Коварная белая кепочка, или не в свои сани...

А.М. Горшкову. Русскому капитану.
Transparent and serene Saima waters surface
Silent boulders like centuries sentry-
Pines like hand-knitted wonderful lace
Like to Fairland magical entry
-any sounds will silence   annoy
Young Finn girl before face of Nature
Was washing her linen from little canoe
Gracefully banded  her slender figure…
Would be whatever nice?
Girl will won –for she beautiful twice
If compare-will always be over!
The beauty of soulless flower…
Greediness, passions,  wealth –are vanity
To girlish nature that links  eternity
What gives us the birth and consequently- death
But what has concealed for a while under dress…

     Наша жизнь это просто цепь периодов, которые как некий состав, несущийся по рельсам Времени, накрепко сцеплены друг с другом, и в вагонах которого есть все. Есть нестерпимый, едкий запах антисептика, нагретого лампами  белого кафеля и заглушающий звяканье брошенного в почкообразную эмалированную лохань инструмента, вопль новорожденного, есть смутно прорисованный   штакетник детского сада, тоненькие косы девочки, сидящей перед тобой в классе, есть потрясение от  первого  пробуждения  белесой ленинградской ночью в комнате с разбросанными по полу изящными кружевными предметами и туфельками на шпильках, есть ночи, залитые тяжелым туманом, грохотом льда, встающим на дыбы под форштевнем, есть, наконец, кресло, в котором ты сидишь, никуда уже не торопясь, стакан остывающего  чая в стальном подстаканнике… Все. Ты уже почти на конечной станции, у перрона, за которым только серая полоска шлака… Приехал! Пора без вещей на выход…Но ты пока еще не двигаешься с места, потому что в тамбуре последнего вагона  строгий Контролер допросит тебя- по праву ли ты занимал свое место, не «зайцем»  ли проскользнул в купе, расплатился ли за чай в стальном подстаканнике. И ты. хватаясь, как за кошелек, за память, выуживаешь  оттуда  еще один, тускнеющий уже серебрянник…

     Александр Михалыч пребывал в  состоянии, которое в просторечьи именуют «завязка» Причем  данное определение ни каким боком не относится к искусству, обязательному в морском  деле- умением  работать с тросами. Этот околомедицинский термин незатейливо и точно характеризует период в жизни моряка, когда он  усилием воли перевязывает себе гортань, препятствуя  наполнению тела алкоголем…Увы, недуг распространен  как вирус,  помимо флотских, поражая зубных врачей, врачей прочих профилей, бухгалтеров, летчиков, грузчиков , преподавателей ВУЗов,  выпускников ПТУ, словом –  человечество. Независимо от степени образованности, уровня аристократизма,  физически худых и курпулентных.

     Александп  Михайлович был курпулентен… Почему был? Увы, человек  отбыл в те неизведанные живущими палестины, откуда он уже не сможет опровергнуть ни одного слова, из тех, которые здесь будут сказаны…

     Итак, Александр Михайлович был в завязке. Умелой, опытной рукой он руководил небольшим нашим коллективом, который мы, в силу специфики, называем экипажем. Михалыч был капитаном. Пожилым, представительным, грамотным и, как допускала в те времена традиция, умеренно выпивающим. Иногда. Не часто. Но крепко. Иной раз, раскрепощение  длилось по нескольку дней. В принципе, на деятельности судна это не особенно сказывалось -  штат был полный, каждый член экипажа точно и четко исполнял свое дело и, не будучи в капитанском статусе, выпадать из рабочего цикла никто себе не позволял.

    Я старший помощник капитана, обремененный массой обязанностей, как  очень важных, так и малозначащих, которые легко можно отложить «на завтра»  Таким образом,  без вмешательства из вне, учитывая  затворничество капитана,  я мог не распыляясь, со  всей мощно  временно узурпировать власть на судне .

     Судно, взрезая мутноватую балтийскую воду Финского залива, подбиралось к его северо-восточному тупику, чтобы, проскользнув сквозь пробитые в граните лазейки и оставив за кормой капканы шлюзов притулиться к причальной стеночке где-нибудь в Куопио, Мустоле или Савонлинне

     Редкая удача! Мы подошли к месту погрузки в пятницу вечером, а это значит два спокойных дня и две полноценных ночи в постели, без биноклей, туманов, тошнотворного растворимого кофе натощак и нудных ночных бредней вылезшего, спасаясю от одиночества и безделья из недр «машины» вахтенного механика…Маленький курорт: покой,  речка,  кругом  рыжие стволы Финских  сосен…

      Круглый блин  солнечного  фонаря, пронзив  занавеску на иллюминаторе, подкрался к фотокарточке жены, пришпиленной к переборке в спаленке, значит часов семь утра, дождя нет, день погожий и пора бриться.

     Наш пароходик(так профессионалы называют любое судно, независимо от разновидности той силы, которая заставляет его двигаться) не испортил великолепия  летнего северного утра: причал расположился между двух довольно крутых холмов, рассеченных глубоким заливчиком, в который вчера в сумерки мы пугливо прокрались кормой вперед и накрепко привязали себя веревками(которые береговой люд называет швартовы) к крохотному причалу. Да-да, мы, переговариваясь с коллегами, так и говорим: завели четыре веревки, или бросили дополнительно пару веревок. Когда же, не приведи Господь! Доходит до неприятностей и всяких там «выписок», то тогда, конечно: были ошвартованы, ну и т.д. Все это не важно…

     Между двух холмов. Запомните это. Неширокая  грунтовая, покрытая мелким щебнем  дорожка для подвоза к причалу груза, петляя меж сосен, круто спускалась от шоссе  к причалу, где стоял гидравлический кран-мультипликатор на гусеницах. Краном и грузили рулоны отличнейшей финской бумаги в трюмы  и развозили ее по  всему миру, писать книги, протоколы, печатать  законы  и газеты…

     Первые, пока еще не жаркие лучи северного солнца дробились, сталкиваясь с белоснежным «хемпалином»-краской, которой бережно укутаны стальные стены судовых надстроек и, рассыпавшись на миллионы осколков, золотым дождем  выпадали на коричневатую воду Сайменского озера…Изумрудная  щетина сосен  вытянувшихся к к лазурному своду мира, переливалась всеми оттенками зеленого, нагретый солнышком ветерок, как волосы спрятавшей стыдливо после поцелуя лицо женщины, ласково и будоражище ласкали щеки.  Вольно сигающие с ветки на ветку серые белки знаменовали факт- в этом несущемся сквозь пространство мире уютно и безопасно. Редкое, чудесное, тихое утро…

       Что такое четыре километра для  загнанного тягой к профессии в сто квадратных метров стали, солярочной вони и ароматов нитроэмали на долгие месяцы,  моряка?  Не пустяк для отвыкших к дальним перемещениям ног. Но не упускать же случай! Возможность заглянуть как живет сосед, отгородившийся от тебя не забором, железнодорожным перегоном,  полустанком или деревенским пыльным шляхом…

     Другой, странный для тебя уклад, непривычные церкви, палисадники с гномами в траве, улыбчивые  прохожие… Короче, надо собраться с волей, оторвать задницу от дивачика в каюте и явить себя людям, одновременно людьми же и полюбовавшись…

     Перед самым отбытием с судна ко мне заглянул капитан. Юра, у тебя не найдется легкой шапочки какой, чтобы лысину не напекло. Я, пожалуй, возьму стульчик и посижу на травке, под солнышком…Я отыскал в шкафчике, где хранится спасательный жилет, тряпичную кепку с выгоревшей надписью «Таллин» -Великовата -0  сказал Александр Михалыч-, но сойдет…

     И я ушел, полюбовавшись небесно-райской картиной безмятежного покоя и умиротворенности : зеркальная гладь Саймы, мужественный силуэт судна, зеленый лужок напротив, а на лужке, в солнечном пятне волосатый, влажнеющий от жара живот Михалыча. Бритого, трезвого, с кепочкой Таллин на голове. По самые уши…

     Я бродил по светлым, подметенным утренним ветерком и метелкой тротуарам крошечного финского городка, наблюдал сквозь открытые окна, как полноватые, с растрепанными после сна волосами, финнки собирают в школу своих наследников, пичкают их овсянкой и какао, я переходил проезжую часть исключительно по разрешающему свету в зеленом прямоугольничке, удивляясь при этом своему терпению и побуждающему  вдруг возникшему импульсу подчиняться правилу, которое в родимом отечестве кажется обременительным и лишним… В чем-то мы, все таки, разные, какая-то часть обязательных цивилизационных качеств оказалась, как бы в чулане, куда складывают  вещи второстепенные – мы про них знаем, они есть, но добывают их оттуда по случаю, как надевают, например, галстук, или кладут в карман носовой платок…Мелочь, конечно, но все же… Я заглядывал в зеркальные витрины магазинчиков, дивясь обилию деликатесов, в мясной лавочке на салфеточках из бумажных кружев возлегали сочные срезы мясной мякоти, котлетки на косточке и прочее Это в крохотном-то городке! В родном Лени нграде такой вырезки и в «Елисеевском» с боем не взять! А тут… Зависти, тем не  м енее, не было-чего там? Я сыт, одет, на улицах тоже не пусто: «Москвичи», «Запорожцы» всякие, т.е. разноцветные…

     С легкой душой и приятной усталостью от прогулки, по лесистой тропинке, вдолб шоссе я возвращался на судно. К дивану, к «вечернему чаю», к остывшему, накрытому салфеткой обеду на табельном месте на столе в кают-кампании…

        Перого, кого я увидел, подходя к трапу, был Воронцов Витя, - помощник капитана, мой однокорытник по училищу и многолетний друг. Витя переламывался надвое от душившего его хота.  –Алло, орел! Что у меня не в порядке? Почему такое крайнее непочтение к старшему!?

-Да нет! Все у тебя клево! У нас беда, то-есть – и смех и грех! Зайди к Михалычу!

     Что вам сказать… Мне уже под семьдесят, возраст, в котором плавно переходят от затянувшегося состояния «пожилой» к конкретному определению: старик. Грустно…, но я не об этом. Единственная дверь на судне, на которой написано «Капитан».  Одна из немногих в нашем мире, закрыв законно за собой которую,  ты можешь сказать себе:  а я, пожалуй, действительно чего-то стою! И я помню тот неизъяснимый свой внутренний трепет, когда сопляком-курсантом, отбывая каторжный срок производственной практики, надраивая «ведьмой» линолеум возле порога заветной двери, торопил себя жить, чтобы скорее оказаться достойным переступить этот порог…

      - Входи, открыто! – услыщал я сдавленный полукрик, полустон.- не заперто!

     Я открыл и вошел.

- Юра, нах….я(в смысле-зачем) ты мне ВСУЧИЛ свою шапочку!!!

     Александр Михайлович Горшков, капитан дальнего плавания, русский, испытавший на себе все тяготы этого креста, человек лежал упакованный в кокон из марлеых бинтов и стерильных салфеток на диванчике капитанского кабинета и жалобно стенал.  Зловещие  алые пятна прокравшейся к свету крови то тут, то там  расцветили белый кокон, как перепелинное яйцо. Сквозь перевязь бинтов, из глубины повязок на меня укоризненно и жалобно смотрел подернутый слезой капитанский глаз. – Нах….я(в смысле-зачем)?!

    Витя рассказал следующее. Ты ушел, а «Саня»-ты видел-на пленэр выполз... Юрик! Картинка , ласкающая душу!  Сосны, озеро, солнце,  а тишина такая, что где-то,  за сто миль, финнка грохнула ведром у колодца, а у нас отдалось набатом! Мир, покой, красота! И дядя Саша добрый такой, деревенский, домашний, в белом чепчике… Я на «мосту» работал, журнальчики подбивал. Хорошо!

     И откуда это черт пацанов принес!?. Двоих, лет по десять,  на велосипедиках. Хлопцы, демонстрируя навык и удаль, разгонялись по шоссе и, резко свернув, катились сюда, вниз, к судну. Скорость при личная,, но дорожка, заметь, мелким гравием аккуратно отсыпана-чтобы фуры в дождь на подъеме не буксовали.

     Саня смотрел-смотрел на это дело и-какой черт его дернул!- вспомнил молодось. Пальцами что-то растолковал ребятам, когда они возле его стульчика затормозили-поздороваться(так у них, загнивающих, принято). Непуганные питерской шпаной пацаны доверчиво передали Михалычу  маленький, как неподросший ослик, велик.  Старый дурень взгромоздился, взобравшись по косогору к шоссе, в седло и всей тушей метнулся вниз. Я и ахнуть не успел, не то, чтобы воспрепятствовать!

     Дорожка, как видишь, петляет, в выбоинах, с бугорками и ямками. Велик, даром, что с осла, взбесившись под неподъемной поклажей, заскакал, как добрый рысак, кепочка у Александра Михалыча спозла на глаза. Потеряа ориентацию, подобно судну, заблудившемуся в тумане, лучше всего для начала остановиться, чтобы не въехать в беду. Дядя Саша попытался, но скорость была приличной, а законы инерции неотвратимы- масса на ускорение! Соображаете!?

     Как по новенькой камбузной терке стремительно двигалось обезволенное собственной массой тело, плотью и шкурой гася ускорение на остриях мелких камешков…

     Витя сказал: мы подняли Михалыча, довели до судна, помогли лечь и я немедленно вызвал «скорую» Приехавшие на «Амбулэнс» мгновенно вызвали полицию, боязливо сторонясь нас .

     Приехавшие копы взяли нас в оборот, муссировалась единственная тема: избиение. Кобуры на поясах расстегнуты. Пацаны с великами-сволочи-сгинули и наш лепет о них воспринимался как брехня. Часто и смачно, с финским акцентом через «т» ,  повторялось слово: «водка». Выяснив, что ты на берегу, затребовали твое фото и долго его куда-то отправляли, пользуясь своей хитрой техникой…Кстати, тебя там не останавливали?

Но, слава Богу, пацанов  нашли, все выяснилось, копы без извинений ушли, а дядю Сашу перевязали. Ты виделлл

     Прошли десятилетия, нет давно того судна, нет той страны, толстые финские копы, скорее всего, на пенсии и нет уже дяди Саши - Горшкова Александра Михайловича, замечательного русского капитана.   Есть Витя, есть я, есть  немногие мои товарищи, пришедшие на смену легендарным капитанам, покинувшим нас, но вырезавших на воде, как на алмазе килями  свои имена. На добрую память потомков..