Бокал за котика

Котятки мои! Промурлычу сегодня вам песенку об одном породистом мартовском котике, который был рождён на тринадцатый день под томной польской столицей, а впоследствии смог зело расплодиться, создав и Казанскую, и Петербургскую, и Варшавскую лингвистические школы. Звали его, как и положено аристократам, настолько длинно, мудрёно и таинственно (Ян Нецислав Игнаций Бодуэн де Куртенэ), что некоторые студенты сходили с ума, не справляясь с артикуляцией в момент произнесения сакрального имени, посему в пропедевтических целях он стал демократичным Иваном Александровичем (а для своих обеих жёнушек и вовсе – Ванечкой).
И при таком имени оказался он необыкновенно скромным человеком, считающим, что от других отличается лишь «неудовлетворительною научною подготовкой и небольшим запасом знаний». Хотя футуристом не был, но взор всегда направлял ввысь: «Наша вера в лучшее будущее так сильна, что, живя в ужасных условиях современности, уничтожающих наши лучшие создания и парализующих нашу творческую деятельность, мы готовы сказать, подобно японскому генералу Ноги, что мы лишь навоз для будущих поколений». Сам на себя так осложнённо и сложноподчинённо обзываться может исключительно приличный и достойный светлой памяти человек, не так ли?
Сумел он тонко прочувствовать славянский менталитет, предположив, что языковые изменения обусловлены стремлением говорящих к привычке, удобству и экономии сил, а если проще для не кончавших институты – во всём лень-матушка виновата. Этот смелый грандиозный вывод как серпом по яйцам задел заносчивого в трудолюбии немца Шлейхера, ведь "ковшей славянских звук немцам не по сердцу" – и натасканная немецкая овчарка санкционировала похерить готовую к печати первую работу двадцатитрёхлетнего Бодуэнушки «Некоторые случаи действия аналогии в польском склонении», чтоб всё коту под хвост. Но не тут-то было! Купированный и задыхающийся в тесной шуфлядке немецкого языка, первенец всё же смог увидеть свет, и свершилось победное "оязыковление". А Куртенушечка укрепил в себе и во всех будущих последователях справедливую гуманную мысль: «Нет ни европейской, ни американской … науки, а есть только одна наука – общечеловеческая. И именно поэтому я полагаю, что право научных открытий и обобщений не взято в аренду западноевропейскими учёными, что и в головах русского или польского происхождения могут возникать самостоятельные мысли и что нет ни малейшей надобности быть покорным рабом так называемой «европейской науки» и повторять бессмысленно и без всякой критики заимствованные из неё положения». Импортозамещение, однако!
Ой неласково встретил поляка и Петров град: то места вакантного на кафедре для молодого приват-доцента не нашлось (пришлось отправляться за тридевять земель, в тридесятое царство за резьянскими говорами словенского языка в Италию), то за выступление в защиту угнетённых малых народностей в Кресты упекли. Но вместо двух лет провёл он там пару месяцев и, при продуманной богатырской поддержке Алёшеньки Шахматова, от Крестов открестился. Полубосыми ноженьками обошёл всю Литву, Латвию, Словению, чтобы на богатом сучковатом диалектном материале выстрогать гладкую докторскую, то бишь со сказочными испытаниями справился: сходил туда, не знамо куда, и принёс то, не знамо что.
На досуге переписывался дружески с лапочкой Соссюрчиком. Подтыривали, конечно же, друг у друга идейки, но без обид, по-дворянски благородно: ноосфера-то одна. Так, Бодуэнушка высмотрел в соссюровском «Мемуаре…» словцо красивое «фонема», потрудился, переосмысленное изложил в «Опыте теории фонетических альтернаций». И теперь считается поставщиком залихватского словечка в языковедческий оборот. А Соссюрчик в долгу не остался: бодуэновскую «статику» и «динамику» превратил в элегантные «синхронию» и «диахронию» и даже не трудился переосмыслять! Зато Куртенушечка прозорливей оказался: вместо интровертного соссюровского тезиса рассматривать язык «в самом себе и для себя» предложил изучать речь, т.е. язык в действии. И не прогадал, а предвосхитил появление психолингвистики (которую, к слову, у нас – вместо погрязших в войнах немцев – сразу вознамерились подтибрить гэмэошные америкосы, но Лёва из-под Могилёва Выготский сначала героически их вырубил теорией речевой деятельности, а после, как и другой невольник чести, умер в 37 годиков – и всё-таки спёрли). Но главное, что, в отличие от мнительного Соссюрчика, было у дружелюбного альтруиста Куртенушечки не два, а четыре прелестных прилежных речных котика: Колюня Крушевский и Васятка Богородицкий в городе на Волге, Женюсик Поливанов и Лёвушка Щерба в городе на Неве (и он их не утопил, как его когда-то пытался шкодливый Шлейхер, а взрастил и обучил всему, что сам умел). Лёвушка, воскотев и распушив шикарный хвост, прославлял на все лады учителя своего, возглавляя школу невских учёных котов, так что поныне в Питере можно не только море поливанное пить, но и щербато закусывать.
Чрезвычайно одарённый Бодуэн де Куртенэ, владея многими языками, был до того ярым сторонником великого и могучего необрезанного, что в третьей редакции знаменитого словаря сына обрусевшего датчанина Даля разместил неприличные вульгарно-бранные словечки. Забанила его позже советская цензура, а ему хоть бы хны, хоть бы басмы, ведь «язык есть слышимый результат правильного действия мускула и нервов». Оставил он после себя около 600 научных статей, что для того времени было немыслимо много, а всё потому, что наш кот не плакал, а жизни радовался. Всегда ратовал за изучение живых языков, а не мёртвых письменных памятников; за «строгое разграничение букв и звуков» (вот откуда ноги растут у знаменитого отделения мух от котлет!). Также грезил о том, чтобы разъединённые своими естественными языками люди понимали друг друга хотя бы на искусственном эсперанто. Неисправимый оптимист был. Может, о нём думал смешливый Щерба, когда сочинял свою будланувшую бокра глокую куздру? Кто знает…
В честь зазывания солнца и весны поднимаю свой бокал за мечтательного и щедрого Ивана-царевича мировой лингвистики – ласкового котика Бодуэнушку де Куртенушечку.