу за кладбищенскими воротами, бесследно исчезнет.
Ивич? Циник - Артём Ивич. Не иначе, как гордость, за выполненный долг, по отношению к совершенно чужому ему усопшему, и тайную радость, что под бугром мокрой глины лежит не он. Кажется, по настоящему переживает один, уже пьяненький рыжий человечек Пьетро, размазывающий похмельные слёзы по своему конопатому личику. Может, ему думается, что он следующий?
Впрочем, недолго эти, и впрямь, циничные наблюдения занимали Пахома Петровича. Он вдруг вспомнил начало девяностых: такое же кладбище на окраине Москвы, такую же мерзкую полузимнюю погодку, полузнакомого художника с Измайловского вернисажа, торговавшего там маленькими лакированными шкатулочками, на крышечках которых вместо росписи были залитые лаком марки с былинными сюжетами. Литровую бутылку спирта “Рояль” и интересный разговор о современной Русской литературе. К чему он это вспомнил - Пахом Петрович не знал; времена те, промелькнувшие, как смутный, ирреальный сон, были ему противны, персонажи, встреченные тогда, вызывали раздражение.
Он почувствовал тяжёлую руку Ивана на своём плече и молча двинулся вместе с остальными к выходу с кладбища.

Не хотелось Пахому в этот противный, куда-то во мрак тянувший его, день пить с Ваней, как тот настойчиво ни предлагал, и,  сославшись на усталость, он  довольно сухо распрощался. Но  и проводить в  одиночестве вечер, сидя у беззвучно мельтешащего идиотами телевизора, было нестерпимо. Он  чувствовал, что неизбежная, да ещё и усугублённая траурными событиями, рефлексивная тоска, унося воображение в далёкое прошлое, капля за  каплей будет высасывать последние живительные соки из его изношенного организма. И, несмотря на то, что предупредил Веронику, о своей  занятости на весь этот день, не дойдя до метро, достал мобильник и набрал её номер. Долго слушал холодные равнодушные гудки.
Снегопад усилился. Теперь с небес сыпались уже крупные аляповатые хлопья, почему-то мешавшие Пахому Петровичу нормально дышать.  Он поискал взглядом, какую-нибудь кафешку, где можно было спокойно, в одиночестве посидеть, укрывшись от этого мерзкого липкого снега. Через дорогу увидел вывеску “Кафе-Кондитерская” и торопливо засеменил в  её направлении. Заказав себе кофе и какое-то невообразимое пирожное, устроился за пустым столиком  в углу. Впрочем, крохотный зальчик кондитерской был практически пуст. Лишь за столиком у входа о чём-то увлечённо судачили две пожилые дамы.
“Прямо, вылитые Вероника Маврикиевна и Авдотья Никитична, - подумалось ему. - Нет! Не трожь, шальной рассудок, всуе имя Вероники! Лучше пусть - как Авдотья Смирнова и Татьяна Толстая! Телезмеюги наши заказные!”
Кофе не взбодрило, а к пирожному Пахом даже не притронулся. Но он был рад уже тому, что память о молодости сейчас не трогала его нервную систему. Мысли едва шевелились в плотном тумане ленной усталости, а восприятие притупилось настолько, что окружающая обстановка казалась воображаемой,  словно вынутой из кукольного мультика.
“Ну, с анимацией понятно, - сплошная компомуть, а вот кукольный мультфильм - это как ныне определяется? - вдруг подумалось ему. - А это твоя реальная жизнь, Пахом: прошлая, настоящая и будущая... - тихо прошептал  некий, притаившийся у него внутри, непрошеный гость.  - Марионеткой был, марионетка есть, ей и останешься. И ничего тут не изменишь - хоть тресни! Театр он и есть театр! Пьеса давно утверждена, да что там пьеса - весь репертуар! Так что,  не всё ли равно, где играть: “Кушать подано!” Нет, напрасно ты, Пахомка, с Ваней не пошёл!”
Кузьмин рассеяно посмотрел в громадное окно. Снегопад почти закончился. По заснеженной, унылой улочке торопливо сочились домой, или не домой, равнодушные скучные человечки. Он снова набрал номер Вероники. Тщетно. Очень медленно вылез из-за столика, ссутулившись вышел на улочку  и, скрывая свою индивидуальность, влился в поток равнодушных и скучных.

Вдали, почти на самом горизонте, из пелены голубого тумана выступили нечёткие очертания, будто танцующего над пустыней, сказочного восточного дворца. Путник равнодушно смотрел на возникшее из ничего видение - он давно привык к местным миражам. Но потом лениво поднялся и обречённо побрёл в направлении сверкающих раскалённым золотом куполов. Левая вверх и вперёд... Стоп. Вздох-выдох... Правая вверх и вперёд... Стоп. Вздох-выдох... Мгновение эфемерного покоя. Левая... Правая...
Громадные резные ворота. Всё равно он не хотел верить в правдоподобность своих ощущений. Знал - поддайся он сейчас искушению и войди в эти чёртовы врата - возврата не будет. Он сгинет в никуда, вместе с фантомом, оставив снаружи свою прежнюю привычную - тяжёлую, но свободную жизнь странника по пустыне. А может, попадёт в иное измерение, где ему придётся навсегда расстаться со своими воспоминаниями, предав забвению свою прежнюю судьбу, как будто никогда и было этих многолетних скитаний по дюнам и барханам. Предав, предав, предав... - ответило гулкое эхо в его черепе.

“Предав, предав, предав... Что предав? - Пахом открыл глаза. В  небрежно зашторенные окна, расцветшие садами инея, вливалось пронзительно-солнечное утро. - Вот тебе и золотые купола и резные врата! Однако же, ничего предавать, похоже, не придётся”.
Настенные часы показывали половину десятого. Обычно Кузьмин не вставал позднее восьми. Он рывком выскочил из теплой кровати в холод комнаты. Так - разомлевший на пляже человек бросается в холодную воду. “Лень было, окна заклеить!” - проворчал Кузьмин, неизвестно кого упрекая, и устремился под душ. Побрившись, вдруг обратил внимание, что в зазеркальи поглаживает ладонью монументальный, волевой, гладко выбритый подбородок, в общем-то, незнакомый человек, хотя и напоминавший ему кого-то. На Пахома Петровича смотрел стареющий мужчина. Не по возрасту длинные, однако без намёка на седину, волосы  подчёркивали, не то, что красивое, скорее породистое, рельефное лицо. “Что ж, такое может нравиться женщинам!” - подытожив результаты осмотра, самодовольно хмыкнул Пахом Петрович и, мурлыкая песенку Винни Пуха “Мишка очень любит мёд...”, отправился на кухню растворять кофе.

Позавтракав традиционной яичницей и куском обветренного, но не совсем ещё окаменевшего, сыра, хотел позвонить Веронике, но вовремя вспомнил, что день нынче будний, и она наверняка на уроке. Вероника работала учительницей истории, в одной из элитарных московских школ, претензионно называемых теперь то ли лицеями, то ли колледжами. Пахом точно не помнил, но ему всегда, почему-то становилось смешно, когда их так или иначе называли.
Послонялся по квартире, попутно переставляя оказавшиеся не на своих привычных местах предметы. Беспорядок всегда выводил Пахома Петровича из себя, мешал спокойно логично думать и, что парадоксально, напоминая о суетности эмпирического бытия, внушал почти мистический страх пред неизбежной человеческой участью. Впрочем, писатель Кузьмин весь был соткан из парадоксов. Совершая некий благонравный поступок, угрюмо и методично занимался самобичеванием, доходившим до крайней степени уничижения своей, как ему казалось никчемной и жалкой личности. И наоборот, преисполнялся горделивой самоуверенностью, преодолевая свойственную ему мягкость и  жалостливость к роду людскому. И так почти во всём. Ему было дано видеть зеркальное отображение положительного и отрицательного в нашем непредсказуемом, странном, непонятно откуда возникшем и кому нужном,  бытии. И грустные опусы Пахома Петровича были полны этим зеркальным, неожиданным, порой крамольным.
Он взял чистую тряпочку и начал тщательно стирать десятидневную пыль с полированных частей мебели, сделанной в ещё во времена хрущёвской оттепели. Наконец, протирая экран монитора, вспомнил, что он писатель, положил тряпочку на край стола и включил старенький компьютер. Кузьмин давно не писал стихов, но сейчас на него накатило. Он, словно подчиняясь чужой воле, буквально забарабанил своими узловатыми, длинными пальцами по клавиатуре.
Собою жертвовать не просто.
Ужасно жертвовать другими,
Любимыми и  дорогими,
И нет ответов на вопросы,
Во мраке бездны звёздно-синей,
В которой сотворился я.
Бессмысленности бытия
Нет оправданья и причины,
И Бог не может быть машиной,
Тупой, жестокой и бездушной,
И в жертву требовать младенцев.
Но жил же Ирод, был Освенцим,
Или творцам Вселенных скучно;
Их развлёкает Сатана.
О, Русь - несчастная страна;
Он порезвился здесь на славу,
В сердцах любовь, в мозгах отрава,
В душе надежда и вина.
И что же делать твари сущей   
В потоке дней его несущем,
Когда ни неба нет, ни дна.
На этом неожиданный приступ поэтического вдохновения отпустил Пахома Петровича, как опускает пожилого человека внезапный приступ стенокардии. Он был ошарашен, перечитав возникшее на мониторе стихотворение. Это не его тема;  даже ритм, стиль, язык были чуждыми, словно продиктованными. “Со мною что-то происходит... - подумал Пахом Петрович, мягко поглаживая виски ладонями. - Пусть лучше уж друзья приходят”. Поколебавшись несколько мгновений, он снял трубку и набрал рабочий телефон Чуприна.

II

Вероника Семёнова, учительница истории средней школы, не будем уточнять номер, скажем только, что элитарная школа эта находилась в центре столицы, заканчивала урок в десятом “Б”. Урок не задался с самого начала. Не очухавшиеся от каникул недоросли, слушали рассеянно, довольно нагло разговорили, делясь впечатлениями о прошедших праздниках. Она часто отвлекалась и подолгу смотрела в окно, расцветшее узорами наледи, искрящейся в остром солнечном свете.
Учительнице больше своих учеников хотелось услышать вожделенный трескучий звон сигнала на  большую перемену. Эпоха Возрождения и ренессанс европейской культуры - темы так любимые ею, сейчас казались скучными и не имеющими никакого значения. Наконец долгожданный пронзительный не то звон, не то фабричный гудок, прорезав пространство классов и коридоров, встрепенул школьный муравейник. Когда школяры, шумя и толкаясь, покинули класс, Вероника сунула подмышку журнал и пошла в учительскую.
После этой перемены у неё было “окно”, и она решила пройтись по улицам, обрадованным долгожданным морозным и солнечным днём. Семёнова оделась и вышла из школы, на свежий, наполненный блеском снега воздух, сразу ожегший щёки колким ветерком и заслезивший глаза.
Вероника, сибирячка, с устойчивыми старомодными взглядами на жизнь в целом и на отношения между мужчиной и женщиной в частности, находилась  в тревожном и восторженном смятении. Она, как в догму, уверовала  в слова своей матери, всю жизнь промаявшейся с чудаком мужем, о том, что можно жить с любым человеком, лишь бы он не был подлецом. Однако же, всё оказалось не так по-матерински просто. Когда сибирская красавица, студентка третьего курса истфака МГУ,  вышла замуж за красавца москвича, выпускника института физкультуры, мастера спорта по гимнастике, она скоро осознала, что жить с порядочным, сильным, но непроходимо глупым красавцем выше её душевных сил. После развода Семёнова имела успех у мужчин, однако пуританское  воспитание и, удивительная для эпохи,  неутраченная в столичной суете половой свободы, природная нравственная целомудренность, да ещё, пожалуй, опыт неудачного замужества  сохранили ей не только независимость, но и уберегли от множества порочных страстей.
Тем  удивительней казались Веронике окутанные любовным туманом последние дни, проведенные с несуразным, немолодым и крепко закомплексованным Пахомом. Иначе, как наваждением она не могла это назвать. Он не был ни умелым чувственным любовником, ни галантным, тонкого вкуса, кавалером. Для интересного общения слишком задумчив, поглощён своими потаёнными мыслями. Так как  же случилось, что осторожная, разборчивая и требовательная опытная женщина, словно избалованная девочка-нимфоманка, на второй день знакомства, оказалась в его холостятской постели.
Она  вздрогнула от мысли, объясняющей  случившееся тем, что Кузьмин подсознательно напоминает ей снисходительно, покровительственно любимого чудаковатого отца, показавшейся Веронике постыдной и оскорбительной. Но теперь она была почти уверенна -  именно в этом крылась главная причина её тревожного беспокойства. Фрейд, примитивный Фрейд, попытавшийся поженить философию и психиатрию, “розу белую с чёрной жабой”, мог бы, торжествуя потирать руки. Люди, которым суждено взрослеть в смутные времена, всегда увлечённо и  доверчиво впитывали глубокомысленный бред. А женщины всегда трепетно относились к всевозможным гаданиям, особенно к толкованию сновидений. Ах, ну как же, - сны, мистическая область подсознательного. Вероника не была исключением: последний, этой ночью приснившийся странный сон, на удивление ярко отпечатавшийся в памяти, и постоянно всплывающий поверх обыденной нахлынувшей суеты дня, не давал ей покоя.

Сквозь узкое, зарешеченное окошко кельи молодая монахиня, с неосознаваемой тоской, посмотрела на безжизненную жёлто-серую пустыню, под таким же унылым серым низким небом, до самого горизонта простирающуюся за монастырскими стенами. Странное  чувство ожидания чего-то необычного, невозможного беспокоило её воображение,  казалось, навсегда задремавшее, много лет назад.
Глаза монахини, давно привыкшие к извечному однообразию пустыни, долго не различали среди бескрайних песков, маленькую, еле двигающуюся, серую фигурку путника. Она заметила его, остановившегося в глубоком раздумье, лишь у самых монастырских ворот. Жалкая, сутулая спина, давно не прибранная, серая от песчаной пыли, голова, безвольно повисшие вдоль исхудавшего тела, тощие длинные руки.
Вдруг монахиня вздрогнула, зажала ладонью рот. Она узнала этого человека, неизменного спутника её странных ночных снов-фантазий.

Дряхлая, сгорбленная, похожая на Бабу Ягу, старушка замешкалась на переходе, и свирепый короткий автомобильный гудок нетерпеливого водителя, вернул Веронику в насущную действительность. Картинка из сегодняшнего  сна затуманилась, но не исчезла совсем, а как бы сместилась на периферию восприятия окружающего пространства, в область отложенных мыслей и чувств. Семёнова взглянула на свои, изящные, подаренные ещё бывшим мужем-гимнастом, часики. Её “окно” закрывалось,  и школьная училка, напустив на себя профессионально-строгий, консервированный вид, повернула в обратном направлении. 
“С этими дурацкими снами  и малахольным Пахомом, разберёмся, - неожиданно соединив два раздражения в одно, думала Вероника, подходя к школьным воротам.  - Наверно, надо прекратить это сумасшествие, пока не поздно”.

Небольшое помещение кофейни назойливо блистало отраженным от полировки столиков  электрическим светом. Вероника нервно комкала правой рукой носовой платочек, после сегодняшней прогулки по морозу, у неё начался сильнейший насморк. Левая рука женщины уныло лежала на краешке стола, изредка вздрагивая ухоженными ноготками.
- Что с тобой сегодня? Неприятности? - нахмурившись спросил Кузьмин. Он изо всех сил старался казаться чутким, но было заметно, что мысли его были заняты совсем иным. Не давал покоя вчерашний разговор с Чуприным о смерти Никиты.
- Да, нет... Всё в порядке, только вот простыла немного... - Вероника  шла на эту встречу, в полной уверенности, что сможет объяснить ненужность их дальнейших отношений, найдёт подходящие  деликатные слова, и они с Пахомом, взрослые, интеллигентные люди спокойно,  без взаимных претензий и обид, разойдутся по предначертанным судьбой линиям жизни.Но когда она увидела  его обеспокоенное чем-то, несчастное выражение натужно улыбающегося бледного лица, все отрепетированные по пути, умные, правильные фразы разом вылетели из головы. Она чувствовала: за последние двое суток произошло нечто, и выяснение отношений сейчас, когда Пахом находится в таком смятённом, потерянном состоянии, неуместно и бессмысленно. Он всё равно ничего не поймёт.
- Ты заешь, Никита погиб! - вдруг сказал Кузьмин, дрогнув губами.
- Как?... - Вероника не была сильно огорчена; Никиту она видела один раз, и он ей совсем не понравился. Будто прослушала сводку, не касающихся её непосредственно, криминальных новостей. Семёнова даже почувствовала некоторое облегчение от того, что наконец выяснилась причина удручённого состояния Пахома.
- Отравился... Снотворным...
- Что, самоубийство? - поразилась Вероника. Она, почему-то, только сейчас представляла себе перевернутый автомобиль, скрывающий в своём искорёженном грязном кузове израненное тучное тело.
- Очевидно... Только Ваня сомневается. Говорит, - не тот человек Паром, что бы покончить с собой, - Кузьмина так и тянуло выговорится, но он ощущал наигранность в поведении женщины и, к тому же, сразу, ещё когда они только усаживались за столик, по тому как она избегая посмотреть ему в глаза, отводила взгляд, понял, что Вероника назначила это свидание не просто так, соскучившись. - Короче, идёт следствие! - оборвал он себя. - Так о чём ты хотела поговорить?
Веронике ужасно не хотелось теперь ни о чём говорить, в особенности обсуждать их отношения. И вдруг, словно спасительный круг, брошенный утопающему, ей вспомнился странный позавчерашний сон. Она постаралась незаметно, будто поправляя чёлку, промокнуть скомканным платочком выступившую на лбу испарину. Поняла, что уловка не обманула проницательного писателя. Закашлялась. Попыталась улыбнуться и сказала:
- Да так, ничего важного... А тебе снятся цветные сны?
Пахом молча кивнул.
- Мне тут два дня назад удивительный сон приснился. Будто я - монахиня, живу в монастыре, а монастырь в какой-то страшной, угрюмой пустыне. И вокруг всё такое грязно-серое, угрожающее. И вдруг подходит к воротам монастыря... - она несколько мгновений поколебалась, подбирая нейтральное слово, - утомлённый странник. И долго, долго смотрит на громадные запертые ворота.
- И что дальше? - напрягся Кузьмин.
Веронику смутило внезапно ставшее ещё более бледным, почти злым, лицо Пахома.
- А этот странник был ты... - совсем тихо пробормотала она. - Потом я проснулась.
Подперев щёку сжатым кулаком, отрешенно уставясь в какую-то несуществующую точку, Кузьмин долго молчал. Он словно впал в транс. Это внезапное его оцепление испугало Веронику, она уже жалела, что вспомнила о своём сне, рассказ о котором  так неожиданно подействовал на Пахома. Она панически искала какие-нибудь слова, только бы прекратить это дурацкое молчание. Но когда Семёнова уже совсем потеряла терпение и была готова толкнуть Пахома, под упиравшийся в край стола локоть, он заговорил.
- Извини... Мне тоже последнее время снится пустыня. Серая пустыня. Мираж дворца, резные ворота в крепостной стене. И я - одинокий бродяга - стою перед ними в растерянности. И не знаю, что за ними - ад или рай. Понимаю лишь - если войду, обратно уже не вернуться. Войду - и придётся отказаться от своего прошлого, навсегда его забыть. И это - словно предательство.
Он снова замолчал, со странной, будто виноватой улыбкой ища взглядом глаза Вероники. Её познабливало, и этот сидящий напротив, уже не молодой мужчина начинал раздражать.
“Наверняка всё выдумал, писатель доморощенный! - зло подумала Семёнова. - Сообразил, старый чёрт, о чём я хотела с ним поговорить, вот и мудрит...” - однако вслух, стараясь не выйти из образа смущённой девушки, вкрадчиво проворковала:
- Мистика, прямо, какая-то! Надо же - двум разным людям снятся такие похожие сны! Разве так бывает?
- Оказывается бывает... Ты думаешь, что я это выдумал, да? - взгляд Пахома Петровича стал жёстким и надменным. - Мистика! Причём здесь мистика. Просто, последние десять дней мы много общались; возможно, говорили о чём-то таком. Я не помню, но, скорее всего, в подсознании нашем это отложилось... А зачем ты меня сегодня позвала, я догадался, - он крепко  сцепил кисти рук в замок и низко наклонился над столом. - Один поэт написал о ночной грозе; про хохот небес - всё стихотворение я не помню, но заканчивается оно так: “Наивно было ждать иной финал, при разнице почти на двадцать лет”. Не стесняйся  - так и скажи, извините Пахом Петрович, вы старый неудачник, и не будем из нашей случайной встречи делать пошлую мелодраму. Я пойму.
- Ей словно дали пощёчину. Действительно, Веронику знобило всё сильнее, а щёки и впрямь горели. И давно уже её так откровенно  не уличали в криводушии; она чувствовала себя униженной, больной и несчастной. Сквозь набегающую на глаза влагу непрошенных слёз, Вероника видела расплывающееся, чем-то обеспокоенное лицо Пахома. Собрав  последние силы, выдавила:
- Не говори ерунды... Кажется, я заболела... Проводи меня домой... Пожалуйста.

Пришла в себя Вероника на своей тахте, раздетая, укутанная двумя одеялами. Первое, что она увидела, обретя способность воспринимать окружающий мир, была сутулая широкая спина Кузьмина, закрывающего входную дверь за мужчиной в синем комбинезоне, и сообразила, что это врач скорой. Она плохо помнила, как они выбрались из кафе, как Пахом усаживал её в какую-то машину, как нёс на руках до квартиры.
“А мужик-то - ещё ничего, - с неожиданной гордостью подумалось Веронике. - Жаль, не знала его молодым! Но почему он так сутулится? Это его старит”. Потом ей страшно захотелось спать, отяжелевшие веки закрылись, и больная впала в тяжёлое, мутное забытьё. Она не видела склонившееся к ней, задумчиво-печальное лицо Пахома Петровича, не чувствовала его отеческий поцелуй, на своём горячем, в испарине, лбу.

Духота становилась нестерпимой. Монахиня чувствовала, что она задыхается. Она прижалась пылающим лбом к стене кельи, но  шершавая поверхность камня, в  первый момент показавшаяся ледяной, очень скоро нагрелась и стала  дышать жаром. Касаясь кончиками пальцев, становящейся раскалённой, щербатой, на ощупь, стены, с трудом, словно по пояс в воде, передвигая немеющие ноги, она добралась до спасительного узкого оконца и подставила пылающее лицо струе волшебно-свежего ветра, налетевшего из-за далёкого невидимого горизонта.

Пахом очередной раз сменил смоченное холодной водой полотенце на лбу беспокойно спящей, стонущей в  бреду Вероники и устроился в кресле напротив. Плеснул в бокал импортного вермута, из обнаруженной в  серванте початой бутылки, и устало испустил, долгий  выдох. События двух последних недель, особенно последних  дней, ворвались в его тоскливую, однообразную, но устоявшуюся, привычную жизнь, пусть даже прозябание в одном из тупиков её запутанного лабиринта, непрошеной тревожной и возмутительной насмешкой судьбы. Вопреки доводам своего рационального рассудка, он, самым глупым образом, представлял происходящее, призрачными всплесками  некой злобной энергии, выброшенной из прошлого. То, что за всё надо платить, Кузьмин помнил всегда, хотя и относился к подобным сентенциям весьма беззаботно.
 “Теперь бы ещё вспомнить,  за что конкретно я расплачиваюсь, и понять, какие ещё заморочки могут посыпаться на мою неприкаянную голову, - думал он, глядя на постепенно успокаивающееся дыхание еле заметно поднимающейся и опускающейся груди и слегка порозовевшее лицо лежащей на тахте женщины. - А  вот, интересно, награда за какие-нибудь заслуги мне полагается, ещё на этом Свете, хотя бы уже за то, что живу я тут. В российском апофеозе вселенского бардака?”
Недалёкие оптимисты говорят, -  но это неправда, что  человек помнит, из  случившегося в его жизни и совершенного им, по преимуществу хорошее. Беды и несчастья, ошибки и обиды вспоминается не реже и ничуть не менее ярко. И когда Пахом Петрович попытался расшевелить усталой мыслью ленивую память, перед его внутренним взором, потянулась длинная череда глупых, неблаговидных и стыдных поступков молодого,  самонадеянного и честолюбивого Кузьмина.
Семидесятые. Кому застойные, только не для  только что вывалившихся из школьного инкубатора, ещё желторотых, но быстро отращивающих перья,  задиристых птенцов. В отличие от  советских птицефабрик, в советских школах  созревали в одинаковом режиме яйца совершенно разных птиц. И кроме обычных куриц, из них зачастую вылупливались и говорливые, пижонистые попугайчики, и жаворонки, изредка соловушки, и гордые орлята.
В те годы, недавно достигший совершеннолетия, Пахом был дерзок и агрессивен. Почему Пахому Петровичу сейчас первым вспомнился именно этот эпизод, из его тогдашнего “гусарства”, он не задумывался. Он почти не помнил драку в кафе “Перекоп”, что у трёх вокзалов. Не помнил, что отмечала в морозный зимний день, (тогда  в  Москве ещё случались русские морозы), их не очень дружная группа: может чей-нибудь день рождения, а может наступление очередных каникул. В памяти опечатался только полёт стула, запущенного им в голову ненавистного однокашника. Тяжёлого стула, долго парившего, словно в замедленной съёмке, над длинным сдвоенным столом, ощенившегося разноцветными бутылками.
Ночь они провели в отделении милиции. Слава Богу, за пару бутылок пятизвёздочного коньяка для начальника,  коробку конфет и какую-то “макулатурную”, то есть купленную, за сданные двадцать кило старых учебников, книжку для молоденькой секретарши, удалось уговорить органы правопорядка не отправлять губительную “телегу”, по месту учёбы. 
Но он и теперь не до конца понимал, отчего испытывал к этому, пусть противному, слащавому, с маслянистым лицом, сынку высокопоставленных партийных деятелей такую лютую неприязнь. То ли потому, что он  противный и наглый пройдоха, возможно фарцовщик, то ли из-за его успешного флирта с той глупой кудрявой блондинкой, в которую Кузьмин был безответно влюблён. Впрочем, этого дуримара Крольчатникова никто на их факультете особенно не жаловал. Но ведь терпели же. А вот в  рекомендации, для вступления в компартию, отказали единогласно. Хотя это ничего не изменило.
Зато, теперь Кузмин понял, почему ему так неприятен Артём Ивич. Да только потому, что так напоминал  того криворотого нахального чувака, реализовавшего через двадцать лет свою спекулянтскую мечту. Герой  нашего времени. И о той девчушке напоминал.
А  причём здесь та девушка? Нельзя сказать, что пять лет влюблённости не оставили никакого следа в душе Кузьмина. След... Скорей, неприятный осадок от униженного глупого самолюбия. Их сложные отношения окончательно пресеклись, сразу после того, как Пахом сделал ей, уже  недолго побывавшей замужем, дипломный проект, и она из благодарности в первый и последний раз отдавшись ему, потом высмеяла при подруге, за пошлую попытку продолжить ухаживания.
Это была уже его вторая и опять неудачная влюблённость. Первая любовь Пахома  Петровича... Он заметил, что Вероника заметалась в постели, шепча  какие-то неразборчивые фразы. Он  бросился к тахте, и низко склонился  к её лицу.

Наконец  она обрела способность видеть и чувствовать окружающий мир. У монастырских ворот  всё  также  сутулился  этот доходяга-странник. Но монахине почудилось. что она  видит его  печальные, подёрнутые поволокой, знакомые глаза. Их взоры  встретились, слились воедино. Грязно-серая  пустыня, словно захваченная, свёрнутая налетевшим ураганом в рулон, исчезла за горизонтом. Но  небо, тяжёлое, будто ватное, пожелтевшее небо, всё также властно и неумолимо давило на них. Монахиня от отчаяния заплакала.

Вероника от отчаяния заплакала во сне. Солёная едкая слеза скатилась по щеке, обожгла нежную кожу, разбудив больную. Но, будто продолжение сна, она увидела над собой, низко склонившееся лицо того грустного странника, с глазами раненного оленя.   
Молодая, красивая женщина беззвучно плакала. Почему-то Пахом воспринял эти слёзы совершенно спокойно, словно ждал их. Он хотел ласково погладить ладонью по апельсиновым волосам, но, не отдавая себе отчёта в том, что делает, стал губами собирать солёные дорожки слёз с горячей кожи её щёк. Его  движения становились всё более быстрыми и жадными, но вдруг, опомнившись, он резко отклонился назад, закрыл глаза и, тряхнув головой, застыл. Так останавливается спешащий человек, озарённый внезапным воспоминанием о забытом дома важном документе.
Вероника, давно прекратив плакать, недоумённо и внимательно смотрела на этого странного человека. Она всё  меньше и меньше понимала Кузьмина. Он действительно становился для неё тем загадочным скитальцем из сна, прошедшим пустыню и, в своих, непостижимых затворнице, раздумьях, застывшим, у  монастырских ворот.
“А ведь он мне  о своей жизни, до сих пор, ничего так и не рассказал, - внезапно подумала женщина. - Даже в постели, какой-то загадочный сфинкс. Точно не жил среди людей, а по пустыне брёл... Надо будет с Маринкой поговорить; пусть наконец применит свои ведьминские способности.”
Она отвернулась к стене и, положив голову на кулачёк, стала представлять, что ей может нагадать про  странного Пахома её  странная подруга.
“Да, пусть Маринка даже и не ведьма совсем, а только нафантазировала себе эту модную чепуху, - мудрит с тех пор, как ноги отнялись, после болезни, - хотя, чем бы дитя не тешилось - и  Валере легче, - а чем чёрт не шутит... И проверим, заодно, её магические силы. Да, и ей будет забава”, - с этими мыслями Вероника снова забылась спокойным, ласковым сном выздоравливающего человека.
 “Какая тоска, неудержимо старея, вспоминать неудачи грешной молодости, -  в это время думал Пахом Петрович. - Кажется, я совсем  рехнулся! Девочка чуть жива, а  я... Поправится и пошлёт стареющего ловеласа. И поделом! Не по Пахомке кепка! Надо и мне надо опомниться, пока не поздно. Вернуться к своей обычной жизни - в конце концов, у меня есть творчество. И какой я, там, писатель - не очень-то и важно, - чем бы дитя не тешилось…” - и опять ему почудилось, что последние слова подсказал кто-то другой.
Он пересел к беззвучно мерцающему телевизору. Начался очередной выпуск вечерних новостей. Но смотреть на это  немое видео было невыносимо; и грустно, и скучно, и ... Кузьмин не смог сразу подобрать подходящий эпитет к суетливому мельтешению на экране; пожарных сменяли  закамуфлированные солдаты, пойманных бандитов за решёткой зала суда, не пойманные депутаты, в зале заседаний. И без звука было понятно, что в этом прекрасном и яростном мире - подавляющая всё прекрасное ярость уже вырвалась из под контроля  нормального человеческого разума.
Пахом Петрович выключил телевизор, несколько минут поскучал в кресле - заняться было нечем. Но уйти и оставить больную женщину спящей, одну в пустом доме, он не решался. Кузьмин вылез из кресла и, стараясь ступать бесшумно, начал слоняться по  квартире. Собственно  по единственной её комнате. Просторная, по-женски чисто убранная,  с  минимумом необходимой, но зато современной, по представлениям Пахома Петровича, мебели, она громадным окном, обрамленным лёгкими золотистыми занавесками, выходила на обычный, застроенный многоэтажками, квартал. Сейчас,  зимним вечером, с пятидесятиметровой высоты, заоконный пейзаж напоминал гигантское тлеющее костровище. Кузьмин передёрнул плечами, будто поёжился, и отошёл обратно в глубину помещения.
Рабочий стол учительницы, как и всё остальное, был тщательно прибран: изящная настольная лампа, письменный прибор, с двумя торчащими из подставки шариковыми ручками, старый дисковый телефон и рядом отрывной блокнот. Компьютера в доме не было. Пахом сел за стол, включил лампу; из под широкого, приземистого плафона сочился неяркий оранжевый свет, освещая лишь край стола с телефонным аппаратом. Писатель усмехнулся; стол не был, в полном смысле, рабочим, - скорее, это было место общения по телефону. Вероятно, рабочим местом была тахта. Немного посидев,  пару раз щёлкнул выключателем, потом раскрыл блокнот,  взял ручку и стал быстро писать.

Вы, наши умные и разные потомки!
И бледный недоросль, зависший у компа,
И глупые красивые, капризные девчонки,
И вечно недовольная правительством толпа!
Остановился. Слова показались чужими. Не его лексика. Переписал строфу.
Вы, наши умные и разные потомки!
И хакер бледный, и атлет-качёк,
И глупые красивые, капризные девчонки,
И все, кто не состарился ещё.
Энергично почесал ручкой затылок, зло вымарал слово качёк и сверху написал бычок. На  мгновение замер, словно ожидающий выстрела стартёра спринтер. Наверно, что-то услышал и быстро застрочил, аккуратным, почти каллиграфическим подчерком, отнюдь не поэта, а  скорее чертёжника-конструктора.
К вам голос наш простуженный из прошлого столетия,
От поколенья юношей, чей след теперь забыт.
Не верьте, что  в истории мы были междометием,
Что дух наш и сознание определял лишь быт.

Да, были мы бродягами, пройдохами, гуляками,
Не верили ни в Бога, ни в Марксизм, ни в Сатану.
Но только души нищие в подвалах кровью плакали,
Что крысы из подвалов, над нами, жрут страну.

Все были мы мечтатели, - поэты и художники,
Солдаты и рабочие, спортсмены, технари.
Что - глупые - да, может быть; и слабые - всё может быть.
Как за пургой незримые ночные фонари.

О, нам хватало честности, но не хватало цельности.
В безвременье всё спутано, а судьбы - дым и прах.
Охранники и дворники, бытовки и котельные -
И это, где всем правит протекция и страх.
И сбился. Стукнул кулаком по столу. Быстро поменял местами прах и дым, зачеркнул последнюю строку и удовлетворённо ухмыляясь написал:
А то иди в опричину, к политикам седым.
Долго неподвижно сидел и смотрел на свои руки. И, наконец медленно, устало вывел концовку.
Вам суждено помучиться и воссоздать как новое -
Узоры, свет и тени на белом полотне.
Но демиург мой милый, ну что же в сём такого;
И Китеж с Атлантидой - под водами, на  дне.
Поморщился. Пробормотал: “Кто здесь поэт - я или  ты, чёрт  безрогий?”, и исправил  предпоследнюю строку.
Но мой новатор милый...
По привычке  поставил дату без числа - Январь 06. И только тогда почувствовал, что за его спиной  стоит Вероника, по-видимому разбуженная ударом по столу.
- И давно так  стоишь? - спросил он, стараясь не выдать раздражённого смущения.
- Не очень... Однако, чрезвычайно познавательно! Это что - так и  создаются шедевры? - тон её показался Кузьмину насмешливым. Он совсем стушевался и нервно вырвал листок из блокнота. Хотел сунуть в карман, но вдруг стал его злобно рвать на  мелкие  клочки.
- Это не стихи! Это так - от безделья, чёрт попутал! -  Пахом Петрович чувствовал себя по-дурацки, почти опозоренным. Будто кто-то случайно приоткрыл, по невнимательности незапертую им, дверь туалета.
- Да, не сердись! Стихи,  по-моему, хорошие! А не нравится -  так не нравятся! Пойдём лучше на кухню - что-то кушать хотца... - она  взяла пиита за руку и потянула за собой.
Почти  сразу, после того как они выпили кофе и съели наспех приготовленный из замороженных полуфабрикатов ужин, Пахом Петрович стал демонстративно и молчаливо собираться. Нет, он совершенно не хотел, что бы, даже намёками, его пытались удержать  - Кузьмину, и впрямь, сейчас  нужно было скорей попасть домой, в своё  рефлексивное одиночество, чтобы без свидетелей, постучав кулаком по стенам, побившись головой о подушку, вытряхнуть из организма эмоциональный шлак, накопившийся за последние дни. Уже у самых дверей, Вероника всё-таки, слегка обиженным тоном, с  неестественным, наигранным лукавым кокетством, неприятно резанувшим по самолюбию тонко чувствующего фальшь Пахома, спросила:
- Пахом Петрович, надеюсь Вы в аптеку, и скоро вернётесь? Нельзя же оставлять больную женщину одну?
- Нет,  Вера, - он впервые  так её назвал, - сейчас  я  еду домой, - мне надо. А утром позвоню... И  ты звони, если... понадобится что-нибудь,  - Кузьмин наклонился и  по-братски чмокнул её  в щёку. Ну, давай поправляйся, учительница, а то у твоих школяров каникулы слишком затянутся.
Когда за ним закрылась  дверь, Семёнова зачем-то проверила замок и накинула цепочку, не то облегчённо, не то недоумённо вздохнула, словно передразнивая кого-то невидимого, покачала плечами, сморщила носик и, вернувшись в комнату, поджав под себя ноги, устроилась в уголке тахты. 
“Ну, и пожалуйста! Тоже мне, Байрон неповторимый! - как лишённое, за шалости, долгожданного  развлечения капризное дитё, злилась женщина, оставшись в одиночестве. - Нет, это так просто ему с рук не сойдёт! Думаешь, я, так вот и позволю себя бросить! Чтобы ты мог спокойно с дружками вино пить и стишки свои дрянные, потом, сочинять! Наигрался с провинциалочкой! Размечтался; я тебя так приворожу - света невзвидишь! Маринка тебя в жабу превратит... Фу! Нет, лучше в старого преданного пса! ... - она секунду подумала. - И облезлого! Беззубого, облезлого, немого пса! Чтоб приполз и тыкался мокрым носом мне щиколотки! Гад! А я ...А я... - Вероника хищно облизнула сухие губы. Засмеялась. - Чего ж я жду?!”
Она  соскочила с тахты, подбежала к письменному столу, на котором так и горела лампа, не выключенная Пахомом. Схватив телефонную трубку  и  набрав первые цифры номера Марины, Вероника замерла, уставясь на подсвеченных оранжевым пламенем китайских дракончиков, нарисованных на плафоне, недавно подаренного ей подругой-ведьмой, якобы,  магического светильника. Рассмеялась и, вдруг, тихо, обиженно заплакала.

Пахом двигался, как говорят, на автопилоте. Так он, не замечая мелкого снежка, танцующего над его головой какие-то тайные, лишь природе ведомые  танцы, дошёл до метро, без пересадки проехал  несколько перегонов до своей станции. Набрав шифр, вошёл в подъезд, вызвал лифт, поздоровался с соседкой и, наконец, вздрогнув, опомнился в своём привычном кресле, напротив  телевизора, в полной темноте. Свет он последний раз включал за письменным столом, у Вероники. Это была странная лампа, с плафоном, в виде азиатской остроконечной  панамы, или что там они носят на голове. Внизу, по всему периметру, крылатые ящерицы, задрав чешуйчатые рогатые головы, огненным взором смотрели на зажегшего этот диковинный светильник. Пахом, вспомнив про  этих дракончиков, внимательно наблюдавших за тем как он что-то там сочинял, сейчас больше не о чём думать  не мог. Так и заснул в старом кресле у старого молчаливого телевизора.

     III

Ведьма Марина, в миру Мария Алексеевна Агатова, по мужу Которва, чинно и гордо - царица на троне - восседала в своём кресле-каталке. В этом году Марине должно было исполниться сорок. Закончив II мед, в конце сумасшедших восьмидесятых, после ординатуры, она вслед за мужем, тогда ещё не модным дизайнером, а рядовым военным врачом, по контракту отправилась в одну центральноафриканских стран, где заразилась поллемеолитом, навсегда усадившим её на  этот  трон.
Любой человек, даже незаурядного мужества и самой тугоплавкой воли, просидев полупарализованным дюжину лет, чтобы не потерять себя, начнёт создавать по мере интеллекта и силе воображения, свой личный, мало кому доступный иллюзорный мир, а то и  целое Мироздание. С интеллектом у Марии Алексеевны, дочки и внучки медицинских работников, ничем особым не проявивших себя на ниве советского здравоохранения, зато и проживших спокойную, вполне предсказуемую жизнь, всё обстояло замечательно, а вот в отношении фантазии, унаследованный от  прагматичных “ионычей”, слишком рациональный рассудок оказался непоколебимо скуп. Мария попробовала сочинять любовные романы, но умная, со вкусом, женщина сразу поняла, что ничего интересней этиологии и патогенеза  болезни придатков написать не  в состоянии. Однако же, её такой скупой на никчемные романтические бредни, но изобретательный врачебный ум, осознавая необходимость протезирования утраченных форм переживания окружающей реальности, придумал взамен писательства, творческий суррогат - игру в женщину, ставшую ясновидицей, обретшую вместе с проклятием неизлечимой болезни магическую силу. В эту игру Марина сначала играла лишь с мужем Валерием, ту же дюжину лет, маявшимся от чувства  вины перед ней и покорно исполнявшим все довольно экстравагантные желания и капризы становившейся нервной и вспыльчивой, женщины; да ещё с его дальней родственницей  и теперь единственной своей подругой - Вероникой Семёновой. Только им она в  притворных слезах призналась про этот свой открывшийся “страшный дар”.  Да, да, Вы  правы, Михаил Афанасьевич,  очень многие от горя  и бедствий хотят стать и, по мере  возможности,  становятся ведьмами. В той или иной степени. Обычно в ином, однако иногда, - в том самом смысле.
Сначала Марина нехотя изучала, обильно издаваемую в последнее десятилетие прошлого века оккультную литературу. Но вскоре подсела на мистику и стала жадно поглощать всё подряд. Присущий  ей рационализм,  как бы поменял полюса. Её логические построения были так же безупречны, но только теперь они относились к иной - мистической реальности. Так бывшие убеждённые коммунисты, словно люди не сделавшие в детстве прививки, под влиянием свалившейся на их головы новой пропаганды, быстро заражаются трудно излечимой яростью антикоммунизма. Агатова снова заразилась, теперь духовно.
Она без труда истолковывала любые события, любые мельчайшие детали своего и чужого бытия в соответствии со своими новыми представлениями о его сути, пока наконец окончательно не уверовала в свою избранность и магическую силу. Однако, подобно всем одержимым, хитро скрывала это от посторонних. Даже мужу и Веронике  подарки-амулеты преподносила застенчиво, как бы извиняясь за свою слабость. Но  говорить с ними о непознаваемой, теневой  стороне жизни, убеждённо и экзальтированно, могла часами. Всё изменилось, после того как она прочла на обложке одной из своих оккультистских книженций рекламу агентства “Сон”, приглашающего на работу инвалидов, обладающих паранормальными способностями.

Ничего не знаю о порче  и сглазе, привидениях и всяком прочем полтергейсте, но вот что слово материально;  имеет массу, скорость, заряд и обладает и волновыми и  корпускулярными свойствами, совершенно  уверен. Не  даром же говорят:  “Не бросай слов на ветер!” Особенно против него. И  в действенности проклятий убеждён. (Наверное, доброго здоровья и счастья давно уже никто достаточно искренне и энергично не желает.) Как это происходит, разберутся будущие Эйнштейны и Дираки, а пока  нам остаётся, по мере здравия рассудка, трезво оценивать факты.
Однако многие факты и события нашей тревожной жизни, случившиеся почти одновременно или сразу же друг за другом, с трудом связываются причинно-следственными и логически-смысловыми нитями. Ни дедукция с индукцией, ни  все заумные философии с теориями  относительности вероятностей не помогут последовательно мыслящему аналитическому уму. Вызовут снисходительную отеческую улыбку умудрённых житейским опытом реалистов интуитивные прозрения чудаков-фантазёров. И, конечно, нет пока удовлетворительного способа постижения ни макрохаоса нашего бытия,  ни частных его проявлений, порой так жестоко и насмешливо играющих судьбами маленьких человечков.
С научной братией всё более или менее ясно -  для них весь иррациональный мир, это мир наш, помноженный на мнимую единицу. Она и есть корень того зазеркалья, ни извлечь, ни даже представить себе который невозможно. Шутники! У них и параллельные рельсы пересекаются,  - о, несчастные пассажиры, - и плоские петли с одной единственной поверхностью болтаются в пространстве, а небо касается земли.  Ну, последнее, впрочем, весьма вероятно. Но как же быть нормальному человеку с не извращёнными математическими и метафизическими абстракциями мозгами. Каков для него, лишённого под конец очередного тысячелетия всех чутких руководств и направляющих линий, критерий оценки достоверности. Если нынешний гуманоид постледникового периода не в состоянии отличить ложь от анекдота, а зло от равнодушия, то, как  же он может быть уверен, что явь это явь, и окончательная твёрдая константа реальности, а не  новый сон, как ещё одна производная вечных снов зачарованного разума, частенько порождающих чудовищ.
К  чему это я веду, спросит раздражённый многословными умствованиями автора читатель. Уж не превратилась ли несчастная Марина в чудовище? Да, Боже упаси! Но её слова и поступки, подарки и пророческие назидания, стали оказывать на поведение людей, которые с доморощенной колдуньей имели неосторожность встречаться, психологическое влияние. На  поведение, мысли, чувства, а значит и  на  судьбу.
Более всех ведьмино воздействие сказалось на её постоянной собеседнице последних лет - доверчивой, впечатлительной Веронике Семёновой, легко подающейся чужому влиянию. А после того как Марина оформилась на работу в агентство “Сон” в качестве диагноста-исследователя биополей и вошла в “астральный” контакт со своим магом-куратором, началась просто агрессия сжившейся с ролью великой ведуньи-прорицательнцы умной  и хитрой, властно-эгоцентричной, видимо всегда обладавшей даром внушения, особы. Неподвижность ног извечно укутанных бардовым, с золотистыми нитями, пледом; её жуткое кресло на больших, как будто живущих самостоятельно, колёсах; вкрадчивые интонации болезненно-тихого шепота только усиливали впечатление от безукоризненно выстроенных, логически безупречных, псевдоправдивых, хорошо отрепетированных речей.
Последние месяцы она с угрюмым упорством пророчила разведённой, давно спящей в одиночестве женщине скорую встречу с необыкновенным мужчиной, который должен стать её судьбой. Первое время Вероника смущалась и вежливо отшучивалась, спустя месяц стала задумываться над словами, казалось, желающей ей добра подруги. А  перед самым Новым годом, накануне встречи с Пахомом, истосковавшейся по мужчине тридцатилетней соломенной вдове впервые приснились серая пустыня, монастырь среди песков и крохотная келья  с  решёткой на узком окне. Вот  почему скромная учительница Вероника Семёнова, послушно, словно зомби, следуя указаниям подруги, оказавшись на той самой станции метро, так легко познакомилась с немолодым писателем Пахомом Кузьминым, и так безрассудно поехала с ним на предновогоднюю встречу с его старыми приятелями.

Марина Агатова-Которва торжествовала. Её предсказание о встрече Вероники с необычным человеком сбылось. То,  что Пахом Кузьмин личность нетривиальная, она почувствовала своей болезненно-возбуждённой, обнажённой интуицией  мгновенно, как только на долю секунды пересеклись их  взгляды. Как отгадала, что он писатель? Да, по наитию,  - ну кем еще может быть так одетый мужчина с породистым грустным лицом и умными, тоскующими невысказанной мыслью глазами раненного оленя! Попав  в точку, ещё более утвердилась в своих паранормальных способностях и с нахлынувшим вдохновением, стала азартно вещать гостю о близких переменах в его особенной судьбе. Оракулшу ничуть не смущало,  что Пахом Петрович слушал рассеянно, поглощённый, как ей думалось, своими “глубокими мыслями творца”. Марина была  убеждена - её вещие слова имеют магическую силу сами по  себе, независимо воспринимает их тот, кому они предназначены, или нет. Она давно не различала прозрение будущего и его созидание, а любое своё пророчество считала неизбежным уже свершившимся вневременным фактом. Калеке чудилось, как она на своём кресле, колёса которого превращаются в широкие чёрные крылья, легко  парит над застывшей вечностью вселенной, наслаждаясь картинами человеческих страстей, время от времени  силой воли исправляя не понравившиеся ей, неестественные, безвкусные фрагменты.
Из этого блаженного состояния её извлёк щелчок  дверного замка. Марина всегда трепетно и нервно ждала прихода мужа. Радовалась и раздражалась одновременно, когда он приходил и долго возился, снимая верхнюю одежду. Напряжённо прислушиваясь к шорохам в прихожей, пыталась угадать, что сегодня принёс ей Валерий, и готовила  колкие замечания, по поводу его всегдашней непрактичности.
Валерий Которва, прожив свои сорок непростых лет, от шпанистого детства одесского мальчишки, учёбы  в мединституте,  работы военным хирургом в полевых госпиталях “горячих точек”, до, вроде бы, благополучной жизни удачливого предпринимателя в расцвете сил, открывшего собственное дизайнерское ателье, правда, имеющего на своих руках жену-инвалида, обожал игрушки, особенно мягкие. То ли обделён был в детстве, то ли, наоборот, с детства ими избалован. И  когда он, с этим глупо-виноватым видом поджавшей хвост  псины, подходил к её креслу, Марина уже знала; муж в спрятанных за спиной руках держит очередное игрушечное чудище.
Но  увиденное поразило. Её словно хлестанули по лицу мокрым посудным полотенцем - так в детстве наказывала  капризного ребёнка старая бабка. В ладонях Валерия дрожала чёрными тонкими крылышками, явно им  самим умело приклеенными, крохотная плюшевая черепашка с  умилительно мечтательной  мордочкой.
Марина резко  вырвала у опешившего, испуганного двухметрового мужика это мечтательное чудовище,  всей силой своих тренированных рук  открутила, оторвала бедному голову и отбросила в угол комнаты. Некоторое время её крупно трясло, потом несчастная - даже не зарыдала, а тихо и обречённо тоненько завыла.

Иван Чуприн постоянно выскакивал из-за стола, размашисто вышагивал взад-вперёд, по своей тесной для его габаритов комнате,  и снова плюхался на стонущее под восьмипудовым гигантом, сработанное знакомым лесорубом из комля, мощное седалище. Он, своим организованным, целеустремлённым умом не никак не мог понять причину, особенно после невнятного разговора с Пахомом,  самоубийства Рохли, и его темпераментная натура требовала активных действий, по поискам виновника.
“Что там говорил Пахомыч о резонансе трансцендентного и трансцендентального чувства? Абракадабра его всегдашняя! Не может ничего в простоте сказать, писатель! Не  мог Рохля сам! Причём здесь какой-то резонанс! Отравили Никитку!  Но  кто, чёрт побери? Кому мог помешать наш лапоть? Нужно позвонить Ивичу; у него там и служба безопасности  и связи, - пусть покопаются в  этом тёмном деле”.
Он порывисто снял трубку и быстро отстукал номер могильника бизнесмена.
- Ивич! -  сразу отчётливо  прозвучало в аппарате.
- Привет, Артём! Это Чуприн! Знаешь, не могу  успокоится на счёт смерти Никиты. Ну, не самоубийство это! Не мог он! У тебя же в службе безопасности наверняка бывшие  менты работают - покопали бы, а...
- Детективов перечитал ты, Ваня! Но  я подумаю. Извини,  сейчас  у меня  совещание, я тебе позвоню! 
В трубке запиликали короткие гудки.

Артём отключил мобильник, устало поморщился и обвёл равнодушным взглядом просторный и пустынный кабинет.
“А ведь не отстанет... - вяло подумал он. - А пусть поработают, дармоеды, молодость свою боевую вспомнят!”
- Вера! Пригласи ко мне Петрова! -  скомандовал он секретарше.
Через несколько минут, в кабинете появился поджарый высокий шатен лет пятидесяти, с застывшем лицом, в отличие от всех сотрудников офиса, под пиджаком носивший вместо рубашки с галстуком свитер-водолазку, а вместо отутюженных брюк, чёрные джинсы. Без приглашения он плюхнулся в кресло в дальнем от Ивича углу, у окна, в которое сразу уставился, нарочито демонстрируя своё давнишнее, на грани фола, равнодушие к начальству.
Ивич знал неприязнь к себе этого сотрудника службы безопасности, подполковника аналитического отдела ФСБ в отставке, где бывших не бывает, знал, что неспроста он устроился работать в его фирму, но уволить боялся. Впрочем, претензий по работе не было, как раз напротив. Однако на время удалить его подальше, раз уж появился повод, счёл весьма удачным ходом.
- Слушайте, Петров! - почти зло и слишком громко обратился к  нему Ивич. - Недавно у меня умер друг, Никита Васильевич Паромов, клерк АО “Сигма”.
Наши  доблестные органы  считают, что это самоубийство. Но Паромов был не тот человек. Я хочу, чтобы Вы  всё проверили. Все данные возьмёте у Веры.
- До куда копать, Артём Яковлевич? - осведомился Петров, наконец, повернув голову в сторону начальника и, словно просканировал его, взглядом своих серых холодных глаз.
- Пока не докопаетесь до того, что это было! И если я прав - в чём причина. Далее я буду решать. Это всё. Вы можете  приступать! - короткий вздох облечения Артёма не укрылся от проницательных глаз Петрова.
Он резко поднялся, чуть склонил голову, и лёгкой походкой молодого человека вышел из кабинета.

                IV

Майор Андрей Иванович Петров ни в какую отставку не выходил, уж в каком там аналитическом отделе наших главных силовых структур служил, и чем всю жизнь занимался, никому не ведомо, и слава Богу - чёрт знает, что они день и ночь неизвестно где анализируют не покладая рук. Он, действительно, в соответствии с практикой последнего времени, был внедрён в фирму Артёма Ивича в качестве активного наблюдателя. Такая практика приносила плоды, однако причины малой эффективности её крылись в значительной разнице зарплат, а также моральном состоянии сотрудников, полтора десятка лет разрушаемого силового ведомства. Если  при Советском строе, вооруженное хоть какой-то идеей, подавляющее меньшинство опричнины, могло управлять ситуацией, то ныне, при  возникновении в самой системе идеологического вакуума, это меньшинство находилось, и административно и в психологическом смысле, в подавленном состоянии.
Нельзя сказать, что Петров стоял к окружающей жизни перпендикулярно; он ценил и качество жизни, любил хорошо выпить, отнюдь не был пуританином, но по природному складу характера и ума всегда относился к нашему Мирозданию филосовски-иронично, что помогало ему многое спокойно переживать, с одной стороны, с другой - не разменивать свои чувства на быстро преходящие, меркантильные моменты существования.
Так вот, Андрей Иванович молодой походкой вышел из кабинета Артёма, подмигнул и улыбнулся  смазливенькой секретарше Вере и, аккуратно притворив за спиной дверь, насвистывая, двинулся в сторону своего кабинета.
Там он задумчиво снял пиджак, придирчиво осмотрел его, щелчком сбросил с рукава невидимую пылинку и тщательно расправив повесил на спинку стула. Плюхнулся в вертящееся кресло и включил компьютер. Нашёл нужную информацию о посреднической фирме “Сигма”, почесал затылок, недолго её изучал, скачал на дискету. Также задумчиво и неспешно одел пиджак, достал из стенного шкафа тёплую джинсовую куртку, убрал дискету в её  внутренний потайной карман, перекинул куртку через руку и покинул кабинет.

Петрову не стоило особенного труда установить последние контакты Никиты Паромова. В первую очередь он положил разговорить участников той самой,  пресловутой предновогодней вечеринки. С сожалением исключил из этого списка своего шефа. С  каким наслаждением он поиграл бы с этим пижоном в кошки-мышки, ошарашивая холёного всезнайку неожиданными, многослойными вопросами. Андрей Иванович, с досадой, буквально размазал окурок о дно пепельницы, быстро оделся и только на улице набрал номер Ивана Чуприна.
Начать он решил с министерского чиновника, самого предсказуемого, по его мнению.
Над Садовым кольцом сгущались тучи, угрожая сильным снегопадом, но Петров любил разговаривать людей на шумных улицах, где их внимание отчасти расфокусировано, и сходу отверг предложение Ивана зайти в какое-нибудь кафе.
- Значит, Вы считаете, что Никита Васильевич, по складу характера, не мог покончить с собой? Но ведь Вы  знали его двадцатилетним - люди меняются.
-  Но  не настолько же! Я  вот Вам один случай расскажу...
Случаев Чуприн знал превеликое  множество. Петров задумчиво внимал записному рассказчику анекдотов. И про параноидальные страхи Рохли Парома, непонятным образом сочетающиеся с доходящей до смешного доверчивостью, и про его знаменитую рассеянность, и  про... Словом, создавался образ этакого добродушного чудака - недотёпы.
“Нет, - думал Андрей Иванович,  слушая словоизлияния Чуприна, - не так прост был ваш Иванушка-дурачок! Артист он был - прирождённый шут, и очень умело подыгрывал наивным самоуверенным студентам-гусарам, за право оставаться в их развесёлой команде”.
Наконец он прервал, потерявшего чувство меры, разошедшегося Ивана.
- А  как  вёл себя Паромов на вашей предновогодней встрече?  Это ведь было накануне его гибели?
- Да... - замялся Чуприн. - Ну, напился, как-то вдруг, психанул не по делу. Я его потом в такси посадил...
- Спасибо большое, Иван Николаевич, мне всё стало более-менее понятно, - устало закончил разговор Петров. - Могу  я  Вас  побеспокоить ещё раз, в случае необходимости?
- Ну, разумеется! Я не меньше вашего шефа заинтересован в результате! Звоните  в любой момент!
Они пожали  руки и разошлись в противоположные стороны кольца Садового, что как будто предвещало вполне реальную новую встречу. Однако люди иногда сворачивают в переулки и подворотни.

Московское грязное небо тяжёлым сизым ватином, казалось, вот-вот коснётся асфальта. Ворчливый ветер, всё утро подчищавший за дворниками улицы, куда-то исчез. Петров, поглощённый своими мыслями, игнорируя настроение городских угрюмых небес, невозмутимо двигался к переходу через магистраль. После нескольких неудачных попыток дозвонится до Петра Луневского, второго в  списке Андрея Ивановича, он назначил встречу Пахому Кузьмину, у писательского дома на бывшей улице Герцена. Петров всегда путался  в новых-старых названиях, и пользовался советскими, укоренёнными в его памяти с детства.
“Писатели, писатели... - бормотал периферийными мыслями Андрей Иванович. - И  что ты за фрукт, точнее корнеплод такой, современный российский писатель? Ну, с раскрученными детективщиками ясно - бабки стригут! Если не они сами - то  на них. А вот что заставляет мучить бумагу остальных, мало издаваемых? Желание славы, популярности? Тщеславие? Возможно. А может это болезнь такая, трудноизлечимая,  - вроде шизофрении? Вряд ли все они больше ничего делать не умеют”.
Вообще-то, Андрей Иванович, как и  подавляющее большинство людей его поколения, воспитанного на классической русской литературе, относился к писателям и поэтам с подсознательным трепетом. Он,  даже, немного побаивался их; этакие небожители, свысока, насмешливо прищурив глаз,  взирающие на суматоху копошащихся внизу обычных маленьких человечков. Но, как только самолюбивый Петров над таким вещами задумывался, трансцендентное это его чувство тотчас вызывало гнев: “Подумаешь, я и сам бы мог! Писал же стихи в юности, а сейчас историй у меня - на десять Сименонов.”
Однако, Андрей Иванович, трезво смотрел на жизнь и знал, что ничего такого он не может. Быть хорошим рассказчиком и  быть писателем - совершенно разного порядка уровни мировосприятия и мировоплощения. Петров понимал, что существует множество оттенков бытия, которые он, из-за своего профессионального дальтонизма, не в силах различить. Мир ему виделся чёрно-белым и  очень контрастным. Наподобие особой шахматной партии. Какой там художник, в лучшем случае, сносный гравёр-ремесленник.
И сейчас, двигаясь к переходу, рядом с  шипящим по Садовому потоку машин, на встречу  с каким-никаким, но  писателем - Пахомом Кузьминым, он никак не  мог отделаться от противного, отнюдь не свойственного людям его профессии, чувства неловкости.

Пахом, когда  его попросил о встрече некий Петров, сотрудник службы безопасности Ивича, разозлился. Совсем немного времени потребовалось  Кузьмину, чтобы сообразить откуда ноги растут. И он, разумеется, дал согласие.
“Ну, Ваня, ну паразит! - в раздражении шипел он. - Что неймётся?! Всех на уши поставил, массовик ты наш, затейник! И нашёл к кому обратится - к этому пройдохе! А тот и рад, прислал свою шавку, скелеты по шкафам искать. Артёмка на любой ситуации пытается дивиденды срубить! Сволочь!”
Тем не  менее, собирался на встречу с шавкой  Пахом, тщательнее чем всегда. Даже ненавистный галстук, с монолитным узлом, кое-как приспособил под ворот рубашки.
Он всегда опасливо-уважительно относился к романтической, в его писательском воображении, профессии сыщика; как же - Шерлок Холмс, Мегре, наши Знатоки. И  никакие доводы рассудка не могли уничтожить в нём этого наивного детского чувства, а то, что Петров из бывших ментов или Штирлицев Кузьмин не  сомневался. Но нынешних Пахом боялся и  презирал, пуще бандюков. Да и за ментов их не считал, по крайней мере, рядовой состав, найденный,  по словам одного его знакомого, на общественной помойке.
Так что встретились Андрей  Иванович с Пахомом Петровичем, отягощённые похожими противоречивыми чувствами. Представились, пожали руки... Ровесники. Зрачки в зрачки - одной крови, чёрт возьми! Как это узнают прожившие совершенно разные жизни люди распавшейся державы? Может некая, одна на всех, умудрённая печаль в глазах, особая манера пожимать руку или, просто, правильная русская речь? А так, что у них могло быть общего - у бывшего контрразведчика и писателя неудачника? Разве только похожее шпанистое детство в московских дворах; футбол на школьном пятачке, голуби на чердаке пятиэтажки, или студенческие годы - стройотряды, “картошка”, преферанс по ночам, в прокуренной комнатушке общаги, две бутылки портвейна в кейсе на полдник. Но наверно - и это не так уж мало.
И была общая для всех, несмотря ни на что, великая страна, в которой прикрыв веки и зажмурив уши, можно было, не затыкая нос дышать, учится, любить. “Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей...” И чемпионами мира наша хоккейная сборная становилась из года в год. Была некоторая определённость, существовали правила игры.
Не было стыда за рекламирующих пиццу или приплясывающих пьяных президентов. И не было войны. Но разве для солдат в окопах, беженцев и бомжей демократия и гласность - это не главные ценности?
Кузьмин приоткрыл дверь и пригласил Андрея Ивановича зайти в ЦДЛ. Петров не нашёл причины для отказа. Ему давно хотелось побывать в знаменитом писательском клубе, где он был лишь раз, в далёком детстве, на знаменитом матче Карпов - Корчной. Они разделись, прошли в буфет; Пахом принёс кофе, постоял, внимательно посмотрел на замёрзшего Петрова, и притащил два по сто.
- О чём Вы хотели поговорить я догадываюсь, - начал разговор писатель, после того как они не чокаясь выпили. - Спрашивайте!
- Собственно вопрос у меня к Вам один, - после выверенной продолжительной паузы, глядя в середину лба Кузьмину, сказал Петров. - Вы  тоже, как  Ивич и Чуприн, считаете, что Никита Паромов, по складу своего характера, не мог покончить с собой? Не та натура?
Пахом Петрович не спешил с ответом. Он отпил кофе, на треть минуты прикрыл глаза, потом резко их раскрыл и  в упор глядя в лицо Петрову, наконец, спокойно, но с жёсткими интонациями заговорил:
- Нет, я  так не считаю; так думает один Иван. А Ваш работодатель здесь ни при чём - зря Вы его пристегнули. Артём Ивич наверняка уверен в самоубийстве Паромова, а в дополнительном расследовании заинтересован, по каким-то своим, особым причинам. - Пахом снова отхлебнул остывающего кофе. Помолчал. - Я  ни в чём не уверен, и не в моей компетенции утверждать что-либо, но сегодня причин для прекращения своей  пустой жизни у каждого нереализовавшегося умного человека нашего поколения предостаточно. Да, не удивляйтесь; я примерно представляю, что мог Вам понарассказать про Никиту Чуприн, но, Паромов никогда не был тем наивным простачком, за которого его принимало  большинство. Он был хитроумный, талантливый лицедей, использовавший добродушно-насмешливое отношение к себе сильных ребят - лидеров по натуре, для защиты и покровительства.
Немного  помолчав, Пахом, глядя на непроницаемое лицо собеседника, не удержавшись, добавил:
- Я отнюдь не осуждаю Никиту; все мы в то время были лицедеями, в той или иной мере, иначе пропадёшь. Однако, с разными  целями. Одни ради  карьеры, другие, что бы  их не трогали, кто-то играл героя, кто-то - королевского шута. Кто-то -  Дона Ламанческого, кто-то - Санчу.
- Вам челоковедам виднее! А Ивич здесь, и правда, не к месту был упомянут, простите! 
В голосе Петрова Пахому почудился оттенок обиды.
“Нет, он не безнадёжен. Возможно, с таким мегреудом следует поговорить; если не по душам, то в меру откровенно”.
- Так что, у Вас ко мне был только один вопрос?
- Протокольный один... - Петров сморщил лоб и вдруг улыбнулся. Как-то странно он улыбался; не шевеля сомкнутыми губами - всем лицом, ставшим на миг одновременно и добродушным и лукавым. - Но может Вы, Пахом Петрович, сами мне хотите что-нибудь рассказать о покойном? Кстати, вы ведь встречались, незадолго до его смерти? Двадцать лет не виделись - и собрались! Вы, со своей писательской наблюдательностью, наверняка заметили какие-нибудь нюансы в поведении постаревшего друга. Может, поделитесь наблюдениями?
Усмехнулся и Кузьмин:
- Конечно, заметил! Нервный он стал - Никита. Выпил много, раньше, то есть в молодости, он столько никогда не пил. Пьяным притворялся - бывало, но то - фиглярство. А тут, и правда, перебрал, наговорил всем, не гадостей - нет, обидных слов, и ушёл хлопнув дверью. Ну, все подумали: накипело у человека - время-то какое пережили.
- А кого, конкретно, и чем обидел Паромов?
Пахом понимал, что человек, ведущий следствие, не мог не задать этот вопрос, однако подкожно ощетинился и раздражённо подумал: “Всё таки мент есть мент; стандартное мышление, примитивные вопросы... Ну и нечего бисер, мне тут, метать... Глупо... И смешно!”
- Да, никого конкретно... А что - обидного? Ну, это от любой бабульки в супермаркете можно услышать:  все бизнесмены - бездельники, хапуги, на Родину наплевать. В таком, вот, духе - речь.
- Он Ивича имел ввиду? - Андрей Иванович чувствовал, что действует слишком прямолинейно, но ничего пока не мог изменить в ходе, превращающейся прямо-таки в допрос, беседы.
- Всё трудоспособное население России, кажется. Ну, и Ивича, разумеется, в том числе.
- Пахом Петрович, я извиняюсь за эти вопросы, которые, возможно Вас настораживают и раздражают! - Петров опять улыбнулся своей странной полуулыбкой. - Поймите, я не следователь прокуратуры - я частное лицо, помогающее выяснить суть дела. Кстати я в милиции не служил; зря Вы так на меня смотрите!
- Как смотрю? - смутился писатель.
- Так смотрел на меня в  школе учитель математики, когда я не мог решить простую задачку!
Они вместе рассмеялись.
- Но Вы явно служили, - Пахом слегка склонил голову на бок; у него это означало - более внимательно присмотреться к собеседнику. - Мне  всегда было интересно; какие побуждения толкают человека на этот замысловатый путь во мраке.
- Красиво говорите... Всё очень просто: отец полковник ГБ, суворовское училище, юрфак МГУ, далее везде... Судьба предопределена с рождения. А мне вот всегда было страшно любопытно, что заставляет некоторых людей испытывать, так называемые, муки творчества, которые, к тому же, чаще всего, до добра не доводят, а как раз напротив.
- Один - один! - усмехнулся Кузьмин. - Ещё по сто?
- С  удовольствием! Но теперь моя очередь сходить!
Петров принёс два по сто пятьдесят и тарелочку с неким подобием пирожков. Когда они, чуть приподняв стаканы, выпили за знакомство, писатель снова задал  Андрею Ивановичу не очень тактичный вопрос:
- А что заставляет Вас работать на Ивича? Неужели, деньги? Или опять - судьба?
- Судьба, судьба - она самая... Тяжела она ныне - доля пенсионера, - спокойно ответил мнимый отставник, только его улыбающееся лицо как бы отвердело в неподвижную маску. Впрочем, всего на несколько секунд.
Но Кузьмин заметил.
- Извините, Андрей  Иванович! - старательно смущаясь, пробормотал он. - Не хотел Вас обидеть! Но Артём, мягко говоря, ещё тот экземпляр...
- Экземпляр, экземплярище... - словно раздумывая о чём-то своём, протянул Петров. Внезапно встрепенулся: - Он же, вроде, Ваш друг?
- Мой однокашник! - поправил Кузьмин. - А друзья - отнюдь... Наиболее приятельские отношения у Артёма были с Пьетро. То есть с Петром Луневским. Но не думаю, что и сейчас они таковы. Даже наоборот - раздражают друг друга. Успешный бизнесмен и экспедитор!
- Богач и бедняк?
- Ну, Луневский не бедняк. Он такой, как бы точнее сказать, мальчик-одуванчик, пожилой юноша.
- Вообще-то, довольно уничижительная характеристика, - Андрей Иванович пристально вглядывался в лицо Кузьмина. - Кажется, Вы, Пахом Петрович, не очень-то жалуете бывших однокашников?
- Не очень жалую? - переспросил Кузьмин, морща лоб. - А, собственно, с какой стати я должен их жаловать, жалеть? Ваня Чуприн мне близкий друг, а остальные - просто-напросто, люди из прошлого! Которое было совсем не однозначным!
- А нас с вами Вы, значит, мальчиками-одуванчиками не считаете? Вы - разведённый, я и женат никогда не был; не совсем понятно - занимаемся чем и для чего. По крайней мере, окружающим не очень понятно...
“Чего это он так взъерепенился? - подумал Пахом. - Тоже, что ли, рефлексия замучила? Как советовал доктор Чехов: “А вы водочки поменьше употребляйте!” - с этими мыслями Кузьмин приподнял стакан  и злобно опрокинул остатки водки в рот.
“Разозлился парень! - в свою очередь думал Андрей. - Это хорошо; сейчас ещё что-нибудь интересное изложит!” Желая усилить эффект, подначил:
- Вы закусывайте, закусывайте, Пахом Петрович!
- Спасибо за заботу, Андрей Иванович! - чопорно склонив голову, ответствовал писатель, пряча усмешку, за чуть надкусанным пирожком. - Что Вы ещё надеетесь извлечь из моей привередливой, раздражённой памяти?
- У меня ещё только одна маленькая просьба! - Петров понял, что продолжение разговора, так и не ставшего беседой по душам, обернётся полным отчуждением. Кузьмин стал напряжен, к тому же, он, видимо, имел опыт в подобных ситуациях и  поднаторел в диалогах. - Помогите связаться с Луневским; никак не могу до него дозвонится.
 - Что Вы хотели? Экспедитора тоже ноги кормят, - вставил последнюю шпильку Пахом. -     Впрочем, Чуприн должен бы знать номер его мобильника. Свяжитесь с Иваном.
Они раскланялись, едва выйдя из дверей ЦДЛ, и направились в противоположные стороны, очень недовольные собой и сильно раздраженные друг другом; Пахом Петрович к неудобной для него станции метро; Андрей Иванович зачем-то побрёл в центр.

V

“До сих пор у коммунистов получилось стереть  только одну социальную грань: между ментами и бандитами. В остальных случаях они вместе с гранью стирали что-нибудь ещё: деревню или, например, мозги нации. А нынче у них появилась новая цель: стирание грани между олигархами и олигофренами.”
Пахом недоумённо уставился на монитор. Почесал затылок.
“Мысль, конечно, интересная... Однако лексика...” - Постоянно редактируя чужие опусы, пора было привыкнуть к подобным перлам. Кузьмин никак не мог забыть, как он, зайдя к соседу, случайно раскрыл валяющуюся на кресле книженцию некой новой российской квазиагаты и тотчас громко расхохотался. Сосед, уставившийся из-за его плеча на страницу, долго не мог понять, чем  так рассмешила Пахома фраза: “Новогодний снег скрипел под ногами, словно сахарный песок”, и смотрел на него с  недоумением и сочувствием. Даже предложил опохмелиться.
“А как на самом деле пишется - алигофрен или олигофрен? Но если олигофрен - то, наверно, олигарх! Тьфу, бред, какой! Да пропади они все пропадом, менты, бандиты и гархофрены с френогархами.” - разозлился он. Причёсанную статью одного из думских громогласов нужно было отъемелить заказчику  к вечеру, а Пахом Петрович никак не мог сладить с неуклюжим текстом. Он закурил, посмотрел на календарь и задумался. Всё сейчас раздражало Пахома Петровича.
Муторно было последние дни на душе Кузьмина. После беседы с Петровым он чувствовал себя, что называется, “не в своём стакане”; многолетнее хранение в душе чужих  постыдных тайн и так периодически смущало его самосознание, а тут была упущена  удобная возможность  высказаться, открыться человеку постороннему, лишь косвенно причастному к делам давно минувших дней в исчезнувшем государстве, тем более, что после смерти Паромова, одинокого и бездетного, открытие тайн этих уже никого не затронет.
Кузьмин не то чтобы очень любил себя, однако эгоистически бережно относился к своей потенциально талантливой творческой натуре. Поэтому, по-возможности, избегал неприятных воспоминаний, делающих жизнь ещё пошлее и мерзостнее,  а если такие иногда, в периоды депрессии и приходили, старался их подавить, спрессовать в маленькие комочки и зашвырнуть куда-нибудь под стеллажи основной архивной памяти. Ведь он всегда знал, что Рохля был, если не гэбэшный сексот - это, наверное, слишком, но внештатным стукачом институтского комитета комсомола. А там - кто его знает... И   в  то, что у многих талантливых, но не в меру говорливых ребят не сложилась судьба, несомненно есть “заслуга” безобидного смешного парня.
Как Пахом узнал, что Никитка Паромов  стучит вожакам комсомола? Ну, наблюдательностью и проницательностью будущий писатель отличался с самого юного возраста. Сначала было лишь лёгкое чувство брезгливости от наигранного шутовства неуклюжего толстенького (таких в школе называют жиртресами) человечка, с умными, как будто напряжёнными какой-то тяжёлой мыслью, глазами. Подозрения появились позже, после выезда их группы на субботник, в подшефный пионерский лагерь. То, что несколько ребят, в том числе он, Чуприн, Пьетро, Ивич и Паромов выполнили свою работу раньше остальных и время до отъезда провели на опушке весеннего леса, видели все; то, что пили портвейн - нетрудно было догадаться - в те времена студенты очень уважали дешевый и сердитый “Агдам”; а вот о том, что ненароком нелицеприятно помянули комсомольскую организацию, о чём, не удержавшись, глупо проговорился секретарь комитета, когда распекал их на собрании, знали только присутствующие. И все тогда подумали на хитрована Ивича.
Пахом и сам с удовольствием считал бы стукачом неприятного ему пижона, однако внимательно понаблюдав за поведением застенчивого Никитки, с некоторым усилием признался  себе, что,   вероятнее всего, доносчик Рохля, сразу заёрзавший на их экзекуции, после несдержанных высказываний комсомольского фюрера о содержании хмельной беседы на опушке, и потом старательно прятавший свои напряжённые глаза, когда они молча курили в скверике, у входа в институт, стесняясь высказать нахлынувшие с первой эмоциональной волной, скороспелые подозрения. К тому же, Артём Ивич был не настолько примитивен, дабы так подставляться.
Тогда промолчал даже самый вспыльчивый, обычно рубящий с плеча, Ваня Чуприн. Это, когда они уже с ним вдвоём пили пиво, он отвёл душу, пытаясь убедить Пахома в том, что способен на подобное только Ивич, ради карьеры готовый заложить и родного отца. Кузьмин, с большим трудом преодолевая вспышки яростного словоизвержения, смог убедить темпераментного друга в непричастности к доносу, конечно, пижона и слизняка, но отнюдь не полного кретина. Заодно, в процессе того гадкого спора, и  для себя выяснил - кто есть кто. Однако, не имея никаких других доказательств, кроме интуиции и логических построений,  про Рохлю Ване ничего не сказал, не без основания опасаясь его реакции.
Опыт был богатый. Пахом помнил и пощёчину комиссару стройотряда, заподозренному Иваном в стукачестве и, даже, совсем уж из  ряда вон,  - размазанную манную кашу на физиономии поварихи того же стройотряда. Она,  конечно, стерва была редкая, но всё же... Это осудили тогда почти все, но вскоре забыли. Кузьмин помнил. Ему, несмотря на  антипатию, было очень жаль униженную худенькую стервочку, которая впоследствии исчезла из их института. А весельчаку,  балагуру, душе компании подобные выходки всегда прощались.
После  самоубийства Паромова; а Кузьмин ничуть не сомневался, что это самоубийство  - версию о сведении счётов кем-то ныне униженным и оскорблённым с искалечившим их жизнь стукачом он всерьёз не принимал, Пахом тревожно  мучился чувством вины и своей причастности к свершившейся трагедии. Открой он ребятам тайну Рохли тогда, двадцать лет назад, многие, наверно, прожили бы иную жизнь, и, скорее всего, молодой Никита Паромов исчез бы из их поля зрения, как та смазливая шлюшка-повариха. Но, может, был бы сейчас жив. Романтик, идеалист - Кузьмин думал, что стукача могут замучить до смерти, муки совести!
Пахом Петрович вылез из-за стола, кряхтя, покачал из стороны в сторону затёкшим от долгого сидения телом, лениво прошёлся по комнате. Ничего не хотелось: ни читать, ни звонить Веронике. Он выглянул в окно. На грязный асфальт обречённо опускался печальный снег. С силой вдавил ладони в ледяной камень подоконника. И вдруг решился. Визитка Петрова валялась рядом с телефоном.

Андрей Иванович лишь усмехнулся, когда услышал в трубке голос Кузьмина. Его удивил не звонок писателя, который он ожидал, а то, что случилось это так скоро;  минуло чуть более суток, после их разговора в буфете ЦДЛ. Несмотря на равнодушный тон звонившего, а может быть, именно нарочитое это безразличие, с которым тот скороговоркой пробубнил, что припомнил кое-какие незначительные нюансы по делу Паромова (Кузьмин так  и выразился), Петров понял - интеллигент находится сейчас в смятённом, неустойчивом состоянии и готов пооткровенничать. Поэтому, решив воспользоваться моментом, встречу откладывать не стал и пригласил писателя к себе домой, на стаканчик крепкого чая.

Оказалось, что обитал бывший аналитик рядом с писателем - двадцать минут пешком, в трёхкомнатной, оставшейся от отца полковника, некогда ухоженной квартире, некогда престижного кирпичного дома. В вестибюлях таких домов, в семидесятых, сидели консьержки.  Ныне покой заслуженных рыцарей щита и меча охранял лишь кодовый замок с шепелявым омофоном, а в давно не ремонтированном подъезде, с места, когда-то занимаемого ворчливой бабулькой, приоткрытой дверцей  косился на посетителей раскуроченный холодильник “ЗИЛ”, видимо, недовыброшенный кем-то из наследников.
Квартире Петрова тоже не помешал бы серьёзный ремонт - а впрочем...  Типичное жилище аккуратного, уважающего себя холостяка.
Блеск в глазах вошедшего Кузьмина, не остался без внимания Андрея Ивановича. Рукопожатие вышло каким-то механическим, будто ненужным.
- Раздевайтесь, ботинки можно не снимать, - сказал Петров, запирая дверь. - Пожалуйте на кухню, Пахом Петрович; там уютней! Чаю?
- Да нет, если  не возражаете, лучше вот это, - ответил Пахом, ставя на стол бутылку водки. Разговор у меня к вам не простой.
- Что ж, не возражаю, - Андрей Иванович открыл холодильник, достал тарелку с тонконарезанной сырокопчёной  колбасой, ломтями российского сыра и открытую, однако непочатую банку маринованных огурцов.
“Он как будто заранее предугадал развитие сюжета! - подумал писатель. - Чекист - он и в пустыне чекист!”
Пока Андрей Иванович расставлял на столе закуску и стаканчики, а  Пахом Петрович открывал бутылку, занятые этими действиями, они молчали, вроде бы, вполне естественно. Но после того, как выпили по-первой и закусили, затянувшееся безмолвие стало напряженным и тягостным. Особенно неуютно чувствовал себя Кузьмин. Наконец Андрей Иванович нарушил тишину вопросом:
- Так какие нюансы Вы припомнили, Пахом Петрович? - Петров снова наполнил хрустальные стаканчики, словно приглашая к разговору по душам. - Обещаю, что всё вами сказанное останется между нами... Если для Вас это имеет значение.
- Да нет, эти  тайны теперь уже не имеют какого-нибудь важного значения... - Кузьмин резко вздёрнул вверх подбородок и рассеяно взглянул на хозяина квартиры. Опять мелькнула неприятная мысль: “А зачем, собственно, я здесь нахожусь?” Пахому уже ничего рассказывать не хотелось, но вдруг появилось странное чувство отрешенности от  окружающего пространства и времени,  и он начал говорить, словно самому себе что-то объясняя:
- Поймите, ну как я мог тогда сказать, что,  дескать, Никитка Паромов, предмет всеобщей ироничной жалости, безобидный чудак Рохля - стукач? Был ли я  на сто процентов в этом уверен? Нет! Но на девяносто был! А  если ошибался? Что  стало бы с заподозренным в доносительстве парнем? Клеймо стукача на всю жизнь! Изгой! Прокаженный! - Кузьмин выпил налитую водку, автоматически сунул в рот ломтик сыра. Не спрашивая разрешения у хозяина, достал сигарету и закурил, и только тогда заметил отсутствие пепельницы. Совсем смешался.
- Курите, курите! - Андрей Иванович протянул руку  и переставил с подоконника на стол полную окурков громадную, тоже хрустальную  пепельницу.
- Спасибо! Смотрю: у Вас тут один хрусталь!
- Остатки былой роскоши! - усмехнулся Петров. - Только прежде в этой роскоши тушили “Беломор”, а теперь “Союз - мать его - Аполлон”.
Пахом  хмыкнул:
- Чья мать - Аполлон? - не смог удержаться он.
Петров наморщил лоб, потом тоже улыбнулся.
- Ладно Вам, кудесникам образов и метафор, цепляться к простым охранникам, - и не переставая улыбаться сразу добавил, - А может перейдём на ты, для простоты общения? - Вопросительно глядя на Кузьмина, наклонил к его лафитнику бутылку.
- Давай, на ты, - кивнул Пахом. - И тогда уж - без отчеств!
Они чокнулись, выпили, и первый раз вдумчиво пожали друг другу руки.
- Пахом, а скажи честно, - что тебя больше всего напрягает в этой истории? Извини, если я не  прав, но мне, чёрствому держиморде,   кажется - это отнюдь не смерть вашего Рохли! Что-то личное?
- Личное? - удивлённо переспросил Кузьмин. - И хватит, уже, про держиморду! Ты брат, скорее, Табаков-Шеленберг! Личное!
- Спасибо, что не Кальтенбрюнер!
- Не за что! А насчёт личного - так это и так,  и не так! Сегодняшняя моя оценка тех, двадцатилетней давности событий и своей в них роли сильно искажена  призмой времени. Возможно, мне теперь  виден весь спектр, но лишь абстрактно, умозрительно представляется целое. Запутался я! В трёх соснах заплутал!
Петров покачал головой и разлил остатки водки.  Встал, повернулся к чёрному зеркалу окна, долго стоял молча. Наконец  обернулся, сел и слегка наклонившись через стол к Пахому, будто открывая величайшую тайну, громко прошептал:
- А мы все в том бору заблудились! Только  сосен было не три... И ещё кусты малины, а там медведи голодные! И гадюки! А  по лесу волки матёрые бегают! И чтобы  в том бору выжить и малиной полакомиться, нужно было стать либо медведем, либо волчарой, или маленькой, но очень ядовитой змеюкой!
- Волки не едят малину! - механически отреагировал писатель.
- Зато едят тех, кто эту ягоду собирает!
- А как же: волки - санитары леса?
- А санитарят они, когда сытые! А когда голодные волчата воют - что прикажете им делать? И к Шерхану приползут! Вот так-то, грибник вы наш, заблудившийся! - Петров достал из холодильника ещё одну бутылку. - Может - яичницу?
- Наверно, это уже лишнее; мне ещё домой добираться... - вяло запротестовал писатель.
- Чего тут добираться; я ведь знаю, где ты живёшь! А то оставайся - переночуешь, места много! И ты, ведь, так и не рассказал про некоторые незначительные нюансы...
- Дались тебе эти нюансы! Кто к кому цепляется? И что, по-твоему, я должен был говорить по телефону? - Кузьмин слегка захмелел, возбуждение нарастало, нервное состояние последних дней требовало разрядки. - Двадцать лет, как я и думать забыл о Паромове; других проблем хватало с избытком.  А тут... И что понесло меня на этот сабантуй? Хотя, если бы не поехал, то... - Пахом запнулся: “Пьяный идиот! - спохватился он. - Не хватало ещё и Веру  сюда вмешивать!”
- Если бы не поехал, с Вероникой Семёновой не познакомился - так? - как бы, между прочим,  сказал Андрей, стоя спиной к Кузьмину и раскалывая над шипящей сковородой очередное яйцо. Закончив, обернулся и, прищурившись, посмотрел на Кузьмина. - Да ладно! Я знаю: она здесь совершенно посторонний субъект.
- Ну, надо же, - субъект! Слава Богу, что не фигурант!
- Извини! Ну, - персонаж, коли тебе так привычнее! Кстати, фигурант бывает по уголовному делу - а дела-то никакого нет! Самоубийство, ведь!
Они замолчали. Петров ждал откровений  Кузьмина, а тот не знал, как объяснить бывшему гэбэшнику своё состояние. Начал издалека:
- Все мы в детстве и молодости, из эгоизма ли, из малодушия, часто из ревности, совершали глупые и гадкие поступки, за которые и спустя десятилетия стыдно. С одной стороны я пожалел Никитку, а с  другой мог, но не предупредил друзей. Можно сказать - умыл руки! И ты прав - напрягает меня не самоубийство стукача,  а собственная роль во всей этой мерзости. А может я тогда просто-напросто обосрался? Может, подумал, как бы чего не вышло, а?
 - Стыд за свои, некогда совершенные, поступки или ошибки, глупости - не мучит лишь негодяев.
- Но тогда все западные мещанчики, в той или иной степени, негодяи. Как писал Александр Зиновьев, за точность цитаты не ручаюсь, - любой западоид не задумываясь, совершит преступление, если будет уверен в своей безнаказанности,  и не будет считать себя преступником, пока его не осудят.
- Вот поэтому “Преступление и наказание” не написать ни Чейзу, ни Гарднеру!
- Странно; Гарднер... Стоун... Обычно люди вашей профессии не читают подобной литературы, - Пахом удивлённо посмотрел на Петрова.
- Это прокуроры не читают! - усмехнулся Андрей Иванович. - А нам приходилось читать всё. И Чейза, и Бжезинского, и Зиновьева, и, даже, Пригожина.
- Почему - даже? Кажется, весьма модное ныне чтение. “Конец определённости”, “Порядок из хаоса”. С хаосом в нашем убогом мире действительно полный порядок, - любил писатель Кузьмин поиграть словами. А на самом деле, ему сейчас очень хотелось сменить тему разговора, им же спровоцированного. Не дошёл он ещё до того, чтобы в подпитии исповедоваться чужому, постороннему человеку. - “Нет, не годится Андрей в поверенные хаоса моих мыслей в конце самоопредлённости! - думал он. - И не  стоит мне больше пить! По последней, - закушу яичницей, дабы хозяина не обидеть, и пора честь знать!”

Морозный  ночной воздух благотворно подействовал на настроение Пахома Петровича. Он даже остановился и задрал голову, пытаясь взглянуть на звёзды, но ослеплённый светом неожиданно нависшего над самой его головой, будто внимательно  всматривающегося в его глаза, склонившегося  к нему фонаря, пошатнулся, еле удержал равновесие, тряхнул головой и раздумывая о неприкаянной судьбе всех, освещающих бытиё спальных окраин, фонарных столбов, стараясь не поскользнуться, очень медленно побрёл к своему дому.

Оставшись в одиночестве, Андрей  Иванович махнул ещё стаканчик, закусил недоеденной глазуньей и, с досадой швырнув на пустую сковороду вилку,  стукнул себя ладонью по лбу:
“И спрашивается, ну какого чёрта, приходил ко мне этот депрессивный, рефлексирущий раздолбай? - Вопрос, который задал себе Петров, не имел смысла, - он был вызван лишь крайним раздражением Андрея  Ивановича, прекрасно понявшего, что нужно было от него Пахому. - Скоро совсем потеряю квалификацию, в  этом Артёмкином кооперативе; не смог  разговорить интеллигента-неврастеника. А впрочем, не так-то он прост - этот писатель... Уймись, Петров!”
Несмотря на то, что уже шёл первый час ночи, он включил кофемолку, высыпал в турку кофе, залил водой и поставил на плиту. Было о чём поразмышлять.
Как только Кузмин произнёс слово стукач, у Андрея соединились в единое целое фамилия Паромов и секретный сотрудник Клоун. В начале восьмидесятых, студент одного из столичных технических  ВУЗов, Никита Васильевич Паромов был внештатным сотрудником их конторы, а конкретно, - осведомителем его непосредственного начальника, у которого стажировался выпускник академии им. Железного Феликса, Андрей Петров.  Много дерьма переработала за прошедшие десятилетия российская канализация. Чуть не превратили в колонию великую страну опьянённые западной пропагандой,  одержимые идефиксом рыночной экономики безумные реформаторы, разрушили, какой-никакой, но состоящий из профессионалов, государственный аппарат, практически развалили одну из мощнейших мировых спецслужб. Петров уже не мог вспомнить фамилии калейдоскопически сменявших друг друга своих непосредственных начальников и посредственных сослуживцев, а вот первого - Владлена Игнатовича Завальнюка помнил прекрасно. И, как оказалось, осведомителя Паромова не забыл. Но, возможно, если бы не его смерть, так бы никогда и не вспомнил.
“А где, интересно, сейчас Завальнюк? Сколько ему; пятьдесят отмечали в восемьдесят первом или третьем, следовательно - около семидесяти пяти. Жив, наверное, - крепкий был мужик, жилистый. Ну, ещё бы, столько лет жилы изо всех вытягивать. Не похоже, чтобы такой реликт мог успокоиться на пенсии и выращивать клубнику на своей подмосковной занюханной дачке. В крайнем случае, консультирует службу безопасности некого холдинга-молдинга, а вероятнее всего, руководит какой-то охранной фирмой - расплодилось их без меры!”
Выяснить это ныне, было делом нескольких минут. Ноутбук Петрова хранил всё интересное о частных сыскных и охранных конторах, и вскоре его владелец имел подробнейшую информацию об агентстве “Сон”, соучредителями коего являлись его бывшие коллеги, в том числе и генерал-майор Владлен Игнатович Завальнюк. Но самое интересное было не то, что все они достигли весьма уважаемого возраста,  и вышли в отставку почти одновременно - в середине девяностых, а то, что в их числе Андрей Иванович увидел фамилию Ивич.
Яков Янович Ивич -  в семидесятые член ЦК компартии одного номерного городка; в начале восьмидесятых - кандидат в члены политбюро ЦК КПСС; один из самых яростных обличителей коммунистического режима в их второй половине. Отец Артёма Ивича.
“Мир тесен, а уж мирок партийной элиты - и подавно! - подумал Петров, усмехаясь. - Однако, весьма душно там! Так вот какой ты, северный олень!”

Агентство “Сон”, возникшее на заре третьего тысячелетия, не являлось дедективно-охранным формально. Оно предоставляло клиентам юридические услуги широкого спектра, включая консультации по решению неординарных вопросов, возникающих при форс-мажоре. Андрей Иванович, аж, цокнул языком, прочитав этот вид деятельности в уставе агентства. И уж совсем развеселился, когда дошёл до оказания оккультных услуг. Какого сорта эти услуги могут оказывать бывшие спецы, он знал очень хорошо; методы нивелирования проблем их ведомством были просты и эффективны. Достойные ученики булгаковского Воланда.
“Но почему - “Сон”? - задумался Петров. - Может они намекали на мёртвый сон? Юморок такой, чекистский! Или здесь ещё какой-то второй, даже десятый смысл?”
Потом он вырвал из блокнота листок, достал из кармана пижамы карандаш - сила привычки, и стал писать:
Старший Ивич - Завальнюк - “Сон” - Клоун-Паромов - Артём Ивич. Связь?
“Кому нужно убирать какого-то осведомителя? В какие игры он был замешан? Наверняка играли в “тёмную”, а получилось что: случайно легли и открылись, а мизер-то был ловленный? Да, по-видимому, ещё и с “паровозиком”! Что здесь: деньги, власть, политика? - размышлял Петров. - Интересно - с какого боку здесь мой Артёмка? На черта сдалось ему это расследование? Как ни верти, а получается, что кто-то его сознательно втягивает! Вот-вот! Кто-то знающий кем был у Завальнюка Паромов, знающий о связи отставного генерала с отцом Ивича! Намечается такая вот замысловатая комбинация! Допустим; моими стараниями выясняется, что  бывший осведомитель Клоун, замешанный вместе с некоторыми учредителями агентства “Сон” в некую историю, устранён ими. И что?”
Андрей Иванович поднялся из-за стола, нервно размял и сцепил за головой кисти рук, прошёлся по комнате. Постоял в раздумье на пороге и отправился на кухню готовить новую порцию кофе.
Петров прекрасно знал, чем, кроме торговли оргтехникой, занимается фирма сынка бывшего куратора секретных разработок ВПК Якова Ивича. И то, что сии занятия инициированы именно им, не было секретом для “бывшего” аналитика.
“Ведь наше грёбаное АО давно мудрит над некоторыми новейшими супертехнологиями, - думал Петров, небольшими глотками отхлёбывая крепчайший горький напиток. - Наверняка эти исследования кому-то поперёк гортани. Лишают прежней славы, власти, рынков. А может агентство старшего Ивича как раз и создано для защиты фирмы сына. Или даже сама фирмочка - детище старика! Скорее всего... Пороем-ка мы землю под своими ногами,” - решил, зевая Андрей Иванович и двинулся в спальню; кофе уже плохо помогало.

           VI

Вероника устало прикрыла глаза отяжелевшими, к  середине второго часа общения с ведьмой, веками. Зачем она,  вообще, сюда пришла? Что ей было нужно от этой полусумасшедшей?
С Мариной сегодня было что-то не так. Вроде, тот  же многозначительный громкий шепот, вещающий озарения про тайны человеческой судьбы, та же  безукоризненная логика, но за всем этим антуражем Веронике всё время чудился иной, словно  зеркальный смысл.
Не надо было в этот вечер Веронике Семёновой появляться в доме раздражённой колдуньи, недавно открутившей  плюшевой черепашке голову.  Целый час Вера, стараясь не выказать нетерпения, выслушивала умствования прорицательницы о биоэнергетических полях человека и Вселенной, густо насыщенные полными таинственного очарования, но не очень понятными словами: карма и чакра, в конце которого несчастной действительно стало казаться, что её астральное тело  вот-вот покинет  физическое.
Наконец Которва начала прорицать. В её прорицаниях будто весь Свет для Вероники сошёлся клином на Пахоме Кузьмине. В неизбежности слияния их энергетических сущностей в информационном космическом континууме она была уверена настолько, что, увлёкшись, произнесла: “Если этого не произойдёт, может начаться разрушение нашей Вселенной!” Это было уже слишком. Дальше Семёнова слушала полуотвернувшись, злясь на себя за прежнюю доверчивость и воспринимая всё сказанное с нарастающим протестом. И как Марина не старалась показать достоинства творческой, тонкой  натуры писателя, учительница видела в них “непроявленные” его недостатки, следствие грехов предков и прошлых физических воплощений Пахома Кузьмина.
Когда Вероника почувствовала - гадание близится к своей кульминации, которой конечно будет её свадьба, протест созрел настолько, что она довольно резко оборвала ведьму и, сославшись на внезапную головную боль, быстро распрощалась, с усилием заставив себя чмокнуть подругу в щёку.

Вороной конь рассекал жёлтый расплав пространства пустыни, всё дальше унося полуживое безвольное тело монахини от стен ненавистного монастыря. Скачущий с ней бок о бок, похитивший затворницу богатырь усердно, даже, ей казалось, нервно, хлыстом подгонял своего серого гиганта. Он, казалось, ожидал погони, но монахиня, чувствовала - нет, была уверена - их никто не станет преследовать.
Она сейчас вспомнила, что наблюдала из окна кельи, как раскрылись резные ворота, и в них вошёл тот нелепый бродяга. Но, к её удивлению, ворота за его спиной так и остались распахнутыми, словно здесь ожидали кого-то ещё. Действительно, очень скоро на монастырскую площадь влетел богатырь на сером гигантском скакуне, и следом за ним примчался тот самый вороной, который уносил её теперь в глубь пустыни. Но она никак не могла вспомнить дальнейших событий, а восторг и страх мешали осознать рассудком смысл происходящего. Монахиня лишь была убеждена - всё изменилось и изменилось навсегда.

Всё воскресное утро Вероника Семёнова, удивляясь своим ощущениям, впервые за последнюю неделю, находилась в приподнятом, радостном настроении. Странный сон она забыла почти мгновенно; осталось лишь лёгкое приятное возбуждение, словно в предвкушении праздника. Веронике казалось, что вскоре в её судьбе что-то изменится. Но ей совершенно не хотелось это анализировать. Пожав плечами, она пошла, принимать свою любимую хвойную ванну.

Иван Николаевич Чуприн был упёртый холостяк. Впрочем, к женскому полу он относился весьма доброжелательно, с вполне естественным мужским интересом, однако совершенно не желал менять образ жизни с привычными окослоспортивными увлечениями,  из множества которых главными были преферанс и туризм, со всеми их сопутствующими удовольствиями. С течением времени почти все его сотоварищи или женились или перестроились, и предпочли этим сомнительным, опасным для кошелька и здоровья хобби, другие менее азартные и экстремальные способы релаксации.
Круг его сподвижников не столько омолодился, столько качественно стал иным. Бывших завсегдатаев КСП и турслётов: врачей, учителей, младших научных дарований, начальников лабораторий и прочих полуначальников сменили министерские чиновники средней лапы, разнокалиберные банковские работники и коммерсанты, предпочитающие российские тихие речки и лесные тропки знойным турецким пляжам. Возможно - наследственность. В турпоходы Иван отправлялся неизменно, каждый свой календарный отпуск. Но теперь, не то, что в прежние времена, о постоянном составе группы  не могло быть речи, и каждый раз в ней появлялись несколько новых любителей ночных костров, консервов, плоховымытых котелков и сырых палаток.
В одном из них, год назад, он и познакомился со странноватым, непохожим на искателя приключений человеком. Он был скорее похож на интеллектуала-библиофила, или коллекционера чего-то экзотического. Это потом уже, задним  числом, Иван  понял, что его чрезмерная старательность, неумелость и нерасторопность  -  были хорошо  наигранным притворством. Впоследствии он припоминал, что этот – с виду, кабинетный червь и доходяга, всегда ровно дышал на любой  крутизны подъёмах; Чуприн ни разу не заметил, чтобы увалень оступился. А, самое главное, как  грамотно расходовал он свой запас воды.  Но тогда, общительный, легко и с удовольствием заводящий новые знакомства, Иван Николаевич  оказывал интеллигентному неумехе снисходительное покровительство и беззаботно болтал с умным, начитанным человеком на привалах. После завершения похода они обменялись телефонами, а через некоторое время, уже в конце осени, “горе-турист” позвонил ему. Звали его Егор Владленович  Санин.
Конечно, откуда было знать рубахе-парню Ивану Чуприну, как связан один из внебрачных отпрысков любвеобильного генерала госбезопасности, сам в прошлом оперативный работник конторы, а ныне исполнительный директор юридического агентства “Сон” с его бывшими однокурсниками - Артёмом Ивичем и Никитой Паромовым. Несмотря на свои простецкие внешность и манеру общения, Иван Николаевич прост отнюдь не был, а непонятная возня вокруг да около ему претила.  И зря попытался Санин напоить этого восьмипудового Гаргантюа, прежде чем интересоваться его старыми приятелями - министерский кадровик с пятнадцатилетним  стажем даст сто очков форы любому диагносту кармических полей. Кто такой на самом деле этот любитель старины, и что он коллекционирует, Иван Николаевич понял в первые минуты их беседы, после того как пуля была расписана и рассчитана, а третий их партнёр и хозяин квартиры, распахнув балконную дверь, дабы выветрить густой табачный туман, вышел на кухню.
- Ты, Егор, не виляй хвостом, - говори прямо - чего и зачем тебе от меня надо! - почти грубо оборвал тогда его Чуприн. - С этими парнями я уже много лет не встречался, а из однокашников у меня только один друг - Паша Кузьмин.
- Это - писатель Пахом Кузьмин? Ну да... - Санину, не ожидавшему такой  реакции от добродушного гиганта, очень довольного солидным выигрышем, разомлевшего от нескольких литров пива, на своё безобидное любопытство, нужна была пауза. - Так что, у тебя никогда не возникало желания собрать их снова вместе?
- Давно не возникало! А впрочем, встретиться, как по Дюма - двадцать лет спустя, было бы любопытно, - Чуприн погладил громадной ладонью по громадной лысине. - А тебе-то - какой интерес  в этом? Хочешь с ними познакомится?
- Нет, нет! - сыграл замешательство Егор Владленович. Он уже понял, что недооценил этого Астериска, и нужно было как-то откручивать ситуацию. Образ двадцатилетнего Ивана Чуприна, нарисованный мямлей Паромовым, походил на его сегодняшний оригинал, как Мишка олимпийский на живого зверя. Но кандидаты для эксперимента
были отобраны, сил и времени потрачено немеренно, а реакция его бесноватого бати на очередной прокол Егора  - лучше об этом не думать! - Просто, я был тут недавно на встрече выпускников своей школы - странное ощущение! Многих не узнать! И приятное и грустное чувство... Да вы соберитесь - сам всё поймёшь!
- В принципе - идея хорошая! - Иван Николаевич чувствовал какой-то подвох со стороны, нового знакомого, ставшего ему не очень приятным, но мысль вновь встретиться со старыми дружками и вспомнить студенческие годы его зажгла.
И Чуприн её воплотил в жизнь с присущим ему энтузиазмом, напористостью и организаторским талантом массовика-затейника. А вот как оказалась на этой встрече однокашников Вероника Семёнова, лучшая подруга одной из внештатных ведьм агентства “Сон”?


Свет на даче Ивича горел до четырёх часов утра. Только в начале  пятого Мерседес  Артёма выехал из ворот дачного посёлка и устремился в столицу.
- Ты, сынок, шибко-то не гони! Я пока вздремну; не очень хочется во сне на тот свет отправляться. А то вдруг сонного старикашку по ошибке в рай, вместо ада определят! Ха-ха... - довольно посмеиваясь, говорил сыну старший Ивич с заднего сидения.
Несмотря на бессонную ночь, после переговоров  со своими соратниками, он был в отличном настроении. Эксперимент провалился, но бывшему партийному деятелю, поднаторевшему в интригах, удалось поставить всё с ног на голову, самому остаться в стороне, обвинив в срыве испытаний Владлена Завальнюка. Подбором испытуемых занимался человек  генерала, а  вовсе не его. И смерть Паромова удалось подать, как осознанную необходимость. И это тоже стало проблемой Владлена, отвечавшего за безопасность и  секретность.
- Я и не гоню, отец! - Артём был, напротив, совершенно в ином расположении духа, но старался ничем себя не выдать. Пока всё тщательно не обдумает сам. Эх, знал бы он с самого начала, какую роль во всём этом играл его бывший однокурсник, как теперь выяснилось и бывший гебешный соглядатай Никитка, и то - каким образом он умер, разве допустил бы это треклятое расследование, пойдя на поводу у  Иванушки-дурачка.
“Да ещё и пустить по следу Петрова! Удалил от себя, называется! - злился младший Ивич. - Прежде чем бросать бумеранг, научись уворачиваться! Это-то, положим, мы хорошо умеем, но только не с завязанными глазами! А этот кретин - надо же, Клоун, - что думал, когда испытателей подбирал!? Подлая, завистливая душонка,  - всегда ему чужие успехи были, словно заноза в пенисе! Надо было его давно придавить, мразь!”

 Бродяга ещё долго стоял неподвижно, после того как перед ним медленно, с душераздирающим затяжным скрипом-визгом,  растворились резные ворота.  За  спиной  дымила песками серая пустыня. За спиной серела барханами пепла вся  его прежняя,  никому не нужная бродяжья жизнь. Перед ним лежал мрачный тёмный камень дворцовой площади.  Через некоторое время, его потупленные глаза изучили казавшуюся идеально ровной, как  загрунтованный, напряжённый подрамником холст, поверхность и упёрлись  в стену. Бродяга с усилием поднял голову, и взгляд стал  ползти вверх. Вдруг на стене, немного в стороне от траектории его движения, возникло, будто взорвалось чёрным пятном, узкое окно. Нет, оно не  было пустым, на Бродягу в упор смотрели чьи-то  испуганные глаза. О, он знал, чьи это глаза! Их взгляды соприкоснулись лишь на мгновение... И он вошёл в  ворота. И сразу за спиной послышался топот копыт. Мимо него на громадном скакуне промчался усатый богатырь, будто выскочивший из полотен Васнецова,   обдал  резким  пряным запахом конского пота, песчаной пылью запорошил глаза,  забил горечью носоглотку. Бродяга неловко дёрнулся в сторону и, оступившись, упал, наотмашь ударившись затылком о твердь площади...

Кузьмин застонал и проснулся. Протянув руку, нащупал выключатель  настольной лампы. Часы показывали половину пятого. Тягуче ныл затылок.
“Час волка. Похмелье. Ночной кошмар. Чего тебе ещё для полноты ощущений, мой заблудившийся раненый дух? - подумал он, закуривая. - Хотя, почему кошмар? Нормальный сон. А то, что всадник, чуть не раздавивший тебя, кого-то напомнил - так это пустяки! Здесь иное... - сигарета казалась отвратно горькой. Пахом сломал длинный окурок в пепельнице. - Нужно будет позвонить Ивану; не снилось ли ему нечто, а то, и впрямь, что-то странное с этими снами...” - и он откинулся на подушку.

Он  очнулся, и понял - кто-то огромный, без лица, в бесформенном чёрном балдахине, ведёт его  за руку. Судя по холодному полумраку, они  двигались где-то внутри храма, возможно в подземелье. Необъяснимый разумом ужас охватил,  спеленал его тело. Бродяга оступился, в этот момент, гигант в балдахине отворил какую-то дверь, неизвестно откуда появившуюся на  сплошной стене, и впихнул его в узкую  пустую комнату. За спиной тявкнул засов и Пахом остался в одиночестве.
Абсолютная густая темнота и глухая тишина сжатого камнем пространства сквозь зрачки и уши просачивалась в его мозг. Неожиданно он почувствовал резкий запах озона, в голове будто вспыхнула молния, и Пахом почувствовал, что он уже не один. Окружающее пространство каким-то образом трансформировалось и оказалось внутри его черепа. Там, друг напротив друга, стояли двое.
“Я не верю ни в каких двойников из параллельных жизней!!” - хотелось крикнуть ему, но Пахом понимал, что это бесполезно и глупо; овеществлённый абсурд стал очевидной дикой реальностью.
“Ну не веришь - и что это меняет? - спокойно спросил второй Пахом Кузьмин. - Ты слишком зацепился за рациональное и объяснимое логикой, поэтому и не можешь понять чужие поступки, а следовательно и свои, как их следствие. Годами накопленные претензии к Мирозданию сжигают твой разум самоосуждением, - ты не ранен духом, а тяжко болен, и излечить может лишь так противное тебе смирение гордыни. Когда-то, в детстве ты это мог. А потом заснул. Теперь пора просыпаться! Ведь во сне ты уже вошёл в двери иного, так действуй! Только от тебя зависит, останешься навсегда запертым в этом подземелье твоих снов или разрушив их, снова сможешь взглянуть на звёзды!”
И что-то взорвалось в груди  Пахома...

Кузьмин открыл глаза, увидел на стене свой старый ковёр и понял, что уже не спит, а разговаривает сам с собой, беззвучно шевеля сухими губами.
Он хотел продолжить этот странный монодиалог, но в сознании что-то щелкнуло и как будто закрылось от рассудка. Мысль уходила, не давалась на ощупь; теперь слова стали какими-то надуманными, искусственными. Воспоминание о комнате в черепной коробке потеряло пространственную перспективу и выглядело плоским, словно нарисованным неумелой рукой.
Кузьмин разочарованно вздохнул и стал вылезать из постели. Он не имел привычки долго валяться, после пробуждения. Странно, но впервые за последние дни, даже недели, Пахом Петрович чувствовал себя бодро. Он с удовольствием поплескался под душем, интенсивно растерся грубым полотенцем и, что уж совсем из ряда вон, изобразил на кухне, пока закипал кофейник, некое подобие утренней разминки. Именно разминки, потому как эти его ужимки вряд ли могли чем либо зарядить изношенное тело писателя.
- Зацепился я, говоришь, за претензии! - бормотал он себе под нос, прихлёбывая кофе, попеременно с глубокими затяжками. - А как без них прожить - ну ты скажи, скажи! Претензии рождаются из анализа жизненной ситуации, а без анализа нет синтеза! А без него нет жизни! Вот так-то, мой дорогой Пахомушка - двойничок! - Кузьмин злорадно ухмыльнулся, но почувствовал, что настроение начинает портиться. Прислушался к своему организму - вроде тишина. Задумался: - “А может, есть синтез без анализа? Тогда, что это за синтез такой - алогичный? Наверное, божественный - не иначе! Сие простой твари не понять. Умом... А ежели не умом, тогда чем, спрашивается?”
“Вот откуда возникают метафоры, и рождаются образы, когда ты пишешь? Но явно не от большого ума! И что такое вдохновение? О, чёрт, -  я ведь никогда не сомневался, что это нисходит к нам свыше, как благодать! Так в чём проблемы твои, Кузьмин?”
Пахом старательно раздавил в пепельнице окурок, сполоснул чашку  и почапал в комнату, дабы плюхнутся  в любимое кресло - основное рабочее место доморощенного философа.
“А все  проблемы у  тебя, так  или иначе, замыкаются на творчестве твоём грёбаном, и вовсе не на женщинах, и уж, точно, не на ошибках молодости! То гением себя мнишь, то бездарем считаешь! А чего бы ты хотел? Славы? Известности и признания???  Чьего признания? Может потомков! Это сильно! Для кого пишешь-то, Пахом Кузьмин? Для народа? Для тебя - народ абстракция. Для друзей? Чем ты хочешь их удивить? Вряд  ли... А может ты так  причудливо самовыражаешься? Тогда - что? - Для себя строчишь, графоман? Нет, мой милый, ты всегда держал в числителе свою душу, а в знаменателе вечность! И ласкал своё самолюбие булгаковским - “рукописи не горят”. А больше всего тебя пугала тепловая смерть Вселенной; тогда-то, что с бессмертными творениями станется? Расплавятся ведь на фиг!”
Пахому вдруг припомнился какой-то фильм, который он посмотрел, потому что очень уважал артиста, играющего главного героя. Так этот персонаж - популярный писатель, попав в жизненный катаклизм: дочь спуталась с подонком, жена изменила, друг умер, любовница бросила, сам - под подозрением в краже, - всё переносил стойко,  в душе ни один мускул не дрогнул. Но вот сожрал вирус файл с новым романом в его компьютере и он расплакался. Да, а вот Андрей Платонов, когда пропал целый чемодан с его рукописями, даже бровью, говорят, не повёл.
Оставим   писателя Пахома Кузьмина в его любимом кресле размышлять о том, чьи рукописи во что, после гибели Вселенной переплавляются.

У Семёновой был тяжёлый день. Пять уроков, факультатив, теперь вот надо было проверить четверть сотни опусов старшеклассников на тему “Зачем сегодняшнему россиянину нужен Дон Кихот?” Тему  спустили  сверху, и намекнули, что кое-кто придаёт очень большое значение работам лицеистов.
Вероника устало плюхнулась на тахту и угрюмо уставилась на лежащую рядом кипу тетрадей.
“Девяносто процентов, естественно, отделаются общими банальностями, а ещё двое с половиной нахамят, - вяло подумала она. Последнее время, нарастающее презрение к своим  ученикам у  Семёновой, грозило перейти опасную черту. - Нет, надо менять эту проклятую работу. Лицей! Школа она  и есть школа! Но  куда меня возьмут, с этим образованием; не в секретутки же идти! Может Пахома попросить; вон у него друзья какие: крупный бизнесмен, главный министерский кадровик! А и впрямь - если папик такой хороший, должен для девочки постараться!” - с этими мыслями она и пересела к телефонному аппарату. Дракончики с плафона зажжённой лампы  с любопытством наблюдали оранжевыми глазищами за тем, как сердитая женщина решительно крутит колёсико на серой коробке.
Разговор получился не долгий и не добрый. Кузьмин был будто не в себе, а Веронике приходилось сдерживать своё раздражение. Но  он сразу продиктовал ей номер Чуприна, и уверил, что тот непременно ей поможет.
- Я с Иваном поговорю, а ты  звони ему завтра. Ну,  пока... - сказал он перед тем, как повесить трубку. И всё. К драконьему удивлению сердитая женщина вдруг истерически захохотала.

Иван Николаевич осторожно положил трубку на рычажки, усмехнулся, наморщил широкий лоб, плавно провёл огромной ладонью по огромной лысине. Просьбу Пахома помочь с трудоустройством его подружке он, конечно, выполнит - нет проблем, но вот сам Кузьмин его неприятно озадачил.
“Что это ещё за бредятина про сны о пустыне и храме? Какое, на хрен, парапсихотронное воздействие?! Парапараноик! - ворчливо думал Чуприн. Его прагматичный рассудок давным-давно заблокировал сознание от подобных сказочек. Кашпировскими и Чумаками он был сыт по горло - наслушался ещё от покойной матушки. – Ну. снилась мне пустыня и скачка - ну и что? Мало ли всякой ерунды снится людям? Ему, вишь, я приснился на огромном коне - а на каком же я коне должен скакать - на пони, что ль? Ха! Чудила!”
Кабинет начальника отдела кадров был явно тесноват для богатырской фигуры Чуприна. И дабы ничего не разрушить, он старался совершать минимум необходимых движений. Иван Николаевич, не подымаясь, потянул шнур чайника, выдёргивая его штепсель из розетки, разбавил две столовых ложки кофе в пол-литровой кружке и бросил туда пять кусков сахара. Достал из ящика стола бутерброды с колбасой, положил один на другой и стал неторопливо, вдумчиво  их поглощать, сдабривая приготовленным питиём. Всё, что он в жизни совершал, было крупномасштабно, до монументальности основательно. Недаром близкие друзья звали его  - Основной.
“А всё-таки зря я его недослушал! Наш Андерсен мастер по части сказочек! - думал Чуприн, с удовольствием усваивая гигантский сандвич. - Что там ему, любопытно, ещё про меня приснилось? Надо будет пивка с ним попить, да пораспрашивать. И лещ, как раз, астраханский подоспел...”
Мыслительно-пищеварительный процесс Ивана Николаевича прервал телефонный звонок. Звонила Вероника Семёнова. Он предложил ей должность делопроизводителя в своём отделе, и сказал, что может заказать пропуск прямо на сегодня. Договорились на послезавтра.

Артём Яковлевич нервничал. Петров не объявлялся, и никакой информации о нём не было. Неприятные мысли о проклятом отцовском эксперименте  с лептонными психогенераторами последнее время всё более и более будоражили в нём, казалось, давно преодолённое чувство своего природного сволочизма. Одно время Артём внутренне даже лелеял в себе некое ощущение превосходства своей натуры над пошлыми ханжами-идеалистами. Ему казалось, что налёт дьяволизма придаёт его индивидуальности этакий неподражаемый шарм.
 Ещё несколько недель назад, он легко мог внушить своей гутоперчивой совести, что участвует в проекте отца из благих побуждений. Что путём воздействия на биополя людей и коррекции их психоинформационных программ можно будет лечить многие доселе неизлечимые болезни. Но после встречи с этими друзьями Якова Яновича - с этими монстрами из  прошлого, из далёкого и ненавистного ему мира, он понял, что обманывал себя с самого начала. Конечно, он понимал - насколько это мощное оружие, способное корректировать генокод растений, животных, человека. Уменьшая агрессивность сознания, увеличиваешь её в подсознании - закладка мины замедленного действия. Вот что им было нужно. Но что изменилось теперь, что так беспокоило вышколенную совесть? Что мешало, как всегда спокойно, рассуждать, посмеиваться над жизнью, дышать? Он крутанулся в кресле.
- Артём Яковлевич, Вас спрашивает Пахом Петрович Кузьмин, - прозвучал откуда-то из-за спины, с краю столешницы, из аппарата голос секретарши.
- Кто!? - Артём оторопел, что случалось с ним крайне редко. - “Только этого мне сейчас не хватало!” - было его первой мыслью. Но через несколько секунд, словно очнувшись, он понял, что звонок Кузьмина - вполне укладывался в течение событий, и он даже рад этому. - Соедини! - сказал он уже обычным, деловым тоном.
А вот Пахом и сам не совсем понимал, что он хочет от Ивича. Но нечто внутреннее, разрастающееся в нём за последние сутки, будто вынуждало к разговору с бывшим сокурсником. Он интуитивно чувствовал, что как ни неприятен ему этот пижон, теперь только с ним можно обсуждать создавшуюся со смертью Паромова ситуацию. Да и ведущий неофициальное расследование Петров, всё-таки, его служащий.
- Здравствуй, Артём! Не ожидал? - сказал он, слегка поперхнувшись.
- Привет, Пахом! Ну, от чего же, - ожидал! Рад тебя слышать! Я думаю, ты хочешь со мной встретиться и кое-что обсудить?
- В точку! Когда ты сможешь?
- Ну... - Ивич задумался. Вспомнил Карнеги. Подумал, что все неприятности нужно решать сразу, в процессе поступления. - А чего тянуть? Давай прямо сегодня - ресторан “Бухарест”, через час - устроит?
- Нет, - лучше на свежем воздухе. В саду Баумана, например?
- Хорошо. Так через час?
- До встречи! - и Кузьмин с облегчением повесил трубку.
Ивич покачал головой. Он догадался, что Петров уже успел поговорить с Пахомом, и сейчас главное понять, о чём был тот разговор, и в каком ключе он происходил. Доверия ни к одному, ни к другому у него не было. Репетируя предстоящую беседу, Артём стал неторопливо собираться.

VII

Марина проснулась посреди ночи. Она всегда очень ясно, до незначительных подробностей, помнила свои яркие цветные сны. Но сейчас, словно тёмно-багровый тяжёлый занавес сомкнулся за бесследно растаявшей в перламутровой дымке картиной. Как она ни старалась, но приснившееся начисто исчезло из памяти. Ощущалась лишь жгучая, неизвестно откуда вошедшая в душу, неприязнь, отвращение к единственной подруге - Веронике Семёновой.
Напрасно Марина пыталась всеми известными ей способами, от заклинаний до покаяния, изгнать из себя это незваное и непонятное мучительное чувство. Оно лишь ещё больше укоренялось и дополнилось вдобавок ощутимым физическим недомоганием. Женщину тошнило, ломило суставы не только рук, но и давно бесчувственных парализованных ног. Почему-то это её совершенно не удивляло. В этот момент она чувствовала одно, с трудом преодолимое желание - желание не жить.
И вдруг поняла: это какой-то чужак копается у неё в мозгу. Торопливый вор, прокравшийся в квартиру, в темноте и спешке нечаянно наткнулся на неустойчивый предмет, опрокинул его, что-то хрупкое рухнуло, грохот и звон разбудили её. Теперь он убегает; вот хлопнула дверь, тяжёлые прыжки по лестнице... Марину вырвало.
Сразу пришло облегчение.
На шум прибежал из соседней комнаты босой и взлохмаченный, испуганный Валера, на ходу запахивая, когда-то ею подаренный халат, с китайскими иероглифами. При виде этого халата несчастную ведьму снова стало неудержимо рвать.
- Сними... Сними скорей эту гадость... - в промежутках между спазмами, простонала она.
- Что? - не понял муж.
- Халат сними... И выйди, пожалуйста... Сейчас пройдёт...

Ленивый зимний рассвет неторопливо подползал по ковру к её постели. Измученная за эту ночь женщина лежала на правом боку, отвернувшись к стене. Ей не хотелось ни о чём думать, но непрошенные мысли, выворачивающие наизнанку, так стройно сконструированную, за годы унизительного положения, придающую смысл страданиям систему, властно тормошили разбуженный разум бывшего врача. Как врач, Марина поняла, что уже больна, и одной ногой, вернее одним крылом, уже коснулась той черты, из-за которой нет возврата, а одна дорога к воротам психиатрической клиники. Она пыталась найти ту точку во времени, из которой началось это необратимое движение. Всё сходилось на первом контакте с экстрасенсами агентства “Сон”.
“Приди в себя, идиотка! Какая ты, к чёрту, ясновидящая? Развитая былой врачебной практикой интуиция - и это всё! Заигрались вы, милый доктор! А эти гады из агентства и рады: нашли дурочку для отработки своих методик! ... - Марине хотелось плакать, в глубине гортани уже разбухал предательский комок. Пока она сдерживалась, но чувствовала - скоро рыдания вырвутся.  Представила реакцию своего мужа и попыталась как-то отвлечься. Но её мысли снова и снова возвращались к мучительной теме. - Что они там отрабатывали - это ещё надо разобраться; я чуть  с ума не сошла! Но я то,  допустим, бывший врач, -  а сколько у них ещё таких доверчивых дурачков? - что-то ледяное коснулось левой груди Марины, и сразу заныла правая бровь. Так было с ней всегда в моменты неконтролируемого рассудком страха. - Что делать? Что же мне теперь делать!?”
 - Валера! - громко позвала она мужа. - У тебя есть знакомый  психоаналитик?
- Так это, вроде, твоя епархия, - отозвался дизайнер, входя в комнату. - Ты же знаешь, чем я  теперь занимаюсь.
-  Но  ведь кто-то же из знакомых медиков у тебя остался! - Марина была на грани истерики. - Мне срочно нужен специалист! И хороший, надёжный профессионал.
- Хорошо, хорошо! Успокойся! Я позвоню Кашину - он теперь, кажется, частной практикой занимается - знаменитость.
Вечером у кровати Марины сидел могучий седовласый мужчина, которому на первый взгляд можно было дать лет тридцать пять, максимум сорок. Если бы не  глаза. Посмотревший в них начинал понимать, чем так завораживают человека тайны чёрных космических звёзд.

Петров вышел из метро и, купив в киоске сигарет, направился к подземному переходу, через Комсомольский проспект. До встречи с Петром Луневским, до которого он, наконец, дозвонился, было целых полчаса.
Андрей Иванович не очень представлял, что он хочет узнать нового от этого алкаша Пьетро. И  ехать к нему домой пришлось, так как экспедитор находился в нетранспортабельном состоянии, хотя с утра что-то ещё соображал. 
Во внутреннем кармане пиджака у Петрова лежала трехсотграммовая плоская фляжка с коньяком. На всякий случай. Старый чекист знал, что похмелье надо  лечить не пивом и не водкой, а выдержанным коньяком, несущим в себе целебную информацию. Живая там вода, или мёртвая - он в эти тонкости не вдавался, но по опыту знал - помогало здорово. Можно, конечно, сухим вином, однако здесь нужно угадать, да и случай, по-видимому, не тот.
Пока Андрей Иванович неторопливо двигался по проспекту, мимо элитных восьмиэтажен, постепенно приходило понимание того, в какое дерьмо он очередной раз вляпался.
“Кто взбаламутил воду и подбил Ивича на расследование смерти Паромова. Иван Чуприн. А что ему, собственно, неймётся? Ну,  умер старый знакомый, вряд ли очень близкий друг, ну - самоубийство? Что не даёт покоя начальнику отдела кадров? Нет, он  с чьей-то подачи действовал. Хотя, скорее всего, тоже марионетки. Тогда кто же тот кукловод, так точно просчитавший реакцию Ивича на суету Чуприна, знающий мои с Артёмом отношения, и меня как специалиста, который способен раскопать это дело?  И пока нет никаких навязчивых подсказок, которые могли насторожить такого прожонного хмыря, как  я. Видимо, знает меня хорошо. Выходит, этот  человек либо из нашей конторы, либо работает у Ивича! Если это ФСБ - то значит, они хотят прижать Завальнюка и Ивича с сынком, и поиметь их тайные разработки. А ежели это просто некий Икс, имеющий доступ к информации фирмы, желающий погреть руки? Нет, Икс лишь купленный информатор, а кукловода ищи среди ближайшего окружения генерала и папаши Ивича! Ох, сильные мира сего! Опять ты,  Петров, между их жерновов оказался”.
Петров приостановился и закурил. Не то, чтобы он так уж дрожал за свою поношенную шкуру, но инстинкт самосохранения и иммунитет от геройства у аналитика были в норме. А иначе не пережить бы ему “лихие девяностые”, несмотря на все свои аналитические серые клеточки. Поди,  не чопорная Англия начала прошлого века. Шлёпнули бы чисто по-русски.
 “А кто мог использовать Чуприна как детонатор? - снова заработал мозг Андрея Ивановича. - Надо будет ещё раз перешерстить всех работников этого “сонного” агентства с их родственничками. Выяснить - кто из них работал или работает в конторе, и имел контакт с Чуприным.”
Петрову пришлось несколько раз набирать номер квартиры Луневского на панели омофона, пока, наконец, не раздалось раздражённое пиликанье кодового замка, сообщающее о том, что непрошенный гость может войти.

Егор Санин был в приподнятом настроении. Сегодня ему всё доставляло удовольствие:  и утренняя  чашка кофе с рюмкой коньяку, и прихваченный морозцем, искрящийся в солнечных лучах городской пейзаж, мелькающий за тонированными стёклами “Ауди”, и даже предстоящий диалог с  отцом, которого скоро исполнительный директор сможет так прижать, что черти закашляются. Ох, и отыграется он скоро за все многолетние унижения!
Егор Владленович просчитал комбинацию, как ему думалось безупречно. Не знал он только одного - что майор Петров, до сих пор является штатным сотрудником ФСБ. А следовательно обо всём, имеющем отношение к фирме Ивича, и о всех действиях майора,  так или иначе связанных с её главой, становилось известно ещё кое-кому.
Потому-то так ошарашил, с улыбкой появившегося на пороге  кабинета генерального директора, Егорку поток отборной генеральской брани. Кроме яростно вышагивающего взад-вперёд Владлена Игнатовича Завальнюка, в кабинете присутствовали: восседающий в его кресле владелец агентства Яков Ивич, парапсихолог-консультант Дмитрий Кашин и какой-то мрачный тип армейского покроя.
Разрядив свой гнев о вошедшего, Завальнюк, как  будто сдулся, обмяк и, махнув рукой, устало опустился на стул, рядом с парапсихологом. Теперь  властно, веско и жёстко заговорил Ивич:
- Нам стало известно, что мой сын Артём, президент основной нашей научно-производственной вотчины АО “Интеграл”, затеял расследование причин самоубийства небезызвестного вам Никиты Паромова. Который, кстати был его сокурсником. А подтолкнул Артёма к этому Иван Чуприн, другой его сокурсник, к тому же один из подвергшихся воздействию наших психогенраторов. А вот кто, Егорушка, по-твоему, мог так заплести эту интригу, чтобы в  одном клубке оказались все наши пациенты: Чуприн, Кузьмин, Луневский, Семёнова, которых подбирал покойный; руководитель технологической базы и... -  он выдержал небольшую паузу, - выбранный нашим главным колдуном медиум-ретрослятор – так, кажется, Вы выражались, Дмитрий Борисович - Марина Которва? Несчастная, больная женщина! Да и эту, - Семёнову, не Вы ли ввели в программу испытаний?  - Тут Яков Янович в упор посмотрел на побледневшего Кашина. - Вам, ребятушки, что - одного самоубийства мало показалось?
- Кто, спрашивается, кроме здесь присутствующих, обладал всей информацией о эксперименте? - он обвёл тяжёлым прокураторским взглядом свою безмолвствующую, и, казалось, переставшую дышать, аудиторию. - Не все учредители имели доступ к этой информации. Даже мой сын о сути  происходящего понятия не имел! Зато, о его отношениях с майором ФСБ Петровым, да-да, с майором Андреем Ивановичем Петровым, ни в какую отставку не выходившим, Егорушка, знали только ты да я! И что именно ему поручит Артёмка это дело, чтобы убрать с глаз долой, - это вы, мерзавцы, точно просчитали! Ты и наш консультант; потому как у тебя мозгов для этого не хватило бы! Да  и нашу ведьму-ретросляторшу, никто другой не мог бы контролировать.
Тишина повисла всерьёз и надолго. Нет, не так рассыпаются в безмолвствующий прах грандиозные замыслы.
Никто из присутствующих не ощущал в данный момент ни настоящего страха, ни, тем  паче, раскаяния. Егор Санин испытывал лишь подкатывающую к горлу, мешающую дышать и соображать, злость. Генерал Завальнюк чувствовал себя униженным, и главное, что сейчас мучило амбициозного, привыкшего командовать человека - это потеря лица, и в будущем -  долгая зависимость, от ненавистного приятеля Якова.
Парапсихолог совершенно успокоился. Он прекрасно понимал, что; во-первых, без него эти монстры не обойдутся, а во-вторых - убрать так  просто целителя, услугами которого пользуются высшие государственные чины, у них духу не хватит. А пока притворялся ничего не помнящим агнцем.
Бывший партийный босс, бывший реформатор думал о том, как с наименьшими издержками исправить ситуацию, и какие дивиденды  можно будет  извлечь из всего этого в дальнейшем. На зарвавшегося генеральского мальца ему было глубоко плевать - пусть папаша думает, что с ним делать. А игру с колдуном, после того как его немного подержат взаперти, мы ещё продолжим.
Офицер ФСБ Алексей Денисов, ни о чем, не думая, ждал развития событий.
 - Ну, вот что, - наконец Яков Янович остановил взгляд на ссутулившейся фигуре генерала. - Ты, Владлен, сам решай, что со своим отпрыском дальше делать, но чтоб я его больше никогда не видел! А этого корифея  в подвал! Алексей! - повелительно кивнул он мрачному типу. Незаметно подмигнул парапсихологу и, опираясь на стол короткими руками, вылез из кресла. Низкорослый, коренастый, энергично прошагал к двери и, не закрыв её за собой, не обернувшись вышел.

Пьетро мучился. Страдающему с похмелья не до этикета, и открыв перед гостем дверь, едва кивнув, он тотчас  вернулся в горизонтальное положение. Андрею Ивановичу было жаль  мужика, но сразу дать ему живительного напитка  он поостерёгся. Со скептической усмешкой оглядел окружающий, мягко говоря, беспорядок, подобрал с полу пустые бутылки из-под водки и унёс их на кухню. Ознакомился  с содержимым холодильника. К его удивлению тот был до отказа забит продуктами.
Поставил на плиту сковородку, настрогал туда сардельку, помидор и луковицу, разбил над всем этим закипевшим варевом четыре яйца  и от души посолил. Открыл пакет кефира, принёс в  комнату и заставил Петра сделать несколько глотков. Вернулся обратно, поставил на стол  фляжку с коньяком и стакан. Громко крикнул:
- Иди лечиться, ханурик! А то сам всё выпью!
Через несколько минут, на кухне появился кое-как пригладивший рыжую шевелюру, слегка сполоснувший физиономию, Луневский и плюхнулся на стул.
- Пей! - Андрей Иванович подвинул ему наполовину наполненный коньяком стакан. После того, как Пьетро  с трудом, давясь и морщась, влил в себя сто грамм, пихнул к нему сковороду. - Закуси!
Луневский, кривясь, отрицательно затряс головой.
- Живо! А то больше не получишь!
- Ладно, ладно! Сейчас! - пробормотал больной, ковырнул вилкой яичницу и потянулся за сигаретами. 
Петров подождал пока Пьетро закурит, и когда тот посмотрел на него осмысленным, выжидающим взглядом, спокойно сказал:
- Ну, вот. А теперь, Пётр Саныч, поговорим!
- Поговорим... - вяло откликнулся, приходящий в себя Саныч. - Так это ты звонил утром?
- Так это я. Петров, Андрей Иванович. По просьбе твоих приятелей, выясняю обстоятельства смерти Никиты Паромова. Что  по этому поводу думаешь, Петя?
- Вот, что, Андрей! Спасибо большое за лекарство, да только сказать мне  нечего! - насупился Пьетро. - Ничего я не думаю! А о покойниках - либо хорошо, либо ничего! Так это, типа, - второй вариант!
- А ничего хорошего, значит, сказать об институтском товарище не хочешь?
- А что хорошего можно сказать про Иуду? Всех их осина ожидает! Терпеливое дерево...
 - В смысле? - изобразил недоумение Петров.
- Да, ладно, прикидываться! - засмеялся, морщась Луневский. - Ты ведь уже поговорил с Пахомом Кузьминым, а тот знал, что Никита был стукачом! А у них один конец!
- А ты об этом,  когда узнал: ещё в институте, или позднее?
- Когда диплом обмывали. Никита сам проговорился - только не все поняли. Перепил он  тогда сильно и всё требовал уважения. Кричал, мол, все мы должны быть ему благодарны, в плане, что институт закончили. Особенно, почему-то, на Кузьмина наезжал. А тот только в сторону отворачивался. Вот тогда я и сообразил, что Паромов стукач, а Пахом - или тоже сексот, или давно раскусил Никитку-шута. - Луневский вопросительно поглядел на Андрея Ивановича, и быстро налил себе ещё полстакана. Спохватился: - А ты?
- Я на работе, - автоматически ответил Петров и тут же подумал: “А почему бы и нет? На какой, собственно, я работе? И когда мне это мешало?” - Усмехнулся. Взял из мойки стакан, на всякий случай сполоснул его, и поставил на стол. - А, наливай!
- Помянем всех стукачей, вынесших себе смертный приговор! - подняв стакан, с торжественно-траурной гримасой произнёс Пьетро.
Они, не  чокаясь, выпили.
- А вот Чуприн ваш уверен, что Паромова убили... - пристально глядя на Луневского, задумчиво протянул Андрей Иванович.
- Чушь! Кому он нужен - этот несчастный? - как будто его оскорбили, взвился рыжий. - “Мне отмщение и Аз воздам!” - осёкся. - Постой, он же  отравился. Или  его отравили! Правда, правда! Я знаю, кто траванул Никитку! Это Атёмчик, дружбан мой, закадычный!  Больше-то не кому! - Луневский через стол наклонился к самому лицу Петрова и пьяно зашептал. - Знаешь, мент, мне тут сон приснился. Типа, я священник в каком-то монастыре. И приходит ко мне на исповедь один  монах. А монаха того я вроде в монастыре-то никогда не видел. Потом вспоминаю, что это очень богатый человек, которого я знал в молодости, переодетый монахом. И тут начинает он мне каяться, что, мол, негодяя убил, грех на душу взял! В плане, как  узнал, что тот человек предатель, не выдержал и яду подсыпал в пищу! - Пьетро откинулся на спинку стула, покачнулся, чудом удержав равновесие. Схватил фляжку, потряс  её, немного плеснул “менту”, остальное вылил в свой стакан и залпом выпил. С наслаждением отрыгнул. Опять наклонился к Андрею Ивановичу. - А был ли тот переодетый монах - Артём, я не знаю, - это Вы, гражданин начальник, разберитесь!
Пьетро гаденько, омерзительно захихикал. Вдруг сжал кулаками виски и зарыдал. Потом истерически расхохотался. Даже через закрытую входную дверь ожидающий лифт Петров слышал взрывы этого истеричного рыдающего хохота.

7. 09. 07.

















                Часть вторая

                Пахом и Вероника

           I

Пахом Кузьмин не понимал, куда вдруг исчез снег, казалось, только вчера наседающий грязными сугробами на мостовые и тротуары. Он не заметил весны, словно её вовсе не было. Трёхмесячный кусок времени, как утренний быстрый сон,  исчез из его сознания, оставив лишь едва уловимое, окрашенное серыми тонами,  ощущение мутной тоски. Если бы не вчерашний звонок Чуприна, с которым Пахом  с зимы прекратил общение, он, наверное,  и наступления лета не заметил. Кузьмин, сам удивлялся, как быстро он загасил  в себе вспышку ярости, узнав, что после окончательного разрыва их отношений, Вероника некоторое время была в близких отношениях с Иваном. Обиду на друга он довольно легко, с  минимальным душевным усилием, преодолел, - обижаться на  Чуприна было, как на кучевое, таящее грозу, облако, - но вот желания поехать с ним на  рыбалку не возникло. Вежливо отказался, сославшись на срочную работу.
Сейчас, сидя на лавочке, в парке, под кустами отцветающей сирени, Пахом Петрович пытался восстановить в памяти, развалившийся на отдельные фрагменты процесс превращения реалиста Кузьмина, в какое-то эфирное, отдавшееся на волю провидения, апатичное существо. Понятно - если бы он снова, как зимой, запил - так нет; уже не привлекала Пахома Петровича та истина, которая in vino.
“Вот, Пьетро - тот понятно. Спрятался в запой, как страус, и все  проблемы остались на земле, - думалось ему. - Правда, иногда такие игры в прятки, заканчиваются в психушке, - А, интересно, какой-такой  добродетель вызвал перевозку, во время последнего общения нашего музыканта с астральными сущностями.  Может соседи? Ивич говорил, что всю дорогу до клиники, Пьетро так громко хохотал, что прохожие на машину оборачивались. И что такого смешного он узрел в тех параллельных мирах? А может его рассмешило, что у них там, всё как у нас: те же интриги, предательства; та же ложь и глупость, дураки и плохие дороги, то же пьянство, только астральное и более одухотворённое?” - Кузмин грустно усмехнулся.
Мысли его обратились к Ивичу. Их последний разговор состоялся накануне отлёта Артёма, со своим новым серетарём-референтом, в Бельгию, где ему предложили возглавить чего-то там  Российско-Бельгийское. Тогда Пахом ещё  не знал, что новый сотрудник Ивича - бывшая учительница литературы, Вероника Семёнова. И хорошо, что не знал - не получилось бы того откровенного разговора, поставившего все точки над “i”, в их непростых отношениях. Так и не поняли бы они друг друга.
Как не поняли во время первой встречи,  в середине зимы. Да и вряд ли могли они тогда кого-нибудь кроме себя слышать, отягощенные каждый своими обидами и проблемами, находясь в разных пластах нашего многомерного бытия. Будто разговаривали на разных языках. Но может именно во время той  прогулки, по знакомым со студенческих лет, неубранным от растоптанной каши подтаявшего снега дорожкам безлюдного сада,  и беседы, полной взаимного неприятия, и началось их странное и краткое сближение. Диалектика здесь не причём - не было ни единства, ни борьбы. А что это было, они смутно поняли только, когда навсегда прощались, изрядно посидев в каком-то новомодном кабаке, на столичной окраине.
Когда уже свершились и канули в прошлое все трагические события прошедшей зимы, а их будущее было застлано непроницаемой пеленой. Кузьмин  ясно помнил лишь часть того разговора.

- А как ты думаешь, Пахом, кто теперь возглавит моё  “Интегралище”? - спросил в тот вечер Артём, поднимая фужер с шампанским. - Догадайся с трёх раз!
- Я, что тебе, гадалка? Никогда не любил викторин! - Кузьмин прекрасно знал, кого старший Ивич усадил на место сына-отступника, но ему не хотелось выказывать свою осведомленность. Их отношения с Петровым были весьма сложными и противоречивыми. Ни приятельскими, ни враждебными. Какое-то странное уважительное противостояние. За гранью рассудочного. Пахом Петрова не судил - в конце концов, у каждого есть свой предел прочности.
-  Ну, правильно! Месяц назад - я бы, услышав об этом, решил, что мой старик выжил из ума! Нет, он просто нашёл точное решение всех проблем, протащив через собрание акционеров моего бывшего цербера Андрюшу Петрова! Грамотно разрулил ситуацию, literate, как говорят на западе, - и волки феэсбешные сыты и суки партийные целы!
- Зря на отца обижаешься, Артём! Он отыскал в цейтноте тот единственный ход, который позволил свести проигранный эндшпиль к ничьей. И твою задницу спас!
- Да, конечно, ты прав, недаром - литератор! Ладно, давай, писатель, выпьем за нового директора и за новую жизнь! И спасибо тебе! Меньше всего ожидал, что меня, в такой ситуации, поддержит Пахом Кузьмин! За мою задницу и твоё сердце!
- Не говори красиво, Артём! - слегка поморщился Кузьмин, чокаясь с предпринимателем. - К чему этот пафос?
Ещё раз, прокручивая снова, уже зная с кем, уехал за границу Артём, этот, почему-то так чётко отпечатавшийся в памяти момент, он убеждался, что Ивич, несмотря ни на что, не мог не считать себя победителем, и увозил он из России не только бывшую женщину малахольного неудачника Пахома Кузьмина, но и ещё более возросшее чувство презрения к нему, подсознательной ненависти,  за те жалость и сочувствие, которые Пахом так опрометчиво  проявил  к бизнесмену, когда все отвернулись.
“А может, поэтому именно Веронику он и взял с собой, - подумал Кузьмин, пожимая плечами и подымаясь со скамеечки. - Глупец, с внутриутробным комплексом неполноценности,  и несчастная женщина, словно обречённая, летящая на огонь бабочка. И согласись, дружище Уильям, - есть повести печальнее на свете, чем снились прежде вашим мудрецам!”

События, произошедшие этой весной, изменили не только привычное течение жизней Ивича, Семёновой и Петрова. Андрей Иванович закончил своё расследование, и через неделю, после долгой беседы с Яковом Яновичем, стал генеральным директором АО “Интеграл”. Подал он в отставку или нет, по большому счёту, не так уж важно. Юрагентство “Сон”, в те же дни самоликвидировалось, а всех его уволенных сотрудников быстро проинтегрировал новоиспечённый отдел того самого АО, возглавленного новым руководством. Кроме генерала Завальнюка, с которым случился удар. Дмитрий Борисович Кашин,  после отпуска, проведённого на своей подмосковной даче, сразу занял должность заведующего отделением психиатрии в той самой частной клинике, где ему так быстро вылечили амнезию.
А Иван Чуприн, не минуло и месяца, как закончился его скоропостижный роман с кузьминской протеже, неожиданно женился.
Внешние изменения не коснулись лишь  нескольких судеб. Оставшегося в привычном одиночестве писателя Кузьмина, Марины Которвы и её мужа, да ещё Петра Луневского, полтора месяца пробывшего в психушке “Матросской Тишины”. Внешние, но отнюдь не глубинные.

Пахому перестала сниться пустыня. Он теперь, вообще, не помнил своих снов. Забросил прозу. В его опустошенной душе, освобождённой от шлаков пережитых страстей, от суетных желаний и прежних идеалов, время от времени возникали незнакомые мелодии, тонкое напряжённое звучание которых, будто надвигалось из глубинны космоса. Изредка рождались и быстро умирали стихотворные строки. Впрочем, он не старался их запомнить. Лишь  с  улыбкой  смотрел в окно, поверх многоэтажек, словно провожая в небо птичьи стаи.

Мучительной выдалась прошедшая зима для Марины Которвы. После отъезда Вероники Семёновой, со  своим новым шефом, в Бельгию, она осталась один на один с мужем, всё более отстраняющимся от неё, который, вдруг стал замкнутым, едва сдерживающим раздражение. Нервозность его разряжалась вспышками беспричинной ярости; она слышала через стену, как он что-то роняет, а может, швыряет, злобно чертыхается и потом громким шепотом изысканно матерится.
Дмитрий Кашин был не извергом, а просто очень одарённым человеком и знающим себе цену профессионалом,  с обычными людскими чувствами и слабостями. И то,  что использовал свой дар не бескорыстно  - Бог ему судья. Неудавшаяся авантюра с участием Санина была в его жизни мимолётным эпизодом, который он старался не вспоминать.
Но смотреть равнодушно на страдания он так и не привык. А на  страдания жены своего друга и бывшего коллеги, с  которым под горячим африканским небом был съеден не один пуд соли, запитый не одним литром неразбавленного спирта, при этом, осознавая  свою вину в её мучениях, - было уж слишком.  Раскаяние всегда спасало, приводило в норму душевное состояние парапсихолога. Да и работать с отягощённой душой он бы не смог.
Когда ему позвонил Валерий Которва и попросил посмотреть, что происходит с его, впавшей в энцелопатическую истерику женой, Кашин запаниковал. Но быстро привёл себя в порядок, поблагодарил Бога, который дал ему достаточно ума, чтобы использовать именно эту женщину в качестве медиума. Ситуация оставалась под контролем. Он постарался, как  можно быстрее оказаться рядом с Мариной. Пока ехал, провёл дистанционную диагностику, и  подошёл к её постели уже властным и спокойным, с готовыми решениями.
Валерий, сам, в недавнем прошлом, прекрасный диагност, очень уважал талант своего друга,  однако совершенно не понимал его метода. Наверное, поэтому и стал хорошим дизайнером, обратив свои способности на  создание внешних форм. Не мог он понять, что это за лечение такое: приходит врач, несколько минут тихо разговаривает с больной, потом выходит в другую комнату, ложится на  диван и просит оставить его одного. Сорок минут - ни шороха; то ли  спит, то ли медитирует. Снова, на несколько минут, возвращается к пациентке,  а затем ещё около часа втолковывает её мужу евангельские заповеди.
Но, как к этому не относись слепой от рождения, а трава летом - зелёная и первый  снег - белый. Результатом  целительства вошедший  к жене после  сеанса дизайнер был потрясён. Женщина  спокойно лежала на спине, и  со счастливой улыбкой смотрела на мужа. Он уже и не помнил, когда видел такую её улыбку.
- Вот и всё, дорогой! Никакая я, оказывается, не одержимая! Напридумывала о себе, Бог знает, каких страстей. Дмитрий объяснил, что у меня очень высокая подсознательная чувствительность, и я могла бы стать хорошим врачом! Да  и  сейчас - не поздно, только я к этому не подготовлена. Не правильно воспринимала свою болезнь, мало верила в Бога.  Молись за  меня, милый, и всё будет хорошо!
Одна беда - не умел молиться модный дизайнер Валерий.
А вот Марина и молилась усердно, и жизнь свою мужественно перелопатила, точно и вдумчиво следуя наставлениям Кашина. Но уже через несколько дней после её  припадка и посещения  Кашина, Марина почти ничего не ела, одна за другой обострялись старые хронические болячки, но самым жестоким испытанием стали долгие зимние бессонные ночи, когда ей казалось, что время остановилось, привычное трёхмерное пространство исчезло - то есть исчезли все ориентиры: верх, низ, право, лево. Бесчувствие парализованных ног распространялось на всё тело, и Марине представлялось, что в окружающей кромешной тьме существует лишь её больной мозг, рассыпающийся на атомы, которые хаотически мечутся, разлетаются в бесконечной безвоздушной пустоте. В это время  она молила Бога хотя бы о болезненных спазмах, терзающих грудь парализованной,  в течение дня.
Чем сильнее  старалась Марина изменить своё прежнее отношение к своему прошлому, чем истовей обращалась за помощью к Всевышнему, тем мучительней становились её страдания.
А  Вы  сами попробуйте поблагодарить Бога, каким себе его представляете, за своё физическое или моральное увечие. Попробуйте простить друга за предательство, или  жену за измену! Попытайтесь отказаться от всех прежних, впитанных с молоком матери, жизненных ценностей и приоритетов.
 Марина много раз готова была сдаться и прекратить эту непосильную борьбу  с самой собой, вернее с собственной тенью, на которую она становилась, всё  более похожа. И каждый раз в такие моменты отчаяния звонил Кашин. Он разговаривал жёстко, а порой грубо, его слова казались лишёнными смысла, не имеющими к ней непосредственного отношения, но почему-то становилось легче.
Всё-таки, хорошо, что в нашем непредсказуемом мире, за февралём и мартом, из века в век, наступает апрель. Исчезли остатки снега с московских улиц, новорождённым нежно-салатовым пушком окутались за её окном кусты и кроны деревьев. Минуло Прощеное воскресенье. А на следующее утро, пережив одну из самых страшных в своей жизни ночей, за которую измождённая женщина, уже  несколько раз попрощалась со всем земным, она услышала в телефонной трубке знакомый хрипловатый баритон.
Заведующий отделением психодиагностики элитной частной клиники Дмитрий Кашин сделал ей  неожиданное, искушающее предложение. 

II

Хмуро глядя сквозь пыльное стекло на проплывающее мимо, измазанное серым туманом однообразие московских окраин, Иван Чуприн ехал в полупустом вагоне ранней электрички, на свой давно купленный, но так и не освоенный,  заросший сорняками и высокой травой, даже не раскорчеванный, дачный участок, находящийся в ста километрах от столицы.
Теперь, после  свадьбы, нужно было подумать о том, как жить дальше, и первое, что придумал Иван Николаевич - это строительство  загородного дома, а точнее убежища. Турслёты и походы были теперь ему заказаны, и уважительной причиной смыться  с палаткой на выходные могло быть только освоение этой целины. И приезд туда друзей всегда можно оправдать необходимостью лишних рук. Но совсем не так он представлял первый день долгожданного отпуска.
Однако  Ваня никогда долго не унывал. Жена собиралась приехать на разрекламированную будущую фазенду лишь в пятницу, то есть послезавтра, а в  его знаменитом необъятном рюкзаке  дремали две армейские  фляги с чистым спиртом и три двухлитровых баллона крепкого пива. Успеет он  и у костерка с соседом посидеть, и сто раз похмелиться, и бурную деятельность изобразить. Чуприн достал пакет, с приготовленным женой завтраком, один из баллонов, мгновенно свернул ему крышку, и совершил затяжной глоток. Очистил от фольги бутерброды и стал их целеустремлённо поглощать, уже не спеша, прихлёбывая тёплое пиво.
Иван не сильно обиделся на Кузьмина,  когда тот ответил отказом на его приглашение. По свойству своей натуры, он  редко на  кого-нибудь надолго обижался, и свой гнев обычно выплёскивал сразу, ну, или в течение, максимум, ближайших суток. Виноватым, перед писателем, он  себя не считал - чувство вины тоже нечасто тревожило добродушие Ивана Николаевича. А что подруга Пахома, на какое-то время предпочла его - так то жизнь! Нельзя же из-за каждой вертихвостки ссориться со старым другом. Что, вообще, может быть важнее мужской дружбы? - всегда думал Чуприн.
“Зря Кузя не поехал! Ну, и чёрт с ним!” - Иван поставил на треть опустошённый  баллон на сидение. Вдруг,  с удивлением  почувствовал разбухающую внутри, незваную досаду. Нет, не на  Кузьмина, - на эту бзбалмашную, высокомерную девицу, из-за которой он вынужден теперь два часа в одиночестве глотать гадкое пойло в вонючей электричке. Покопался в рюкзаке, выудил одну из  заветных фляг, стаканчик,  дождался остановки и налил себе на глоток. Как учили, на выдохе выпил, долго нюхал рукав старой, пропахшей лесами и кострами, штормовки.
“Всегда Вы, Пахом Петрович, были странным человеком! И компании не чурались, а всё как-то особняком, - когда Ваня хмелел, ему был необходим собеседник, пусть даже воображаемый. - Ведь сам же эту стерву попросил пристроить! Скажешь - не так? Нет, не солидно это - так с друзьями не поступают! Дамочка-то, теперь того - тю-тю; с Артёмкой  в загранку упорхнула! Сладкая парочка! А ты сопли распустил - было бы из-за кого. На обиженных воду возят... Вот так-то, пиит!” - поезд начал очередное торможение, которое Чуприн воспринял как команду “на старт!”.
На стокилометровой дистанции было ещё много промежуточных стартов и к  главному финишу стайер весьма устал. И когда он геройски выгрузился из вагона на свою платформу, могло показаться, что сил у пошатывающегося гиганта,  с огромным рюкзаком за спиной и не менее внушительными баулами в каждой руке,  оставалось только добраться до ограждения и, привалившись к нему спиной, мягко сползти на асфальт.
Однако не даром же его называли Основным. Что такое - осилить четыре километра по тропке, петляющей, в самый раз под траекторию его криволинейного движения,  через пронизанный солнечными лучами, берёзовый лесок, для истоптавшего, с похмелья, в сорокоградусную жару, десятки вёрст астраханских степей?
Минут десять Ваня, сосредоточенно зажмурясь, готовился к решающему марш-броску. Наконец вздрогнул всем восьмипудовым организмом,  резко распрямился, замурлыкал под нос любимую “Болванку”  и напряжённым шагом, словно робот по минному полю, двинулся вперёд.
 Четыре километра он преодолел за четыре часа, периодически устраивая привал и взбадривая душу живительными напитками. В  полдень его распростёртое тело заметил, вернувшийся с рыбалки старик сосед, добросовестно, однако тщетно, попытался разбудить; в конце концов, махнул рукой, прикрыл гиганта, от посторонних глаз, чехлом, снятым со своего “Запорожца”, и,  ворча, скрылся в крохотном щитовом домике.
Чуприн очнулся, когда солнце, вдоволь налюбовавшееся на него за день, смущённое и покрасневшее, собиралось отдохнуть от подобных зрелищ за горизонтом, и чуть не упустило живописной, почти эротической, сцены пробуждения русского богатыря.
Автомобильный чехол внезапно зарычал и вздыбился в нескольких местах. Затем брезент стал испускать  непонятного происхождения звуки, напоминающие трагические завывания ветра на кладбище ржавых труб, и, совершая неописуемые конвульсивные колебания, начал медленно перемещаться по заросшему чертополохом участку. Его вращательно-поступательное движение закончилось у большого старого пня, обняв который, он обмяк беременным питоном.
И только после этого, из-под чехла раздались членораздельные, похожие на человеческий мат, стенания, на которые откликнулся соседский пёс, испуганным, истеричным лаем дозвавшийся, уже весьма пополдничавшего хозяина. Но одному старику оказалось не под силу высвободить туго замотанное жёсткой тканью тело. Пришлось звать на помощь сторожа Кентича.  Наконец, через четверть часа, Чуприн смог увидеть над собой ехидные гримасы вечерних облаков.
Его благодарность спасителям была традиционной. Пока сосед относил брезент и сбирал кое-какой немудрёный закус, Иван со сторожем - бывшим профессором физико-математических наук, быстро натянули палатку и разожгли костерок. Когда они все втроём уселись вокруг огня, уже  стемнело, и левитирующие за их спинами полосы тумана  огородили дачный посёлок от мрачной тишины леса. Командовал, по праву старшинства и должности,  Кентич, вмиру Вениамин Иннокентьевич Костышев:
- Ну, здравы будем, бояре! - произнёс он своё обычное, торжественно поднимая эмалированную кружку, на треть, наполненную разбавленным колодезной водой спиртом. - Тебя, Иван, каким ветром к нам,  старикам, занесло? Давненько не приезжал... - похрустев зелёным луком, обратился он к Чуприну.
- Женился я, Вениамин Инокентич. Теперь, надо фазенду обустраивать! Вот, отпуск специально взял.
- Ну-ну! Видел я сегодня, как ты её обустраиваешь... - проворчал сосед, бывший военный прокурор, Василий  Васильевич Ижиков, сильно переживавший провал своей избирательной компании, на выборах председателя правления садового кооператива. - Женился, а всё в заднице шило!
- Не ворчи, Васька! Сам-то, какой ко мне приковылял, - добродушно засмеялся профессор. - Ты бы, Ваня, видел! Дрожит весь, пыхтит перегаром! Чего  лопочет - не разберёшь!  - “Там!  Там!” А что - там?
- Ладно! Я на тебя бы посмотрел! Я думал - всё - кранты: задохнётся этот молодец  под моим брезентом! Инкриминируют непредумышленное - доказывай потом!
- Так ты, оказывается, за свою душеньку дрожал! - насмешливо прищурился Кентич. - Боялся, значит, на месте своих бывших клиентов оказаться, отставной прокуратор? То-то! От сумы, да от тюрьмы - не зарекайся!
- Да, пошёл ты...  - огрызнулся Ижиков. Исподлобья покосился на улыбающегося Чуприна. Приободрился. Прокашлялся. - Наливай, Ваня,  - спасли мы тебя нынче! А то, так бы и окочурился, в обнимку с пнём! - и погрозил пальцем насмешнику. - А Понтия я те припомню, ботаник!
Такая пикировка, между профессором и прокурором - постоянными обитателями дачного посёлка “Берёзка”, была делом обычным. После недолгой разминки и нескольких чарок, старики переходили к мемуарам. Впрочем, случаи из своего правоохранного прошлого, частенько совпадающие с сюжетами криминальных сериалов, рассказывал Ижиков. Кентич посмеивался и слушал, изредка вставляя саркастические комментарии. Сам он больше любил размышлять о естестве человеческой души и законе сохранения всего чего угодно, применительно к энергии добра и зла во Вселенной.
- Было у меня в производстве одно жуткое дело, - вытерев губы носовым платком, многозначительно начал свой рассказ Василий Васильевич. - Середина девяностых. Отец и мать, очень известные и небедные люди, подозревались в убийстве своего сына-наркомана, который, вроде бы, унёс из дома и продал дорогую, оставшуюся им в наследство от репрессированного в тридцатых прадеда священника, старинную икону. И улики все были против них, и мотив, и отец, в конце концов, дал признательные показания. Грозило ему тогда несколько лет за непредумышленное, в состоянии аффекта. Но вёл это расследование один молодой сопливый следак, прямо со студенческой скамьи, и что-то всё время ему не нравилось. Допёк он меня со своими несоответствиями; настоял-таки на следственном эксперименте. И оказался прав. Не убивал отец сына. Подставили его. Стали мы раскручивать это дело дальше и выяснилось, что в наследство этим упырям досталась не одна икона, а целый иконостас, незаконно тем священником присвоенный, - национальное достояние, так сказать. И они всё это богатство продавали за рубеж. И сроки заключения  обоим совсем другие вырисовывались. Поэтому и прикинулся Иваном Грозным наш подозреваемый. К делу подключилась генпрокуратура, потом его забрало ФСБ.  - Ижиков помолчал. Выкатил палочкой из костра головешку, нагнулся и раскурил беломорину. - А я, вот, до сего времени гадаю: а кто и зачем тогда, так жестоко подставил лихую семейку? Что скажешь, профессор?
- А что тут скажешь, наверняка, кто-то из своих! - отозвался, вместо профессора, Чуприн. - Барыши не подели!
- Да, нет, Иван, не всё так просто! Цепочку-то до конца раскрутили, слышал: все они, тогда, под суд пошли! Громкое было дело, - покачал головой Вениамин Иннокентьевич.  - Я думаю, ещё кто-то знал о том наследстве, или... Вася, а что, потом этот молодой следак - сделал карьеру?
- Не знаю... После суда я его больше,  кажется, и не видел... Мы были почти незнакомы...
- Ну, вот тебе и разгадка! - Профессор, кряхтя, привстал, пощуровал палкой в костре и договорил. - Сдается мне; ФСБ всё это затеяло и ловко провернуло. А молодец тот, отнюдь не со студенческой скамьи к вам пожаловал.
- Да что ты такое говоришь, Кентич! - возмутился бывший слуга закона. - Убить молодого парня, чтобы подставить родителей?! Нет, быть этого не может! Будь у них хоть десять национальных достояний! Неужели, там одни нелюди служат? Это, до какого беспредела  нужно докатиться? Нет, не верю!
- А то, что тысячами расстреливали в  двадцатых - тридцатых, - тоже не  веришь? - повысил голос Вениамин Инокентич. Он снова присел на свой складной стульчик, скрестил на коленях кисти рук. - Наливай, Ваня! - и, выпив, уже раздумчиво продолжил: - Вера, мой друг, возможна лишь в абсолютно стабильное, не от чего не зависящее, то есть в Господа Бога. Не будем здесь затевать филологические споры об  обиходном значении этого слова, но верить или не верить очевидным фактам - показатель психического здоровья. Они либо есть, либо их нет! Да тебе, прокурор, лучше меня это известно. А то, что вместо сердца, которое не просто кровяной насос, а орган совести, большевики затолкали себе под рёбра пламенный мотор, - это факт! А потом моторчик перегрелся, охладили его, полив холодной водичкой, а он и заржавел. Металл тот лишь для гвоздиков и винтиков был пригоден. И на его место поставили новый, уже из другого сплава - нержавеющего, легированного. Так и пришло время легированных, бесчувственных  и бессовестных полулюдей - полумеханизмов. А для них цель всегда оправдывает средства. А безнравственные средства, по большому счёту, ничто оправдать не может!
- А вчера ты мне другое проповедовал, - Ижиков сохранил от своей профессии юриста тягу к словопрениям. - Говорил, что всё можно оправдать любовью! Так  как тебя теперь понимать, всепрощающий ты наш? Не срастается!
- Вчера я имел ввиду любовь к Богу, и к миру им созданному! А для оценки средств воздействия на этот мир Он и дал людям совесть - своё отображение в человеческой душе, вложив  её в сердце живое, а не в механическое! Так что, всё срастается, гражданин начальник!
Иван Николаевич начинал скучать. Он снова наполнил кружки, затуманенным взглядом обозрел прижавшееся к потрескивающему костру тёмное пространство и фигуры увлечённо спорящих стариков. Подкинул в огонь полено, никого не дожидаясь, выпил и углубился  в собственные размышления.
Он вспоминал чепуху, которую, пытаясь успокоить  его постыдную вспышку нахлынувшей, неподвластной воле, ярости, шептала перепуганная Вероника, в тот день, когда он узнал, что накануне она ночевала на даче Ивича. Мол, представь, что ты большое доброе сердце и прости гадкую женщину! -  Иван снова  разозлился. Налил себе ещё. - “Ха! Прости!”
А ведь он и правда никогда не считал, что их скороспелые отношения - всерьёз и надолго. И оставшись тогда один, действительно попытался представить себя этаким огромным сердцем. Но возникшая в его воображении тёмнобагровая боксёрская груша, подвешенная на каких-то толстых синих  шлангах, сразу получила серию жёстких ударов, и жалобно заныла. Но,  что интересно, гнев  исчез. Несмотря на положительный результат, больше Чуприн подобных экспериментов над собой не проводил. До сегодняшнего вечера.

Что же так встревожило Ивана Николаевича в безыскусном повествовании бывшего прокурора. Какие слова оказались той отмычкой, вскрывшей замки подвалов, в которых летаргическим  сном наслаждалось его очарованное подсознание. 
“Подставили? Совесть? Безнравственность? Не то, не то! - суетливо рыскала его мысль. Он отстранённо воспринимал шорох падающих у костра, ненужных, чуждых ему фраз. И вдруг услышал. - Сердце! Ну, естественно, большое  доброе сердце!”
Если бы у  Вани сейчас спросили, причём тут его сердце и почему он обязательно должен им себя вообразить, вряд ли он ответил вразумительно. А сердцем себя представить ему, видимо, удалось. Только оказалось оно не очень большим, а совсем больным.

Вечером следующего дня, сосед и сторож, обеспокоенные отсутствием вчерашнего собутыльника на участке, заглянув в его палатку, обнаружили труп Ивана Николаевича Чуприна, умершего, как показало потом вскрытие, во сне, от обширного инфаркта. О  его чувстве меры, при употреблении алкоголя, знали все.

III

Пахом Кузьмин разрыдался. Впервые за долгие десятилетия сухих стенаний о трагичности и тленности земного существования.
Пахом Петрович Кузьмин, претерпевший почти полстолетия тварного бытия  и постоянные метаморфозы своего мировоззрения - от  рационально-материалистическго до рационально-идеалистического; многократно проходивший этапы остервенения чувств и их последующего преображения в смиренную тихую нежность к окружающей больной вселенной. За последний год эти состояния стали сменять друг друга с калейдоскопической скоростью. Если после разрыва с женой он находился - нет, не в озлобленном - в саркастично-критическом настроении, то после смерти Никиты Паромова, в течение всего двухмесячного расследования - в тревожно-подавленном.
Наверно, не зря ему долгое время, перед этим, снилась пустыня. Однако настоящее, полное опустошение его сознание ощутило,  когда он узнал об интимных отношениях своего друга Чуприна и, успевшей стать близким человеком, случайно встреченной женщины, а эти странные, тревожные сны сменила чёрная безмолвная бездна забытья, в которую он, пьяный, воткнув кулаки в безответную подушку, проваливался поздней ночью.
Но только сейчас, узнав о смерти своего друга, с которым ещё несколько дней назад разговаривал, он испытал настоящий ужас беспомощной твари, пред неисповедимой, непознаваемой его разумом всесильной волей.
“Эх, Ваня, Ваня...” - вновь и вновь, словно заклинание, повторял Пахом. Слёзы давно исчезли, но Пахом Петрович, продолжал тереть ладонями их высохшие, зудящие следы на своих впалых щеках. Он пытался обвинить в случившемся себя: если бы согласился и поехал с Чуприным,  к нему на дачу, - ничего бы не случилось! Не получалось - он прекрасно понимал, что просто был бы свидетелем ещё более грандиозной пьянки, с тем же исходом. Другое мучило его душу. Не снял он окончательно претензий к Ивану - подсознательное осуждение осталось. С этим его друг и ушёл навсегда из жизни, в ненасытную бездну непостижимого безвременья. И почему-то, ещё сильнее было жалко его молодую жену.

В моменты кризиса всех чувств, которые Кузьмин в течении жизни не раз испытывал, он научился, отбросив эмоции, рассуждать только логически. И логически пришёл к выводу, что зияющую пустоту в его душе можно попытаться заполнить верой в эту непознаваемую всемогущую волю, которую многие умные люди называют Богом.
Наверно, так никогда и не сподобился бы тяжёлый на подъём, всегда с известной долей внутреннего неприятия относившийся к всевозможным ритуалам и обрядам, Пахом крестится, но магическая прелесть чувственного слова - Таинство, словно ниоткуда возникшего в его изнурённом преображениями чувств мозгу, подвигла писателя на этот шаг. Обычно человек приходит к Богу, отключив сознание, и доверившись сердцу. У Кузьмина это было рассудочное, осознанное действие.

Службу Пахом Петрович выстоял с большим трудом. Как он не силился настроить свою душу на восприятие божественного дыхания, она оставалась зажатой, робкой, послушно исполняющей волю его сознания. Раздражали кашель и перешептывания прихожан, вклинивающиеся в непонятные, но чарующие голоса церковного хора, небрежно одетые люди, туда-сюда протискивавшиеся сквозь молящихся, и неуместно, гротескно резвые дети, будто против чего-то протестующие.  По завершению службы, когда зазвонил церковный колокол, им овладело полное равнодушие к предстоящему, но пришла и расслабляющая разум и тело покорность. Он ощущал себя пациентом перед врачебным осмотром.
Однако писатель не забывал прагматично фиксировать и изучать свои ощущения, на всех этапах обряда: и когда сдавленным шепотом повторял за священнослужителем слова молитвы, и когда его, обнажённого, трижды, с головой, окунали в купель, и когда он воцерковляся, входя в алтарь, осторожно и опасливо касался сухими губами зацелованных икон. Он даже на священника смотрел изучающее, пытался оценить его человеческую личность, хотя и внушил себе и, как будто, даже прочувствовал, что это не имеет ровно никакого значения - через батюшку воплощается воля Творца.
Про таких Пушкин говорил: “Проклятый наблюдатель!” Да, эти будут потом долго анализировать, изумляясь, даже то, непонятное им чувство лёгкости и неожиданной радости, которое возникло в их очищенной от всех прошлых грехов душе.

Итак, Пахом Кузьмин получил “печать дара  Духа Святаго” и соделался чадом Божьим. А вот с сыновней благодарностью у капризного чада, по-первости, были проблемы. Опустошение в душе ничем новым не заполнялось, однако изменилась та жуткая бездонная пропасть - бесконечность небытия, куда он стремительно  падал по  ночам. Собственно, теперь утром ему помнилась уже не заполненная густой кромешной тьмой бездна, а нечто прозрачное, с лёгким фиолетовым свечением, исходившим из невидимого, и лишь угадываемого источника. Упрямый рассудок отказывался верить в желаемое его сердцем - в божественное происхождение  источника чудного света, а с диаматовской упёртостью объяснял всё, работой над собой и гармонизацией физиологии.
На отношение Пахома Петровича к очередной метаморфозе самосознания повлияла одна случайная встреча в ЦДЛ, на творческом вечере, устроенном к пятидесятилетнему юбилею, поэта и философа  Станислава Наумова, знакомого ему ещё по наивным беседам непуганых рифмоплётов в лито восьмидесятых.
Ныне юбилеи старых    приятелей Кузьмина, в Советские времена вдохновенно творивших литературу будущего в котельных и диспетчерских, а теперь понемногу выбирающихся на поверхность, следовали один за другим. Кто-то стал редактором, кто-то издателем, но серьезным профессиональным мудрецом - только Стас. Поэтому и пришёл к нему на вечер, избегающий подобных мероприятий Кузьмин.
По окончании культурной части, на неизбежном традиционном фуршете, он и познакомился с модным парапсихологом Дмитрием Кашиным и его странным гостем - знатоком восточной культуры и уфологом  Джоноти Дзе Суном, китайцем, умудрившемся родиться в Индии, да там же, судя по всему, и умудрившегося.
Кузьмин ничего не знал о роли Кашина в трагических событиях прошедшей зимы. О результатах расследования он узнал от Петрова, по телефону. Пахом тогда был не в лучшей форме, а проще говоря, тревожно пьян. Нервозен и агрессивен. Сразу это поняв, Андрей Иванович, не  вдаваясь в детали, кратко, без интонаций, изложил  лишь суть. Самоубийство Паромова - доказанный факт. Кузьмин, уже знавший о новой должности бывшего феэсбешника,  послал его к чёрту. На  том  и порешили. Более они отношений не поддерживали.
Подвыпившие заморские уфологи, да и доморощенные экстрасенсы, ничем явно не отличаются от непричастных к тонкому миру, обычных любителей особенностей национальной праздничной кухни. Та же тяга к  обильному словоизвержению на свои излюбленные темы, то же  желание оставить за собой в споре последнее слово и жёсткое неприятие  чужих мнений, несовпадающих с их точкой зрения. Возможно лишь высокомерие, преувеличенное самомнение и подспудное осознание собственной избранности, до поры, сдерживаемые профессиональными навыками, и оттого незамечаемое не менее разгорячёнными, требующими и к себе уважения собеседниками, несколько выделяло их на общем, весьма сером фоне.
Успевший  поздравить юбиляра Пахом уже собирался тихо смыться с начинающего разгон мероприятия, но  какой-то полузнакомый литератор, почитатель кашинского таланта, (кстати, в конце прошлого тысячелетия было издано несколько книг Дмитрия Борисовича, по нетрадиционным методикам психодиагностики), цепко ухватил  Кузьмина за локоть и потащил знакомиться с “очень-очень интересными людьми”.

Тема взаимопроникновения религии и науки действительно всегда волновала Пахома Петровича, и он был рад непосредственному контакту с людьми, профессионально занимающимися вопросами парапсихологии. Особенно в этот сложный, смутный период своей жизни, когда многое, никогда и не снившееся мудрым мира сего, одной человеческой логикой он уже не мог себе объяснить, а к чувственному познанию  трансцендентного относился с подозрительностью впервые попавшего в мегаполис провинциала. Знаменитости понравились Пахому; обычные, доброжелательные, не испорченные квартирными вопросами, люди. Спортивный вид. Манеры раскрепощённые, светские. И не подумаешь, что прорицатели, способные легко просканировать твоё астральное существо до десятого колена и сходу  определить, какие божественные законы нарушила двоюродная прабабка жены, из-за которой у вашего  внучатого племянника будет диатез, если вы не погибнете следующей весной, в начале мая, от удара молнии, или в считанные дни не измените свой мерзопакостный характер.
Но, разумеется,  в этот  вечер им внятно поговорить не дали. Однако, в кармане Кузьмина осталась визитка психоаналитика Дмитрия Борисовича Кашина, а в памяти - приглашение посетить, в ближайшую субботу, его загородную обитель, для более обстоятельной беседы. Тем более, что иностранный гость собирается скоро их покинуть и совершить паломничество к месту падения Тунгусского НЛО.
Знал бы польщенный писатель, чему он обязан, таким вниманием знаменитого экстрасенса.

Обитель нового русского “чудотворца”, была двухэтажным кирпичным особняком, в тридцати километрах на восток от столицы. Судя возрасту окружающей его флоры, выстроенном в середине девяностых.
“О, как живут ныне врачеватели души и тела! Не чета разным там, больше чем поэтам, - пытаясь самоиронией снять внутреннее напряжение, усмехнулся Кузьмин, не без трепета, нажимая, ранним вечером ближайшей субботы, кнопку омофона на высоченном заборе, сложенном из того же, что и  обитель, “кремлёвского” кирпича. - А ты, наивный, - что ожидал здесь увидеть? Избушку на курьих ножках?”
Вообще-то, он сейчас ожидал, что в открывшейся калитке появится толстошеее существо в камуфляже и огромная чёрная  собака, из дымящейся, истекающей обильной слюной пасти которой вываливается алчущий острый язык.
Но за беззвучно отворившейся дверью никого не было, а  сверху, над головой Кузьмина,  приветливо прошелестел голос хозяина:
- Здравствуйте, Пахом Петрович! Проходите, пожалуйста! По дорожке и налево. Не волнуйтесь - злых собак  нет!
“Обувь снимать? - хотелось спросить Кузьмину, когда он вступил на вычищенную до пылинки, покрытую неизвестным ему упругим материалом, дорожку, причудливо петляющую меж разнокалиберных валунов, усыпавших подстриженную “под ёжик” лужайку. Через пятьдесят метров петляния,  в его закружившейся голове мелькнул второй дурацкий вопрос, - А что такое, господа кудесники, в этом лукоморье, собственно, лево?”
Ответ прозвучал откуда-то из-за спины:
- Пахом! Иди сюда! - Кузьмин узнал голос Стаса Наумова. Он не ожидал встретить здесь философа, но ничему уже не удивляясь, повернулся и посмотрел в направлении источника звука. Вероятно, лево - это было там.
Под старой, раздвоенной, двадцатиметровой липой - Пахом никогда таких лип не видел, вокруг столика с напитками и фужерами, стояли четыре шезлонга. В трёх расположились Кашин, китайский гость  и Стас. Четвёртый, очевидно, предназначался Кузьмину.
Странно ждать протянутых рук от людей, полулежащих в расслабленных позах, и  Пахом Петрович, ограничившись лёгким поклоном, занял своё место.
Писатель облегчённо  вздохнул, увидев, что все  предложенные напитки - безалкогольные. Видимо, предстояла, и впрямь, обстоятельная, серьёзная беседа. Но объяснения такому неожиданному и  слишком явному вниманию к своей скромной персоне Пахом не находил.
Он  готовился к продолжительным “китайским церемониям”, однако ограничились общими приветственными фразами.
А потом возникла неловкая напряжённая пауза, за время  которой  Кузьмин понял, насколько отстала официальная медицина, со всеми её флюорографиями, УЗИ,  энцефолографами и полиграфами, от  нетрадиционных методов кармических диагностов.
Наконец, Кузьмин вспомнил,  что всегда считал себя неподвластным гипнозу, кое-как освободился от оцепенения, и посмотрел на философа, только что скомкавшего в пепельнице окурок и уже снова потянувшегося к пачке. Стас всегда смолил одну за другой.
“А здесь, оказывается, и курить дозволено!” - словно отыграв шахматное качество, довольно подумал Пахом Петрович, и торопливо сунул в рот сигарету.
Дмитрий Борисович врачебно-ласково улыбнулся, Наумов весело расхохотался, даже китаец чуть иронично  повёл тонкой бровью. Кузьмин смутился, и его рука с зажигалкой повисла в воздухе.
- Курите, не стесняйтесь, Пахом Петрович! А то вид у Вас был перед этим такой, будто не в гости к друзьям приехали, а в НИИ ЧАВО попали! - Пахом ещё не успел сформулировать свою мысль, а Кашин уже, словно отвечал ему: - К друзьям, Пахом Петрович, к друзьям! Вас, конечно, удивило моё приглашение, но, поверьте, ничего удивительного в этом нет! Когда я познакомился со Станиславом, он, уже зная, чем я занимаюсь, и, прочитав мои книжки, в одном разговоре упомянул писателя Кузьмина, который пишет свои повести так, будто изучал мои работы, хотя, как он уверял, это маловероятно. Вы, ведь с ним часто общались в те годы, когда половина страны увлекалось экстрасенсорикой и парапсихологией, - наверняка, и этой темы не могли не коснуться, однако моё скромное имя никогда не упоминали. А, значит, и о моих системах кармической диагностики не знали. Ну, да, - вздохнул он. - На фоне телезвёзд - Кашпировского и Чумака, тоненькие брошюрки,  в мягких однотонных обложках, смотрелись весьма скромно. Впрочем, это было сделано мной умышленно.
Дмитрий Борисович немного помолчал. Он очень хотел, чтобы его следующие слова достигли  сокровенной глубины сознания этого человека, перед которым он чувствовал, даже не вину, скорее ответственность. Да, та работа, которой он, посвятил себя целиком и столько лет выполнял, под недремлющим  оком всемогущей конторы, чуть не превратила данный  ему Божий талант, в орудие манипулирования чувствами и судьбами живых  людей. Кузьмин был одним из них.
Но это  особый случай. Этот человек - единственный,  кто смог силой  воли сопротивляться воздействию лептонного психогенератора, и, после всего виртуально пережитого, выбравшись   из плена иллюзий нравственно ослеплённым, не возненавидеть жестокую явь окружающей реальности, и если не сохранить  любовь к предавшей его женщине, то преодолеть чувство презрения и обиды. А ведь именно ему  досталось самое тяжёлое испытание  в этом чудовищном эксперименте Ивича и генерала-маньяка. Разрушались именно его идеалы, представления о морали и нравственности. Именно перед ним возник вопрос об ущербности собственной совести. А он смог так сломать свою запредельную природную гордыню,  что сознательно обратился за помощью к той непознаваемой Вечной Воле, в которую никогда не верил чрезвычайно рациональным, скептическим умом. Один писатель-фантаст называл своего героя, способного спокойно погружаться в метафизические глубины трансцендентного и легко выныривать на поверхность эмпирии, - дайвером. Так вот - этот Кузьмин был дайвером.
- Так, вот... - продолжил Кашин. - Я, с большим интересом и удовольствием, прочитал ваши произведения. Мне импонирует ваш едкий, саркастический стиль. Я думаю: Вы последовательный ученик моих любимых писателей Гоголя, Булгакова, поздних Стругацких... Я прав? - Дмитрий Борисович серьёзно, без улыбки, посмотрел на  вымучившего на лице хмурое выражение, любящего похвалу Пахома.
- И тема, которую Вы исследуете, мне, как понимаете, совсем не безразлична. Тем более важно критическое отношение к способам контакта с тонкой формой реальности.  Собственно, того и не подозревая, Вы критикуете мои методы астральной диагностики и лечения воздействием на человеческое биополе и подсознание. Что, в принципе, - одно и то же. Церковь называет это душой. А целительство душ предполагает возможным только лишь для святых угодников. Но если светский писатель может себе позволить иронию по отношению к реакарнации, общению с иными мирами и одухотворёнными сущностями, то в устах священнослужителя это звучит неуместно. Но ещё опаснее  полное отвержение научных, опережающих своё время знаний, объявление дьявольщиной всего, что не укладывается в канонические рамки обветшавших религиозных догм. Какая же дьявольщина в том, чтобы помогать людям в познании и очищении ими  своих душ, и, как следствие, лечении и предотвращении болезней тела?
Увлёкшегося целителя, в своей обычной манере, бесцеремонно прервал Наумов:
- Вы, Дмитрий  Борисович, пожалуйста, поаккуратней с церковными догматами! Величайшие умы их врубали в человеческое сознание! Кое-кто тронул! Как говорила героиня одной русской народной сказки: “Не пей, братец,  из копытца, католиком станешь!” Кабы не выстрадали на заре Христианства отцы церкви эти догматы, не разрешили бы правильно христологические вопросы о двойственной природе Спасителя,  - допустили ошибку, то так и лазали бы мы сейчас по сухим ветвям древа эволюции, аки макаки!
- К твоей последней статье, Станислав, у нашей церкви, несмотря, на все выпады против католицизма,  тоже далеко не однозначное отношение! Церковь никогда не примет твою теорию эволюции! По определению! Для неё вера в Бога - истинная цель, а никак не идеальное средство, - нахмурился парапсихолог. - Ты забыл, за что распяли Иисуса? Про Джордано с Галилео, не помнишь? Мы учёные: ты - философ, я - психолог; и должны изучать и анализировать факты. А фактов у меня достаточно! Выздоровевшие от неизлечимых недугов - вот мои  факты!
- Он тоже  учёный - уфолог! Да ещё и востоковед! - Стас кивнул в сторону безмолвствующего Дзе Суна. - А у него какие факты? Пляшущие, вокруг осколков заблудившейся в нашем измерении разбитой тарелки, обнирваненные зелёненькие иошки? Лично я не видел? Пусть я Фома-неверующий, но и ни с одним твоим пациентом, исцелённым от рака, и даже прозревшим, - не знаком! А у меня факты - вся мировая история!
Кузьмин читал последнюю работу Наумова ещё осенью. Высший класс! Логик Стас был великолепный. С концепцией, в целом, согласился, но определённого мнения, из-за налетевших следом январских трагических событий, сформулировать так и не сподобился. Сейчас он пытался восстановить в памяти содержание статьи и то, своё первое впечатление. И не мог. Мешали  возбуждённые голоса философа и психолога, спорящих о необходимости примирения и смыкания науки с религией, на новом витке эволюции человечества.
Востоковед,  с непроницаемым спокойствием, безмолвно созерцал эволюцию облаков на подмосковном небе, вдохновенно подсвеченном последними лучами заходящего, уже невидимого за стеной “обители” солнца. За весь вечер он не произнёс ни слова.
“Золотой собеседник! Всё понимает, но ничего не говорит! Может он немой? - украдкой взглянув в его сторону, подумал Пахом. - Ну а эти  производители серебра - скоро, интересно, иссякнут?”

Они  иссякли  как-то вдруг. Оба одновременно. В саду  повисла тишина, и сразу стал отчётливо различим монотонный писк голодных комаров. Стас несколько раз шлёпнул себя  по шее, потом вылез из шезлонга. Поднялся и Пахом.
Прощаясь, хозяин обители задержал его ладонь.
- Вы  простите нас,  увлеклись! - проговорил он вкрадчиво. - А ведь я хотел предложить Вам работу!
- Это какую же работу может выполнять ленивый писатель для известного психиатра? - удивился Кузьмин.
- Писать, Пахом Петрович, писать! Станислав Сергеевич уже начал работать над новой книгой, оценивающую мои идеи и систему с позиций философии.
- Ну, а мне-то, - с каких позиций оценивать ваши идеи? - не совсем вежливо прореагировал ленивый писатель. - Я - беллетрист! О системе слышу впервые! Благодарю, конечно, за лестное предложение, но мне кажется я не тот, кто Вам нужен...
-  А я Вам книжки свои дам почитать - вот тогда и решите - тот Вы или не тот! -  Кашин выпустил руку Пахома. - Подождите минутку!
Дмитрий Борисович быстрым шагом направился к дому, исчез за кустами и скоро вернулся, держа в руках три тонкие серые книжки.  Кузьмин снова удивился; даже те тонюсенькие  сборнички стихов, которые он видел, изданные молодыми авторами на последние гроши, в частных издательствах, выглядели куда презентабельней.
- Ну, вот!  Если сочтёте достойным внимания, ознакомитесь, - торжественно вручая эти брошюры Пахому, сказал Кашин. - Я буду ждать вашего решения!

И  который уже раз, в этот странный вечер, удивился Кузьмин, когда наумовский артефакт - “Москвич - 407” - сразу  завёлся и  поехал. Пахому хотелось освободиться от ощущения тревожного недовольства и собой и всем окружающим, поэтому он шутливо спросил у весело насвистывающего философа:
- Твоё авто, случаем, не парамеханики реставрировали?
- Да, есть у меня один знакомый колдун, по этой части,  - дядя Гриша! Он мне это сокровище и сосватал! Неизвестно откуда он его притаранил, год ворожил под ним, и подарил на пятидесятилетие. Вот так! Раньше дядя Гриша  в КБ Миля колдовал, так я думаю: ещё  полгодика - и он  бы ему  в задницу пропеллер вставил.  А ты -  парамеханики... Вся эта индусская парамуть, трёп о загробном мире и пресловутая уфология-фигалогия - всего лишь антураж. Для тех, чьё сознание, исковерканное, мистифицированное за последние полвека, не способно адекватно воспринимать чистую информацию!
Артефакт вынырнул на пригородный большак и нагло помчался по правой полосе, иногда обгоняя ошарашенные таким хамством, модные иномарки.
- Так, какого рожна, ты согласился для них работать, если считаешь, что это балаган?
- Запоминай! Во-первых: я не для них работаю, а излагаю своё отношение к интересующей меня, наболевшей проблеме. Во-вторых: они, хоть и  пользуются раскрученными брендами, для пущей доходчивости, однако, отнюдь не шарлатаны, и их теории нуждаются в серьёзной философской оценке и обработке. Когда будешь читать Кашинские откровения, вспомни мои слова  и не зацикливайся на разных, там, несуразностях и фантазиях. Бери лишь суть!
- Слушай, Стас... - Пахом замялся.
- Чего?
- А этот немой уфолог-фиголог - действительно китаец? Или это тоже часть представления?
- Да нет! - рассмеялся Наумов. - Какой он китаец! Он потомок какого-то очень сильного бурятского или нанайского шамана, чёрт их разберёшь! И не немой он - просто акцент у него своеобразный. Вот и помалкивает...
- Так  я и  подумал... - Кузьмин достал сигареты, прикурил две; одну сунул в губы вцепившегося в руль Стаса. - Значит, советуешь почитать? Ну,  а в нескольких словах, не можешь прояснить, что за система такая?
- В нескольких словах, в нескольких словах... - повторил Наумов. Несколько раз жадно затянулся и выплюнул сигарету в окно. Немного подумал и снова рассмеялся. - Несмотря ни на что, любите Бога, на всё Его воля, и не надо роптать по всякой ерунде, типа материальных благ, своего несовершенства и недоумства. Нет у  человека другой цели, кроме любви к Богу! Было бы прямо Евангелие, если бы не отдельные комментарии! Всё настолько элементарно просто, что современного оглашенного человека, перекормленного всевозможной идеологической и религиозной демагогией, этим не  заинтригуешь! Он мгновенно зависнет! Вот и понадобились всяческие прибамбасы! Кармическая диагностика - как звучит? А? Заинтригованный клиент будет слушать! Тут-то его, под шумок, и продиагностируют и подправят! - Наумов замолчал, сбросил скорость. Потом вздохнул и сказал:
- А дар у Дмитрия действительно есть! И если  подумать, то  уж не от дьявола - это точно!
- Откуда такая уверенность? - усомнился Пахом. - Реакарнация души - явное противоречие со Священным Писанием. И насчёт дара? Ты ведь сам говорил, что не видел пока ни одного исцелённого им пациента.
- Это я соврал, - хмыкнул философ. - Чтоб немного его раздразнить. На  самом деле Дмитрий мне самому помог от запоев избавиться!
-  Да ну?! - Пахом был свидетелем знаменитых Наумовских запоев, порой длившихся месяцами.
- Ну да! - впервые за весь вечер Стас застеснялся. – Хочешь, я  тебе молитву прочту, которую он мне посоветовал?
- Прочти!
Наумов стал серьёзен. Перестроился  в правый ряд и совсем съехав на обочину, остановил машину. Заглушил двигатель. Откашлялся и медленно, тщательно проговаривая слова, начал читать:
- Боже Всеведающий! Благодарю Тебя за то, что увёл меня от соблазнов земных и небесных! За великий дар винолюбия! За то, что не позволил сделать смыслом жизни ни деньги, ни  плоть! Не дал возвести в кумирство - ни ум, ни творчество, ни земные идеалы! Ни пространство и ни время, ни бессмертие, ни совершенство! И за то, что свой дух и  веру я мог ощущать всеми фибрами души своей, как слепой странник ощущает тернистый путь,  ведущий к храму!
За то, что дал мудрость моим сердцу и разуму не сожалеть о прошлом, ценить настоящее мгновение, ничего не просить у  будущего и ничего не ведать о нём.
Но, Боже Всемогущий, молю, дай теперь сил моей слабой душе, без вина, сохранить в себе искру Твою и надежду на возвращение к Тебе! Дай мне сил превыше всего любить Тебя, и пронизанному отблесками этого бесконечного чувства, внутренне принимать, без обид и презрения, окружающий мир, мужественно перенося все испытания, если таковые мне предстоят!
Да будет воля Твоя!

Долго молчали.
- Ну, просто, гениально! - наконец очнулся Пахом. - Но это не каждому дано осознать. Молитва для продвинутых философов.
- Может быть, может быть...  - неохотно отозвался Стас, заводя мотор и трогаясь с места. - Только надо сначала эти запои пережить и продвинуться так, чтобы крыша не съехала набекрень...
Теперь молчали вплоть до самой окружной дороги. Когда наумовский “Москвич”, выбравшись из очередной пробки, вывернул на какую-то, незнакомую Кузьмину, более-менее свободную улицу, Стас, прекратив сквернословить, облегченно выдохнув, неожиданно вернулся к прежней теме:
- А на счёт Кашинских нестыковок - я тебе так скажу:  да, противоречат индусские теории о переселении душ, Православным воззрениям о трёх периодах их жизни. И таких противоречий у него - тьма тьмущая. Но сама-то система работает, людям помогает! Так, что - из-за мелких казуизмов - отвергать её целиком? Как обычно - с водой выплёскиваем ребёнка! Кашин - мужик не глупый и не гордый; сам всё прекрасно понимает - поэтому-то и обратился за помощью к специалистам! Наверняка, и естественников завлекает, особенно физиков-теоретиков обхаживает!
- Но от меня-то, что ему надо - какой я специалист?
- Может, ему нравится, как ты пишешь - стиль твой подходит, образно-метафорическая выразительность? - Наумов быстро взглянул на Пахома и усмехнулся. - Ну, или ещё что? Сам у него спроси, когда книги прочтёшь! - Стас затормозил, не доехав пятидесяти метров до подъезда Кузьмина. - Не хочу своим раритетом шокировать твоих соседушек. Ладно, бывай!
Кузьмин крепко пожал протянутую худую руку с длинными пальцами и выбрался из машины.
- Перед тем, как что-то решать - позвони мне! - высунув седую шевелюру из приоткрытой двери, крикнул ему вдогонку Наумов.

IV

Большой, могучий человек, Дмитрий Борисович Кашин, знаменитый психиатр-экстрасенс, заведующий отделением частной элитной клиники, не находил места своему сильному телу, на опустевшей, после отъезда гостей, громадной даче. Чукчу он в расчёт не принимал. Безмолвной тенью шаман исчез за дверью гостиной.
“Врач! Исцелись сам! Забыл? - ворчливо думал Дмитрий Борисович, бесцельно слоняясь из одной комнаты в другую. - Как ты другим-то помогать собираешься, если сам депрессию не можешь преодолеть! А уныние - один из самых тяжких наших грехов! Другим советовать ты, эскулапья морда, горазд: пройдите свою жизнь сотни раз, - прощайте, покайтесь, молитесь. Меняйтесь, меняйтесь, меняйтесь... Да, хорош учитель! Вождь мирового парапсихологиата! - Кашин вернулся в гостиную, достал из бара пузатую бутылку, плеснул немного коньяка в широкий фужер и поднял его на уровень глаз. Как всегда, долго смотрел, прищурясь, как янтарная жидкость преломляет мягкий вечерний свет, исходящий из раскрытого настежь окна.
Продиагностировав выпивку, удовлетворенно пробурчал:
- Прекрасный коньяк! Хороший человек его делал, добродушный! - чуть пригубил и поставил фужер на каминную полку.
“А, Ленин, здесь, ни причём! Адвокат Ульянов, наверняка в прошлой жизни был палачом или судьёй! Не он - так другой прокуратор нашёлся бы тогда! Стал бы художником Гитлер, нашёлся бы музыкант Вагнер! А вместо семинариста и поэта Джугашвили, какой-нибудь полукровка- антисемит Ильфопетров, который был убеждён, что судьба всех Бендеров - быть управдомами...” -  Дмитрий Борисович грустно улыбнулся. Он почувствовал, что начинает избавляться от накопившихся претензий к себе, а раздражительность сменяет ироничность. В таком расположении духа он уже мог заниматься работой над собой. Он уселся в глубокое кресло и начал, в который уже раз, прокручивать и анализировать события последних лет.
“Когда началось резкое ухудшение моего здоровья? - Вернёмся в отправную точку! - Кашин напряжённо сосредоточился на своём организме. - Ещё  в начале девяностых появились предтечи будущих недугов, воспаления эпидермиса, микробная экзема и прочие кожные заболевания. Я тогда связал это с всеобщей нервотрёпкой переходного времени, и отнёсся к тем первым звоночкам весьма легкомысленно. И только лишь, когда сначала воспались, превратившись в два коричневых лопуха мои чуткие уши, и следом появилась на правом глазном яблоке кератитовая сеточка, спохватился. Стоп! Всё это мы уже многократно проходили.
Берём всю область. Именно в те годы прекратила своё существование моя исследовательская спецлаборатория, и всех штатных колдунов отпустили на волю. Напрасно я тогда радовался, что все наши сверхсекреты и извращающие божий промысел разработки канули в Лету. Не тут-то было”, - лицо Кашина насмешливо скривилось.
Мистификация человеческого сознания в переходные моменты истории явление, конечно, закономерное, однако спонтанное появление такого количества ясновидцев, магов и ворожей в России, одними только законами эволюции, как это делает Наумов, не объяснить.
Тогда у многих появились проблемы со здоровьем и не только физиологические. Большинство бывших моих коллег открыло медицинские кооперативы, я в том числе, но некоторые исчезли, будто бы, бесследно. Как бы, не так! В епархии нашего крёстного отца Ивича ничего бесследно не исчезает.
А я так увлечённо зарабатывал деньги и славу, что не понял истинных причин своих болезней, соотнеся это с чрезмерным ослеплением  блеском человеческих ценностей. Тем паче, что болезни эти мне быстро удалось излечить, преодолев элементарную зависимость сознания от популярности и материальных благ. Как наивен я был в то время!”
Кашин выбрался из мягкого кресла и стал размеренным шагом, как метроном, ходить из угла в угол, по гостиной. Уже стемнело, и он, не заметив выдвинутого стула, задел его бедром. Хотел ругнуться, но удержался и промолчал.
“Ну вот - и тогда я чуть споткнулся, разозлился и не вник в суть происходящего. Настоящая-то причина была в будущем, а эти болячки лишь предупреждения! Ну, вот она - и моя искомая точечка! - Сутулая, грузная тень Якова Ивича, словно нестабильная голограмма возникла в воображении паранормала. - Который раз я возвращаюсь к одному и тому же. Но почему в этой точке всё так зыбко и расплывчато, а поле Ивича, вообще, неустойчиво? Что-то явно не так! Надо бы смотреть глубже. Возможно, ответы появятся на других уровнях”,
Других уровней Дмитрий Кашин опасался, и не без оснований. Прежде он охотно писал в своих книгах об иных Вселенных, параллельных и загробных мирах, интригуя падкую до всяческих чудес, вскормленную научной фантастикой и мистическими триллерами читательскую массу. “Вдумчивый человек сумеет отличить быль от сказки, и возьмёт себе то, что необходимо” - считал Кашин.
Однако после того, что случилось с ним в ходе зимнего эксперимента, сам Дмитрий Борисович стал очень серьёзно  относится к этим таинственным Вселенным и сверхразумным сущностям,  там обитающим. Он то точно знал, что они реальны, и не желал их тревожить.

В детстве Митя Кашин был болезненным, очень замкнутым, но внешне послушным ребёнком, проявляющим интерес лишь к чтению  и музыке. Но ему не суждено было стать музыкантом; как только родители подарили талантливому мальчику пианино, он упав с велосипеда, так повредил руку, что о карьере пианиста можно было забыть. Его отец - начальник цеха, и мать -  бухгалтер, работавшие на одном  и том же номерном заводе, были обычные советские трудяги, донельзя замотанные развитым социализмом, но если бы они обратили внимание на то, какую литературу так жадно поглощает их сын, не удивлялись бы потом рьяным увлечением своего неспортивного чада йогой и восточными единоборствами. В старших классах, довольно ленивый ученик Кашин неожиданно заинтересовался биологией, стал посещать факультатив, и очень сблизился с преподавателем, бывшим энтомологом и альпинистом, повредившим позвоночник при восхождении на Памирские пики.  А потом, троечник Кашин поразил всех, с первого раза поступив в Первый мед.
Однако, ещё больше были бы поражены его учителя, родители  и одноклассники, если бы знали какой дар разглядел у тихони Димона бывший путешественник,  в те ещё времена побывавший на Тибете  и в Гималаях, и ещё, даже чёрт вряд ли знает, где и зачем, - что, тем более, не положено знать простому, непосвященному человеку.
Именно этот дар и привёл будущего светоча российской парапсихологии, по следам того загадочного энтомолога, прямиком в секретный исследовательский центр ГРУ.

Не паранормальный, но мечтательный романтик, каковых в нашей стране, невзирая на любовь её жителей к экстриму, надеюсь, большинство, думает, что быть экстрасенсом и ясновидцем очень здорово. Ой, как они ошибаются! Чем выше развитие интеллекта даже у обычного человека, чем он одарённей и нравственней, тем труднее ему жить в полном противоречий и парадоксов посюстороннем пространстве. А что говорить о людях, наделённых сверхчувственными возможностями познания, способных заглянуть за горизонт доступного пониманию нашим разумом? Перед ними распахнуты, как минимум, две бездны: одна - полное уничтожение в себе человеческого и противопоставление своей отвердевшей, чёрной, безвозвратно поглощающей структуры всей вселенской целесообразности; вторая - безусловное принятие непознаваемой логики вдохновенного творчества бытия, с тем, чтобы послушно усваивая исходящий из неведомого свет, преломлять его в собственное сияние для человечества.
Антрацит или алмаз. Формула одна. Каин и Авель.

Закончилось второе тысячелетие, и без явно выраженных катаклизмов - ну нельзя же считать таковыми взрывы небоскрёбов и индонезийские цунами - начало разбег третье. Но к ужасу Кашина прогнозы ясновидящих и его самого всё чаще находили подтверждение. Резко снизили эффективность даже самыё сильные лекарственные препараты. Мутировали старые вирусы. Климатические аномалии с наибольшим размахом проявлялись в наиболее благополучных странах. Вялотекущая шизофрения всемирного сознания плавно переходила в активную, агрессивную фазу.
Теперь доктор Кашин пользовал лишь VIP-персон и только изредка выступал с публичными лекциями. Такая деятельность принесла парапсихологу вместе с долгожданным материальным благополучием, известностью и социальной независимостью, гораздо более серьёзные, чем безденежье и унизительный статус псевдоучёного, проблемы. И если ухудшение физического здоровья удавалось исправлять старыми методами, то душевное они не лечили.
Именно тогда Дмитрия Борисовича попросили выступить на закрытом семинаре уфологов, с которыми он последнее время много общался. С большим удовольствием мэтр парапсихологии отправился в подмосковный наукоград, в котором столько лет жил и работал.
По какой-то причине семинар не состоялся: то ли погода, в дождливом апреле начала нового тысячелетия, была не лётной, а зелёненькие  гуманоиды, из всепогодных летающих тарелок, не захотели помочь земным своим почитателям и доставить их на место сбора;  то ли сами уфологи забастовали, требуя повышения зарплаты, а может их побила отмороженная зелень экологов.
Так или иначе, когда разочарованный Кашин, выйдя из гостиницы, остановился на ступенях, ожидая свою машину, чтобы отбыть домой - апрельский воздух нахально пах распускающейся зеленью.

Но сначала другой лимузин подкатил к подъезду наукоградского “Отель-Паласа”. Из него медленно выкарабкалась грузная фигура самого Якова Яновича Ивича, и стала, словно тёмная туча, властно застилающая небо, угрожающе надвигаться на ошарашенного ясновидца.
Такой виделась сейчас Дмитрию Кашину, спустя несколько лет унизительного страха, мучительной борьбы с некой неведомой волей и самим собой, та роковая встреча.
А начиналось всё вполне благолепно. Ивич был вежливо-ласков, и сделал парапсихологу заманчивое предложение, заняться настоящей научной работой, в одной из лучших лабораторий России. Он, естественно, не поверил в благие намерения бывшего партийного босса, известного своим эгоцентризмом и беспринципностью. Забота об отечестве, здоровье народа, а тем более обо всей мировой цивилизации - последнее, что волновало этого “благодетеля”. Но возможность продолжить прерванные исследования по диагностике и коррекции полевых структур, была непреодолимым искушением и не могла не вдохновить Кашина. Да он и не мог отказаться, после того, как позволил Якову Яновичу, сразу же не оборвав разговора, открыть ему суть предстоящего эксперимента.
В агентстве Ивича,  Кашин получил в своё распоряжение не только сверхсовременное оборудование, но и вновь встретился со своими бывшими сотрудниками. Но в процессе решения поставленных задач, они начали странным образом исчезать. Перед решающей стадией, когда уже были подобраны испытуемые и найдены медиумы, через которых предполагалось транслировалось гипновоздействие от психотрона в тонкие структуры, из паронормалов лаборатории он остался один. И нельзя было не понять, чем всё закончится, после завершения испытаний нового психотропного оружия. То, что это оружие, Кашин понял давно, но вот  освободиться из паутины Ивича и его фанатиков генералов он не мог. И помощи ждать, кроме как от Всевышнего, было ниоткуда. На генеральского сынка, пройдоху Санина он особо не рассчитывал.
Оставалось молиться. Молиться так, как он учил своих пациентов, полностью снимая все зависимости от любых человеческих целей, включая духовные.

И Кашин очень хорошо помнил, как он самозабвенно, в точном смысле слова, молился, практически отключая сознание. Даже контролировал на энцефолографе электроимпульсы своего мозга. И он таки добился того молитвенного отрешения, когда тета- и альфа-ритмы отсутствуют.
И помощь пришла, но с запозданием. Эксперимент уже приближался к пограничной области необратимых явлений, из которой нет возврата, “маховик” психотрона был раскручен, а в силу громадной инерции гипнодействие на подсознание испытуемых, даже при прекращении опыта будет длится, в лучшем случае, месяцами.
Несмотря на весь свой предыдущий опыт общения с тонкими реальностями, парапсихолог никогда так не раздвигал границ своей восприимчивости и не сразу понял, откуда пришла эта помощь. Информация давалась ему через весьма болезненные ощущения панического ужаса, нестерпимого рассудком унижения и собственной ничтожности. И когда он уже окончательно растворился в хаосе небытия, в нём, вернее в том, что представляла его распавшаяся личность,  стали возникать неясные образы, отдалённо соответствующие человеческим мыслям.
Его нашли утром, на полу лаборатории, без сознания. Рядом валялся шлем энцелофотического  управления гипногенератором. Психотрон работал в заданном режиме, и только спустя двое суток стали происходить необъяснимые явления, которые и заставили прервать эксперимент. Сначала пришло известие о самоубийстве внештатного сотрудника  Никиты Паромова. Через несколько часов, не одновременно, а один за другим стали зависать компьютеры, с интервалом ровно в минуту, - что не подавалось никакому логическому объяснению.  А после того как завис последний, у всех сотрудников лаборатории, причастных к эксперименту, одновременно разболелись зубы. Сердечный приступ Ивича подвёл под испытаниями черту.
Но лишь один человек точно знал, почему Яков Янович отдал приказ об их прекращении. Но человек этот, профессионально имитируя посттравматическую амнезию, сидел в катакомбах генерала Завальнюка.

Амнезия, симулируемая Дмитрием Борисовичем, была прекрасным поводом для госпитализации. И его действительно положили в больницу, даже Ивич, со всеми своими связями, не мог так долго скрывать знаменитого ясновидца.
Однако, проблемы с его психологическим состоянием действительно существовали. Когда он, не прерывая молитвы, послушный непостижимой воле, одев энцелошлем, вошёл  в контакт с тонкими структурами спящих испытуемых, произошло неожиданное. Заданная психотроном гипнограмма одного из них развернулась и атаковала сам гипногенератор, а парапсихолог получил такой силы сенсорный удар, что потерял остатки сознания. На его счастье, хотя Кашин подозревал, что не всё так просто, при падении шлем слетел с головы Дмитрия Борисовича, и контакт прервался.
Когда  парапсихолог пришёл в себя, первым, кого он увидел, был Яков Ивич. Чёрный иероглиф близкой смерти чётко обозначался в его поле. Однако, Кашина поразило, не то, что боссу угрожает обширный инфаркт, а то, насколько возросли его собственные экстрасенсорные возможности, после случившегося этой ночью. Голова работала ясно, но теперь он видел окружающее его пространство, как бы двоящимся, совмещённым во времени с тем, каким оно может стать в ближайшем будущем.
- Хотите жить, Ивич? - непроизвольно вырвалось у него. Тогда он ещё не привык к тому, что его подсознательные реакции на ситуацию, значительно опережают логику разума. Полезная штука для дикаря, воина, спортсмена, но может изрядно подпортить жизнь в современном обществе, если не научится ей управлять.
- Что? - не понял, окутанный облаком  самоуверенности, Ивич. Наверно в тот момент он забыл, кто лежит перед ним с забинтованной головой, на кушетке медпункта. И волновал его, прежде всего вопрос о том, что делал доктор Кашин ночью, один, в лаборатории. - Что Вы сказали? - переспросил он, недоумённо глядя на своего травмированного консультанта.
Дмитрий Борисович уже успел новым зрением оценить ситуацию, и овладеть ей.
- У Вас предынфарктное состояние, Яков Янович! - сказал он, делая попытку принять сидячее, менее беспомощное положение. С некоторым трудом и помощью, опомнившегося Ивича, это ему удалось. Сотрясение мозга, при не очень сильном ударе, формируется в течение недели, и пока Дмитрий Борисович чувствовал себя вполне сносно, если не слишком обращать внимание на лёгкое головокружение. - Вы, надеюсь, помните - за какие таланты пригласили меня в ваше...  странное, мягко говоря, агентство?
- Разумеется, помню!  И... - наконец до него дошло. Начальственный тон сменился смущённым, встревоженным полушепотом испуганного пожилого человека. - Вы хотите сказать, что я могу скоро умереть от инфаркта?
- И непременно умрёте, если не поступите так, как я скажу!
Сейчас сознание экстрасенса находилось, как бы в другом временном измерении. Те решения,  до которых его рассудок раньше докапывался часами, теперь буквально извергались на его поверхность за доли секунд. - Буду краток! В вашем поле чёткий иероглиф смерти! Энергетический луч психотрона, отразившись от неизвестного препятствия, как от зеркала, изменил своё направление на противоположное и атакует всё так или иначе причастное к эксперименту. Поэтому через несколько дней выйдет из строя вся кибернетика нашей лаборатории, а сотрудники, начнут мучиться от острой зубной боли! Через несколько минут у Вас начнутся боли под левой лопаткой - но это лишь начало. Если Вы, сейчас же, сию минуту, не отдадите приказ об экстренном отключении подачи электроэнергии к гипновизору, он убьёт Вас! Ну же, звоните скорей!
С минутами экстрасенс немного ошибся. Сердце у Ивича прихватило спустя двое суток. Уже хватая ртом воздух, и держась рукой за сердце, Яков Янович набирал номер на мобильнике. У старого партийца ещё хватило сил, твёрдым, безапелляционным голосом отдать приказ, перед тем как свалиться навзничь. Но это был лишь обморок перепуганного старика.
Ивича откачали, испытания заморозили, а Кашина, долго и тщетно пытались допрашивать, и после недельного заточения в подвале, впрочем, весьма комфортабельном, по его просьбе отправили в ту клинику, отделение психодиагностики которой он вскоре возглавил.

V

Андрей Петров попрощался с секретаршей и устало откинулся на спинку кресла. Больше всего ему сейчас хотелось зацепить целый гранёный стакан водки и запить его кружкой холодного пива, где-нибудь в дешёвой пивнушке на Покровке семидесятых годов прошлого века. Он подумал, что это было даже не в прошлом веке, а в прошлой жизни, грустно улыбнулся, сильно сдавил виски  ладонями и помассировал их. В неплотно  зашторенном огромном окне кабинета равнодушно, словно глянцевая журнальная обложка, блистала столица.
“А что Вы хотели, Андрей Иванович? - За что боролись, на то и напоролись! Тяжеловат, он для Вас - головной убор Мономаха? - язвительно подумалось ему. Петров потряс взъерошенной головой. - Когда это я за эту шапочку боролся? Сами пришли - сами надели! - А ты и рад? - Да где там! Нельзя иначе было! Эх, Кузьмин, Кузьмин! Идеалист ты, мой, малахольный! Да разве мог я выйти из игры тогда?” - он с трудом преодолевал ставшее навязчивым желание, набрать номер Пахома и выложить ему всё, как на духу.
И опять вздохнув, Андрей Иванович поднялся из кресла и стал не спеша собираться. Теперь он всё делал не торопясь, вдумчиво, словно страшась ненароком выйти из своей новой директорской роли.
“Эх, Кузьмин, Кузьмин! - снова мысленно повторил Петров, продолжая свой нескончаемый монодиалог с писателем. - Ведь ты сам тогда всё прекрасно понял! И нет на тебе вины за смерть Никиты Паромова! Не твоё презрение убило его! Пьетро, несчастный, пьяненький Пьетро пожелал ему смерти во сне. Соврал мне он тогда, что переодетый монахом Артём сознался ему в убийстве. В намерении убить сознался - да! А убил потом Пьетро! Поэтому и хохотал так гаденько. Полтора месяца в психушке - не самое страшное наказание за убийство во сне...
Ну, привёл ты, Пахом, к нему на исповедь Ивича - так ведь не знал же об эксперименте! Эх, писатель, знал бы Клоун, кого выбирает в подопытные кролики! Самоубийца! - Андрей усмехнулся. - Вот она - обратная сторона медали! Месть в зазеркальи чревата...”
Петров уже оделся, когда в кармане вдруг забормотал мобильник. И глазам своим не поверил - это был домашний номер Пахома Кузьмина.

Три месяца назад, когда начались все эти чудеса на их предприятии, Петров совершенно запутался в нитях порученного расследования. А тут приказ Ивича, который ещё был директором, срочно прекратить все действия и мчаться в офис. ЧП. Система безопасности вышла из строя; ведущие сотрудники, как по команде, заболели. Причём, одной и той же болезнью - свинкой.
Теперь Петров знал, что эта болезнь - намёк. Так смеялся спящий Пахом Кузьмин, приняв правила игры, и сотворяя свою её версию.
“А всё-таки, интересно, в какой момент он понял, что его сны - гипнограмма, и как ему всё это удалось сотворить оттуда? - до сих пор удивлялся Андрей. Его новая иномарка уже подруливала к дому Пахома. - Сам-то он это знает или тоже наяву удивляется? Сейчас и выясним!”
Новоиспечённый директор припарковал “Лексус” недалеко от кузьминского подъезда. Но выходить из машины не спешил. Достал сигарету. Долго, задумчиво, разминал её в пальцах. Наконец закурил.
“А я-то когда поверил окончательно во всю эту катавасию, гипнограммы, сонное царство, в котором вершатся судьбы ничего не подозревающих людей наяву - не прошло и года! Никогда, ведь, мистиком не был. Только посмеивался над сказочками про экстрасенсов, раскрывающих преступления. Ну, вырубилась система безопасности, ни с того ни, с сего; ну, свинка? Ну, инфаркт у старика Ивича, а у дедули Владлена - инсульт! Чего тут такого, экстрасенсорного? Возраст, эпидемия... и... - Петров раздавил окурок в пепельнице. - И так никогда бы и не поверил, и никогда не смог бы ты, Андрюшка, расставить все точки над “i”, кабы тебя не просветил сам доктор Кашин! Ладно, пойдём к писателю, водку пить!”

Они долго стояли на пороге, наблюдая друг друга. Наблюдение - точное слово, в этом случае. Изучать уже нечего, рассматривать - бестактно, а вот исподволь понаблюдать за мимикой лица, выражением глаз, движением протянутой руки - это как раз для них.
Кузьмин, чувствуя, что нанаблюдался, и оставшись вполне довольным результатом, молча забрал пакет, с водкой и закуской у Андрея Ивановича, ушёл на кухню. Петров, вопреки привычке, скинув ботинки, прошёл следом.
- Располагайся, Андрей! Давай, пока не выпили, извинюсь! - сказал Пахом, стоя спиной к гостю и накладывая на тарелки закуску. - Я долго думал и понял, почему ты принял предложение Якова. Ответь сразу и по штатски честно: я правильно понял?
- Угу, правильно! – закуривая, отозвался Петров. - Разумеется, извинения приняты, да, только, я и не обижался! Так - поскучал, чуток! Ты, лучше, вот мне что скажи - когда сам-то до всего допёр, а?
- Когда? - переспросил Кузьмин, ставя тарелки и бокалы на стол. Достал из холодильника две бутылки пива. Положил открывалку. Покрутил головой, высматривая, что бы ещё придумать. Сел. - А когда все свои и чужие сны задним числом проанализировал и с грешной явью сопоставил. Всё просто! Есть группа давно знакомых субъектов, которым, ни с того, ни с сего, начинают сниться похожие, сопрягаемые сновидения. Потом их умышленно сводят вместе, а метафоры морфея начинают раскрывать своё сокровенное содержание наяву. В случайности я не верю! Дальше, я пытаюсь в состоянии сна, его изменить - я это всегда мог - и что? Наливай! - Кузьмин внимательно смотрел на Андрея Ивановича, пока тот разливал водку. Открыл пиво.
Выпили.
- И что? - не выдержал затянувшегося Станиславского Петров.
- А то, что после этого всё рассыпалось! И сны исчезли! И эти лица, давно мне знакомые, повели себя так, как я и думал, поскольку очень хорошо их знал. Совершили по ситуации нормальные, свойственные своей натуре поступки, которые я во сне им предписывал! Включая... - Пахом замялся.
- Включая Веронику, - механически договорил за него Петров и тут же осёкся, заметив, как дрогнула бровь Пахома.
- Включая гражданку Семёнову, - криво усмехнулся Пахом и сам налил водки. - Я хеппи энды сочинять не умею - русская душа - не Голливуд. Но слава Господи - и я Кузьмин, а не Достоевский! Давай за это и выпьем!
- Не за то, что ты не Достоевский, а за то, что русская душа не Голливуд! - уточняя, поднял свой бокал Петров.
Они снова выпили, закусили, закурили и стали не спеша потягивать из горлышек холодное чешское пиво. На крохотной московской кухне отдыхали от общей суеты мироздания и своих личных заморочек два усталых русских мужика.
- А откуда про чужие сны-то узнал, не пойму, - нарушил молчание Андрей Иванович.
- Вероника случайно рассказала про один свой странный сон. Ну, а потом, хм, - дедукция... А, серьёзно... Снятся одни те же персонажи, образы. Спросил покойного Ваню... Давай помянем!
- Да, ты мне пытался тогда объяснить, только я подумал, что это пьяный писательский заскок! Пока с Кашиным не побеседовал...
- С кем, с кем?! - открыл рот Кузьмин.
- С Дмитрием Борисовичем Кашиным! Он тогда консультировал старшего Ивича. А что?
- А то, что на днях, этот телепат мне работу предложил!
- Гипнотизёр! - зачем-то поправил Петров. - Какую работу? Редактором снов, что ли? Это новый бизнес такой - вроде кабельного телевидения?  Кашин и Кузьмин. Сны по заказу, в литературной обработке. - Увидев, что Пахом нахмурился, Андрей Иванович сменил тон. - Шутка! Но как этот жук хочет тебя использовать? Не нравится мне это!
- Мне теперь тоже не нравится! Я-то всё гадал, почему именно моя скромная персона так его заинтересовала. Аж, загордился - наконец, хоть кто-то из знаменитостей обратил внимание на необыкновенного писателя Пахома Кузьмина! И что теперь?
Петров тоже мало обратил внимания на обиженное самолюбие  очередной “гениальности”. Повидал он их! Его мысль начала работать в привычном режиме, в котором работала предыдущие четверть века. Минут пять он моча курил, беспардонно рассматривая хозяина квартиры, будто фотографию с места криминала. Внезапно последовавший вопрос озадачил Кузьмина:
- А ты, вообще-то, что об эксперименте Ивича знаешь?
- Эксперименте Артёма? Я-то думал - это твоё ведомство балует!
- Не Артёма, а Якова Ивича! Моё ведомство только постфактум об этом узнало. Вот поэтому я и директор теперь! Дошло, наконец?
- Теперь дошло! - еле выговорил ошарашенный сновидец. - Так ты не в отставке!?
- Да...  - протянул Петров и покачал головой, словно разочаровавшись в своём кумире. - Тогда начнём сначала.
Пахом снова хотел налить, однако Петров мягко прикрыл ладонью свой бокал.
- Подожди: я не в том смысле! Начнём разбираться сначала! Суть эксперимента, как я уразумел из объяснений Кашина, была в следующем: - Андрей Иванович закурил, глубоко затянулся и стал, наморщив от старания лоб, разъяснять:
- Это была проверка возможности воспитания человека, через подсознание. Во сне оно более подвержено влиянию извне, а все мыслительные процессы протекают с огромными скоростями. Не даром говорят - быстрые сны. Так вот - уже давно медиками был разработан лептонный психогенератор, применявшийся для какой-то там диагностики. Эти друзья присобачили к нему психотрон - ну, что-то вроде игровой приставки к компьютеру - и ввели в неё гипнограмму с темой; то есть фоном снов и определёнными направляющими параметрами.  Управлял психотроном, так называемый медиум, в гипнотическом состоянии. Короче делал то, что прикажет гипнотизер, который диктовал и анализировал происходящее. Сначала хотели, что бы гипнограмма рассылалась группе произвольно выбранных лиц, однако, потом решили, что они должны быть кому-то хорошо известны, что бы потом понять, как изменяется их характер в процессе гипнотического воздействия. - Андрей Иванович глубоко вздохнул, как будто выполнил тяжёлую работу. - Я, хоть, понятно говорю?
Пахом молча кивнул. Он был поражён и заинтригован. У Кузьмина возникло нехорошее чувство, что он - автор, сам вдруг попавший в свой новый роман.
- И тогда один старый козёл, - продолжил Петров, - отставной генерал, решил попросить своего бывшего ... “денщика”, подобрать людей для эксперимента. Ну, как ты должен догадаться, “денщик” этот был никто иной, как Никита Паромов. А выбранные люди - его бывшие однокашники, то есть вы. Ты, Пьетро, Чуприн. Решил маленький человечек отыграться за свою молодость. Вероника попала в опыт случайно; её, каким-то образом, затянул в свой гипнотический сон медиум. Ну, вот. А потом что-то пошло не так. Паромов умирает. Кстати, он действительно отравился. Спиртное со снотворным - сердце не выдержало. В фирме Ивичей начинаются всяческие непонятки с техникой и ведущими специалистами. Да, ты же в курсе... - Андрей Иванович внимательно посмотрел на Пахома и тихо закончил:
- Кашин сказал, что в этом виноват один из участников эксперимента, плохо подчинявшийся гипнозу. Не буду сейчас рассказывать как, но я вычислил, что это был ты!
Кузьмин молчал. Вопросы столпились у ворот рассудка, и никак не хотели выстраиваться в очередь. Петров не выдержал:
- Каким образом тебе удалось повлиять на происходящее во сне - он же был задан жёсткой гипнограммой излучаемой психотроном? Ты это можешь объяснить?
- Попробую! Если это так важно, - Пахом нервно поскрёб за ухом. - Ещё в детстве, а тогда мне часто снились страшные сны, почти кошмары, я придумал себе двойника, который тоже я, но в другом, втором моём теле. И в случае неизбежной опасности, я могу поменяться с ним самоощущением, а, потом, наблюдая всё происходящее, как бы со стороны, придумать способ спасения. Со временем, когда я уже стал заниматься, так сказать, творчеством, оставленный под наблюдением двойник превратился в так называемого лирического героя. Отчасти управляемого, отчасти свободного. Вот таким образом я и поступил. Понятно объяснил?
- Понятно. Хороший способ выживать - в жизни бы так! - Петров причмокнул.
- За чем дело стало? - засмеялся Пахом. - Посмотри на себя со стороны - и управляй ситуацией!
- Слушай, завари кофе! - Андрей Иванович пить больше не хотел - ему нужно было крепко подумать. Слово “секта”, вдруг возникшее в его мозгу, не давало покоя.
- А хочешь, я тебе ещё один хороший способ расскажу, как с внешними воздействиями бороться? - когда кофе был подан, спросил Кузьмин.
- Давай! - рассеянно откликнулся Андрей Иванович. - Любопытно!
- Ну, вот, к примеру, начинают тебя оскорблять, а ты не хочешь опускаться до их уровня, но просто обидеться и уйти, тоже невмоготу? - Пахом выдержал паузу, внимательно смотря Петрову в глаза. Когда понял, что тот слушает, продолжил. – Представь, что ты зеркало! Потрясающий эффект! Сразу успокоишься! А во сне, эффект в несколько раз сильнее!
- Ну-ну! - на самом деле Андрей плохо слушал Кузьмина. Его мысли вертелись вокруг парапсихолога Кашина и того разговора с мнимым больным, на его шикарной подмосковной даче. Тогда Петров был очарован Дмитрием Борисовичем и поражён его откровенностью. Откуда-то издалека он услышал неожиданно изменивший интонацию, напрягшийся голос Пахома.
- А ты выяснил, кто был медиумом? Кто гипнотизер - я уже понял.
- Да. А что - это имеет значение?
- Очень, даже!
- Некая Мария Алексеевна Которва, урождённая Агатова, по образованию врач. Ныне инвалид. - Петров отвечал автоматически, но, взглянув на изменившееся лицо Кузьмина, “сделал стойку”. - Ты её знаешь?!
- Ещё бы! Это лучшая подруга Вероники! Вот, ведьма! А я то думал - несчастная парализованная женщина! - Кузьмин опять попытался налить, и снова Петров закрыл ладонью бокал. - Ты с ней разговаривал?
- Нет, ни к чему уже было, - отрицательно покачал головой Андрей. - Не хотел беспокоить больного человека. К тому же, Кашин уверил, что она ничего помнить не может! Мол, гипноз!
- Надо будет поговорить! - Кузьмин становился возбуждён. - Она многое помнит!
- Ладно, поговорю! У тебя ещё вопросы есть?
- Масса у меня вопросов!
- Тогда - вот что? Составь список! А на сегодня, баста!
- Как - баста? - взбрыкнул Кузьмин. - Сказал “А” - Говори “Б”! Список ему составь!
- Я и говорю “Бе-е” - баста! - передразнил Петров. - Надо хорошенько помозговать! А ты, пока, вот что - созвонись с экстрасенсом и сделай заинтересованный вид? Попробуй понять, что на уме у этого доктора. Ох, не нравится мне он! И будь осторожен - надо ещё со смертью Чуприна разобраться! Очень уж смерти твоих однокурсников похожи. Один покойник - драма; два - детектив; ну а дальше уже триллер! Так что, много не пей!
Андрей поднялся.
- Поеду! Звони, если что!
Пахом запер дверь и проворчал себе под нос:
- Если начнётся триллер, из морга тебе позвонят!

VI

Долго Дмитрий Кашин искал то зеркало, которое отразило луч гипновизора. Пока  не просканировал своего медиума Марину Которву. Так он выяснил, что причиной фиаско Ивича и своего спасения было двоящееся подсознание писателя Пахома Кузьмина. Он знал о нём многое; до мельчайших подробностей судьбу:  и прошлое и настоящее; физическое, духовное и душевное состояние, - перед испытаниями поле каждой “лабораторную мышки” тщательно диагностировал. И только, по условиям эксперимента, не смотрел будущее. Но лишь теперь сподобился и прочитал все опубликованные творения неизвестного литератора. И схватился за голову. То, что парапсихолог считал тонкими структурами Пахома Кузьмина, было энергогаллограммой его альтер эго - лирического героя, на которого поэт сбрасывал все свои внешние чувства. Настоящий глубинный Пахом,  тогда вообще, ещё, как бы,  не проснулся. Его пробудила гипнограмма. Такого экземпляра, много чего наясновидавшийся в тонких мирах, мэтр ещё не встречал. Пахом Кузьмин не то чтобы не поддавался гипнозу или какому-либо иному психовоздействию, однако в этой фазе не только не терял контроля над своим подсознанием, а взаимодействовал с источником и сам творил тонкую реальность.
Естественно, Кашин не мог не быть в курсе всего расследования по факту самоубийства Никиты Паромова, первой жертвы кузьминских отражательных реакций. Впрочем, не один писатель стал его невольным убийцей - инициировала атаку на гипновизор молитва самого Кашина.
Много сил он потратил на то, что бы, не вызвав подозрений о своей роли в эксперименте, найти повод для знакомства с поэтом Кузьминым. Только, когда Кашин сблизился с философом Станиславом Наумовым, обратившимся к нему за помощью, появилась такая возможность.
Но теперь, когда встреча с Кузьминым наконец состоялась, Дмитрий Борисович не чувствовал себя готовым к серьёзному контакту с таким сильным аватаром. И чем могли ему помочь те вневременные сущности? Не их ли контактёр Кузьмин?
Не зря парапсихолог фоном своих гипнограмм избрал аморфную серо-белую пустыню.
Эх, Дмитрий Борисович, незадачливый исследователь тонких форм, не знали Вы, в какой крамоле заподозрил Вас майор Андрей Петров, когда, после долгожданного ответа писателя, обрадованный, снова пригласили его в свою загородную резиденцию.
Вечер, доброжелательно подсвеченный последними лучами заходящего солнца, доверчиво прижался к стенам кашинской “обители”. Исподволь любовались наготой длинных загорелых сосен кучерявые, присевшие вдоль обочины, кусты. Пахом обречённо подошёл к вратам в кирпичной стене и кратко нажал клавишу омофона. На этот раз никаких охранников с баскервильными собаками он не опасался, другие страхи теребили его нервную натуру. Кузьмин ни на секунду не сомневался, что экстрасенс тотчас узнает истинную причину согласия писателя сотрудничать с ним. Поэтому решил сразу играть открытую партию. Дверь, рядом, бесшумно приоткрылась, и он вступил на  знакомую извилистую дорожку.
Кашин встретил его серьёзно, однако, может Пахому это и показалось, слегка настороженно. Он стоял на веранде один - большой, немного печальный. Кузьмин подумал, что, наверно, “заморский” шаман или уже отбыл в Тунгусию, или его присутствие сейчас доктор счёл неуместным.
- Проходите, Пахом Петрович, располагайтесь, где вам удобно, - широким, немного артистическим жестом пригласил доктор. - Что будете пить, кофе?
Пахому показалось удобно на мягком диване, спиной к прозрачной стене. Там он и расположился.
- Да, кофе, без сахара, пожалуйста, - этой репликой Кузьмин решил ограничиться, пока сам хозяин не затронет тему их встречи.
- Я так понимаю, что вы перелистали те книженции, прежде чем откликнуться на моё предложение? - полувопросом начал разговор Кашин, ставя перед Пахомом чашку с кофе и усаживаясь рядом так, что вечерний тихий свет никому из них на лицо не падал.
- Да, я прочитал, и очень внимательно! - Кузьмин поискал глазами пепельницу. Кашин подвинул ему до блеска вымытую хрустальную тарелочку. Видимо, сам он не курил.
- Не стесняйтесь, курите! Иначе я буду чувствовать себя неловко.
- Спасибо! - “Вот это да! Какая утончённая вежливость!” - с уважением подумал Пахом, закуривая. - Но, скажу прямо, мне страшно с Вами работать, не зная ваших сокровенных целей! Я не буду скрывать, что в курсе того, какую роль Вы играли в эксперименте Якова Ивича, и кем я был для Вас! Вы ведь поэтому мной заинтересовались? Так знайте, Дмитрий Борисович, подопытным кроликом я быть не собираюсь! Извините!
Выпалив всё это, Пахом слишком яростно затянулся, и стыдно закашлялся.
- Ничего, ничего! Не волнуйтесь, - наигранно весело проговорил Кашин. Врач, привыкший всё делать обстоятельно, продуманно, он не был готов к такому резвому началу беседы. Сейчас ему было не до диагностики кармы Кузьмина, а мысли читать (вот бы изумился Пахом) ни гипнотизёры, ни ясновидцы не умеют. Но, тем не менее, рассудок парапсихолога обладал отличной реакцией, да ещё усиленной самим Кузьминым, в ходе последнего сеанса гипноснов. - Это хорошо, что Вы, Пахом Петрович, всё знаете и сами заговорили об этом! В эксперименте я участвовал и, даже, руководил им, но, поверьте, сам был человеком подневольным! Сразу не отказался, а потом было поздно!
Грузный печальный мужчина встал и начал расхаживать по веранде взад-вперёд.
- Поверьте! - повторил он, стараясь быть проникновенно-убедительным. - Злого умысла у меня и в помине не было, а мои амбиции далее научных истин не простираются! Ах, наши амбиции! Ну, сколько можно ещё из-за этого портить жизнь и себе и другим! И Вас я пригласил не, как Вы выразились, не как “подопытного колика”, ни дай Боже! А как уникальную личность, способную понимать и регулировать своё “зазеркальные” состояние. То есть контролировать собственное эго в глубинных пластах трансцендентного! Ни о каких экспериментах я совершенно не думал!
- Допустим, я Вам поверил, - забывшись, механически соврал Пахом. - Но тогда, всё же, становится непонятным - зачем я нужен знаменитому психологу и неплохому писателю? Не для бесед же по душам? Зачем, а?
Кашин грустно посмотрел на Пахома.
- Для бесед, дорогой Пахом Петрович, для них самых! Очень мне стало интересно - кто Вы такой? Места себе не нахожу! Сколько лет над этим работаю, сколько всего повидал, но чтобы кто-нибудь мог так управлять своим подсознанием, да ещё под жёстким гипнозом, - это извините? Вы, мягко говоря, уникум!
- Польщён! - Пахом и, правда, был польщён, однако сказал это с долей сарказма. - Вы, случаем, не за пришельца меня приняли? Или, может, за миссию? - ну, вот оно - ключевое слово! Пахом начал работать на Петрова. И тем обиднее прозвучал в ушах, ощутившего свою значимость Нью-Штирлица, раскатистый смех.
- Мессия! Ха-ха! Инопланетный мессия Пахом Кузьмин! - забавлялся здоровяк. - Простите, развеселили! Ага, я понимаю! Вы решили, что я религию новую хочу создать! Нечто вроде сиентологии! А Вы, значится, мой мессия! Ну, уморили! Нет, не внимательно Вы, Пахом Петрович, книжки читаете! Я - врач, и только! Учёный! И хочу понять, как облегчить страдания людей! А Вы мне можете помочь! Я и с Ивичем связался из-за этого!
- Простите, Дмитрий Борисович! - Пахом чувствовал всепроникающий уничижительный стыд. Аж, пальцы онемели - плохой симптом. Симптом неподвластного его разуму, беспричинного страха. И говорил он уже через силу; с трудом, напрягая волю, раздвигал задеревеневшие губы. - Я готов Вам помочь, но тоже имею и хочу задать Вам вопросы!
- Пожалуйста! Я Вас слушаю, - Дмитрий Кашин не опасался вопросов писателя. Отвечать на вопросы, рассудительно, эрудированно, мудро  - была его стихия. Здесь он представал пред вопрошающим в полный рост.
Однако, первый же вопрос, заданный Кузьминым, мягко говоря, озадачил метра психоаналитики.
- Скажите, а, сколько судеб Вы готовы исковеркать, что бы научиться облегчать страдания других; что бы они смогли познать, как Вы пишете, приоритет любви к Богу, над остальными человеческими ценностями?
- Ну, этот вопрос, ещё Достоевский задавал! - начал издалека парапсихолог. - И почему Вы считаете, что я собираюсь чьи-нибудь судьбы  к о в е р к а т ь? - Кашин, как бы недоумевая, покачал, едва тронутой сединой, крупной головой. И, будто, догадался: - А, это опять насчёт злополучного эксперимента? Но его не я задумал! Никаких экспериментов я проводить не собираюсь, хочу лишь  вместе с Вами разрешить загадку самоуправления человеком на полевом уровне. Найти коррелиативные зависимости здоровья духа и тела!
- Вы, Дмитрий Борисович, мастак по части красивых и мудрёных выражений! - Пахом почувствовал себя уверенней. Немота в пальцах рук внезапно исчезла - он, словно ощущал поток крови, стремящийся от плеч к кистям.  Никакого страха не осталось и в помине. Голова работала чётко и ясно, хотя он и не мог пока понять причины такого своего преображения; помнил лишь, что перед этим подумал о своём былом чувстве к Веронике, с нежной тоской. - Причём здесь Достоевский! Вы, тонкий интеллектуал, и,  наверняка, роман Зискинда “Парфюмер” прочли. Так это оттуда пахнет! - заметил, что Кашин отрицательно качает головой.
- Нет? “Парфюмер” - роман-метафора. Творчество показано узко, по западному эстетски. Процесс творчества гораздо многогранней, а творцы чувствуют глубже, и берут своё вдохновение не только из ароматов и красот окружающего их мира, но главным образом свыше. У автора “Парфюмера”, мне кажется, явный синдром непризнанного гения. А главная, и я бы утверждал навязчивая его идея - можно ли самых красивых и любящих положить на алтарь красоты и любви? Старо, как мироздание!
Внимательно посмотрел на экстрасенса. Подумал: “И вроде, неплохой мужик, а нечто фиглярское в нём... И я не лучше!” А вслух это прозвучало так:
- Мой вопрос тоже был риторическим, но мы не на ток-шоу, и давайте говорить конкретно, без обиняков. Да, был поставлен изуверский эксперимент, и мы с вами к нему имеем непосредственное отношение. Уже два человека, причастные к этому, погибли. Причём, на удивление похожим образом! Ещё двое перенесли тяжёлые и опасные кардиологические заболевания. Меня интересуют судьбы остальных! А, совсем уж конкретно: Вероники Семёновой, Марии Агатовой, Петра Луневского. Какие опасности им угрожают? Это-то, чёрт побери, Вы должны ясновидеть! - Кузьмин умышленно назвал девичью фамилию Вероникиной подруги. Пускай парапсихолог оценит его информированность и, может, скажет, почему выбрал медиумом именно её.
Кашин усмехнулся.
- Насчёт Марины не беспокойтесь, с ней будет всё хорошо, насколько это возможно при её заболевании. Луневского, если  он захочет, я от алкоголизма вылечу. Кстати, Вы должны его отпустить! Да, да! Крепко Вы своего бедного Пьетро во сне подставили! А ведь, раздражает он Вас, Пахом Петрович! Снимите раздражение, и может он перестанет, ненавидя окружающих, в том числе Вас, уничтожать себя! Вы же словно зеркало - пожелал Вам зла - получи! Предал - совсем плохо!  Опасный Вы человек! Так-то!
- А что ж Вы о Веронике ничего не сказали?
- А потому что сказать нечего? Это Вы с Мариной затянули её в “зазеркалье”! И именно Вы разбудили в ней те качества, которые и проявились потом в реальности. Вы, хоть и уникальны, как творец снов, но ваша закомплексованность, крепко настоянная на самомнении, недоверчивость к людям, граничащая с презрением - превращает вашу силу в слабость. У Вас не хватило ни воли, ни, простите, любви к этой женщине, что бы удержать её во сне. Так, что же  Вы хотели наяву? Ищите ответы в себе самом! В своём сердце! - Психолог с прищуром смотрел на опешившего Пахома. Он подумал, что снова вышел победителем в этом поединке недосказанного.
Так же казалось и Пахому.
- И что же, теперь? - он хотел спросить: “Что теперь делать? Можно ли исправить случившееся?” Но внезапно понял, что не может простить эту женщину, так послушно его слабоволию, согласившуюся предать. Сейчас он чувствовал себя и виноватым и обиженным, словно бестолковый шахматный король, бессильно наблюдающий, как гибнет на противоположной половине доски, в окружении чужих фигур, его своенравная прекрасная ферзь.
А всё-таки, - может быть, умел читать мысли Дмитрий Борисович Кашин. 
- Хотите обратно, в пустыню,  или в  монастырский подвал? - услышал Кузьмин его голос и вздрогнул. - Так это мигом; небольшой сеанс гипноза: вспышка молнии, ветер, радуга...
Но Пахом Кузьмин отрицательно покачал головой.
- Не сейчас... Но я ещё встречусь с Вами... Когда буду готов, - Писатель поднялся.
Кашин проводил его до ворот и крепко пожал руку. Не смотря ни на что, Пахом почувствовал симпатию к этому странному человеку.

VII

Пётр Луневский не сразу начал пить, оказавшись вне стен  17 -го отделения “Матросской тишины”, несмотря на то, что предвкушал этот “момент истины”, всю последнюю неделю своего пребывания в лечебнице. Как можно исцелить человеческое тело, тем паче душу за полтора месяца принудительной трезвости? Пятнадцать дней на очищение организма, пятнадцать - на лечение и пятнадцать на закрепление. Советская наркология - рапортует! Наверное, для “новых русских” - иначе, но для обычных русских - всё, как всегда.
Но сорок пять суток - это более пятидесяти тысяч томительных минут! Вполне достаточный срок, чтобы хорошо подумать над своей неудавшейся, потерявшей не только смысл, но и осмысленность жизнью, найти и объективные и субъективные причины своей “слабости”, оправдать себя и отыскать виноватых. Минут, чтобы ещё более озлобится на окружающий враждебный мир бывшему советскому образованцу - более, чем до хрена. Пьетро не был до конца уверен, что бытиё, определяет сознание, однако твёрдо усвоил, что его сознание, никак не влияет на его материальное бытиё. Зато бытиё, уж точно, виновно в качественно-количественной форме пьянства.  В Бога он не то, что не верил - он про Него не думал. Зато, чертей часто поминал.
По словам одного православного  богослова Льва Лебедева, при невозможности осуществить в жизни ни одно из двух основных стремлений русской души: к Богопознанию или к ”вольной жизни”, русский человек неизбежно уходит в пьянство, суррогатное бытиё, дающее призрачное ощущение свободы и удали. Так Петр Луневский, ничтоже сумнявшися, и поступил. А был ли выбор у него, или у миллионов других Иванов и Петров,   засунутых в “прокрустово ложе” советской атеистической идеологии?
 Пётр Александрович родился отнюдь не злым. Но его природная ироничность с годами, прожитыми в гротесковом, фарсовом обществе, переродилась, из безобидной шутливости, в нервную язвительность. Гипертрофически развившись в средство самозащиты и мировосприятия, это качество, вкупе с маленьким ростом, щуплым телосложением и блекло-рыжей шевелюрой не способствовало ни приобретению по-настоящему близких друзей, ни бескорыстно близких женщин. Он суетливо женился и спешно, торопливо развёлся.
Единственные люди, к которым у него сохранились тёплые чувства, оставались в воспоминаниях, о бесшабашно  пролетевших студенческих временах, когда он не задумываясь о будущем, играл на ударных, в институтском ансамбле. И эти воспоминания бережно хранились в его памяти, до той предновогодней встречи со своими постаревшими и противно опошлевшими однокурсниками. Впрочем, Никиту Паромова он всегда недолюбливал, а, догадавшись, кто он такой на самом деле, вообще, стал презирать. Ивич раздражал. Чуприн бы тоже раздражал, но Пьетро почувствовал в нём ту неуёмную тягу к веселью, которая всегда его так пленяла.
Пьетро не знал, почему на следующее утро после их встречи, чувствовал похмельную обиду на Пахома Кузьмина. В молодости он всегда с некоторым пиететом относился к этому - то вздорному, то отстранённо молчаливому, странному парню. Никогда его не понимал. Но Кузьмин притягивал, и внушал что-то, наподобие уважения. Притягивал он и теперь, но уж очень далёким и заумным показался.

Очередной,  манящий оранжевыми бликами на стёклах и запахами успокаивающегося города, вечер снова застал Петра Александровича, уставившимся на экран опостылевшего телевизора. Его тоска уже переросла в некое томление плоти. Под рёбрами нечто зудело, не давало покоя. Пьетро прекрасно знал это своё чувство. До сих пор он не пил, только потому, что боялся загудеть надолго, тогда уж точно уволят. Его начальник, частенько пользовавшийся шикарной квартирой на Фрунзенской для своего интимного досуга, сочтёт за лучшее найти себе другую пристань.
“А, будь, что будет! - наконец решился Луневский. - Ещё немного, и я тут с ума сойду! Возьму чекушечку и пивка! Главное не заводиться!”
Вряд ли бы всё этим закончилось, но к довершению задуманного Пётр встретил соседа, такого же, как и он, разведённого неприкаянного русского БИЧа. То есть бывшего инженера. Не стану рассказывать, как таяли благиё намерения Луневского; так тает первый осенний снег, на ещё тёплой, не избавившейся от вялой травы, земле. Как быстро изменялись все краски окружающего мира, только что казавшегося чёрно-белым и уродливым; как остановилось мгновение. Знающие люди поймут, а искушать не познавших прелесть запретных плодов - хватает зелёных червяков.
Хотя, какие там запретные плоды! Под ногами валяются! Только надкусывать их надо осторожно и желательно мытые. И понимать, что весь урожай никогда не съешь, а  вот душевный понос, на веки вечные, получить очень легко. И потом утешать себя тем, что пьянство - не злейший из человеческих пороков.
Когда сосед исчез из квартиры и сознания Петра Александровича, оно уже самообольщённо трепетало и требовало к себе уважительного внимания. В такие моменты у Пьетро появлялось острое непреодолимое желание поболтать с кем-нибудь по душам, и он начинал листать свою древнюю, полуразвалившуюся записную книжку.
Нельзя сказать, чтобы звонки выпившего старого приятеля кого-то особенно радовали. Погружённые в текущие заботы и дела люди пытались терпеливо выслушивать его заплетающуюся косноязычную речь, фантазии о  своём бытии, старались как можно скорее, по возможности тактично, отделаться от непрошенного телефонного гостя.
Когда Пьетро добрался до буквы “К”,  и глаза его увидели внизу ветхой странички фамилию Кузьмин, было уже около часа ночи. Но мгновение остановилось для Луневского несколько часов назад, да так и задремало там, пригревшись в тёплых летних сумерках.
В другой ситуации Пахом Петрович, наверняка бы взбесился от ночного звонка пьяного Пьетро и, со свойственной ему деликатностью, послал бы его спросить у чёртовой бабушки - который час? Но Кузьмин только что вспоминал о Петре Луневском, и странное чувство вины перед ним не давало новокрещённому покоя. Поэтому Пахом легко снял, на миг возникшее в себе, раздражение и почти сорок минут выслушивал хмельные излияния бывшего сокурсника о существе, типа, дружбы, неподвластной никаким перестройкам.
Но, чем больше он слушал разглагольствования Луневского, тем меньше ощущалась мифическая вина перед ним, и  к тому моменту, когда Пьетро начал повторяться, в голове Кузьмина созрел иезуитский замысел.
- Слушай! Ты завтра утром дома? -  наконец он сумел вставить вопрос, в ставшую уж совсем сбивчивой речь экспедитора.
- Завтра? - как будто удивился Луневский. - А, ну да, - в плане, дома...
-  Ну, так завтра, часикам к десяти, я подъеду,  и мы поговорим! А сейчас, извини, пора спать! До завтра!

Кузьмин осторожно положил трубку, облегчённо выдохнул и задумался.
“Не будем мы тебя, милый друг лечить - сам вылечишься! Без помощи  всяких экстрасенсов и гипнотизеров обойдёмся и в пустыню, если надо, сами попадём! Нужно, только, Марину уговорить! Однако, зачем нам теперь эта пустыня? Нам Бельгия нужна! ... Или страна, на неё похожая... - Пахом нервно потёр ладони. Закурил. Он  не знал, зачем ему женщина, которою он не способен простить, но необъяснимое желание, видеть её рядом, довлело над всеми доводами разума и сопротивлением тела, ставшего брезгливо-упрямым. Оно, будто существовало само по себе и не хотело прикасаться к гипотетически вернувшейся Веронике. Вырванный этим автономным телом-двойником кусок Пахомовой души, содрогался от мельтешащих обрывков видений - воображаемых непристойных альковных сцен. План, погони и возврата, с помощью своих странных, управляемых снов, только что казавшийся таким умным и тонким, предстал во всей очевидной бредовой дикости. - Да, я видимо совсем ополоумел - потерял чувство реальности! Это ж надо, приснить себе убежавшую любовницу, да так, что бы она из-за границы возвернулась! Через какую-то Марину, заслать свой сон не только ей - за тридевять земель, но ещё и Пьетро, который, - причём, непонятно каким макаром, - разберётся с Ивичем! И, что бы потом всё это, каким-то чудесным образом воплотилось наяву? Да, ты совсем шизанулся, уважаемый! Может, на тебя эксперимент грёбанный так подействовал? Нет, болезный, лечиться тебе пора! Всё-таки, без Кашина, видно, не обойтись!”

Этой ночью, впервые, за несколько месяцев, Кузьмину приснился сюжетный, умопостижимый сон. Он не был похож на те прежние, зимние сны о пустыне, и сам Пахом никак не обозначил там своего присутствия.
Маленький кукольный городок, населённый заводными игрушками, словно застыл в ожидании человечка с волшебным ключиком, который всегда запускал автоматы по утрам. А человечек никак не приходил. Куклы безвольно скучали, мучились в ожидании и не могли понять, почему не бьются их механические сердца в беспомощных гутаперчивых телах. И только одна кукла, которую старый мастер никогда не заводил, а лишь укоризненно качал головой, когда, проходя мимо, на мгновение ронял на неё недоумённый рассеянный взгляд подслеповатых глаз, чутко прислушивалась к шевелению маленькой куколки внутри себя. Это была, случайно завезённая в городок то ли туристом, то ли переселенцем, заморская матрёшка. Берёзка, из которой она была выточена, когда-то, давным-давно, выросла в русских лесах и, под слоем лака и красок, ещё сохранились и ощущения запахов пробуждающейся из под снега влажной земли, и память о лепетании первой листвы, и тот чудак, что так жадно собирал губами с её берёзовой источающей нежности капли прозрачного нектара. Смутные воспоминания об этих  страстных, возбуждающих прикосновениях человеческой плоти, каким-то непостижимым образом соединялись в чувстве матрёшки к маленькой, так похожей на неё куколке, внутри своего тела.
Нельзя сказать, чтобы матрёшка, которую теперь все куклы именовали Никой, хотя раньше, - она помнила - кто-то назвал её Верой, сильно тосковала. Скоро придёт этот смешной, добрый старикан, поколдует над телами спящих, и её опять окружат симпатичные, белокурые близняшки Барби. И в ставшей привычной, повседневной, похожей на предпраздничную, суете, под их беззаботное, не отягощённое глубокомыслием воркование, она забудется и от этих, тревожащих тело ощущений и от воспоминаний о своей прежней, другой жизни, в пыльном углу убогой, полной ненужного хлама, квартирки.
Однако старый мастер всё не приходил. Что могло нарушить пунктуальность его часового механизма? За долгие месяцы её новой жизни, в кукольном городке - такого ещё не случалось! Гутаперчивые близняшки Барби, прикрыв шёлковыми веками голубые глаза, беззвучно спали. Матрёшечка Ника, начинала беспокоится. Игрушечный городок, без мастера, показался ей мёртвым и враждебным. Она придвинулась к окну и раздвинула нарядные яркие шторы... И в ужасе отшатнулась; за пёстрыми декорациями зияла пустота. Абсолютная пустота! Не та, откуда-то вспомнившаяся, серая унылая пустыня, не та высокая монастырская стена, - а бесцветная, глухая, ничего не содержащая, безнадёжная пустота. Нике стало жутко. Но одновременно, с промелькнувшим видением пустыни, пришло воспоминание о другом мастере, переодетом в бродягу и застывшим в раздумьях, перед скрипучими резными воротами в стене постылого монастыря.
О, если бы тот мастер не топтался так робко у растворившихся с пронзительным визгом древних ворот. И, пускай, он и не имел такого же драгоценного ключика, как тот, что носил на золотой цепочке старый городской механик, - она ведь не дорогая заводная игрушка, - но только смело и решительно вошёл в ворота... Не сшиб бы его тогда, испуганного и растерявшегося, разухабистый богатырь на могучем, но взмыленном, уже загнанном скакуне. Несчастный, наивный, печальный мастер! - Нельзя быть таким неуверенным и беспомощным!
Маленькая матрёшка пошевелилась внутри Вероники.

Семёнова проснулась и взглянула на часы. Её старый электронный будильник, её талисман, будивший хозяйку перед экзаменами, ещё в студенческом общежитии, привезённый сюда из Москвы, остановился в два с четвертью ночи. Видимо, наконец, устала батарейка. Сквозь серебристые жалюзи лениво сочился, аккуратно нарезанный тонкими дольками, постный среднеевропейский рассвет.
Вероника ухватила последние мгновения улетающего в ночную темноту сновидения, скорчила пренебрежительную гримаску и хотела досадливо дрыгнуть ногой под одеялом. Гримаска сонной женщине не очень удалась, но дрыгнуть получилось ещё комичнее. Запутанные пододеяльником ступни едва шевельнулись и зачесались. Ей, вдруг, стало весело.
“Ого, - теперь даже собственные ноги мной недовольны! Неужели, дорогие мои изящные ножки, вам захотелось снова топтать московский грязный асфальт? А тебе, не рано ещё, свой характер показывать, на четвёртый-то месяц? - Семёнова ласково погладила ладошкой по животу. То, что она беременна, Вероника поняла незадолго до отлёта за границу, когда что-то менять в своих планах, было хлопотно, а на раздумья не было ни времени, ни сил. Да, главное, - не было желания о чём-то серьёзно задумываться, когда, казалось, очертания лучезарного, обеспеченного будущего уже проявились сквозь мутные московские дни. Но теперь, здесь в маленьком чистеньком городке Льеже, она всё чаще грустно думала о так безжалостно, надменно и безразлично отброшенном прошлом. Однако, трезво относила свои заморочки на счёт беременности и быстро успокаивала свою совесть. - Вот выйду замуж за Артёмку, рожу тебя, доченька, и всё у нас будет прелестно! Пожили в России,  и хватит!”

В глубине зазеркалья соединились две параллельные траектории человеческих судеб - мужской и женской. Не на этом ли основано рождественское гадание по зеркалам?

Пахом забыл концовку этого странного сна. Осталось лишь ощущение недовольства собой, да ещё отвратительное настроение, будто его жестоко и незаслуженно унизили. Последние дни он так часто вращался мыслью вокруг Вероники, что это грозило превратиться в навязчивую идею. Известно, что приказывать себе, не думать о чём-то, как пытаться задуть еле тлеющие угли. Зимой Пахом уже пробовал залить костерок своих чувств спиртом. Именно костерок,  - поскольку, ну а что особенного было у него с этой женщиной? Десять новогодних дней какой-то оголтелой страсти, которую и любовью-то назвать - язык не повернётся! Что он себе потом напридумывал?
“Нет, всё это следы гипноза! - доказывал он своему сердцу. - Управляю я, там, снами, или что, а реальность, как говаривали классики соцреализма, должна быть реальной. Гипносу - гипносово, Эросу - плоть!”
И вдруг он вспомнил ночной разговор с Луневским и своё опрометчивое обещание приехать к нему. Поморщился. Настроение совсем испортилось.
“А что, собственно я от него хотел? С какого боку-припёку он-то здесь? - раздражённо подумал Кузьмин. Взглянул на часы - без минут восемь. Потянулся за сигаретами. - К десяти – вряд ли успею. Однако, парень будет ждать, да ещё с похмелья! Нет, ехать надо! Мы не садисты... Мы советские мазохисты...”

По пути к Луневскому, Кузьмин, к бутылке водки, вынутой из собственных “погребов”, присовокупил несколько бутылок лёгкого пива - сам он водку пить не собирался. Всю дорогу Пахом обдумывал кашинские слова, о том, что ему необходимо снять раздражение на  Пьетро. Но после своего крещения он не испытывал никаких агрессивных чувств не только к Луневскому, но и к кому бы то ни было.
“Кроме себя самого, любимого! - вдруг понял Кузьмин. - Вот оно что! Вот откуда это отвратительное настроение, это недовольство собственной персоной. А что же случилось за последние дни? Встречи с Петровым и Кашиным? Нельзя сказать, что они меня чем-то порадовали, но и  в отчаяние отнюдь не ввергли. Нет, причина в чём-то ещё! Более глубоком, более сильном! А может - в более далёком? Да, всё дело в проклятой Бельгии, в Веронике, в моём отношении к этой девочке! Неужто, я, на старости лет, умудрился полюбить? Думал - это чувство у меня уже напрочь отрафировалось. - Пахом не заметил, как вышел из метро, как перешёл проспект и свернул к набережной. Дом Пьетро уже виднелся над кронами деревьев. - А что там, во сне было? Матрёшка в городе игрушек. Стоп! - Кузьмин, действительно резко остановился, и его толкнул вынырнувший из-за спины подросток. Но Пахом даже не обратил на это внимания. - Матрёшка! Какой же я кретин! Вера беременна! Вот откуда эти неотвязные мысли о ней!”
Но тотчас на  его возбудившийся разум обрушился поток ледяной воды:
“Опять бредишь, фантазёр, мать твою так! Ну, с чего ты взял, что  если она и ждёт, то именно твоего ребёнка? Сон! Ха-ха! Сон! Ты придурок, Кузя, и место твоё в психушке! - Пахом осторожно двинулся вперёд. - Снимать раздражение поехал, так снимай! Только так, чтобы Пьетро об этом не догадался. А то потеха будет - на всю Москву! Писатель Пахом Кузьмин снял своё раздражение на старого приятеля, во время очередной дружеской попойки!”

VIII

Однако, всё в это утро удивляло писателя Кузьмина. Дверь квартиры Луневского ему открыл Валерий Которва. Более того - за  его широкой спиной, стену подпирала грузная фигура парапсихолога Кашина.
Кузьмин остолбенел и не сразу нашёлся, что сказать. Ему всё-таки удалось сдавленно выдохнуть:
- Здрасте... - и только после того, как Пахом услышал свой голос, он попытаться как-то осмыслить происходящее.
- Привет! Проходи, Пахом Петрович! - Валерий посторонился, пропуская в прихожую замявшегося гостя. Кашин подал руку, которую Пахом, по ходу, автоматически пожал, быстро проходя дальше, в раскрытую дверь самой большой комнаты. Там он совсем растерялся; навстречу ему, загораживая спиной, полулежащего на диване хозяина, двигался, протягивая руку, Андрей Петров.
- Что, - не ожидал? - спросил он, усмехаясь сжатыми губами. - Это моя инициатива - собрать вас всех вместе. Пора, наконец, покончить с этим паршивым делом!
Кузьмин хмуро поздоровался с Петровым, бросил над его плечом беглый взгляд на расслабленную фигуру Пьетро и, всё ещё не зная, как себя вести, избрав сарказм, наконец, отреагировал:
- Ну, господин Пуаро, раз все в сборе, рассказывайте, кого изобличили ваши серые клеточки!
- Не надо ёрничать, Пахом! - теперь нахмурился Андрей Иванович. - Дело серьёзное! И ты же сам меня просил поговорить с Марией Алексеевной!
- Ну? Поговорил? А где тогда, собственно, она сама? - Кузьмин злился. Он был совсем не в том состоянии, дабы прилюдно разрешать чьи-то дела и проблемы. А тем паче свои личные, которые, как он понял, имеют тут место быть. Ему бы сладить с колебаниями собственного настроения, и амплитуда и частота коих за последнее время непомерно возросли.
- А вместо неё - я! - вмешался вошедший в комнату Валерий. - По известным причинам, Марина старается не выезжать из дома. Тем более, что Дмитрий Борисович - мой старый друг и коллега.
- Но всё-таки, объясните мне, что такое случилось за эти сутки, раз возникла экстренная необходимость встретиться именно здесь и именно сейчас? - про состав участников Пахом, всё-таки, дипломатично промолчал.
- Пахом, ты не кипятись! - Андрей Иванович  осторожно положил ладонь на плечо Кузьмина. - Так уж получилось, что при разговоре с нашим медиумом, Марией Алексеевной, вынужденно присутствовали её муж и психоаналитик. Проблема в том, что ты можешь, если ещё не начал, через свои чувства во сне, эмоционально воздействовать на близких и, даже, просто знакомых тебе людей. Это-то мы вчера и выяснили!
- Бред! Я, и в страшном сне, не мог нафантазировать, что это может зайти так далеко! Ну, Дмитрий Борисович - понятно: экстрасенс, ему сам чёрт велел, так если и не думать, то утверждать! Но вы-то - реальные, вроде, мужики? - Пахом Петрович раздражённо передёрнул плечами, сбрасывая руку Петрова. - А персонажи из моих романов ни к кому из вас, случайно, в гости не заявлялись? Особо эмоциональные и общительные? А?
-  Да, прекрати ты, паясничать! - Андрей Иванович отошёл в сторону и сел рядом с парапсихологом. - Надо серьёзно обсудить возникшую ситуацию! Она всех нас касается! И ты не последний в ней человек!
- За человека, Андрюша, - спасибо! А то, я уж начал сомневаться! - Кузьмин с кривой усмешкой посмотрел на Кашина. - Может Вы, Дмитрий Борисович, растолкуете, какая угроза исходит от скромного литератора?
- Я вовсе не говорил об какой-либо угрозе, Пахом Петрович! - всполошился Кашин. - Я лишь хотел объяснить, как общение с таким незаурядным человеком, как Вы, может повлиять на мировосприятие окружающих. И как к этому должно относится. Чтобы потом не возникло недоразумений! Разве этого не стоило делать? - он обиженно пожал плечами.
- А, может, Вы просто свои интересы муссируете - к примеру, желание взять под свой контроль незаурядный экземпляр Homo sapiens morfeus? А для этого - очень кстати, заручиться поддержкой моих напуганных друзей!
- Послушайте, Пахом Петрович! - Кашин хотел возмутиться, но это получилось, как-то наигранно, уж слишком театрально, и Кузьмин моментально его оборвал:
- Не надо спекулировать своим авторитетом, уважаемый доктор! Эксперимент, в котором мы имели великую честь, принять участие, закончен! И я - такой же пострадавший, как остальные! Мои сны - моё личное дело, и ни кого здесь не касаются!  А вы что, - он обвел глазами собравшихся в комнате, - не поняли, чего добивается этот гипнотизер? Теперь вы будете подсознательно винить меня во всех своих напастях! И, наверняка, захотите как-нибудь изолировать! Но как? Убить? Или, умыв руки, отдать под контроль знаменитого экстрасенса-ясновидца, дабы он попридержал мои эмоции! Может быть, накачал транквилизаторами... Гуманисты, вашу...
По лицам присутствующих Пахом понял, что попал в самый глаз, и сменил интонацию. - А не боитесь, что он из меня придурка сделает, и будет этот его послушный придурок вмешиваться в вашу умную жизнь? Вот начнётся потеха! А может, вся мировая история, таким образом, творилась? Последствие некого глобального опыта? Вселенский всемогущий гипнотизер извлекает из безвольной, хаотической массы тварей, подходящих особей, и эти безумцы навевают остальным сны золотые и не очень! Потому, как многим из них кошмары снятся! Вы что - действительно во всю эту чепуху верите? - Пахом презрительно рассмеялся.
- Ты передёргиваешь! - Андрей Иванович поднялся, отошёл от Кашина и прижался поясницей  к подоконнику. - Не надо приплетать сюда всю мировую историю, а тем более отечественную, а то мы сейчас дофилосовствстуемся! Припомним всех: от Адама до Адольфа! От египетских мумий до жидо-массонов. А проблема действительно есть... - он задумчиво разглядывал Кузьмина. - Может, и правда, убить тебя, от греха...
- Ну, что - это вариант! - заулыбался, глядя в глаза Петрову Пахом. - И, я так понимаю, отработанный! Самая большая смертность, по статистике, вызвана сердечными приступами. - Повернулся к Луневскому, который, сомкнув кисти на затылке, раскачивался из стороны в сторону, словно китайский болванчик. - Слушай, Петя! Пока меня не убили... Достань бутылку и пиво из моей сумки - в прихожей лежит. И хватит головой мотать!
Пьетро вздрогнул, но в миг вылез из недр дивана и отправился в прихожую.
- Ну вот, одному я похмелку уже приснил! - продолжал скоморошничать Кузьмин. - А тебе, Андрюша, что приснить напоследок? Может ещё одну звезду на погоны? Как, Дмитрий Борисович, разрешите повысить майора в звании?
Видимо, у окна сильно дуло; Петров заёрзал, отодвинулся от подоконника и нервозно дёрнув скулой, сказал:
- Злой ты Кузьмин! Если бы я поверил во всё, что мне вчера наговорили - то сейчас не с друзьями, здесь ты бы лясы точил!  Проблема как раз  в том, что мы отравлены этими подозрениями. В нашей параноидальной зависимости!
- А я констатирую, что нет у меня никакой паранойи! - с бутылками в руках в дверях возникла съёжившаяся фигурка Пьетро. - Тащи стаканы, Пахом! Они - как хотят, а мы с тобой, в плане, молодость вспомним! Давай напьёмся, любезный друг Кузя, да так, чтоб этих параноиков похмелье замучило! Типа, присни им похмелье!
- Давай, Петя, давай! - Кузьмин, в раздумье, остановился у серванта. - Ты как, майор? Выпьешь с нами или за так будешь страдать? И вы, господа целители, присоединяйтесь! - он окинул взглядом компанию.
 Лишь Кашин хотел что-то возразить, но Валерий Которва незаметно, но чувствительно, ткнул локтем ему в бок, и ясно видевший последствия этого коллегиального решения экстрасенс поспешно занял место у стола с бутылками. Когда хозяин дома разлил водку по стаканчикам, поймавший кураж Кузьмин  произнёс тост:
- Давайте, дорогие герои моих сновидений, выпьем за то, чтобы отныне мне никогда не снились кошмары, а лишь прекрасные, весёлые сны, со счастливым концом!
- А ты вечером телевизор не смотри! - вставил Петров.
- И газет не читай, на сон грядущий! - добавил Валера.
- Если сохраните жизнь, клянусь смотреть только комедии и читать только Джером. К. Джерома!
- Ну-ну! - Кашин осторожно понюхал жидкость  в своём стаканчике, чуть пригубил и  брезгливо сморщился. - Мне казалось, что Вы серьезный человек, Пахом Петрович! Но, похоже на то, что я зря рассчитывал на вашу помощь. Очень,  очень жаль!
Кузьмин сидел напротив парапсихолога и всё время украдкой на него поглядывал. Почему-то сейчас, в этой разношерстной компании,  Кашинские обаяние, так безотказно располагающее к нему при общении наедине, как бы растворилось;  он ощущался инородцем, чужаком, среди вроде бы непохожих, но близких по возрасту, воспитанию и укоренённому с самого детства чувству социальной всеядности людей. И даже его друг и бывший коллега был ближе к этим плохо знакомым ему мужикам, чем к добившемуся славы, известному всей стране врачу. Всё-таки, что бы там не говорили с умным видом маститые личности с телеэкранов, в крови у последнего, возмужавшего в эпоху социалистического примитивизма, взрослевшего на научной фантастике, поколения, было непреодолимое недоверие к любой мистике, будь то религиозный пафос или оккультистская многозначительная таинственность.
Теперь, после того, как все уселись за одним столом, чуть выпили и расслабились, они снова вернулись в свою стихию - стихию “кухонных” доверительных разговоров; философических ироничных рассуждений и подпольного, иногда едкого, но по большей части, добродушного юмора.
- А на что, господин гипнотизер, Вы рассчитывали? - в такие моменты Кузьмин становился до дерзости раскованным, почти жестоким. Судя по всему, и ныне на него снизошло нечто, подобное вдохновению. И он решил окончательно поставить знаменитость на место. - Пользуясь духовной опустошенностью и религиозной профанацией секуляризованного постатеистеческого общества, Вы, и вам подобные, несомненно одарённые психологи, постигшие достаточно неизученные пока способы древнего искусства целительства, решили совершить подмену естественного духовного становления человека, его биоэнергетическим тренингом. Сознательное предание себя воле Божьей, заместить на фатализм изначально зависимой и беспомощной информационной матрицы.
Между прочим, истинная вера в Бога, и самая глубокая любовь к нему вовсе не означают полное подчинение собственной воли эмпирическому бытию, им сотворённого Мироздания. Своё качество тварная воля проявляет в выборе пути, в сопротивлении искушениям, в жертвенности. Именно покорность Воле Божьей и есть высшее проявление индивидуальной человеческой воли.
Человек, если он подобие Бога, то должен обладать  и подобными качествами. В том числе качеством воли.
А вы, мысля, как и все ваши предтечи, рационально-аналитично, попытались механически смонтировать этакий синтетический, универсальный научно-мистический симбиоз из различных религий, древних, забытых знаний и всевозможных наукообразных версий.
- Так ты веришь в Бога, что ли, Пахом? Вот это фокус! - Петров даже присвистнул. - Нет, ничего такого, - просто я всегда считал тебя атеистом!
- Интересно, что наш Пахом Петрович сначала крестился, а потом уж в Бога поверил! - исподтишка вставил парапсихолог и, может быть, сразу об этом пожалел.
- Да, Вы абсолютно правы, уважаемый провидец! Даже более того, - мгновенно отреагировал на этот выпад Кузьмин и без страха впился взглядом в глаза гипнотизера. - Именно после знакомства с Вами, Дмитрий Борисович, изучив ваши методологические пособия по самоизлечению духа и тела и эссе на тему покаяния, я действительно стал Православным человеком! Хотя, и раньше, с самого детства подозревал, что весь окружающий мир управляется чьей-то, вполне разумной и отнюдь не равнодушной творческой волей! А вот когда внимательно, по-писательски дотошно, проштудировал ваши трактаты и сопоставил их доктринёрскую наивную философию с Православным учением, окончательно убедился в несомненном  его превосходстве. По метафизической выверенности  и по глубине мысли, не говоря уж о духовной основе!
Общество притихло. Никто из собравшихся не ожидал такого поворота. Дмитрий Кашин - признанный метр, первопроходец, открывший новейшие принципы совершенствования человеческой натуры, ещё недавно, за несколько минут до появления Пахома,  так самозабвенно, так увлекательно вещавший им о законах астральных миров, о запредельных человеческому пониманию целесообразностях, только что был, подвергнут лихой критике обыкновенным человеком. Ну, пусть даже, и не совсем обыкновенным, но из их круга, близким им по образу жизни, пьющим ту же дрянную водку и обитающем в такой же, как и все, задрипанной квартирке, на столичной окраине.
А Пахом не думал униматься. Он спокойно налил себе пива, сделал объёмистый глоток, вытер губы носовым платком, аккуратно, явно не торопясь, сложил его, убрал в карман, прислушался к воцарившейся тишине. Писатель Кузьмин вёл себя так, словно сегодня был его бенефис.  И он,  с проникновенными интонациями, продолжил выступление:
- Дмитрий Борисович подкупает простаков подробными описаниями случаев из своей практики. Но позвольте, уважаемый доктор, спросить: откуда появились эти загадочные условные единицы, в которых Вы оцениваете сознательную и подсознательную агрессию доверчивых пациентов? И откуда взялась конкретная цифра материализованных воплощений души? Может, я сейчас что-нибудь напутаю, но, помнится, количество их - больше сотни? Неужели наша душа столь дремуча и порочна, что ей нужно сто с лишним попыток для самопознания? Да ещё и на разных планетах, и даже в иных вселенных. Насколько приемлемей и сердцу и уму, насколько изящнее, красивей и вразумительней канон Святого Писания о трёх периодах жизни души, Богом сотворенной, знающей своё начало, но бессмертной и стремящейся к познанию всемогущего Творца.
Да, в своих наставлениях, Вы, в той или иной интерпретации, постоянно упоминаете христианские заповеди. Но Вы, Дмитрий Борисович, забыли, что ложка дёгтя, губительна для бочки мёда!
- Вам не писателем, Вам проповедником нужно бы стать! - Кашин был в замешательстве и впервые, за многие годы, не знал, как себя вести с людьми. Ввязываться сейчас в спор с Кузьминым - бесперспективно, низвести всё до уровня шутливой пикировки - уже поздно, да и пошло. Ещё в первый момент, когда Пахом только начинал свой монолог, упёршись в него этим сверкающим пронзительным взглядом, он почувствовал себя, словно в комнате для допросов, перед внимательно наблюдающим за ним односторонним зеркалом. Да так, по-видимому, оно и было.
Поэтому Кузьмин так смело, ничего не опасаясь, смотрел в глаза могучему паронормалу. Кроме того, несчастный психотерапевт, никак не ожидал от этого, так быстро осваивающего свои открывшиеся возможности, зажатого комплексами “тюленя”, такой молниеносной перемены отношения к себе, после их последней встречи. - “И почему он меня так? За что - это понятно! Но я, ведь, помочь хотел!” - словно взмолился Дима Кашин, вдруг ощутивший себя малым, слишком строго наказанным ребёнком, незаслуженно поставленным в тёмный угол. Но больше всего Кашина задела такая чудовищная реакция на его многолетний, самоотверженный, бескорыстный труд. Дело, придающее смысл всей его жизни!
Он-то был по-прежнему убеждён, что созданный им метод диагностики и исцеления не только тела, но и души, до сих пор не оценённый по достоинству, необходим человечеству, как воздух. Ну, правильно: не можешь снимать свои обиды на других, учи этому, не в силах расставлять приоритеты, объясняй, как следует их расставлять! Босой сапожник - это нормально.
- Я, пожалуй, покину вашу компанию, - тихо сказал Дмитрий Борисович. - Пахом Петрович! Думаю, диспут на тему моих методик следует отложить, до лучших времён. А мыслите Вы, всё-таки, весьма ортодоксально! Почитайте Православных историков и богословов - многое покажется Вам, и как писателю, и как человеку своего времени, мягко говоря, странным и неприемлемым. Особенно высказывания некоторых наших церковнослужителей о творчестве и науке.
Он поднялся из-за стола, - и теперь все заметили, какой он огромный и неловкий, - медленно прошествовал к двери,  прощаясь, не обернувшись, покачал приподнятой кистью согнутой руки.
- Всего наилучшего! - донеслось, сквозь не прикрытую им дверь, уже из глубины коридора.
- По-моему, он на тебя обиделся, - раздумчиво сказал Петров, только когда затихло гудение опускающегося лифта. Он смотрел на Пахома не то, что бы осуждающе, а как-то встревожено, с толикой укоризны. - Ну, да Бог с ним! Сами во всём разберёмся, без всякой грёбаной мистики!
Пахом Петрович нахмурился. Сейчас он ненавидел себя; упрямо давило неподконтрольное, никак не осмысляемое рассудком, чувство вины; из старых снов пришла на память серая пустыня, монастырская стена с резными вратами, вспомнился и гулкий голос внутреннего эха, шептавший: “Предать, предать, предать...” Поганая,  жлобская мыслишка, о своём теперешнем превосходстве над окружающими его обычными пешками,  металась в опустошённой голове, словно назойливая разжиревшая муха истошно жужжала, истерически билась о прозрачную сторону зеркальной оболочки его сознания. Голос его разума, теряющий силу и волю, тщетно пытался противостоять этому омерзительному муханавозному жужжанию, обречённо повторяя бессмысленную дурацкую реплику: “Как же я, подлая амёба, смею?”
Так причитать можно всю оставшуюся жизнь, если не оторвать зад своей ленивой души от тёплого кресла гордыни и не раздавить обезумевшее насекомое. Прямо голой ладонью размазать по односторонне-прозрачной холодной поверхности. Снаружи никто и не заметит.
Неожиданно для всех, Пахом резко поднялся, почти бегом вылетел в ванную. Там он долго мыл под горячей струёй и тщательно скоблил пемзой руки. Чуть плеснул водой на лицо. По привычке бросил взгляд в зеркало и вздрогнул. Потом нервно расхохотался. Зеркала, поставленные друг напротив друга, не отражают ничего, кроме удаляющегося в даль бесконечности ряда образов. Он крепко зажмурился, энергично потряс головой, будто стряхивая с неё забытую зеркальную оболочку. Робко приоткрыл один глаз, через секунду, осмелев и второй. Из зеркала на него напряжённо глядел неопределённого возраста, вроде знакомый мужик, с не красивым, но породистым,  волевым лицом.  Мужик подмигнул, приветливо улыбнулся и показал язык. Пахом понял, что его зеркальная оболочка никуда не стряхнулась, а лишь сменилась ещё одной, новой маской.
Вернулся за стол Кузьмин, ко всеобщему удивлению весело улыбающимся. Сразу разлил всем водку, на секунду замер с понятым бокалом и,  так ничего не сказав, залпом его опорожнил.
- А, между прочим, водка кончается! - через несколько минут, заёрзал в углу    дивана Пьетро.
 Реальность обретала свои обычные очертания.

IX

Дмитрий Борисович в крайнем раздражении выскочил из подъезда. Не с первого раза набрал на мобильнике номер своего шофёра, шумно выдохнул в сторону и, стараясь не выдать своего настроения, чётким поставленным голосом попросил заехать за ним на полтора часа раньше. Небрежно огляделся, никого окрест не заметил, удовлетворённо приосанился и не спеша направился к набережной.
Мутная, бежевая река лениво плескала перед глазами облокотившегося на парапет, ещё далеко не старого, но утомлённого жизнью человека.  В сторону Кремля прополз уродливый облезлый катер, чуть потревожив заспанные, ко всему безразличные воды. Кашин проводил катер равнодушным взглядом. Во рту до сих пор ощущался неприятный привкус дрянной водки.
Постепенно парапсихолог овладевал своими эмоциями.  Неправильно, не профессионально ему - психоаналитику с таким стажем, в чем-то винить себя и обижаться на взбрыкнувшего писателя. Человек, только что открывший в себе способность летать, если останется в закрытом помещении и отважится испытать такой нежданный дар, рискует - да нет, непременно расшибёт свою глупую башку.
“Но как его остановить? - размышлял Кашин. - Связать, что ли? Тюлень? Нет, он, отнюдь, не тюлень! Он,  скорее, - дельфин-касатка, умный и опасный обитатель глубин,  который  с превеликим трудом, но, всё же, всё же поддаётся дрессировке. Однако, сначала поймать нужно! Приманить и пленить, и долго, терпеливо тренировать! Но приманка должна быть достойной! Очень лакомой должна быть наша приманка!”
За его спиной послышалось характерное урчание не заглушенного двигателя остановившейся иномарки. Дмитрий Борисович высветил лицо добродушием, медленно обернулся, несколько раз оглянувшись на реку, будто только что высматривал там нечто любопытное, подошёл к машине. Устроился на привычном месте, в центре заднего сидения, - он считал его самым безопасным - и мягко скомандовал, приветливо улыбнувшись лицу в зеркале заднего обзора:
- Давай-ка, Толенька, в клинику!
Сейчас Кашин был доволен собой. Он, в считанные минуты, легко справился с нахлынувшим гневом, снял обиду на Пахома.  Его мозг вновь обрёл привычную способность беспристрастно оценивать ситуацию, ювелирно вычленять из хаоса образов живое и видеть истинные варианты развития событий, до глубин продумывать следствия планируемых действий.

В этот час воскресного дня, коридоры психотерапевтического отделения, которым заведовал знаменитый Кашин, практически пустовали. Летом посетители предпочитали общаться с ходячими пациентами на свежем воздухе, в больничном сквере, а лежачие у экстрасенса не лечились.
Никого из знакомых по пути не встретив, Дмитрий Борисович стремительно пересёк пустую приёмную, вошёл в свой кабинет,  запер дверь на ключ, снял пиджак и ослабил узел галстука. Облегчённо вздохнул. Теперь охотнику за астральными телами можно было сосредоточится над своей, как он предполагал, самой главной охотой. Ожидаемый трофей был посерьёзнее, чем какие-то там рога и чучела. Это был живой творец тонкой реальности человеческих сновидений. Непростых, как оказалось, более чем вещих снов.
Кашин сразу хотел позвонить Марине.  Снял трубку. Его  белая кисть с толстыми узловатыми пальцами, уже угрожающе нависла над панелью аппарата, но, так и не коснувшись её, замерла. Дмитрий Борисович призадумался:
“А почему я, собственно, так уверился, что лучшей приманкой для романтика Кузьмина будет эта Маринкина подруга, как её, - Вероника? Когда это, Пахом Кузмин был романтиком? Может быть, и был, когда ещё понятия не имел о своих потенциальных возможностях! А что, представляет из себя этот снотврец теперь? Ныне - это обладающий могучими паранормальными способностями и творческим даром, определённо не глупый, хорошо эрудированный, потрёпанный, разочарованный жизнью и, по-видимому, весьма хитрый прагматичный человек. И, к тому же, весьма самонадеянный,  недоверчивый и, как выяснилось, непредсказуемый! Непредсказуемый даже для меня - врача, владеющего определёнными приёмами диагностики полевых структур. Да - с зеркалом у него здорово получается! Просто так, с кондачка, не подступишься...
И ведь он, почти наверняка, убеждён, что теперь и сам сможет вернуть свою женщину, когда пожелает! Если, конечно, она ему, ешё, нужна. Нет, этим его не зацепить!
А, интересно, насколько честолюбив, зацеплен за интеллектуальные ценности наш писатель? Что он не сребролюбив - это-то ясно. Властолюбив? – Вряд ли. А как - на счёт славы? Бессмертной славы!
О, по себе знаю, как сладок и прельстителен этот испепеляющий душу огонь! Даже блеск власти меркнет  в отсветах его пламени! Сколько мотыльков сгинуло в его сверкающей, непреодолимо манящей и беспощадной стихии! Для того, чтобы не поддаться этой искушающей губительной страсти - мало быть гением, даже мудрецом - мало; нужно всеми кварками своей сущности ощутить, осознать, - это тоже великое, может самое великое, испытание личной воли. Всякая слава - это тоже преходящее, “земное”. Всего лишь раскалённая плазма человеческой меркантильной суеты! А бессмертная слава - пустой миф, ничего общего не имеющий с вечностью! Общее у нас, тварей сущих, с вечностью лишь одно - чувство истинной любви, независящей от данного овеществлённого иформационно-временного процесса бытия!”
И психоаналитик, гордый собой, тихо опустил трубку на рычаги телефонного аппарата.
“Человеческому разуму дана только одна настоящая свобода - свобода выбора направления своего пути и качества своей смерти! Так вот, пусть наш герой, сам сделает свой выбор! Поставить оцивилизованную тварь сущую перед выбором - тоже, что рождённого в зоопарке зверя выпустить на волю, скажем, в тайгу. Или погибнет или назад прибежит! А наш современник - есть тварь! Хищный зверь, родившийся в клетке. Квазиверующая, атеистичная тварь, - первичность материи у неё настолько прочно засела в дрессированных мозгах, что теперь она: либо шарахается от всего непонятного, иррационального; либо надсмехается на всем святым; либо хватается за любую мистическую ересь! А религия, вывернутая наизнанку -  темна и кровожадна! Тварь слабовольная, привыкшая к решениям, ниспосланным кем-то высшим - очень подходящее для неё сырьё!
 А Пахомка - не глуп; сначала поплутает в сих дебрях, истерзает свой рефлексивный разум, а потом прибежит за помощью; слишком укоренён в нём инстинкт приоритета собственной первостепенности! Видел я его поле, тогда, в первый раз, на даче, - но, уже и в то время, программа самоуничтожения не только была полностью заблокирована - ещё и перечёркнута крестом. А куда ему бежать - как ни к парапсихологу Кашину?”
Дмитрий Борисович улыбнулся. Это не была хищная, злорадная улыбка. Скорее - чуть грустная, сочувствующая. Нет, он действительно, желал всем людям добра. И считал себя отнюдь не всемудрейшим вершителем чьих-то судеб, а лишь скромным орудием божьим, в деле их корректировки, для их же блага. А под всеобщим благом Кашин понимал физическое и духовное выздоровление человечества. А ради этого - никаких жертв не жалко!
Однако, некий изъян в собственных размышлениях мешал полному благодушию Дмитрия Борисовича. И он понял, где этот изъян.
“А как, не ко мне он побежит, а в Церковь!? Крестился же, прагматик хренов! Пути отступления обеспечил! - Кашин нахмурился. Открыл дверцу тумбы своего стола, извлёк оттуда шкалик с коньяком и серебряный стаканчик. - Нет, верующие так не поступают! Он же умный, рационально мыслящий человек, и наверняка понял мою теорию! Так получается - спектакль он сегодня устроил! Зачем? Дразнит он меня, что ли?  - Дмитрий Борисович снова открыл тумбу, убрал коньяк и стаканчик обратно. - Ну и тип! Скоморох! Какие бесы в нём проснулись? Уж не мстить ли собрался? А вдруг, он, и, правда, контактёр? Кто доказал, что иных миров не существует?”
Долго ещё в это вечер доктор Кашин, печально размышляя над человеческими судьбами, косился на тумбу, где покоился заветный шкалик. Но так и не достал его. И Марине Алексеевне Агатовой он так и не позвонил.
Поздние июньские сумерки уже нехотя размазали заоконный пейзаж, неврастеники разбрелись по больничным покоям и угомонились, когда Дмитрий Борисович снял с вешалки пиджак, перекинул его через плечо, покинул кабинет и медленно побрёл по коридору к выходу из клиники.

Пахом позвонил Кашину на следующий день. Извинялся. Долго, путано оправдывался за устроенное представление.
Накануне он быстро, почти следом за парапсихологом покинул разношерстную компанию. Ему там было скучно. Разговаривать с пьяным Петром не имело смысла, а с остальными не хотелось. Как и Дмитрий Борисович, весь оставшийся воскресный вечер Кузьмин провёл в размышлениях, сидя в любимом кресле. Только телевизор он, на этот раз, вообще не включал.
Давеча, у Луневского, его прорвало. Подобного Пахом Петрович и сам от себя не ожидал. Да ещё проклятое зеркало в ванной, с исчезнувшим на мгновение отражением его физиономии. А было ли это на самом деле, или тоже - плод перевозбудившегося воображения. Всё это нуждалось в осмыслении.
Но главное - что так заело Пахома, это кашинские брошюры. Пахом Петрович своим знаменитым нюхом чуял, что теории и принципы, в них изложенные, хоть  и кажутся логичными и здравомысленными, однако содержат в своей глубинной сути порочную ущербность. Не в этом ли крылась причина такой неожиданной, немотивированной злобной его вспышки на бедного врачевателя человеческих душ?
“Сны мои, вишь, ему интересны! Новый Фрейд, выискался! - ворчливо думал Кузьмин. - На благо Человечества предлагает потрудиться! Нам проповедует про уничтожение всех кумиров - и земных и небесных, и одну самозабвенную любовь к Всевышнему! А сам исповедует сплошное кумирство блага человеческого! Нет, я не против! Да  и наш Творец, наверно, тоже. Естественно - благо сотворённого им мира нужно беречь и преумножать. Но как бы Он отнёсся к тому, что ради такой безумной всепоглощающей любви к создателю, его создание готово уничтожить само себя? Но не это ли хотел высказать Метр? Но, тогда выражается он как-то странно. И по моему, даже кощунственно! Псевдоправославие, замутнённое мистическими ересями - не высшее ли зло. Осторожнее надо трогать созданное тысячелетней мудростью человеческого сердца. Религия не возникает по мановению ока, по чьему-то желанию. Это не тактика, а стратегия эволюции”.

Х

На улице было сыро. Серое небо, с утра слегка оросив Москву мелким дождиком, словно раздумывало - что бы ещё такое придумать для понежившихся солнечными выходными горожан.
И Пахом, в пасмурных раздумьях, постоял у церковной калитки, зябко поёжился, неумело перекрестился и прошёл за ограду. Перед Церковью перекрестился уже уверенней ещё раз, и поднялся по ступеням.
В этот час Храм был почти пуст. Пахом увидел в самом углу скамьи, облегчённо вздохнул и присел на краешек одной из них. Попытался сосредоточится - до сих пор он ни разу не молился, да и молитвы ни одной не знал. Но писателю не надо было видеть перед собой изображение Спасителя - он, закрыв глаза, отчётливо представил распятие в своём воображении. Пахом сомневался, правильно ли он всё делает, и будет ли от его обращения к Господу толк, но убрал воображаемое распятие и перенёс сверкающий неясный силуэт Всевышнего в темно-синюю  глубину умозрительного представления о вечности.
Робко попробовал стряхнуть с себя, казалось, навсегда прилипшую зеркальную оболочку. С огромными усилиями это, наконец, получилось. Но теперь он чувствовал себя, плотно укутанным в тёмный мутный кокон.
“О, Боже! Помоги мне! - неосознанно простонал Пахом. Но к его удивлению, кокон, как будто прорвало. Теперь он не стеснялся. - Боже! Ты есть, - я не могу не верить, что наш Мир, каким бы он ни был, существует просто так, по недоразумению! Помоги мне стряхнуть всю эту грязь и муть, и если есть под ней тот малюсенький кристалл, в котором может преломиться искра света Твоего, дай мне почувствовать это!”
Пахом попробовал представить себя маленьким искрящимся кристаллом, на который из синей дали изливается мерцающий золотистый поток. И ему удалось. Сверкающий луч света сверху падал на кристалл, омывал его со всех сторон, проникал внутрь и расходился за ним, охватывая всё большее пространство.
“О, Боже! Дай мне сил любить этих людей, прощать и принимать их такими, какие есть! - стонал разум Пахома Петровича. Он почувствовал сильную боль в груди - нет не боль, страшную, с громадным трудом переносимую муку - но, напрягая все остатки воли, словно задыхающийся бегун, начал шептать. - Помоги Петру и Андрею, Марии и Валерию, Артёму и Веронике! Упокой души Ивана и Никиты, спаси сердца Дмитрия и Станислава! Да будет Воля Твоя!”
Ему стало легче, но Пахом чувствовал, что необходимо попросить ещё о чём-то. И это, наверное, главное сейчас для него. И понял.
“Господи! Ведь Ты есть! И я преданно люблю Тебя! Превыше всего - ведь всё имеет смысл только в непостижимой Твоей вечности! Но молю дай мне сил и мужества простить её! Принять её! Любить её!”
Силы его кончились. Сомкнутые ладони разошлись, и руки безвольно повисли меж колен. Пахом плохо помнил, сколько времени он так просидел, как покупал и просил кого-то поставить свечки, как возвращался домой.

Окончательно пришёл в себя Пахом Петрович лишь под вечер. Выпил кофе, сел к столу и подвинул к себе лист бумаги. Но, что писать Веронике он не понимал. Не просить же прощения. Но вдруг кисть, словно сама по себе, взяла ручку и заскользила по белой первородности бумаги.
Я не молил - Остановись, мгновенье!
Потом не мылил узкую петлю.
Не целил бритвой в вспученную вену.
Ты предала - но всё ж, тебя люблю!

Не быть поэту просто добрым малым;
Двойная суть - расплата за свой дар.
Спасибо, что меня околдовала!
Спасибо, что избавила чар!

Да, оборотни, вепри мы, сатиры!
Нам тесно в ваших душных городах!
Люблю тебя, но я иного мира, -
Таким я и останусь навсегда.

Не бойся - спи, изменница и лгунья!
Я - призрак, тень; у сна души в гостях.
И прихожу я только в полнолунье,
На миг увидеть  наших сатирят.
Перечитал. Пожал плечами.
“Не совсем то! Но, видимо, на всё Воля Божья!” - достал из стола  допотопный конверт без марки, сложил и засунул в него лист, заклеил. Сверху написал: госпоже Семёновой. Посидел задумавшись. Завтра он передаст это Петрову; Андрей знает, как найти в Бельгии Веронику. А сегодня нужно помыться и лечь спать - трудная предстоит нынче ночь!

     XI

Он парил над пронизанной  ярким  светом Москвой; над её площадями и улицами, сквериками и парками. Неизвестного происхождения свет этот исходил откуда-то сверху и густыми волнами, словно заливал, затапливал город.
Неожиданно Пахом понял, что источник света, он сам, превратившийся в сверкающий огромный алмаз, летящий по небу. И тут он вспомнил, о цели своего преображения и полёта. Теперь алмаз направился на восток, за кольцевую дорогу.

Три совершено непохожих человека; один могучий и вальяжный, второй - сухощавый брюнет, с нервными пальцами, лет пятидесяти и третий - неопределённого возраста чукча, сидели в беседке и, расслабившись в шезлонгах, весело о чём-то разговаривали. Чукча постоянно улыбался загадочной и доброй улыбкой. Прошло время: сухощавый и чукча встали, поклонились вальяжному и вместе двинулись через лужайку к притаившемуся за кустами допотопному автомобилю.
Грусть охватила оставшегося в одиночестве Дмитрия. Он чуть заметно приподнял руку и покачал ей в след уходившим. Отвёл взгляд в сторону. По дорожке, петляющей меж валунами, поблескивавшими на солнце фиолетовыми спинами, высокий, широкоплечий мужчина бережно катил кресло, на котором восседала молодая, красивая женщина, что-то оживлённо говорившая ему. Мужчина смущённо ласково улыбался и послушно кивал головой. Они тоже посмотрели на Дмитрия, приветливо помахали ему и двинулись дальше, увлечённые собой.
Он так и не понял, откуда посреди лужайки возник этот странный круглый столик, на длинной ножке. Облокотившись об него, оживлённо беседовали двое:  маленький  рыжий человечек и чуть покрепче, но поджарый, странно одетый - сверху дорогой пиджак, белая рубашка с галстуком; снизу - чёрные джинсы и кроссовки. В руках их призывно блестели на солнце пузатые полные кружки с желтым пенным напитком. О чём-то договорившись, они синхронно, как по сигналу стартёра, отставили кружки. Поджарый проворно извлёк из внутреннего кармана пиджака бутылку и молниеносно наполнил под столом, подставленный рыжим стакан. После того, как выпил рыжий, они поменялись ролями и всё в точности повторилось. Потом заметили Дмитрия. Рыжий показал ему язык, поджарый рога, оба клоуна весело заржали и... растворились в воздухе.
На их месте начал как-то собираться и фокусироваться туман. Через несколько мгновений на Дмитрия с укором смотрели две полупрозрачные фигуры: усатого богатыря и ... Вторую фигуру Кашин узнал! Он закричал и проснулся.

Дмитрий Борисович Кашин проснулся от собственного крика, на собственной даче. Было ещё раннее утро и сквозь распахнутые окна в спальню медлительно пробирался туманный рассвет. Кашин сел на кровати, потряс головой и бросил взгляд на висящее напротив старое, замурованное тяжёлым окладом, зеркало.
На миг ему почудилось, что оттуда на него грустно улыбаясь, смотрит Пахом Кузьмин. Он резко зажмурился. Когда открыл глаза, всё пришло в соответствие; из зеркала смотрел немного встревоженный, с проседью в потревоженных ладонями волосах, пятидесятилетний красивый мужчина - то есть он сам. Дмитрий Борисович тяжело вздохнул, засунул ступни в тапочки, вылез из кровати и отправился совершать утренний обряд омовения.
Сон не выходил у него из головы. Кашин был уверен, что это прощальный привет Пахома Кузьмина. Но что он хотел сказать, что имел ввиду? И ведь не все персонажи присутствовали в этом сне! Где Ивичи, где генерал Завальнюк?
“А - наверно, они ему не интересны! - скептически усмехнулся психоаналитик. - Напрасно, мой друг, напрасно Вы это! Натерпимся мы ещё от них! Монстры всегда были, есть и будут - куда же тварям божьим без демонов! Главное самому в монстра не обратиться...”
Всё-таки Дмитрий Борисович решился.
Трубку, как всегда, снял Валерий.
- А мы с женой в Швейцарию едем, - сообщил он Кашину, - Я тут немного подзаработал. Договорился с коллегами о лечении - обещали помочь.
“Как же клиника? - подумал экстрасенс. - Ведь без Марины, всё задуманное не имеет смысла!” Но он понимал, что говорить на эту тему, по меньшей мере, бестактно. Пожелав им удачи, повесил трубку.
Долго в это утро бродил знаменитый психиатр по своей обители, не на ходя места, пока не добрался до кабинета. Устало, грузно уселся за рабочий стол. Позвонил в клинику и отменил приём, сославшись на нездоровье. Бросил недоуменный взгляд на серенькие корешки томиков, лежащих на стеллаже. Брезгливо скривился. Ему было всё ясно - он остался один, со своими благими намерениями.
“Ну и ладно! - вдруг встрепенулся его рассудок. - А что вы на это скажете?”
Открыл ноутбук и отстучал:
             СОН, КАК КРИТИКА ГРЯЗНОГО РАЗУМА
                часть первая
                Обычные, вроде, люди

      P.S.

Ей снилось, что она птица. Внизу проплыл и исчез усыпанный ромашками зелёный луг. Птичка замерла на мгновение над голубым озером и бросилась обратно, словно испугавшись чего-то неизвестного, ещё не рассказанного отцом.
Девочка проснулась. Привычная кроватка, привычная комната. Как всегда, в углу, на тахте, поджав ноги, сидит мама, грызёт фломастер, и время от времени что-то отмечает в очередной тетради из лежащей рядом стопки. Эта стопка ещё высокая, а вторая, куда кладутся тетрадки низкая. Значит, мама только села и долго не обратит на неё внимания.
Сквозь открытую дверь виднеется склонённая над столом широкая спина отца. Это точно надолго. Девочке стало тоскливо.
“Заплакать что ли? - зло подумала она. - Но тогда, встрепенув своими фруктовыми волосами, первой к ней кинется мама и потом будет долго-долго и монотонно читать из книжки. А если подождать, пока не иссякнет первая стопка, и мама не уйдёт в другую комнату, а потом заплакать - подойдёт папа и расскажет продолжение сказки, которая потом приснится”.
 
                Ноябрь 2007