Травинка

 И вот деревня, небольшая хата,
Соломой крыта крыша. Три окна,
Пол земляной и глиною промазан,
Таких в России было дополна.
.
В сенях ведро с водою и полати,
На них лежала скошена трава.
Июль сорок второго, кругом немцы
И летняя, июльская жара.

Нас, городских, тогда в ту деревеньку
Войны суровым ветром занесло,
В ее глуши искали мы спасенья,
Но и сюда отродье псов дошло.

Из города с войсками уходили,
Стараясь от фашистов убежать,
За реку Дон уйти скорей спешили,
Но танков немцев нам не обогнать.
 
И мы остались в тихой деревушке,
В ней было только двадцать два двора,
Три мужика, да бабы и старушки,
С десяток стариков и детвора.

И было то село совсем в сторонке,
Вдали, казалось, от больших дорог,
По ним катились немцы чёрной лавой,
Их задержать тогда никто не мог.

Но и сюда, наживою гонимы,
Они вползли, как стая пауков,
У жителей всю живность отнимали,
Свиней, козлят, овечек и коров.

И от трудов устав, жарой томимый,
Попить воды ввалился, полупьян,
Солдат венгерский с мощным карабином,
В народе знали венгров, как мадьяр.

И были они много злее немцев,
Быть может, это было от того,
Что немцы всех их просто презирали,
Хотя те были с ними за одно.

Стоял в сенях орясина здоровый,
Почти в палати влезла голова,
В одной руке  с водой большая кружка,
Другая, с карабином у плеча.

Тут, как на грех, я со двора вкатился,
Водички тоже выпить захотел,
Но вдруг этот мадьяр, как зверь, взъярился,
От злобы даже сразу покраснел.

«Не рус!» - и в голову мне кружкой тычет,
«Не рус!» - орет и карабин с плеча.
Я оробел. Хозяйка еле дышит,
Пристрелит, гад паршивый, сгоряча.

На голове моей была испанка,
То с кисточкой пилоточка была,
Она, наверное, причиной стала,
Такого взрыва бешенства врага.

Хозяйка это, видимо, смекнула,
Руки движенье – и испанки нет,
В одно мгновенье с головы смахнула.
«Да русский, русский он» - кричит в ответ.

Но что доказывать хмельной скотине?
Рука его уж тронула затвор,
И с ужасом я помню и доныне,
Тупой, свирепый, жуткий зверя взор.

«Смотри, урод, вот крестик православный!»
Хозяйка тычет в рожу палачу,
Меня собой тихонько заслоняет,
А я трясусь от страха и молчу.

Напрасно! Толку нет взывать к уроду,
Он продолжает. Щелкает затвор,
Осталось лишь послать патрон в патронник,
И застрелить меня почти в упор.

Кто защитит безмолвного мальчишку?
К нему на помощь кто сейчас придет?
Но, вдруг, какая-то чуть - чуть заминка,
И дело, к счастью, замедляет ход.

Рука верзилы потянулась к шее
И начала чего-то там искать,
Ну, а хозяйка еще шаг в сторонку,
Меня еще плотнее прикрывать.

Он снова за затвор. Не тут-то было!
По шее снова кто-то там ползет,
И этой, трижды проклятой горилле,
Закончить его  дело не дает.

И вдруг он начал яростно чесаться,
А мне хозяйка тихо: «В хату и в окно!»,
Оно тогда раскрытым настежь было,
Июль ведь на дворе стоял, тепло.

Я пулей вылетел, она осталась.
Мол, убежал, такие вот дела!
И палачу добыча не досталась,
И жизнь моя теперь сохранена.
. . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . .
Что оказалось? На палатах было сено,
А кое-где трава свисала вниз,
И вот когда он стал башкой крутиться,
Трава колючкою ему за воротник.

По вражьей шее вниз травы кусочек,
А шея толстая, как у быка,
На потном теле, как стальной крючочек,
Она ему покоя не дала.

Хозяйка показала, как чесался,
И китель даже  свой,  паршивый снял,
Орал, наверно, скверно выражался, 
Но, слава богу, от меня отстал.

   Травиночка!
      С лугов родных травинка!
Как я тебя всю жизнь благодарю,
Ведь только ты когда-то защитила,
Благодаря тебе сейчас живу!