Родители. Семья

 Маму я последний раз видел в феврале 1976 г. уже тяжело больной, когда уезжал из Алма-Аты домой после лечения. Это уже была маленькая сухонькая старушка, из которой рак высосал всю плоть. Попрощавшись со мной, она, потеряв все силы, сразу же легла на кровать. Да, пожалуй, больше с нее и не вставала.
      Пройдет всего несколько дней, и я буду держать в руках роковую телеграмму. Мама скончалась на руках дочери Марии.  Перед смертью она несколько раз повторила:
       -  Маша, как хочется еще пожить, как не хочется умирать.
       Хотя я и догадывался о подобном исходе, но какая-то доля надежды теплилась в груди.  И вот, все…
       Мама, Прасковья (Паша) Фоминична, была старшей из трех дочерей многодетной семьи Фомы Ивановича и Анны Семеновны Дерябиных. Родилась она в 1901 году в с.Пришиб Астраханской губернии. По рассказам мамы дед владел портновским ремеслом и принадлежал к молоканам. Молокане, как баптисты и другие протестантские общины, активно преследовались царизмом, и, по свидетельству маминого брата Василия Фомича, видимо, эти обстоятельства вынудили семью (33 человека), где старшие сыновья были вполне взрослыми и имели своих детей, двинуться на переселение.  Сначала это была Павлодарщина, а затем  Семиречье, казачья станица Урджар. Здесь и осели. Мама никогда не говорила о своем девичестве, она, как и ее мать Анна Семеновна, была   человеком довольно скрытым и скупым на воспоминания и открытое общение с детьми.
     В 1918 г. Фома Иванович скончался от чахотки, и сестры попали под патронаж старших братьев.  Однажды я услышал от мамы следующий рассказ.
       Шла гражданская война.  Она, молоденькая девушка, возвращалась  с огородов  со старшими братьями Петром и Василием  на конной бричке.  В окрестностях Урджара частенько  патрулировали  казачьи разъезды.  Одному из них, проезжавшему невдалеке, повозка показалась    подозрительной.
          Криками и выстрелами   казаки потребовали остановиться.  Видя, что встречи не миновать, братья  выпрыгнули с брички, вручили маме вожжи и приказали ей  во всю прыть гнать лошадей.
          Дорога шла под откос,  и напуганные выстрелами кони во всю прыть   мчали бричку по кочкам и неровностям дороги.  От невообразимой тряски  слабые мамины руки не удержали вожжей, и они волоклись по земле, что делало коней абсолютно не управляемыми.
        На одном из поворотов, там, где на небольшом косогоре стояла приземистая землянка, бричка перевернулась, маму выбросило, и она резко ударилась  головой об угол постройки.  Весь драматизм заключался  еще  и  в том, что при  падении ее ноги  запутались  в вожжах, и взбесившиеся кони протащили  ее  тело  несколько десятков метров по ухабистой дороге. Видимо  перевернувшаяся бричка послужила  своеобразным тормозом,  заставившим   остановиться разгоряченную упряжку. Это и спасло маме жизнь. От удара  на   голове остался   шрам, но, слава Богу, каких-либо других серьезных повреждений, кроме нервного потрясения,  она не получила.
       Как создавалась первая мамина семья мне доподлинно не известно, знаю только, что в начале 20-х годов она вышла замуж за Алексея Петровича Гончарова. В 1924 г. родилась дочь Вера, моя сводная сестра. Вскоре семью постигло несчастье – ранней весной, когда по Иртышу шел ледоход, лодка, в которой находились во время рыбалки Алексей Петрович и его друзья, наскочила на льдину, перевернулась, ее затянуло под лед, и все рыбаки погибли. После трагедии мама перебралась в Урджар, где и состоялось ее знакомство с моим отцом – Кузьмой Тихоновичем Духиным. Как – тоже  закрытая тема. Сохранилась коллективная фотография урджарской баптистской общины тех лет, представляющая возможность среди прочих узреть маму с отцом. Отец к тому времени, по всей видимости, под влиянием старших маминых братьев, стал ревностным  проповедником баптизма.
     От отца у мамы было восемь детей, что явилось основанием уже в годы войны  для награждения ее орденом «Мать-героиня». Старшими были двойняшки Анатолий и Алексей, родившиеся в 1929 г. Анатолий прожил долгую жизнь и скончался в Полтаве в 2014 г.  Алексея еще в пятилетнем возрасте постигла ужасная смерть, он погиб, обварившись кипятком из перевернувшегося самовара. Вторые двойняшки – Петр и Мария- родились в 1931г. Петр, окончивший Алма_Атинский сельхозинститут и много проработавший по специальности, так и не завел себе семьи, что было причиной постоянных переживаний мамы, и скончался холостяком осенью 2014 г. Мария после учебы в пединституте в Семипалатинске вышла замуж за немца Дитлер Адама Валентиновича, от которого имела двух сыновей – Александра и Василия. Проработав до пенсии учителем математики, Мария с Адамом в 90-е годы уехала на ПМЖ в Германию, где вдвоем проживают на полном социальном обеспечении в одном из городков близ Гессена.
      Брат Василий, близкий мне по годам и разделивший со мной время детства, родился в 1934 г. После окончания Томского политехнического института до сего дня проживает в Алматы и работает в институте энергетики. Обе его дочери окончили ленинградские вузы, старшая Нина сейчас проживает с семьей в Израиле. О себе разговор в другом месте.  Следующая за мной сестра Зина, 1937 г. рождения,   в младенчестве тяжело заболела корью и скарлатиной и в условиях недостаточно квалифицированного врачебного обеспечения скончалась. Я же, который одновременно с ней переносил эту болезнь, сумел выкарабкаться, но с тяжелыми последствиями: потеря левого глаза, осложнения на сердце и слух.
 Возраст был столь мал, что я и не помню себя стопроцентно видящим и  в силу данных обстоятельств самую трагедию в раннем детстве не воспринимал   как таковую.
        В память погибшей Зины родители следующую дочь назвали ее именем. Родилась она за два года да начала войны, в 1939 г. Пожалуй, стоит рассказать немного подробней о ее судьбе.
      Так вот…Война, отца забрали в армию, у мамы на руках шестеро, самому старшему Анатолию 12 лет. Каких-либо заработков нет, кое как выручал огород, а детей нужно было не только кормить, но и одевать. Мама была в отчаянии. И тогда   тетя Татьяна Фоминична, жившая с мужем Никифором Афанасьевичем, главным бухгалтером геологоуправления и   имевшего бронь, предложила взять Зину на воспитание. Так моя самая младшая сестра оказалась в Семипалатинске. Пройдет некоторое время, и ее удочерят, и станет она Зинаидой Никифоровной Никишковой. В доме новых родителей Зина окончит школу,   а затем и Томский Университет.   Надо сказать, что девочка будет постоянно ощущать некую ущербность своего положения в новой семье, тем более, что тетя Таня не отличалась сдержанностью характера и частенько   намекала на примачество. Это постепенно вырабатывало у Зины комплекс обиды на истинных родителей за то, что ее отдали в чужие руки и не вернули   после войны,  когда отец уже возвратился домой. Эту обиду на маму и особенно на отца Зина пронесла через всю свою жизнь, порвав всяческие отношения не только с ними, но и нами, ее братьями. Мама всегда о дочери помнила и глубоко страдала, что так сложилась ее судьба. Кстати, и  Татьяну Фоминичну постигла почти такая же участь, с  нежеланием  она, одинокая в старости,  была принята Зинаидой в последние годы  жизни.  Только с Машей  сохранились   приличные родственные контакты. Мне, например, не особенно понятна обида на маму, которая, передавая ее в руки сестры, спасала  от нищенской судьбы. Ну,  ладно обида, ее можно понять, но не настолько она должна так глубоко сидеть, чтобы не приехать и не проститься с   ушедшими из жизни родными родителями. 
      Сейчас Зинаида Никифорвна проживает в Москве со своим мужем Олегом, Бог не дал им детей. Во время неоднократных  поездок в Москву я делал попытки встретиться с сестрой, но безрезультатно, никаких откликов.   Обиднее всего, что я ее практически не знаю, хотя возможностей для встреч было предостаточно. Видимо, здесь и моя вина,- не проявил достаточной настойчивости. Как в таких случаях говорится: «Бог нам судья».
     Война не щадила маму и семью. Да и кому в то время было легко? Спасало нас то, что с нами проживали дед Никита и бабушка Дуня.
     Дед Никита Федотович.  На нем держался весь наш семейный быт военной поры. Был дед Никита суров и строг, мог дать подзатыльник, но никогда не по делу. А потому на него никто в обиде не был.  Принимали как должное. А как же? Мама вряд ли могла бы в одиночку  справляться с шестью детьми,   и Никита Федотович заменил нам отца. Мама дала ему все полномочия по нашему воспитанию и всегда при каких-либо обидах и жалобах на деда, принимала сторону последнего. Так называемая диктатура,- но она была крайне необходима. Четверо пацанов в семье все-таки!
        На его плечи легла основная доля забот по уходу за огородом и скотиной, по заготовке сена и топлива. Да мало ли какая работа найдется по дому, требующая мужских рук. Когда в 1943 г. крайне обострилась нужда в соли, дед предпринимает длительный вояж в телеге, запряженной ишаком, на озеро Алаколь и привозит мешок этого драгоценнейшего продукта.
      Позволю некоторое отступление…Нас, недавних абитуриентов, только что зачисленных в институт, отправили в далекий Уйгурский район на сельхоз.работы. И определили несколько человек на отдаленный участок скирдовать сено.Да… Так вот, отправить-то отправили, но забыли снабдить солью.
Казус обнаружился, когда наша повариха Галя Лигайначала готовить обед… Голодные, усталые, истерзанные колючей сенной трухой за шкиркой, мы все были в предвкушении сытного и вкусного обеда. Первые глотки, и что тут началось!.. Побросали ложки, стали неистово отплевываться. На невинную Галю посыпался град упреков. Я никогда не ел столь неаппетитного варева, нежели суп,приправленный только лишь Галиными слезами ... Это я так, к слову, чтобы усилить акцент на значимость дедовского соленого вояжа.
            Был дед Никита всегда подтянут, следил за собой, по утрам разглаживал бороду и тщательно причесывал густым гребешком уже изрядно поседевшие, но крепко державшиеся за голове волосы. И только тогда принимался за нескончаемые дела. Баба Дуня  следила,  чтобы одевался дед всегда опрятно,  в бедное, залатанное, но чистое и  аккуратное.
       Чего-чего, а не любил дед Никита безделья. Сидеть без работы?- да никогда! Не был он праздным! И нас приучал к этому же, иногда словом строгим, иногда назидательным   подзатыльником, но чаще – примером своим. Он и в памяти моей сохранился сидящим на низком стуле при коптилке с дратвой и шилом в руках, латающим наши нескончаемо рвущиеся валенки. Мы, как могли ему помогали: ссучили дратву смолой, вставляли ее в грубую свиную щетину, которую дед ловко протаскивал сквозь  отверстия, проделанные  в заплатах кривым шилом.   Если надо, то я и сейчас при случае  смогу недурно починить дырявый валенок, - какое-никакое, а  дедовское наследственное ремесло в руках имею!   
    …Располагалась на окраине Урджара   в районе автобазы организация под названием  «Заготконтора». Под горами на землях колхоза им. Ленина   арендовала она несколько десятков гектар земли, засеваемых просом и отводимых под бахчи. Никита Федотович подряжался туда сторожем. Сооружался балаган, рядом возводилась небольшая печурка, здесь же стояла бочка  с водой, которую дед ведрами приносил из недалеко протекавшей     горной речушки.
        Вот где для нас было раздолье, особенно с наступлением осени, в пору созревания арбузов и дынь. А бахчевые там были особенные, семипалатинские, сахаристые, сочные да сладкие. Нигде более я таких не видывал.
    Обычно мы приезжали с мамой, а иногда и с братом Анатолием за старшего,  на ишаке (телегой, разумеется). Деду привозили провизию, а он разрешал нам  бродить по бахче и выбирать понравившейся арбуз. Желтые дыни «колхозница» и ярко-полосатые арбузы дразнили взгляд. Старались отыскивать самый большой, но не круглый, а вытянутый. Почему-то считался такой плод самым вкусным и сочным. Да оно, по сути, так и было.      Здесь же о колено арбуз разбивался, и мы погружались в огромные мясистые куски, а по голому пузу ручьями струился прохладный и липкий живительный нектар. 
        Мы роскошествовали, съедалась лишь наиболее сочная мякоть, а остальное безжалостно швырялось оземь. Очередную жертву постигала та же участь. Такое баловство дед Никита не терпел. Он, по-крестьянски бережливый, отчитывал нас строго и назидательно за безрассудное расточительство.
     Обычно  ночевали у деда в гостях. К вечеру разжигалась  печь, и в котелке варилась каша вкуса необыкновенного из пшена или кукурузной крупы. На арбузы уже даже как-то и не смотрелось. Ночевали вне балагана, под открытым небом. С гор спускался настоянный на диких травах   прохладный ветерок, а  на небе мерцали девственно чистые россыпи звезд.  Это умиротворяло, и сонное чувство медленно  овладевало  нами… И все- сон…
      А для деда Никиты ночь была временем ответственным, поскольку именно в эту пору на арбузы, а позднее и на делянки с просом   делались набеги пацанов из соседнего хутора. Все, как правило, кончалось конфискацией краденного и несколькими подзатыльниками. До серьезной расправы дело не доходило.
     Поутру мы   загружали в телегу несколько десятков арбузов и дынь, и набив напоследок    до отказа   животы  свои бахчевым деликатесом, не без сожаления  покидали остававшегося в одиночестве деда…
       Отличала деда Никиту  одна  трудно понимаемая нами странность: он подбирал всякую железяку, попадавшую ему под руку, и складывал ее в углу сарая. Куча этого ржавого барахла с годами накопилась приличная. Дед объяснял нам, что эти болтики, винтики, шайбочки и прочие сокровища когда-нибудь да и пригодятся в хозяйстве. Никакие увещевания его сына дяди Гриши не действовали… Видимо, здесь сказывалась старая    привычка бережливого деревенского мужика-хозяина – тащить все в дом на случай чего-то непредвидимого…
     У Никиты Федотовича  была нелегкая прошлая жизнь. В начале 30-х годов он в селе Ириновка, что под горами,  хозяйствовал единоличником, что и послужило причиной  его ареста, причем, как он рассказывал, прямо  в поле. Никакого разбирательства, а прямиком на ударную стройку Беломорканала. Там он и отдал свое здоровье,  прожив  незрячим  последние десять лет своей жизни. Умер дед Никита на руках  старшей дочери  Александры в с.Ивановка недалеко от г. Фрунзе (ныне Бишкек) в 1959 году. Там и похоронен.   
         А сейчас я хочу перед дедом покаяться. Нет, против него никакого злого умысла не имел.  Просто был равнодушен… Просто отправлял его куда-то совсем далеко на периферию внимания. Последние два-три года своей жизни Никита Федотович вместе с бабой Дуней проживали у нас в Алма-Ате. И был он абсолютно слеп, пребывая в тоскливом одиночестве в темном замкнутом пространстве. О чем думал старый человек, лишенный активного движения? - здоровому не дано это понять и прочувствовать.  Он был для меня живущим в доме членом семьи,- не более того. Я редко с ним общался, часто лишь урывками и репликами. А ведь ему-то и нужно было  теплое участие и душевное слово. И его-то тогда     не оказалось …У меня  в то время была своя студенческая  жизнь, молодые увлечения, любовь, наконец.  Теперь только приходит осознание,- это не есть причины. Молодость, -   она всегда эгоистична…
          Побывав в середине 60-х годов в гостях в Ивановке у тети Саши, мы  долго ходили с малолетней дочерью Ириной по местному кладбищу в поисках последнего дедова пристанища.  Могилу нашли, привели ее в порядок, поправили почерневший от времени крест…Последним нашим прощальным жестом было возложение маленького букетика полевых цветочков,  здесь же на кладбище и сорванных…
        Позднее рядом с могилой деда Никиты был похоронен и его младший брат Леонтий Федотович, в свое время так много сделавший для поддержания нашей семьи в трудные для нее годы  жизни на станции Аягуз… 
        Вновь о маме.  Груз больших забот о многодетной семье при постоянных материальных невзгодах прорывался в ее характере суровыми нотками, озабоченностью, частыми упадками настроения. Все это сказывалось на отношении к детям:  не было излишней ласковости, «телячьей» нежности, но будучи глубоко ранимым человеком, мама способна была  на проявление к нам самых  искренних чувств. Я  это   настроение почувствовал, когда прочитал одно из стихотворений моего любимого поэта 
 И.С.Никитина:
                « На груди моей
                Милой матушки
                Я дремал, и мне
                Песни слышались»…
        Я маленький был, мне, помню,  всего лишь пять лет было … Я маму любил  и запомнил ее почему-то всегда печальной… Из всех детей своих она больше всего жалела меня, возможно потому, что я был младшим и болезненным ребенком и ей приходилось до бесконечности водить и возить меня по больницам…
      Я ее песни помню… Она сажала меня на колени, гладила по голове и пела: «…Ой машина, ты машина, куда Яшу укатила…» Я представлял себе, как эта машина увозит меня далеко-далеко от мамы, и она остается одна. Совсем одна. И плачет. И становилось мне до безумия жаль маму, становилось   боязно и тоскливо.
       Но, пожалуй, более всего трогала  меня вот эта песня. Я не помню весь ее текст, затерялся он где-то в памяти моей.   А вот эти строчки мне не забыть никогда. Они также печальны, как и скорбный образ мамы. 
       А строчки из песни той,- вот они: в холодной деревенской избе умирает тяжело больная женщина…Маленькие дети забились в угол и со страхом обращаются к матери: «…холодно мамочка, холодно, милая, мамочка, кушать хотим… Мать уж не слышит их песню унылую, вьюга доносится к ним…» И такая пронзительная жалость  в мамином голосе…Мама прижимала меня к груди, и я ощущал  ее трепет…
       Родители были глубоко верующими, - мама с ранних детских лет. Обстоятельство вовсе не из последнего ряда. Идеология баптизма, в  которую погружена была вся семья Дерябиных, воспитала в ней кротость и  смирение, терпение и покорность судьбе без всякого ропота и стенаний. Никогда я не замечал в ней стремления к злословию и ругательствам, она благоразумно отстранялась от соседских сплетен и различных искушений. Мама прожила с отцом в полном семейном согласии, и мы, дети ее, видели в ней пример сострадательности, милосердия и благоразумной праведности, хотя и была она, как выше было сказано, внешне человеком несколько суровым и строгим к детям.  Вспоминая детство, я должен признать, что мама, в отличие от отца , способного иногда пройтись ремешком по голой заднице или поставить в угол до покаяния,  никогда к подобным радикальным проскрипциям не прибегала, но и не перечила отцовским мерам.
          Постоянная  забота о семье придавала маминому характеру черты озабоченности, ее нельзя было себе представить  вне труда, праздной, отдыхающей. Летом ее руки и лицо  до черна покрывались загаром. Носила она всегда что-то простенькое, застиранное, с неизменной марлевой косынкой на голове. Особенно тяжкими были ее урджарский и аягузский периоды жизни, когда поднимались дети и становились на крыло старшие из них.
    С Урджаром мама прощалась тяжело и болезненно.Здесь оставался весь ее прежний жизненный уклад, природа обитания, близкие люди.
        В Аягузе мама жила практически обособленно, в отсутствии близкого окружения и подруг, разве что это были родственники..  К ним мама изредка ходила в гости, а в основном погружена была в домашние заботы, от которых отец стоял как -то в стороне, и редко выходила за пределы дома.
      Переезд в Алма-Ату , когда мы поселились на Грушевой, довольно болезненно сказался на переживаниях мамы, она остро ощущала то стеснительное положение, на которое мы обрекали семью дяди Феди, и только свободно вздохнула, перебравшись на выделенный под дом участок . Ее не пугали трудности строительства, которые, надо сказать, тяжким грузом обрушились на ее плечи.
     Будучи натурой впечатлительной и с обостренной нервной организацией, мама все воспринимала близко к сердцу. Так, ее очень беспокоил холостяцкий образ жизни сына Петра и забота о его будущем одиночестве.
      - Яша, - говорила она мне, - вы все уже хорошо пристроенные, а вот Петя, что его ожидает, ни семьи, ни детей, мне боязно за него.
      Самому Петру она не осмеливалась в силу своей деликатности сказать об этом, а он в свою очередь всегда крайне неприязненно воспринимал любые попытки с моей и Валиной стороны завести об этом разговор.
        В последние годы жизни маму постоянно окружала масса родственников и знакомых  – детей, внуков, брата Василия Фомича и его семьи, приезжающих из Урджара, Полтавы, Семипалатинска. Кстати, со своими  сестрами мама общалась крайне редко. Старшая из них, Татьяна Фоминична,  отличалась некоторым высокомерием по отношению к нашей бедной семье и особенно почему-то к отцу, не сумевшему, по ее мнению, обеспечить наше благосостояние.  Но она, и следует ей отдать должное, проявляла обо мне заботу, особенно когда это касалось  лечения.  И мама всегда за это была ей благодарна. С Марией Фоминичной, младшей из сестер, жившей на сев.Кавказе в г.Георгиевске, она не виделась долгие последние годы, так и не сумев приехать на ее похороны, о чем постоянно глубоко сожалела.   
         Так вот… Подобная  нагрузка на мамины  плечи, как хозяйки дома, при  крайне скудных  денежных возможностях вынуждала  ее изыскивать всякие  пути для поддержания    благополучия семьи. Она, например, продавала у соседнего магазина скудные букетики цветов со своего огорода и пускала «прибыль» на покупку 2-3-х литров молока. Ее никогда нельзя было заметить праздно сидящей на лавочке, у нее всегда находилось неотложное дело в огороде над грядками, бесконечные постирушки, готовка обеда на бесчисленную ораву едоков, мазка и побелка строящегося дома, да Господи, мало ли какая забота подвернется ей под руку.
      Дни наших приездов в отпуск (она всегда вместе с отцом встречала нас на вокзале) являлись для мамы настоящими праздниками, она веселела, обнимала и голубила детей,  металась от стола  к печи и к самовару, старалась угостить нас чем-либо вкусненьким. В 1963 г.наш приезд в Алма-Ату был омрачен печальным событием: накануне, во время нашего с моей женой Валентиной пребывания в гостях у ее родителей в Красном Передовике (под Кустанаем), от тяжелой болезни скончался Валин отец Дмитрий Архипович Мельниченко. О случившемся мы   не сообщали и задержались с приездом. И когда поезд прибыл на вокзал и мама узнала печальную весть, она потеряла сознание и уже потом проявляла максимум сострадания к снохе. Года два спустя в Алма-Ату приезжала вдова Акулина Максимовна, Валина мама с младшим сыном Сашей. Их окружили сочувствием, вниманием, мама старалась  с  участием войти в непростое положение  свахи.
       Частых гостей в своем доме за неимением прочего угощения мама приспособилась потчевать лепешками, испеченными на постном масле на сковороде, кстати, очень сытными; они стали ее фирменным блюдом, выручавшим во всех случаях. Мне эти лепешки до того казались  вкусными, что они до сих пор  в нашей семье довольно часто украшают стол.
     Мама показала себя хорошей бабушкой, заботливой и в меру требовательной, стараясь выработать в наших детях трудолюбие и послушание.
       - Ира, а ну бери тряпку и освежи пол в комнатах, а ты, Женя, веник и подмети хорошенько двор.
       Не было случая, когда бы дети  пренебрегли  подобными бабушкиными  просьбами.  Мама постоянно оберегала свою свекровь, а нашу любимую бабушку Дуню от всяческих домашних забот, хотя последняя пользовалась малейшим случаем в эти заботы проникнуть: бралась чистить картошку, устраивать постирушку, мыть посуду, в отсутствии мамы что-то колдовать у плиты.  Мне бабушка Дуня в алма-атинскую пору запомнилась сидящей на диване, в неизменным фартуке, в белом платочке, в очках на веревочке и с постоянным веретеном в руках, на которое все накручивалась и накручивалась бесконечная шерстяная нить, из которой потом мама будет вязать носки и рукавички для детей и внучат.
         Будучи человеком малограмотным (в детстве посещала церковно-приходскую школу), мама почти никогда не вмешивалась в наш учебный процесс, хотя умела довольно сносно писать и излагать мысли, иногда читала газеты, а вот какой-либо литературой не интересовалось, да для этого у нее никогда не  было времени. Вспоминается картина: за столом сидит отец и напротив мама, подперши голову рукой, отец читает Библию, затем они вместе будут петь церковные песни своими отнюдь не профессиональными голосами. В доме создавалась атмосфера тишины, покоя и благодати.В  детстве прослушивание нами Библии и баптистских журналов из уст отца было своеобразным ритуалом, и мама всегда этот порядок поддерживала.
     Я до сих пор не могу понять и простить себе и братьям, почему мы не смогли организовать ее поездки в гости к нам, а они были возможны и в Москву для примирения с дочерью Зинаидой, и в Полтаву к старшему сыну Анатолию, и конечно же к нам в Кустанай. Сейчас остается лишь раскаиваться в этом.
      Мама никогда не гонялась за модой. Какая мода! Сколько я  помню, в ее гардеробе, если таковой существовал, находилось от силы два-три простеньких платья, вот, пожалуй, и все. Одевалась она всегда чистенько и аккуратно, каждый вечер расчесывала свои уже седые волосы, заплетала их в две косы, укладывала на голове и непременно повязывала платком. Простоволосой ее никто никогда не видел.
     За столом мама всегда сидела у самовара, любила чай с сушками,     обязательно вымачивала их в чашке с чаем. Летом традиционно во дворе ставился стол и под тенью винограда собиралась семья и гости откушать маминого борща , лепешек и если позволяли возможности – пельменей или тушеной картошки. Неизменным на столе стоял самовар, почти никогда не остывавший, в нем мама приспособилась отваривать яйца. В качестве сладостей предлагались в основном сахар и конфеты дешевеньких сортов.
       В аспирантские годы, когда мы жили с родителями, был особый напряг с бюджетом. Моя аспирантская стипендия исчислялась из ставки  учителя сельской школы, откуда я и пришел в аспирантуру - 60 руб., Валина на высших курсах немецкого языка немногим более – 100 руб. На пенсию вышел отец с относительно незначительным денежным размером.   Несколько лет до получения квартиры с нами проживала семья старшего брата Василия с весьма скромными взносами в общий бюджет. Да, проживал с нами еще один брат – Петр, он работал в сельхоз. институте и был в постоянных разъездах со студентами по опытным фруктовым садам. Можно себе представить семейный колхоз! Вот и приходилось маме предпринимать неимоверные усилия, чтобы прокормить такое количество едоков при столь скудных денежных ресурсах.. Наши с Валей доходы поглощались семьей. Помню, Валя постоянно жаловалась на невозможность купить себе пальто и зимнюю обувь, а дочери какую-либо обновку.
     Последние годы жизни мама была погружена в постоянные заботы о детях- уже взрослых, внуках, об отце. Жизнь, прожитая в этом беспокойстве, привела ее к тяжелой болезни и преждевременной кончине. Вся надежда на то, что Господь явит к ней милосердие и дарует вечное блаженство на небесах.
       Отец…По жизни он прошел гораздо легче, чем мама и значительно больше лет даровала ему судьба. Из рассказов бабушки Дуни из большого числа ее детей Кузьма остался единственным, прочие померли в младенчестве.  Отец его Тихон Иванович из села Валуйки Воронежской губернии, в котором многие носили фамилию Духиных. Оттуда же и бабушка Дуня, из семьи бывших  крепостных крестьян.  В период массового переселения в Казахстан семья приехала в Семиречье в с.Андреевку Урджарской волости.   
      Тихон Иванович владел ремеслом столяра-краснодеревщика, отслужил действительную службу, а когда грянула первая мировая война, взят был на фронт и назначен в ремонтную мастерскую для починки пострадавшего в боях оружия. Судьба проявила благосклонность к солдату,- к семье вернулся не только живой, но и не покалеченный. В зимнюю буранную непогодицу 1919 г., возвращаясь из Сергиополя в родное село Андреевку, простудился, тяжело заболел и в отсутствии врачебной помощи скончался, оставив жену с подростком Кузей.
    Единственного выжившего сына бабушка Дуня баловала, не наказывала, подкармливала. Позднее отец рассказывал, что любил яйца, из которых кушал только желтки, а остальное выбрасывал. В Андреевке прошли подростковые годы отца, которые  пришлись  на разгар гражданской войны.
     А гражданская война в этих краях отличалась суровостью и жестокостью.