Дорога

Авторская иллюстрация "Лялька", бумага, косметический карандаш

Машина остановилась. Осторожно ступив острыми каблуками на потрескавшийся, разбитый временем асфальт, из автомобиля вышла женщина лет сорока пяти. «Ну вот, Оленька, добралась, наконец, - подумала она, - Здравствуй, родина». Перед её глазами была квадратная площадка металлобазы, где когда-то давно, в полузабытом детстве, она  каталась на велосипеде. Двухколесный красавец зеленого цвета благодушно выдавался ей Сашкой Румянцевым, его настоящим владельцем, который потом, чтобы вернуть свое имущество обратно, подолгу бегал за отчаянной девчонкой, гоняющей на велике по деревенской дороге.
Каким-то чудесным образом Ольга сегодня выбралась сюда. Давно собиралась, да и не так уж далеко она живет теперь от этих мест. Однако...

Поцокав каблуками около автомобиля, Ольга оставила его и пошла по дороге. Обочина заросла кустами и крапивой. Странно, все стало маленьким, узким. Да, говорят так и бывает… В детстве эта дорога казалась шире, и круче ее подъемов на здешней равниной земле был только спуск к старому пруду за деревней. Тогда, в шестидесятых,  за ним стояли рослые яблони огромного колхозного сада, простирались поля, засеянные горохом и подсолнечником, виднелись огороды и теплицы. С высокого холма на пруд смотрела старинная церковь, закрытая в двадцатые годы прошлого века. Деревенское кладбище и храм отделены были полуразрушенной оградой от учительского дома, почты и правления колхоза. Место это называли «горкой». К нему вела аллея из столетних лип. Разлапистые, могучие деревья навевали чувства, которые ей, ребенку, были тогда еще не совсем ясны и обозначались странным ощущением прошлого.
Каскады прудов и оврагов пленяли малышню своей таинственностью – очень уж детишкам хотелось уйти гулять гораздо дальше, чем разрешалось родителями. Как отказать себе в удовольствии поплавать на самодельном плоту, когда только так – лежа на его мокрых и хлипких досках – можно разглядеть плавающих тритонов? Кто бы не залез на скользкую от ила бочку в пруду, чтобы с нее плюхнуться всем телом в темную глубину, а потом проплыть с зажмуренными глазами – еще несколько взмахов рук и шлепков ног по воде – и нащупать мысочками дно, закинуть голову к солнцу, пытаясь устоять, преодолевая волну?
Дорога… Серое существо ее извивалось от железной дороги вглубь поселения. Ольгин дом стоял напротив одноэтажного родильного дома, похожего на барскую усадьбу. Труба котельной роддома торчала с заднего двора, где лежала огромная куча черного мерцающего антрацита. По весне с низеньких кустов Лёлька, как звала ее бабушка, собирала и ела проклюнувшиеся почки. Они казались очень вкусными, но весна проходила быстро, наступало лето и приносило смолу вишневых деревьев их сада. Тягучая красновато-коричневая масса липла к пальцам и губам, цеплялась за зубы. Лёля обожала сладковатый вкус вишневой смолы.
Ольга прошла еще несколько сотен метров мимо тех мест, где раньше стояли деревянные дома, окруженные старыми, тенистыми садами  и где сейчас стояли железные заборы, разделявшие территории предприятий – пивзавод, баянный завод, склады и гаражи.
Дорога… Вот он поворот, на углу которого жила семья Хохловых, а дальше – Пендочки – Надя и Наташа. Пендочки, это такое прозвище. Почему их так называли и что это значило Ольга не знала. Она дружила со своей ровесницей – Наташей. Надя была постарше и очень серьезная. Ольга знала, что после окончания школы Надя поступила в Бауманку. Помнила Ольга и то, что Наташа мечтала стать медсестрой.  После расселения деревни потерялся след многих Лёлиных знакомых, в том числе и Пендочек.
Надя и Наташа жили с мамой и бабушкой. Дом их был спокойным и уютным. Каждый день их мать везла громыхающую баком тележку на другую сторону «железки». Там, на рынке, она продавала козье молоко и зелень, а потом заходила в местную столовую и забирала остатки еды для свиней. Доброта и забота исходила от их бабки, всегда одетой во все черное, сгорбленной тяжелой работой. Мутный от слепоты и старости ее взгляд, был строгим и цепким. Она то поправляла на девчонках платьица и банты, то подпихивала их к столу, где стояла тарелка с оладушками или печеньем, то жестко напоминала Надюшке об уроках и тут же поглаживала корявой ладонью русую голову девочки. Надюша шла делать уроки, а Лёлька и Наташа – гулять. В скудные те времена у Наташи был чудесный немецкий пупс с глиняной головой и ватными ножками, мягкий и теплый. Она сажала его в красивую коляску и везла вдоль дороги по обочине. Везла важно, как настоящая мамочка. У Лёли тоже был пупс, правда, не ватный иноземец, а обычный советский пластиковый румяный мальчуган, названный самым лучшим на свете именем – Илья. Купленный голеньким, он был заботливо укутан ею в самодельные пеленочки и распашонки. Так они и гуляли с Наташей вдоль дороги, каждая со своим счастьем, не взвешивая его материальное содержание.
А вот и поворот.
Лёлька жила с бабушкой Нюшей и дедом Ильей Ивановичем, инвалидом войны первой группы. Он был ранен в живот и его ранение после операции образовало то, что в медицинской терминологии называется стомой.  Война застала деда молодым и осталась с ним на всю жизнь. В тысяча девятьсот сорок третьем году ему был сорок один год, когда под Сталинградом, во время атаки он подорвался на мине, а собака-санитар вытащила его с поля боя.  В госпитале ему и таким же травмированным, изувеченным солдатам с ранениями в брюшную полость, сделали операции. Операции проводились под патронажем известного и ныне памятного многим, военного врача, хирурга Вишневского. Деда комиссовали, а потом долгие годы врачи вели с ним переписку. Дед аккуратно отвечал на письма, сообщая о своем самочувствии. Когда Ольга выросла, об этой истории ей рассказала мать. Мать говорила о деде с гордостью, ведь Илья Иванович оказался очень сильным человеком. С её слов, он был  единственным из восемнадцати,прожившим двадцать пять лет после этой операции,в то время, как многие не прожили и трех лет.
Дед  для Лёли был основой ее существования, стержнем ее жизни. Она чувствовала его молчаливую любовь и силу, отвечая тем же. Чувствовала тогда, когда помогала бабушке омывать его рану, когда бежала помочь ему подняться с диванчика, когда торопилась подать палку, без которой он давно уже ходить не мог. Она всегда наблюдала за ним, как человек наблюдает за горой – поднимая голову высоко-высоко. Там, в вышине, она видела его волнистые волосы с сединой и необыкновенные бирюзовые глаза, его спокойное и благородное лицо.
Да, дед ее любил, она знала это, потому всегда чувствовала себя  уверенно, когда шла с ним рядом по этой самой дороге, даже когда ее голова едва переросла его коленку и штанина мелькала в глазах при каждом шаге длинных ног этого высокорослого человека. Дед любил её, она знала это точно.
Мама... Сколько Лёля себя помнила, мама всегда лежала на кровати в отгороженной перегородкой части комнаты. Мама сильно болела. И за ней тоже ухаживала бабушка. Рядом с кроватью матери стоял табурет, заставленный лекарством и банками с пчелами, которыми ее то ли пытали, то ли пытались вылечить. Мать с Лёлей не разговаривала, так как говорить из-за воспаленного лицевого нерва не могла. Она только мычала и сурово смотрела на Лёлю, а у той сжималось сердце от жалости, ужаса и чувства необъяснимой вины перед страданием женщины, в которой почему-то совсем не чувствовала матери. Душевное смятение вынуждало девочку при первой возможности убегать во двор, чтобы спрятаться от щемящей их общей боли.
Отца у Лёльки не было. Это знали все. Но Лёлька почему-то не знала. Она просто жила без него. Он существовал где-то около её мира – как все то, что не было ею видимо или невидимо,что жило само по себе. А рядом дед и бабушка, пруды и дорога, сады и липы.
Наверное, жизнь так и шла бы своим чередом, если бы однажды не случилось вот что...
Утро было, как утро. Встав с диванчика, Лёлька оделась и вышла на терраску, где стояли большие оцинкованные ведра. Черпанув ковшиком водицы, она сделала несколько глотков и вышла на крылечко, рядом с которым притулилась ржавая железная бочка с дождевой водой. Бочка эта была Лёлиной спасительницей, так как в прошлом году, когда из ульев брали мед, очумевшие от злости пчелы влетели во двор и закрутились в Лёлькиной белокурой кучерявой шевелюре. Пришлось бабушке схватить орущую внучку и макнуть головой в ту самую бочку.
Пошлепав ладонью воду в бочке и погуляв по двору, Лёлька вернулась в дом. Позавтракала хлебом и молочком, которые бабушка оставила ей на столе, и побежала в сад.  За забором по дороге проехали какие-то машины, прошагали прохожие. И вдруг пришли деревенские мальчишки и девчонки, которые позвали ее. Лёлька подошла к забору, и кто-то из детворы сообщил ей, что по деревне ее разыскивает отец. Вот, мол, мы за тобой и прибежали, пошли скорее, а то папка тебя так и не найдет!
Поглупевшая от неожиданности Лёлька выскочила в калитку и побежала с детьми по дорожной пылище, взметая ее сандалиями, подтирая расшлепанным задником пятку. Она чувствовала этот задник, пока не пробежала поворот дороги, пока ее не захлестнуло чувство отчаянного сиротства и мученичества, пока где-то в глубине сердца не забился крик, и не вырвался из нее, и не подхватил, не поднял ее голос еще выше – такой тоненький и звенящий – одним цельным Вот она, уже рядом – широченная мужицкая штанина, похожая на дедову. Маленькие ручки Лёльки как крючки захватили ее и вцепились в ногу так крепко, как только можно было сделать это в шесть лет. Ее глаза, наполненные то ли счастьем, то ли ужасом, искали радости в глазах отца и не находили ничего, кроме недоумения. Это удивление не доходило до ее сознания, да и отца она никогда в своей жизни не видела. Все силы девочки были отданы одному – удержать ногу, которая почему-то пыталась освободиться. Потом… Чьи-то руки отцепили Лёльку от прохожего, и слух вернулся к ней вместе с хохотом довольных проделкой детей.


Захлебнувшись этим воспоминанием, как когда-то слезами, Ольга остановилась. Вскинув сумку на плечо, глубоко вздохнула и выдохнула. Слезы накатывались, а плакать не хотелось. Что уж плакать-то! Она подошла к раките, которая прижалась стволом к глухому бетонному забору и, оторвав  ветку, резко развернулась и почти бегом пошла обратно, за поворот.

 

=========================================
 
Статья литератора, журналиста, секретаря СП России (МГО) М.А.Замотиной к моей первой книге прозы «Дорога»
ПРОЗА ПОЭТА.

Сборник Ларисы Прашкивской я даже и не знаю, как назвать. Что это – рассказы? Эссе? То, что это – проза, несомненно. Хотя, пожалуй, как-то это громко сказано «проза». Но – громко-не громко, а уж точно не поэзия. Почему я об этом говорю? Да потому, что Лариса Прашкивская – поэт, которого читатели уже знают и ценят. А опыт в прозе дня нее – первый.

По-моему успешный. И уж точно необычный. Проза поэта – и в самом деле явление уникальное. Что, кстати, очень сильно чувствуется в этой книге. И в размышлениях, в описаниях, в стиле повествования. Во всем. Но стоит отметить, что, собственно говоря, как такового повествования в прозе Прашкивской мы не найдем. Скорее автор делится с нами своими размышлениями. Весьма своеобразными, легкими, элегантными, неназойливыми.

Размышления удивительно лирические. И в рассказах «Дорога» и «Слово» и в небольших заметках «О силе», «О совести», «О любви»…

Да, в прозе Прашкивской нет изысканно-увлекательного сюжета. Автор временами описывает события из своей жизни – и погрузка с сумкой в вагон электрички, и встреча с бомжом – происходили с ней на самом деле. Но не это главное. Мало ли что у человека в жизни происходило?

Лариса Прашкивкая говорит с читателем о жизни. Говорит просто. Но звучит это убедительно, по-доброму. Спокойно и честно. Это с одной стороны – проза о жизни. Но это проза поэта, а поэтому читатель видит мир глазами поэта. Мы сопереживаем? Конечно. Удивляемся? Безусловно. Но, главное, сегодня очень редко удается читать прозу о простых вещах, от которой невозможно оторваться.

К слову сказать, чаще всего книжку можно отложить в сторону, потом вернуться к прочтению. Или не вернуться – это уж как получится. От многих книг я могу «оторваться» в любой момент, и даже ищу повод это сделать. Обычно все объясняется незамысловато – скучно. Это если не вдаваться в детали. А в случае с прозой Прашкивской ни о чем подобном речь идти не может. И еще, как мне кажется, очень важно, что, читая Прашкивскую, начинаешь ощущать сопричастность к происходящему. И это больше, чем просто чувство. По-моему, это случается тогда, когда литература становится частью тебя, и тебе хочется прорваться внутрь прозы и оказаться рядом с теми, о ком говорит автор. Ведь так и есть, я чувствую непосредственный контакт с героями рассказов, с теми, кто живет в прозе Прашкивской. Я слышу и вижу их.

И еще – доверие. Лариса Прашкивская доверяет читателю. И мне в том числе. Доверяет, что я понимаю, о чем идет речь. И, кстати, не жалуется на жизнь. Хотя оптимизма в ее прозе на первый взгляд немного. Гораздо больше мудрости. Мудрости житейской, жизненной, человеческой.

И сразу возникают перед глазами картины прошлого – но уже не из книги, а из моей жизни. Удивительно, ведь между нами не много общего. Но почему-то проза Прашкивской, возвращая в прошлое, держит тебя в настоящем и наводит на размышления о самых простых человеческих чувствах. О добре. О мире. О счастье. О взаимопонимании. Да много о чем, не хочется говорить прописные истины.

Без сомнения, как у поэта Ларисы Прашкивской есть свои поклонники, так и у прозаика Ларисы Прашкивской уже есть и непременно будут свои читатели. Ведь первая книга прозаика – начало нового творческого пути автора. Разве не так?

Марина Замотина,

литератор, журналист, заслуженный работник культуры России,