Заговор кукол

Смотритель театра Карл Густавович Штейнмихель медленно обходил театральные залы после вечернего представления и одну за другой укладывал кукол в деревянные коробки. Это была нелёгкая работа. Куклы, бездарные существа с грубо намалёванными ртами, взмыленные и грязные после спектакля, капризничали и не хотели укладываться. Чопорная кукла по имени Гретхен даже укусила своего благодетеля за палец. Но воля Карла Густавовича возобладала, и порядок был наведён. Самая последняя кукла, Мишель, долго сопротивлялась и била смотрителя по рукам и пенсне своими картонными руками. «Вот какая взбалмошная! Это ничего», – подумал смотритель и, не особенно церемонясь, впихнул куклу Мишель в ящик, после чего накинул на него тяжёлую крышку, придавив высунутую наружу кисть руки. От этого на руке у куклы Мишель надолго осталось грубое лиловое пятно.

Смотритель театра Карл Густавович Штейнмихель вытер рукавом халата взмокший лоб и решил для пущей добросовестности ещё раз обойти театр, посмотрев, все ли куклы на месте. Он шёл по длинным залам, шаркая по полу стоптанными туфлями с отдавленными задниками, и по пути гасил свечи во всех канделябрах, которые попадались ему на пути. Это было ответственное дело, и постепенно Карл Густавович увлёкся новой работой. Он даже почти забыл о своих подопечных, но вовремя спохватился. «Порядок прежде всего!» – сказал себе смотритель, мусоля пальцем дымящийся фитиль очередной свечи. Вот уже весь театр погрузился в сумрак, и очертания медленно движущейся фигуры смотрителя теперь только угадывались. Смотритель добрёл до самой первой залы, где находилась коробка с куклой, которую звали Мартой. Он снял крышку – и обомлел. Куклы на месте не оказалось.

– Oh mein Gott! – вот всё, что смог выговорить несчастный смотритель.

Но ничего поделать было нельзя. Карл Густавович был старым служащим театра, и за всё время его службы не было случая, чтобы в безлюдном театре, поздно вечером, пропала какая-нибудь вещь, не говоря уже о кукле. «Однако, чёрт возьми, это странно!» – подумал смотритель, озабоченно потирая морщинистый лоб, и погрузился в размышления. Однажды, когда он был ещё совсем молод, у него из маленького настольного футляра пропало пенсне. Но это было совсем не то, нет, совсем не то. Карл Густавович стал сознавать, что попал в чрезвычайно неприятное положение. Ему начали мерещиться взыскания со стороны начальства. Кроме того, он боялся насмешек актёров, которые и без того не ставили смотрителя ни во что. «Oh mein Gott!» – мысленно повторил Карл Густавович.

И тут случилось неожиданное: он услышал шорох вдали залы. Быстро подняв голову, Карл Густавович успел заметить, как в дверном проёме мелькнул край розового платья. Это платье могло принадлежать одной только кукле Марте. Тут же раздались мелкие, дробные шажки, постукивающие, как горох об пол. Зловредная кукла стремительно удалялась. Эхо шагов пронеслось по всему зданию и смолкло, как будто бы его и не было.

Удивительные мысли возникли у Карла Густавовича. Кукла Марта проявила своеволие. Но в театре этого никак не полагалось. Самое бесправное в театральной иерархии существо могло только выполнять чужую волю, собственной же воли оно было лишено. И вот на глазах у честного смотрителя произошло опровержение существующего предрассудка.

Этого нельзя было так снести!

– Но погоди же! – смотритель погрозил вслед кукле Марте узловатым пальцем и, подобрав полы халата, пустился в погоню.

Медлить было нельзя. Впрочем, кукла Марта и не думала никуда торопиться. Как ни в чём не бывало она стояла посреди залы, примыкающей к её спальной, и лукаво усмехалась. Огонёк свечи, одиноко мерцающей в глубине залы, достигал лица куклы Марты и аккуратно освещал его, оставляя в тени всё остальное: плечи, платье, чулки и туфли. От этого лицо куклы Марты казалось искусственным, как будто нарочно вырезанным из жёлтой бумаги и наклеенным на чёрную поверхность. Оно ровным счётом ничего не выражало. Кукла Марта не шевелилась.

Карл Густавович с торжествующим возгласом приблизился к своей мучительнице – и тотчас же отпрянул. В глаза ему бросился бессмысленный оскал с двумя чёрными провалами вместо глаз. Но самое ужасное заключалось в том, что кукла Марта следила за ним, именно следила! Положение стало непонятным. Невиданное зрелище заставило смотрителя позабыть о собственном долге; теперь, казалось, кукла Марта взяла над ним верх. Карл Густавович отчаянно всплеснул руками. Раздался хрустальный звон: то был звук упавшего кольца, которое слетело с безымянного пальца смотрителя. Но теперь ему не было до кольца никакого дела.

– Donnerwetter! Дрянная, вздорная кукла! Это невозможно! – вскричал несчастный смотритель, и руки его бессильно опустились.

– Замолви словечко – надену колечко! – деревянно стукнули об пол слова, произнесённые куклой Мартой.

В голове смотрителя было тяжело, неясно. Однако он совладал с собой и стал говорить очень логично:

– Я знаю, ты жаждешь славы. Но я не могу ничего сделать для тебя. Я не есть высший чин театра. Следовательно, я бессилен.

Кукле Марте всё было божья роса. Она заговорила так:

– Смилуйся, мой друг, со мной деля будущность свечного фитиля, стань моим прекрасным визави, лишь одной беды не призови!

– О, глупая кукла, ты говоришь бессмысленные вещи! – с возмущением ответил ей на это смотритель. – Так как ты есть рабское отродье, то сейчас же сойдёшь с этого места и отправишься туда, откуда явилась! Я повелеваю тебе, слышишь ли ты меня?

Кукла Марта внимательно взглянула на возмущённого смотрителя. Казалось, в провалах её глаз мелькнуло раздумье. Однако она не выразила желания стронуться с места.

Неожиданно с антресоли, пристроенной к стене справа от смотрителя, раздался сдержанный мелодичный смех. Карл Густавович поднял голову и обомлел: прямо над ним, подбоченившись, стояла другая кукла, звавшаяся Амалией. Тень, отбрасываемая ей, едва заметно колыхалась, а сама кукла, освещаемая единственной свечой, была неподвижна и излучала голубоватое сияние. Смотрителю представилось, будто проказница окутана облаком из неизвестного науке вещества. Но кукла Амалия по своей природе была непоседой. Вскоре ей надоело стоять неподвижно, и она от нетерпения стала приплясывать на одном месте. И у смотрителя возникло опасение, не упадёт ли она с антресоли, через перила, прямо к его ногам.

– Однако это начинает меня обескураживать! – озабоченно произнёс Карл Густавович. – Я прихожу к выводу, что пора приступать к решительным действиям.

– Дурачок! – колокольчиком прозвенела кукла Амалия.

Это было очень унизительно. Смотрителю никогда не говорили подобных вещей, и он считал неправильным, что кукла Амалия вынесла о нём столь нелестное суждение. Ему стало обидно. Он мог относиться со снисхождением только к клопам в костюмерной, убегавшим прочь, как только Карл Густавович появлялся в помещении по служебной надобности. Но разве можно сравнивать клопов с куклами?

Кукла Амалия сбежала вниз по лестнице и, очутившись посередине залы, приблизилась к смотрителю. Кукла Марта всё ещё стояла на месте, мелко подрагивая и больше не произнося вздорных речей. Провалы её глаз теперь уже ничего не выражали, наводя на смотрителя тоску. Душа куклы Марты опустела. Кукла Амалия тронула куклу Марту за плечо, и они встали друг напротив друга, лицом к лицу. И смотрителю стало ясно, что существование обеих кукол было чьей-то глупой выдумкой. Всё, что они делали, выходило у них механически, как будто они подчинялись заключённой в них пружине. «Они поступают неправильно, но разве в мире от этого что-либо изменится?», – подумал Карл Густавович. Он махнул рукой на всё происходящее. Уверенность в том, что нужно решительно действовать, сменилась в нём ощущением странной покорности, оставив, впрочем, место некоторому любопытству к тому, что происходило. «Отчего я сделался так беспокоен?» – спросил самого себя смотритель.

И действительно, решительно никакого повода к беспокойству более не оставалось. Обстановка была весьма патриархальной. Кукла Амалия сделала книксен, а кукла Марта послала ей в ответ на это воздушный поцелуй. Таким образом, произошёл взаимный обмен любезностями.

– Это есть очень большая вежливость, – услужливо проговорил Карл Густавович, но вновь вспомнил о своих обязанностях: – Однако будет, как это сказать, один скандал. Вы не можете так здесь находиться.

Это было сказано, что называется, под руку.

Куклы повернулись к смотрителю спиной и стали удаляться в направлении парадных дверей, ведущих из залы в длинный коридор, конец которого терялся во тьме. В левой стене коридора находился ряд углублений для канделябров, правую же украшала великолепная картинная галерея с портретами лицедеев, некогда блиставших на подмостках театра. Свечи в канделябрах исправно горели, хотя было неясно, каким образом они оказались снова зажжены. «Сам нечистый помогает этим негодницам!» – содрогнулся Карл Густавович. Он почувствовал, что театр медленно оживает. Ему бы этого очень не хотелось: не часто случались минуты, когда он чувствовал себя здесь полновластным хозяином.

Удаляющиеся куклы этого даже и знать не хотели. Едва скользнув по паркету залы, они вошли в узкое горлышко коридора, ровно освещаемое свечами. Ещё несколько мгновений – и они бы совершенно скрылись из вида.

В эту минуту Карл Густавович Штейнмихель понял, что решается его судьба и судьба театра.

– Nein! – бессильно прошептал он и, притопнув ногой, подался вперёд.

И тут выяснилось, что он словно прилип обеими ногами к полу. Не имея перед собой никаких видимых препятствий, он не мог сделать ни шагу. Одним словом, Карл Густавович потерял способность что-либо предпринимать. Это было так ужасно, что он в отчаянии воздел руки кверху.

Свеча в глубине залы зашипела и погасла.

Тотчас же по всей зале забрезжили тусклые разноцветные огоньки. Со всех сторон стал раздаваться негромкий дребезжащий смех, как будто разом зазвенели несколько надтреснутых колокольчиков. Определить точно, откуда шёл этот смех, не представлялось возможным. Сдержанное хихиканье исходило от странных существ, сотворённых из воска и папье-маше. Куклы не захотели оставаться лежать в коробках. Им пришла в голову фантазия собраться в этой зале; таким образом, вышел подлинный парад бездарности и тщеславия. Теперь куклы бестолково смеялись над смотрителем, не умея сказать ничего определённого. Их смех сопровождался непонятными скрипами в самых потаённых уголках залы. Там существовала какая-то иная жизнь. И вот что это было такое: многочисленные тёмные и светлые духи театра разом явились в залу, чтобы устроить в ней языческое капище. «Мы собрались здесь для священнодействия», – эта мысль незримо витала в воздухе. Духи бестолково бродили по паркету, сталкивались друг с другом, задумчиво останавливались и затем вновь разбредались в разные стороны. Некоторые из них, очевидно, обладали крылышками; во всяком случае, наткнувшись на кого-нибудь, они вспархивали и поднимались, подобно мыльным пузырям, на небольшую высоту. Следовали несколько мгновений парения, и духи плавно оседали, оказываясь в другом месте залы. Всё это время продолжали вспыхивать цветные пятна – алые, голубые и лиловые. То были условные знаки, которыми духи возвещали о своём ликовании.

В это время в окно залы проник сноп лунного света. Разноцветные огни померкли. Теперь всё пространство залы было заполнено лунными бликами. Они рассеялись по зале, блуждая по ней и то и дело останавливаясь на лицах безумных кукол, восставших со своих лежбищ. И продолжали бродить из угла в угол ожившие духи.

Это было подлинное бесчинство – так понял Карл Густавович Штейнмихель.

– Это не есть возможно! – в ужасе пробормотал он. – Это не дозволено!
 
Миновала полночь. Прошло каких-нибудь два часа, но за это время смотритель состарился и теперь напоминал дряхлого гнома. Мосластые руки его тряслись, жилы на шее вздулись, склеротическое лицо побагровело, покрывшись мелкими бисеринками пота, и стало страшным, колени подрагивали, волосы побелели, и даже мрак, царящий в зале, не мог скрыть их белизну... Одним словом, жизненный состав смотрителя пришёл в негодность. Карл Густавович стоял на краю погибели.

Он и сам это понимал.

Между тем смех со всех концов залы усилился. Лунные блики вновь уступили место мерцающим огонькам, и те слились в один голубовато-мутный свет. Откуда-то издалека раздался негромкий звук победной трубы. Куклы, до сих пор только смеявшиеся, не выдержали и пустились в пляс. Появились скрипачи – и тотчас заиграли вальс: то был один из грациозных вальсов старых времён. Слабые скрипки, многократно усиленные эхом залы, грянули так, что задрожали стены театра. Труба вдалеке зазвучала увереннее, а затем мгновенно смолкла, как будто сочтя, что начало празднества возвещено и, следовательно, более стараться незачем. Скрипки, напротив, продолжали играть. Присоединились альты, и даже вступил один контрабас. Полились замысловатые фиоритуры. Всё закружилось в пляске. Восемь неистовых кукол, и среди них искалеченная Мишель, перелетали из одного конца залы в другой, порхали под её сводами, забивались в щели и вновь выползали на свет божий. Кукла Марта, как зачинщица, оставалась в центре залы, подле замершего в ужасе смотрителя. Время от времени она совершала несколько ленивых па и затем вновь возвращалась к своему единственному зрителю. Лицо её выражало радость, и даже тёмные провалы глаз не могли скрыть этого чувства. В это время кукла Амалия, бывшая подруга куклы Марты, подобострастно приблизилась к ней и вопросительно воззрилась на её танец. Но кукла Марта была высокомерна и непреклонна.

– Милочка, я ничего тебе не обещаю! – вынесла она беспрекословный вердикт. – Награда должна быть заслужена. Что касается тебя, ты есть всего лишь жалкая, ничтожная подражательница. Мне сам смотритель обещал посодействовать в благоустройстве. Тебе же следует оставаться в прежнем положении! – с этим повелительным возгласом кукла Марта повернулась к кукле Амалии спиной и стала внимательно наблюдать за каким-то мохнатым духом, подпрыгивающим в аршине от неё, словно резиновый мячик.

– Нет-нет, – дрожащим голосом пролепетала кукла Амалия. – Это невозможно. Я не могу больше оставаться в приживалках. Где мои зонт и ридикюль? – вдруг спохватилась она.

Чувство неуверенности овладело куклой Амалией, когда она поняла, что в суматохе лишилась своих вещей. Только в костюмерной, окружаемая привычными предметами, она представляла из себя властную и самоуверенную особу. Там, где ей всё было чуждо, она терялась. И отповедь куклы Марты совершенно её обескуражила.

– Ты будешь всё делать так, как определено духами театра, – мерно отчеканила кукла Марта. – Но я могу походатайствовать за тебя перед ними. Voila! – она хлопнула в ладоши, и прыгающий мохнатый дух повис в воздухе.

Кукла Амалия тотчас ощутила бурный прилив благодарности и упала на колени перед куклой Мартой, выказав явное намерение поцеловать ей руку. Но картонные ноги плохо слушались её, и поцелуя не получилось.

– Какая гадость! Этого не полагается! – взвизгнула кукла Марта, и провалы её глаз из чёрных стали чёрно-багровыми.

На визг куклы Марты духи отозвались тревожным гулом. Все остальные куклы, присутствующие при этой сцене, стали язвительно перешёптываться. Всех их страшно удручало, что они сделаны из воска и папье-маше. Им хотелось переродиться и стать достойными театрального праздника. Но это было совершенно невозможно.

Карл Густавович Штейнмихель не вынес всего происходящего. Ноги его подкосились, и он упал на колени.

Теперь-то смотритель понял, в чём дело.

– Nein! Nein! – шептал он помертвевшими губами. – И ещё раз так!

Он решился держаться твёрдо и выполнять свой долг до самой последней минуты.
 
Но события разворачивались стремительно. Все находящиеся в зале куклы вдруг, словно подчиняясь мановению чьего-то волшебного жезла, оказались посередине залы, там, где стоял на коленях обессиленный смотритель. Скрипки умолкли. Раздался озабоченный шёпот: восемь беспокойных существ разом заговорили. «Мы не куклы, мы феи, и мы хотим счастья!» – только и можно было разобрать в толпе. Наконец шёпот улёгся. Куклы окружили смотрителя, и зазвучал дивный хор, в котором не было ведущего голоса: все голоса звучали совершенно одинаково. Но всё когда-нибудь заканчивается, и пение кукол прекратилось в то самое мгновение, когда кукла Марта сочла необходимым сказать речь. Властно подняв руку, она дождалась, когда тишина станет безупречной, подумала и произнесла такие слова:

– Благоволите принять к сведению, что ваше положение определено окончательно. Вскоре вы окажетесь на свободе и отправитесь туда, где никто не сможет вам указать на ваше низменное происхождение. Но я не знаю, что это будет за пристанище и будете ли вы в нём счастливы. Я знаю только, что ваш истязатель повержен и понесёт заслуженную кару. Есть ли что-нибудь в этом мире, что взволновало бы вас сильнее?

– Мы всецело преданы вам, госпожа! – осмелилась пискнуть кукла Гретхен. Дерзость её не имела границ.

– Выскочка, – кукла Марта повела плечом, даже не удостоив куклу Гретхен взглядом. Та поникла. – Кто ещё желает что-нибудь сказать?

По ряду кукол прошло волнение. Никто из них не отозвался.

– Прекрасно! Наше с вами время исчерпано, – и кукла Марта торжественно подбоченилась. – Любезная Амалия! – неожиданно повысила она голос. – Необходимо, чтобы здесь сию минуту появился тот самый, понимаете, тот самый!

И, не давая опомниться присутствующим, что есть силы хлопнула в ладоши.

Следует отметить, что она была великолепна в это мгновение.

Кукла Амалия в ту же секунду исчезла – даже пылинки не осталось. Никто не понял, как это произошло. Зато все точно знали, что сейчас решится судьба остальных кукол. Воцарилось молчание.

Оно длилось недолго. Скрипачи вновь заиграли нечто бравурное. Вскоре кукла Амалия возвратилась в залу. Она вошла, медленно ступая по паркету. Вслед за ней тянулся угрюмый одноглазый великан бирюковатого вида, со страшным скрежетом волочащий за собой на привязи что-то очень большое, тяжёлое и тёмное. Скрежет казался невыносимым; куклы в ужасе отпрянули. Духи, напуганные шумом, вздрогнули и, разорвав незримые нити, удерживающие их в воздухе, стали плавно подниматься к верху залы. Достигнув потолка, они замерли в ожидании. Появление нового гостя всех насторожило.

Кукла Амалия и кукла Марта приблизились к остальным куклам.

– Они сами очень хорошенькие! – застенчиво сказала кукла Мишель, указывая на застывшего смотрителя.

Она приблизилась к нему, желая приобрести на память перламутровую пуговицу от его халата. Но не тут-то было! Бдительная кукла Марта решительно хлестнула куклу Мишель по рукам маленькой бамбуковой тросточкой, неизвестно откуда появившейся в её руке:

– Знай своё место, мерзавка!

Кукла Мишель затряслась в беззвучных рыданиях. Теперь у неё на руке рядом с лиловым синяком образовалась ещё и красная полоса.

На восковых лицах остальных кукол отразилось раболепие.

Одноглазый бирюк остановился как вкопанный. Карл Густавович Штейнмихель всё ещё стоял на коленях. Он обмяк, ссутулился и немного наклонился набок. Рядом с ним, на расстоянии в пол-аршина, стоял массивный чёрный ящик из африканского дерева, ничуть не похожий на те, в которые он ещё недавно укладывал кукол. Вид этого ящика не предвещал ничего хорошего.

«Пусть», – мелькнула в угасающем сознании смотрителя мысль.

Вот что представилось его взгляду – гроб!

Кукла Марта с независимым видом выступила вперёд. Подойдя к смотрителю, она легко коснулась его плеча тонкими перстами. Карл Густавович издал негромкий стон и повалился на паркет. Теперь он лежал прямо перед куклой Мартой, неподвижный и слабый.

– Признаёте ли вы наше величие? – мёртвым голосом спросила кукла Марта у смотрителя.

– Нет! Тысячу раз нет! – прошептал поверженный.

– Быть по сему! – сурово проговорила кукла Марта.

И всё кончилось.

Одноглазый бирюк с изяществом, необычным для его породы, обошёл усыпальницу и молниеносно сорвал с неё крышку. Раздался невообразимый грохот, по зале прокатилось эхо – и тотчас оборвалось. Гроб был полон свежих цветов. Запах глициний, настурций и пионов разносился по всей зале. Куклы были очарованы. Они стояли, застенчиво рассматривая открывшееся их взорам великолепие, и больше не перешёптывались между собой. Духи театра выразили своё восхищение лёгким трепетом. Порядок в зале сделался безупречным.

Крышка гроба как грохнулась наземь, так и осталась лежать посередине залы. И всякий мог прочесть вырезанную на ней надпись: «Quicumque venerit ad nos in gladio in gladio morientur».

Смотритель судорожно вздохнул.

– Прикажите мне, и я распоряжусь! – громыхнул одноглазый бирюк. Это было очень неожиданно, что он заговорил, и по зале прошёл сдержанный гул.

Кукла Марта медленно подняла бамбуковую тросточку над головой и едва заметным движением показала, что пришло время начинать. Тут всё и произошло. В одно мгновение Карл Густавович Штейнмихель очутился в усыпальнице. Гостеприимное цветочное ложе приняло смотрителя, от которого отказались его подопечные. И теперь никто не мог знать твёрдо, жив он или окончил свой земной путь.

И опять зазвучал хор кукол, называющих себя феями. На этот раз он сопровождался игрой скрипок. Куклы пели красиво, однако слов было не разобрать. Ручеёк звука почти сразу окреп, усилился и заполнил собой всё окружающее пространство, как вода в бутылке. Ах, если бы хор звучал подольше! Но никакое песнопение не вечно. В конце хора из общего ряда голосов выделился один, повторяющий со всеми возможными вариациями величественную фразу. Эта фраза звучала как напутствие.

Вот что мог ещё расслышать Карл Густавович Штейнмихель:

– In nomine Domini Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen.

И вот, когда эти слова были повторены трижды, перед глазами смотрителя опустилась чёрная бархатная завеса. И уже решительно ничего более услышать он не мог.

…Наутро театральные служащие, явившиеся к утреннему спектаклю, нашли смотрителя лежащим в главной зале в ящике из чёрного дерева. Ящик был наполнен стремительно увядающими цветами, и рядом с ним лежала крышка с непонятной надписью. Карл Густавович Штейнмихель был мёртв. Отчего приключилась эта смерть, никто не мог сказать определённо. Куклы все как одна исчезли, и следов от них не осталось никаких: деревянные коробки во всех залах театра были пусты, запахи духов и помады начисто выветрились – одним словом, ничто не указывало на чьё-либо недавнее в них присутствие. Бегство произошло так внезапно, что совершенно сбило всех с толку.

Натурально, все спектакли с участием кукол в день смерти смотрителя были отменены.