Уилфред Оуэн 1893 1918. Несколько стихотворений

Биографическая справка с сайта http://www.eng-poetry.ru/

"Уилфред Эдвард Солтер Оуэн (Wilfred Edward Salter Owen, 1893–1918, английский поэт,
чье творчество в сильнейшей степени повлияло на поэзию 1930-х годов. Родился в Освестри
(графство Шропшир) и уже в детстве писал стихи. Пробыв несколько недель в Университетском
колледже Рединга, он в 1912 бросил учебу из-за болезни, уехал во Францию и в 1913 устроился
частным учителем в Бордо. В 1915 возвратился в Англию и пошел добровольцем в пехоту,
не желая отсиживаться в тылу в тяжелое время Первой мировой войны.
Получив младший офицерский чин в 1916, служил на фронте во Франции, и в 1917 после ранения
вернулся домой. В военном госпитале под Эдинбургом познакомился с З.Сассуном (1886–1967),
чьи резко антивоенные стихи уже получили известность. Общение с Сассуном способствовало
быстрому расцвету поэтического дара Оуэна. В августе 1918 он вернулся на фронт и заслужил
орден «Военный крест» за мужество. Оуэн был убит на канале Уаза-Самбра 4 ноября 1918.

Признание пришло к Оуэну посмертно: при жизни только четыре его стихотворения
были опубликованы, первый поэтический сборник вышел лишь в декабре 1920...

Оуэн люто ненавидел войну, но был полон решимости спасти доверенных ему солдат.
Он называл себя «убежденным пацифистом со жгучим чувством воинского долга»;
это сообщает его поэзии ценность документального свидетельства, в то же время
придавая ей общечеловеческое звучание. Стремление донести до читателей страшную
правду окопной войны перебороло его юношеский романтизм и помогло создать сильные,
одухотворенные стихотворения, в которых социальный протест сочетается с огромным
состраданием к человеку." (C)

            
Музыка Music

Печальных скрипок сладостное пенье
впивал я, утоляя  и х  тоской
м о ю  тоску, печаль и вожделенье --    
и слышал в сердце барабанный бой.
Гармоний повелитель вдохновенный,-
я  мог полмира громом сотрясти,
и говорить о хаосе вселенной
с бродягой-ветром, сбившимся с пути.

Я был шутник с веселой окариной
и песнею, слетавшей с языка.
Но я не овладел и половиной
созвучий жизни, до тех пор, пока
я не познал смятенье сердца, лепет
любимых уст, и плоти страстный трепет.


Music

I have been urged by earnest violins
And drunk their mellow sorrows to the slake
Of all my sorrows and my thirsting sins.
My heart has beaten for a brave drum's sake.
Huge chords have wrought me mighty: I have hurled
Thuds of gods' thunder. And with old winds pondered
Over the curse of this chaotic world,-
With low lost winds that maundered as they wandered.

I have been gay with trivial fifes that laugh;
And songs more sweet than possible things are sweet;
And gongs, and oboes. Yet I guessed not half
Life's symphony till I had made hearts beat,
And touched Love's body into trembling cries,
And blown my love's lips into laughs and sighs.


Моя бережная рука  My Shy Hand

Моя ладонь -- твой заповедный скит,
где жизнь, как в сердце Господа, сладка,
где кроткий дух еще блаженней спит,
чем в чашечке небесного цветка.

Там время будет длиться без конца,
не истощится радости вино,
там плещет ключ, питающий сердца,
где освежить уста тебе дано.

Склонив cвое усталое чело
во впадину моей ладони, ты 
найдешь зимой -- июньское тепло,
свободу от всегдашней суеты.

Так протекут безбурные  года
в Любви, что не остынет никогда.



My Shy Hand

My shy hand shades a hermitage apart, -
O large enough for thee, and thy brief hours.
Life there is sweeter held than in God's heart,
Stiller than in the heavens of hollow flowers.

The wine is gladder there than in gold bowls.
And Time shall not drain thence, nor trouble spill.
Sources between my fingers feed all souls,
Where thou mayest cool thy lips, and draw thy fill.

Five cushions hath my hand, for reveries;
And one deep pillow for thy brow's fatigues;
Languor of June all winterlong, and ease
For ever from the vain untravelled leagues.

Thither your years may gather in from storm,
And Love, that sleepeth there, will keep thee warm.



Тысяча девятьсот четырнадцатый  1914

Вариант 1

Пришла война. Зима объяла свет
своей ужасной гибельною мглой.
Берлинский смерч, бушуя над землей,
ввергает всю Европу в море бед,
рвет в клочья паруса прогресса, цвет
искусства разметав; зерно былой
гуманности сродни теперь гнилой
вонючей слизи; чувству места нет.

Воздав цветущей эллинской Весне,
и Лету Рима за его труды,
благая Осень принесла плоды
и урожай умножила втройне.
Но вот Зима, и нужно сеять вновь.
И пусть посевы напитает кровь.


Вариант 2

Война взбесилась. В мир пришла Зима,
наполнила его смертельной тьмою.
Берлинский шквал бушует над землею,
и вся Европа как сошла с ума.

Прогресса парус сорван; заодно
разодран флаг искусства, словно пакля.
Стих вопиёт, вино любви иссякло,
и сгнило человечности зерно.

Эллада, как Весна земли, цвела,
и Лето Рима вслед за ней блистало,
и Осень благодатная настала
и урожай обильный собрала. 

Но вот -- Зима. И до'лжно сеять внове.
И поливать посев потоком крови.


1914

War broke: and now the Winter of the world
With perishing great darkness closes in.
The foul tornado, centred at Berlin,
Is over all the width of Europe whirled,
Rending the sails of progress. Rent or furled
Are all Art's ensigns. Verse wails. Now begin
Famines of thought and feeling. Love's wine's thin.
The grain of human Autumn rots, down-hurled.

For after Spring had bloomed in early Greece,
And Summer blazed her glory out with Rome,
An Autumn softly fell, a harvest home,
A slow grand age, and rich with all increase.
But now, for us, wild Winter, and the need
Of sowings for new Spring, and blood for seed.




Оружие и Мальчуган  Arms and the Boy

Штык синеет от злости, как психопат в падучей,
человечины алчет он, точно желанной дичи.
И юнец, проведя по лезвию, вздрогнет всем телом: столь
голодна до жаркой крови' ледяная сталь. 

Пусть мальчишка погладит тупую округлость пули,
которой не терпится встретить солдата в поле.
И вручите ему обойму,- цинковых зубьев гроздь,-
умеющих до' смерти всякую плоть загрызть.

Ибо зубки свои, смеясь, он пока что вонзает в мякоть
яблока, и от Бога не дан ему клык и коготь.
У него на затылке кудри, в них нет рогов.
Нет вообще ничего, чтоб иметь и разить врагов.


Arms and the Boy

Let the boy try along this bayonet-blade
How cold steel is, and keen with hunger of blood;
Blue with all malice, like a madman's flash;
And thinly drawn with famishing for flesh.

Lend him to stroke these blind, blunt bullet-heads
Which long to muzzle in the hearts of lads.
Or give him cartridges of fine zinc teeth,
Sharp with the sharpness of grief and death.

For his teeth seem for laughing round an apple.
There lurk no claws behind his fingers supple;
And God will grow no talons at his heels,
Nor antlers through the thickness of his curls.




Выучка  Training

Идёт война. Я жить не смею в холе,
среди зеленых лип искать покой,
и от любви бледнеть помимо воли.

Я должен обрести закал мужской,
и крепость тела, и привычку к боли,
и ратной службы навык мастерской,

и ветер ледяной в пустынном поле
встречая огрубелою щекой, 
готовить дух к его коронной роли.



Training

Not this week nor this month dare I lie down
In languour under lime trees or smooth smile.
Love must not kiss my face pale that is brown.

My lips, parting, shall drink space, mile by mile;
Strong meats be all my hunger; my renown
Be the clean beauty of speed and pride of style.

Cold winds encountered on the racing Down
Shall thrill my heated bareness; but awhile
None else may meet me till I wear my crown.





Я видел  I saw

Багряность круглого рта его
                темнела, рот западал,
словно солнце в момент заката,
то вполсилы светящее, то в накал,
выходя из облачной ваты.
Пламя горних небес -- на бледной его щеке,
и подобие ледяного
блеска звезд -- первозданных, тоскливых -- в его зрачке:
отсвет мира иного.


I saw

I saw his round mouth's crimson deepen as it fell,
Like a Sun, in his last deep hour;
Watched the magnificent recession of farewell,
Clouding, half gleam, half glower,
And a last splendour burn the heavens of his cheek.
And in his eyes
The cold stars lighting, very old and bleak,
In different skies.



Бессмысленность   Futility

Отнесите его на солнце, спустите наземь.
Солнце мягко будило его, когда он был дома,
где вздыхали поля под паром, забыв про озимь,-
и будило во Франции, здесь, посреди содома:
вплоть до этого снежного утра его будило,
поднимало его с ночлега, в глаза  светило,
наше древнее солнце,- добро и живая сила.

Солнце, что возрождает семя и нежит пажить,
ледяную глину взрывает сильней тротила!
Неужели сейчас оно оживить не может
еще тёплые, столь совершенные части тела?
Прахом к праху, и пеплом к пеплу, и пылью к пыли...
Для того ль родились мы, затем ли мы жили? - или
сила света совсем иссякла? лучи остыли?


Futility

Move him into the sun--
Gently its touch awoke him once,
At home, whispering of fields unsown.
Always it awoke him, even in France,
Until this morning and this snow.
If anything might rouse him now
The kind old sun will know.

Think how it wakes the seeds--
Woke, once, the clays of a cold star.
Are limbs so dear-achieved, are sides
Full-nerved,--still warm,--too hard to stir?
Was it for this the clay grew tall?
--O what made fatuous sunbeams toil
To break earth's sleep at all?



Смех напоследок   The Last Laugh

"Накрыло!" Он успел лишь растеряться -
и умер. Что хотел он -- материться
или молиться в этот миг? А пульки
чирикали "зря-зря", и пулемёт
кудахтал, и орудье гоготало.

Другой вздохнул, позвал отца и мать,
и детски улыбнувшись, умер. Муть
в глазах стояла. Облачко шрапнели
вымётывало дробь... на слух казалось,
что прыскало со сме'ху.

А тот совсем невнятно голос подал,
и голос затихал, пока он падал.
Он всем лицом уткнулся в грязь, и штык
ощерился, как зуб. И сотня штук
мин улюлюкала. И газ шипел.


The Last Laugh

'Oh! Jesus Christ! I'm hit,' he said; and died.
Whether he vainly cursed or prayed indeed,
The Bullets chirped-In vain, vain, vain!
Machine-guns chuckled,-Tut-tut! Tut-tut!
And the Big Gun guffawed.

Another sighed,-'O Mother, -Mother, - Dad!'
Then smiled at nothing, childlike, being dead.
And the lofty Shrapnel-cloud
Leisurely gestured,-Fool!
And the splinters spat, and tittered.

'My Love!' one moaned. Love-languid seemed his mood,
Till slowly lowered, his whole faced kissed the mud.
And the Bayonets' long teeth grinned;
Rabbles of Shells hooted and groaned;
And the Gas hissed.



Пять возможностей   The Chances

В ночь перед боем в блиндаже сыром
перетереть мы сели впятером.
"Эх, парни, и досталось же говно нам,
мы атакуем первым эшелоном."
"Ну," Джим сказал (он вздрючен был вообще)   
"случиться может только пять вещей:
Контузят, изувечат, в плен возьмут,
поранят или сделают капут."

Один из нас стал вроде отбивной,
ходуль лишился тот, кто шёл за мной,
а третьему, как мило говорится,
"достались неприятности от Фрица".
Я невредим вернулся, слава Богу
(другой раз пусть мне так рассадят ногу,
чтобы списали подчистую в тыл!).
А Джим? Все пять вещей он получил:
убит - контужен - ранен - жив - пленён,-
он в каждый угол тычется, как дятел.
Вот чёртова судьба -- всё сразу: он...
он спятил.



The Chances

I mind as 'ow the night afore that show
Us five got talking, -- we was in the know,
"Over the top to-morrer; boys, we're for it,
First wave we are, first ruddy wave; that's tore it."
"Ah well," says Jimmy, -- an' 'e's seen some scrappin' --
"There ain't more nor five things as can 'appen;
Ye get knocked out; else wounded -- bad or cushy;
Scuppered; or nowt except yer feeling mushy."

One of us got the knock-out, blown to chops.
T'other was hurt, like, losin' both 'is props.
An' one, to use the word of 'ypocrites,
'Ad the misfortoon to be took by Fritz.
Now me, I wasn't scratched, praise God Almighty
(Though next time please I'll thank 'im for a blighty),
But poor young Jim, 'e's livin' an' 'e's not;
'E reckoned 'e'd five chances, an' 'e's 'ad;
'E's wounded, killed, and pris'ner, all the lot --
The ruddy lot all rolled in one. Jim's mad.




На рассвете  Cramped in that funnelled hole...

Забившись в яму окопа, они дождали'сь рассвета.
Кругом открылись зубцы-обломки, так что казалось:
                это,-
всех поглотив единым зевком,- Смерть разодрала пасть.
Но они -- застряли у ней в гортани, и им не случилось пасть.


Они торчали в одной
                из множества скважин ада,
каких и представить себе не мог
                древний провидец. Рядом
ощущался оскал капкана. Разило смрадом
давно разложившихся в жиже тел, костяков... и чада
добавлял к букету
                кислотный угар снаряда.



Cramped in that funnelled hole...

Cramped in that funnelled hole, they watched the dawn
Open a jagged rim around; a yawn
Of death's jaws, which had all but swallowed them
Stuck in the bottom of his throat of phlegm.

They were in one of many mouths of Hell
Not seen of seers in visions, only felt
As teeth of traps; when bones and the dead are smelt
Under the mud where long ago they fell
Mixed with the sour sharp odour of the shell.



Бо'льшая любовь   Greater Love

Твои красные губы бледней
камней, заляпанных кровью павших наших парней.
Пусть посовестится жених
перед чистой Любовью их.
Приворота очей твоих
взгляд их мертвых ослепших глаз для меня сильней.

Твоя грация, милый друг --
что' она по сравненью с корчами их перебитых рук
или вырванных с мясом ног?
Нет, едва ли благой наш Бог
тем парням чем-нибудь помог,
и пока их Любовь убивает их, Ему, видимо, недосуг.

И твой голос,- хоть он и мягок, хоть он поёт,
словно ветер, берущий несколько верхних нот,-
словно нежный призыв с небес,-
он не дорог так, как их сиплый, бес-
перерывный голос, не слышный здесь,
где землёй залеплен каждый хрипящий рот.

В твоем сердце нет того жара и полноты,
что в сердцах, набитых свинцом, как набиты землёю рты.
Не прозрачней твоя ладонь
тех, что сквозь эти гром и вонь               
тащат крест из огня в огонь.
Плачь же, плачь... ибо мертвых не можешь коснуться ты.

От переводчика:

Название стихотворения, вероятно, аллюзия на слова Христа из Евангелия от Иоанна:
"Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя".
В довольно сложном и не во всём ясном (для меня, по крайней мере) тексте
автор, по-видимому, говорит о том, что его любовь к боевым товарищам
(как и их Любовь к своей родине, за которую они полегли, сражаясь против немцев
на фронтах Первой мировой войны), больше индивидуального чувства к возлюбленной.


Greater Love

Red lips are not so red
As the stained stones kissed by the English dead.
Kindness of wooed and wooer
Seems shame to their love pure.
O Love, your eyes lose lure
When I behold eyes blinded in my stead!

Your slender attitude
Trembles not exquisite like limbs knife-skewed,
Rolling and rolling there
Where God seems not to care;
Till the fierce Love they bear
Cramps them in death's extreme decrepitude.

Your voice sings not so soft, --
Though even as wind murmuring through raftered loft, --
Your dear voice is not dear,
Gentle, and evening clear,
As theirs whom none now hear
Now earth has stopped their piteous mouths that coughed.

Heart, you were never hot,
Nor large, nor full like hearts made great with shot;
And though your hand be pale,
Paler are all which trail
Your cross through flame and hail:
Weep, you may weep, for you may touch them not.




Строевой смотр   Inspection

"Как вообще вы посмели выйти на смотр?!" -- но он
стоял, на меня не глядя, уставясь вниз.
-- Простите, сэр, это...  "Заткни свою пасть, гандон!"
рявкнул сержант. "Отставить! Вольно. Всем разойтись!"

Он всё же огрёб "губу", арест на несколько дней
за пятно на груди (сержанту-таки попала под хвост шлея).
-- То долбанное пятно -- моя кровь" -- после сказал он мне.
"Кровь -- дерьмо", сказал ему я.

"Кровь -- дерьмо", усмехнулся он, вспоминая, как
его алая кровь уходила из раны в грязь.
"Мир желает очиститься кровью таких салаг.
Молодая кровь у него вызывает острую неприязнь.

Вот когда мы его отмоем и сдохнем все",-
произнёс солдат, подводя итог,
"мир и сможет выйти на смотр во всей красе,
так что нас похвалит даже фельдмаршал-Бог."


Inspection

'You! What d'you mean by this?' I rapped.
'You dare come on parade like this?'
'Please, sir, it's-' ''Old yer mouth,' the sergeant snapped.
'I takes 'is name, sir?'-'Please, and then dismiss.'

Some days 'confined to camp' he got,
For being 'dirty on parade'.
He told me, afterwards, the damn;d spot
Was blood, his own. 'Well, blood is dirt,' I said.

'Blood's dirt,' he laughed, looking away,
Far off to where his wound had bled
And almost merged for ever into clay.
'The world is washing out its stains,' he said.
'It doesn't like our cheeks so red:
Young blood's its great objection.
But when we're duly white-washed, being dead,
The race will bear Field-Marshal God's inspection.'


Тяжелой пушке, готовой к выстрелу
 
Ты, мечущая к небу головни
Чудовищная чёрная рука,-
Воздень стальной кулак под облака
И вдаль заряд анафемский швырни.

Смешай с землёй обломки их брони,
Всё сокруши, всё уничтожь, пока
Гордыня их безмерно велика,-
Ибо погрязли во грехе они.

Не уставай, не уступай в борьбе,
Сумей казнить их всех, перемолоть,
Возмездье им на головы обрушь!

Когда же всё свершится... пусть Господь
Даст нам покой, и память о тебе
Изгладит навсегда из наших душ.


On Seeing a Heavy Piece of Artillery
Brought into Action

Be slowly lifted up, thou long black arm,
Great gun towering towards Heaven, about to curse;
Sway steep against them, and for years rehearse
Huge imprecations like a blasting charm!
Reach at that Arrogance which needs thy harm,
And beat it down before its sins grow worse.
Spend our resentment, cannon, – yea, disburse
Our gold in shapes of flame, our breaths in storm.

Yet, for men's sakes whom thy vast malison
Must wither innocent or enmity,
Be not withdrawn, dark arm, thy spoilure done,
Safe to the bosom of our prosperity.
But when thy spell be cast complete and whole,
May God curse thee, and cut thee from our soul!


Проводы

По слепым переулкам спускаясь, они гомонят,
и в конце концов
с возбужденно-угрюмыми лицами выстраиваются в ряд
вдоль путей, и гирлянды белых цветов облепляют солдат
плотно, как мертвецов.

Безучастно глядит охрана, а в стороне, сутул,
трётся некто из побродяг,
сожалея, что с ними он в лагере не гульнул...
Вот конвою фонарь подмигнул, семафор кивнул,
подавая знак.

Так они и пропали, ушли от нас, растворясь
среди темноты.
Мы не знали, куда их отправил тогда приказ,
и трепались ли парни о барышнях, что в тот раз
им дарили цветы.

Многие ли из них вернутся под колокольный бой
во чревах товарняков?
Мало кого будут встречать барабан с трубой,
мало, мало кому будет дано судьбой
приползти под родимый кров.

От переводчика:

Стихотворение в оригинале написано так, словно автор дает нам ряд стоп-кадров.
Вероятно, современники легко восстанавливали полную картину происходящего,
мне же потребовалось обратиться к комментариям.
Все английские комментарии в основном совпадают, и, трактуя ряд деталей только
предположительно, рассматривают "Проводы" примерно следующим образом:
Автор, молодой офицер, написал это стихотворение во время пребывания в военном лагере,
где он после излечения от ранения проходил своего рода реабилитацию с марта по июнь 1918 г.
перед возвращением на фронт Первой мировой войны.
Это стихотворение о солдатах, которые ждут отправки поездом на передовую.
Отряд идёт к ж/д станции после торжественной церемонии проводов в лагере, где было,
вероятно, застолье, вино, патриотические речи, барабаны и трубы, а женщины задаривали
солдат букетами и гирляндами белых цветов.
Автор сознает, что живыми вернуться с войны немногие, и название стихотворения
говорит не только о проводах на фронт, но и напоминает о проводах павших в последний путь.


The Send-off (1917-18)

Down the close, darkening lanes they sang their way
To the siding-shed,
And lined the train with faces grimly gay.
Their breasts were stuck all white with wreath and spray
As men's are, dead.

Dull porters watched them, and a casual tramp
Stood staring hard,
Sorry to miss them from the upland camp.
Then, unmoved, signals nodded, and a lamp
Winked to the guard.

So secretly, like wrongs hushed-up, they went.
They were not ours:
We never heard to which front these were sent.
Nor there if they yet mock what women meant
Who gave them flowers.

Shall they return to beatings of great bells
In wild trainloads?
A few, a few, too few for drums and yells,
May creep back, silent, to still village wells
Up half-known roads.



Ушибленный насмерть, или Прохвост

Он повалился тяжко, как мешок,
лежал, как мяса постного кусок,
как снулая треска. Он весь продрог,
и цвет его лица был грязно-сер.
Он слов не слышал. Никакой пинок
его поднять бы на ноги не мог.
Он лишь на мой косился револьвер.

Он в этот миг не догонял, похоже,
что тут война, что перед ним окоп,
разбитый миной, и бубнил взахлёб
"Я их убью, и тех, и этих тоже."

Тут кто-то  приглушённо произнёс:
"Готовый Блайти*. У него протух
весь ливер... ну, буквально вышел дух,
и голова совсем пошла вразнос.
Какое дело до его угроз
тем наглым жирным типам тыловым
с их бабами... что в лоб, что по лбу им.
У них как пить дать множатся финансы,
богато украшаются дома.
По мне,  о н и  свели его с ума,-
не мины, не покойники, не гансы."

Мы отнесли солдата с глаз долой,
хотя его ведь даже не задело,
и санитар мигнул с усмешкой злой --
мол, симулянт, прохвост... всего и де'ла.

Наутро, вискаря надравшись, док
мне прохрипел со смехом: этот гад,
что ты отправил мне... ведь он подох,
не тратя даром времени... виват!

От переводчика:

В настоящем стихотворении автор описывает случай с контуженным солдатом, который лежит
на земле и отказывается вставать, даже когда его пинают и угрожают офицерским револьвером.
Потом его уносят санитары, не сомневающиеся, что он симулирует, желая выбраться из военной мясорубки.
Пропитанный виски армейский врач того же мнения о подобных "подонках", хотя этот солдат чуть
позже умер прямо у него на глазах.
Уилфред Оуэн знал о таких случаях не понаслышке.
Его собственное подразделение подвергалось непрерывным обстрелам днем и ночью в течение
нескольких недель подряд, измученные, замерзшие и мокрые люди были сломлены телом и духом.
Разрывом мины Оуэна подбросило высоко в воздух, и он провел несколько дней, лежа в поле.
Он был контужен; именно во время Первой мировой войны контузия была определена как особое
травматическое состояние.
Пострадавшие от тяжелой контузии не могли больше выносить мысли о том, чтобы находиться
на линии фронта. Некоторые из них дезертировали, и их расстреливали по приговору трибунала.
Наиболее показательными проявлениями контузии были неконтролируемая дрожь, ужасающие
ночные кошмары и сильные конвульсии. Но в то время с большинством жертв контузии обращались
жёстко и без особого сочувствия, поскольку их симптомы рассматривались как признак слабости.
На тех, чье состояние было настолько тяжелым, что их пришлось отправить обратно в Британию
(известных на солдатском сленге как "Блайти"*), часто с презрением смотрели как на трусов
и притворщиков, симулирующих психическое заболевание, чтобы избежать боевых действий.


The Dead-Beat

He dropped, – more sullenly than wearily,
Lay stupid like a cod, heavy like meat,
And none of us could kick him to his feet;
Just blinked at my revolver, blearily;
– Didn’t appear to know a war was on,
Or see the blasted trench at which he stared.
“I’ll do ‘em in,” he whined, “If this hand’s spared,
I’ll murder them, I will.”
A low voice said,
“It’s Blighty, p’raps, he sees; his pluck’s all gone,
Dreaming of all the valiant, that AREN’T dead:
Bold uncles, smiling ministerially;
Maybe his brave young wife, getting her fun
In some new home, improved materially.
It’s not these stiffs have crazed him; nor the Hun.”
We sent him down at last, out of the way.
Unwounded; – stout lad, too, before that strafe.
Malingering? Stretcher-bearers winked, “Not half!”
Next day I heard the Doc.’s well-whiskied laugh:
“That scum you sent last night soon died.  Hooray!”


Часовой

... Мы заняли покинутый блиндаж,
оставшийся от бошей.
                Что' они
и просекли, устроив раскардаш,
который пеклу, аду был сродни:

Снаряд, второй, за ним еще снаряд
крушили наш накат, хотя настил
весь этот град покамест не пробил.
Зато землистой слизи водопад
с дождём лился' в окоп; по пояс грязь,
взбухая выше, выше что ни час,
забила вход, затапливая нас:
мы не смогли бы выбраться назад.

Висящий в воздухе кислотный чад --
и тот никак перешибить не мог 
смрад в блиндаже,- в одной из тех берлог,
в укрытии для вшивой солдатни,-
где лишь дерьмо оставили они
и ладно хоть не трупы...               

Там мы и сбились в кучу. Вдруг снесло
входную дверь -- так близко был разрыв. 
Нас будто садануло тяжело,
коптилки наши разом загасив.
И тут раздался стук и шмяк глухой,
и вместе с грязью по ступенькам вниз
какие-то железки понеслись,
и вслед за ними рухнул часовой.
Мы приняли за мертвого его.
"Глаза...  глаза... не вижу ничего"
он прохрипел чуть слышно;  я в ответ
зажег фитиль; "Ты различаешь свет?
Хоть пятнышко, хоть проблеск? - если да,
Ещё не всё потеряно тогда".

"Не вижу!" прорыдал он. И белки
чудовищные, будто у кальмара,
выпучивались чуть не в полщеки...
С тех пор виденье этого кошмара
меня всегда преследует во сне.
Но в ту минуту... в ту минуту мне
пришлось его оставить.
                Я второго
послал следить наружу часового,
еще кому-то тут же приказал
хоть где достать носилки... сам метнулся
к другим постам...  Тот кровью истекал,
тот в судорогах бился и блевал,
еще один, похоже, захлебнулся...

Я вспоминать об этом не хочу,
как дергался вслепую в корчах он,
пока я перед ним держал свечу,-
и все же снова слышу этот стон
и дробь его поломанных зубов,
когда опять обрушился фугас
и крышу оглушительно потряс,
весь воздух страшным грохотом вспоров.
И парня дикий крик сквозь гвалт и гул,
что будто он увидел проблеск яркий,
хоть этот взрыв последние огарки,
у нас в руках дрожавшие, задул...


The Sentry
 
We'd found an old Boche dug-out, and he knew,
And gave us hell, for shell on frantic shell
Hammered on top, but never quite burst through.
Rain, guttering down in waterfalls of slime
Kept slush waist high, that rising hour by hour,
Choked up the steps too thick with clay to climb.
What murk of air remained stank old, and sour
With fumes of whizz-bangs, and the smell of men
Who'd lived there years, and left their curse in the den,
If not their corpses. . . .

There we herded from the blast
Of whizz-bangs, вut one found our door at last.
Buffeting eyes and breath, snuffing the candles.
And thud! flump! thud! down the steep steps came thumping
And splashing in the flood, deluging muck
The sentry's body; then his rifle, handles
Of old Boche bombs, and mud in ruck on ruck.

We dredged him up, for killed, until he whined
"O sir, my eyes, I'm blind, I'm blind, I'm blind!"
Coaxing, I held a flame against his lids
And said if he could see the least blurred light
He was not blind; in time he'd get all right.

"I can't," he sobbed. Eyeballs, huge-bulged like squids'
Watch my dreams still; but I forgot him there
In posting next for duty, and sending a scout
To beg a stretcher somewhere, and floundering about
To other posts under the shrieking air.
Those other wretches, how they bled and spewed,
And one who would have drowned himself for good,

I try not to remember these things now.
Let dread hark back for one word only: how
Half-listening to that sentry's moans and jumps,
And the wild chattering of his broken teeth,
Renewed most horribly whenever crumps
Pummelled the roof and slogged the air beneath

Through the dense din, I say, we heard him shout
"I see your lights!" But ours had long died out.



И еще два стихотворения Уилфреда Оуэна
(с приложением -- Руперт Брук и Джесси Поуп):

1. Отрадно Умереть За Отечество -- Dulce et Decorum Est
2. Призывы -- The Calls.


1. Отрадно Умереть За Отечество   Dulce et Decorum Est

От переводчика:

Начало Первой мировой войны в 1914 г. вызвало в Британии всплеск патриотизма.
Наиболее известным произведением, выразившим это чувство, считается цикл
сонетов поэта Руперта Брука (я привожу два из них в собственном переводе в конце
данной публикации).
Р. Брук, 1887 г.р., с началом войны завербовался в военно-морские силы, но ему почти
не пришлось участвовать в боевых действиях: заболев сепсисом, он скончался
весной 1915 г.
В отличие от него, У. Оуэн хлебнул-таки лиха. Блестяще одарённый юноша, он сражался
против немцев в пехоте на фронте во Франции и был убит осенью 1918 г. в возрасте
двадцати пяти лет, совсем незадолго до окончания войны.
В этом произведении Оуэн описывает немецкую газовую атаку и страдания одного из
боевых товарищей.
Трудно отделаться от ощущения, что, показывая истинное лицо войны, он в концовке
стихотворения мысленно обращается к уже погибшему Р. Бруку и дает понять,
каким детским идеализмом были проникнуты эйфорические настроения первого этапа
всеевропейской бойни.
Впрочем, существуют свидетельства, что реальным адресатом стихотворения была
Джесси Поуп (1868-1941), английская поэтесса, с особенным энтузиазмом и верой
в национальную правоту призывавшая молодежь участвовать в сражениях.
Её стихи в своем переводе я также привожу в конце.
Их патриотическая риторика находится в очевидном контрасте с безжалостно-
реалистическим описанием Оуэна.

На этом месте хочется вспомнить и о Лермонтове.  В том же юношеском возрасте,
что и Оуэн, он точно так же без всяких условностей или ура-патриотических восклицаний
пишет о чеченской войне:
......................................................
Верхом помчался на завалы
Кто не успел спрыгну'ть с коня...
Ура — и смолкло.— Вон кинжалы,
В приклады!— и пошла резня.
И два часа в струя'х потока
Бой длился. Резались жестоко
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть...
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна.
....................................................

Вот уж действительно - чтобы о чем-то судить, нужно прежде всего испытать
это на собственной шкуре.

Есть и еще один элемент сходства. Обоим война отвратительна, но ни тот ни другой
не испытывают ненависти к противникам, с которыми их сводит судьба.
Известно, с каким интересом Лермонтов относился к горцам, как уважал их мужество
и традиции. А Оуэн в одном из своих знаменитых стихотворений (Странная Встреча -
Strange Meeting), говоря о молодом немце, которого он заколол штыком, покаянно назывет
его едва ли не своим братом, своим "вторым я".


1. Dulce et Decorum Est*

Вариант 1.

Ракеты* светом заливали нас,
а мы, хромая в ближний тыл брели,
месили жижу кашляя, бранясь,
как нищие сгибаясь до земли.
Я на ходу заснул, и мой сапог
в колдобине увяз, ушел на дно. 
Снаряды выли... мы валились с ног,
мы выдохлись, нам было все равно.

Газ,* парни, газ! Смятенье, шок, испуг.
Намордники!* Скорей!..   Но кто-то не
успел, и обреченно вскрикнув, вдруг
стал корчиться, как будто был в огне.
Вот,- показалось,- оседает он 
в морской мутно-зелёный полумрак.
Я каждой ночью вижу этот сон,
я от него не отрешусь никак.

Когда б ты провожал повозку ту,
куда его втолкнули мы потом,
и видел язвы у него во рту,
и кровь, и гной, исторгнутые ртом,
вонючей пены сгустки, пузыри,
что в опухоль багровую слились,
и слышал бы, как у него внутри 
в сожженных лёгких клокотала слизь --

Друг! ты не стал бы древний манифест
провозглашать юнцам с огнём во взоре:
Он ложен!  Dulce et Decorum est 
pro patria mori.*


Вариант 2.

Мы в тыл брели, меся густую грязь,      
как нищие с мешками, свесив шеи,
хромая, равнодушно матерясь,
перхая, словно древние кощеи.
Тот в сапогах, на том обувки нет, 
сочится кровь из разможжённых  пяток... 
И всё как сон...  белёсый свет ракет,*
бесперерывный вой пятидевяток...*   

Газ! Парни, газ! Живей!  Со всех сторон
ползёт туман... Успеть напялить маски!
Один замешкал, вскрикнул... вот уж он
в какой-то жуткой дергается пляске.
Его как будто то ли обожгло,
то ли он тонет, погружаясь в жижу,
и словно сквозь зелёное стекло
я каждый день в кошмарах это вижу.

Когда бы ты тащился с нами за
подводою раздолбанной и тряской,
и видел мутно-белые глаза
в лице, распухшем дьявольскою маской,
и слышал клокотание в груди
и бульканье во рту кровавой тины,
и обонял (господь не приведи)
зловонный дух рыгающей скотины --

тогда б, мой друг, не смел ты произнесть
трескучих слов, фальшивых априори,
о том, что Dulce et Decorum est 
pro patria mori.*

-----------------------------------------------------------
*Dulce et Decorum est pro patria mori: "Отрадно и почетно умереть за отечество" (лат):
   строчка из оды римского поэта Горация, I век до н. э.;  эти слова
  бесконечно цитировались в период Первой мировой войны.
*Ракеты: в то время ракеты были осветительные либо сигнальные.
*Намордники: противогазы.
*Пятидевятки: снаряды калибра 5,9".
*Газ: симтомы, описанные автором, говорят, скорее всего, об отравлении хлором.


ИЛЛЮСТРАЦИЯ -- ДВЕ ФОТОГРАФИИ из Интернета:
-) Уилфред Оуэн.
-) Солдат без противогаза, вдохнувший отравляющий газ.

Здесь  http://madjackowen.weebly.com/dulce-et-decorum-est.html
можно посмотреть небольшой, примерно трёхминутный, 
впечатляющий рисованый фильм по этому стихотворению.


2. Призывы   The Calls

От переводчика:

Это одно из последних стихотворений Оуэна. Похоже, оно осталось недоработанным.
Пятая, не слишком внятная строфа, недописана, есть лакуна в шестой строфе.
И все же, несмотря на неясности, общий смысл стихотворения вполне понятен.
Оуэн создавал его в тот момент, когда, оправившись после контузии, раздумывал --
демобилизоваться ли ему (а он, по-видимому, имел такую возможность), или продолжить
воевать. То, что он видит и слышит вокруг себя -- всё это он ощущает как своего рода
призывы, но они слишком слабы для того, чтобы подвигнуть его к какому-либо
заключению; он колеблется.
В конце концов всё решает, очевидно, его внутренний голос: он должен вернуться
к своим боевым товарищам, простым солдатам, не умеющим или не желающим
рассказать о своих страданиях на войне,- вернуться, чтобы свидетельствовать о них.
За словом последовало дело: Оуэн действительно вернулся на фронт -- и вскоре был убит.
Это случилось за несколько дней до того, как мировая война закончилась. 
Оуэну было двадцать пять лет.

Мне кажется, название произведения довольно симптоматично: оно совпадает с названием
патриотического стихотворения известной поэтессы того времени Джесси Поуп, которое
я в своем переводе также привожу в Приложении.

2. Призывы

Вариант 1.

В сумерках предрассветных сирена, хрипя, ревёт.
Я смотрю -- солдатик торкается взад-вперёд,
точно кукла, которую дёргает кукловод.
-- Ты что там, спятил?!  Я сплю, приятель!

В девять нервозно взвизгивают пронзительные звонки,
суетясь, старшеклассник натягивает носки,
и девчонки, опаздывая, несутся, как черные мотыльки.
Я спятил тоже: на то похоже.

В десять набат колокольный вспугивает ворон.
Я вижу дьячка у двери, я слышу стон
органа и первый "Амен", и оным в тон,
как голубь с кровли, молитвословлю.

Крикливый горн разрывает день пополам.
Растяпы-томми* кучкуются по взводам
и чапают, будто регтайм им играют там.
Их учат строю. Я сыт муштрою.

По вечерам вибрирует дискант гонга,
и острый клык упитанного поросёнка
дробит не сухую корку -- но кексов горку...

Потом, ближе к ночи (здесь этак заведено),
бьют пушки, и гром фугасов трясёт окно;
содрогается слабое мое сердце, но
довольно вяло: ему всё мало.

Глухою ночью -- всхлипы зажатым ртом
тех, кто не хочет, не может сказать о том,
как их терзают и мучают, всех гуртом.

Знакомый голос. Ему навстречу
                я должен выйти. Во имя речи.


Вариант 2 (более близкий к оригиналу по метроритму).

Рассвет. Сирена воет и ревёт,
солдатик торкается взад-вперёд,
как если б его дёргал кукловод.
-- Ты что там, спятил?!  Я сплю, приятель!

А в девять заливается звонок,
и школьники несутся со всех ног,
опять опаздывая на урок.
Что ж, я, похоже...  -- я спятил тоже.

И ровно в десять, разметав ворон,
бьёт колокол, и раздаётся стон
органа, и тогда я оным в тон
как голубь с кровли, молитвословлю.

Труба сигналит в середине дня,
на плац выходят томми*, гомоня;
похожа на регтайм их топотня.
Их учат строю. Я -- сыт муштрою.

Потом, напоминая лязг кастрюль,
гонг дребезжит.....

А ближе к ночи, как заведено,
бьют пушки; сотрясается окно,
и сердце моё громче бьётся, но
довольно вяло: ему всё мало.

Но стон в подушку, всхлип зажатым ртом
тех, кто не может рассказать о том,
как они мучаются всем гуртом...

Я с ними снова: их речь, их слово.

-------------------------------
*томми - так называли британских солдат.


=============================


Приложение.

Руперт Брук. 1914: Солдат

Знай: если умереть мне суждено
В чужом краю, от родины вдали --
Он Англией пребудет всё равно,--
Принявший персть мою клочок земли.
Я в Англии родился, и она
В нагую плоть вдохнула бытиё:
Цвет, образ, звук, озёрная волна
И солнца блеск -- вот щедрый дар её.

Знай: сердце, отторгающее зло,
Последним содроганием своим
Сливается с божественной душой,
И возвращает ей своё тепло,
Звук, свет, мечты, взлелеянные им
Под мирным небом Англии родной.


Руперт Брук. 1914: Жертвы

Рыдайте, трубы, над телами жертв!
Сколь ни было бы их принесено --
Дороже злата те, кто ныне мЕртв:
Они пролили красное вино,
Нектар сладчайший юности своей,
Они земного не прошли пути,
Не сделались отцами сыновей,
Чтобы в потомстве вечность обрести.

Фанфары, гряньте! Вдаль несите весть,
О смерти братьев, смерти небесплодной;
Поведайте грядущим временам,
Что ныне миром вновь владеют честь,
Любовь, и скорбь, и пафос благородный:
Наследие, завещанное нам.


Джесси Поуп. Кто в игре?

Кто хочет включиться в большую игру,
кто к яростной схватке готов?
Кто биться решится? Кто юркнет в нору,
не высунет нос из кустов?

Кто сделает шаг по команде "вперёд"?
Кто руку протянет стране?
Кто выйдет на сцену? Кто, наоборот,
всё шоу просидит в стороне? 

Кто станет с оружием в воинский строй,
решив, что уж коль суждено -
он лучше с клюкой прихромает домой,
чем робко заляжет на дно?

Спеши, паренек. Видишь, в битве страна.
Своей - её силу упрочь.
Сейчас на тебя уповает она,
тебя призывает помочь.


Джесси Поуп, Призыв (1915)

Кто на бруствер, в окоп, в секрет?
Мальчуган, паренёк - не ты ли?
Кто сражаться, французам вслед?
Мальчуган, паренёк - не ты ли?
Кто готов оставить семью,
победить или пасть в бою?
Кто спасает шкуру свою?
Мальчуган, паренёк - не ты ли?

Кому нравится форма хаки?
Кто не сдрейфит ходить в атаки?
Кто намерен сильнее стать,
своё мужество показать?
Кто скорей предпочёл бы ждать?
Мальчуган, паренёк - не ты ли?

Кто готов послужить стране?
Встать с достойными наравне?
Когда выйдет парад -- трубя,
и в само'м торжестве скорбя,-
кто поникнет, стыдясь себя?
Мальчуган, паренёк - не ты ли?


Оригиналы.

Wilfred Owen.
Dulce et Decorum Est

Bent double, like old beggars under sacks,
Knock-kneed, coughing like hags, we cursed through sludge,
Till on the haunting flares we turned our backs
And towards our distant rest began to trudge.
Men marched asleep. Many had lost their boots
But limped on, blood-shod. All went lame; all blind;
Drunk with fatigue; deaf even to the hoots
Of tired, outstripped Five-Nines that dropped behind.
Gas! Gas! Quick, boys! – An ecstasy of fumbling,
Fitting the clumsy helmets just in time;
But someone still was yelling out and stumbling,
And flound'ring like a man in fire or lime . . .
Dim, through the misty panes and thick green light,
As under a green sea, I saw him drowning.   
In all my dreams, before my helpless sight,
He plunges at me, guttering, choking, drowning.
If in some smothering dreams you too could pace
Behind the wagon that we flung him in,
And watch the white eyes writhing in his face,
His hanging face, like a devil's sick of sin;
If you could hear, at every jolt, the blood
Come gargling from the froth-corrupted lungs,
Obscene as cancer, bitter as the cud
Of vile, incurable sores on innocent tongues,
My friend, you would not tell with such high zest
To children ardent for some desperate glory,
The old Lie; Dulce et Decorum est
Pro patria mori.


Wilfred Owen.
The Calls

A dismal fog-hoarse siren howls at dawn.
I watch the man it calls for, pushed and drawn
Backwards and forwards, helpless as a pawn.
But I'm lazy, and his work's crazy.

Quick treble bells begin at nine o'clock,
Scuttling the schoolboy pulling up his sock,
Scaring the late girl in the inky frock.
I must be crazy; I learn from the daisy.

Stern bells annoy the rooks and doves at ten.
I watch the verger close the doors, and when
I hear the organ moan the first amen,
Sing my religion's-same as pigeons'.

A blatant bugle tears my afternoons.
Out clump the clumsy Tommies by platoons,
Trying to keep in step with rag-time tunes,
But I sit still; I've done my drill.

Gongs hum and buzz like saucepan-lids at dusk,
I see a food-hog whet his gold-filled tusk
To eat less bread, and more luxurious rusk.

Then sometimes late at night my window bumps
From gunnery-practice, till my small heart thumps
And listens for the shell-shrieks and the crumps,
But that's not all.

For leaning out last midnight on my sill
I heard the sighs of men, that have no skill
To speak of their distress, no, nor the will!
A voice I know. And this time I must go.


Rupert  Brooke.
1914: The Soldier

If I should die, think only this of me:
That there's some corner of a foreign field
That is forever England. There shall be
In that rich earth a richer dust concealed;
A dust whom England bore, shaped, made aware,
Gave, once, her flowers to love, her ways to roam,
A body of England's, breathing English air,
Washed by the rivers, blest by the suns of home.

And think, this heart, all evil shed away,
A pulse in the eternal mind, no less
Gives somewhere back the thoughts by England given;
Her sights and sounds; dreams happy as her day;
And laughter, learnt of friends; and gentleness,
In hearts at peace, under an English heaven.


Rupert  Brooke. 
1914: The Dead

Blow out, you bugles, over the rich Dead!
There's none of these so lonely and poor of old,
But, dying, has made us rarer gifts than gold.
These laid the world away; poured out the red
Sweet wine of youth; gave up the years to be
Of work and joy, and that unhoped serene,
That men call age; and those who would have been,
Their sons, they gave, their immortality.

Blow, bugles, blow! They brought us, for our dearth,
Holiness, lacked so long, and Love, and Pain.
Honour has come back, as a king, to earth,
And paid his subjects with a royal wage;
And Nobleness walks in our ways again;
And we have come into our heritage.


Jessie Pope.
Who’s for the game?

Who’s for the game, the biggest that’s played,
The red crashing game of a fight?
Who’ll grip and tackle the job unafraid?
And who thinks he’d rather sit tight?
Who’ll toe the line for the signal to ‘Go!’?
Who’ll give his country a hand?
Who wants a turn to himself in the show?
And who wants a seat in the stand?
Who knows it won’t be a picnic – not much-
Yet eagerly shoulders a gun?
Who would much rather come back with a crutch
Than lie low and be out of the fun?
Come along, lads –
But you’ll come on all right –
For there’s only one course to pursue,
Your country is up to her neck in a fight,
And she’s looking and calling for you.

Jessie Pope.
The Call (1915)

Who’s for the trench—
Are you, my laddie?
Who’ll follow French—
Will you, my laddie?
Who’s fretting to begin,
Who’s going out to win?
And who wants to save his skin—
Do you, my laddie?

Who’s for the khaki suit—
Are you, my laddie?
Who longs to charge and shoot—
Do you, my laddie?
Who’s keen on getting fit,
Who means to show his grit,
And who’d rather wait a bit—
Would you, my laddie?

Who’ll earn the Empire’s thanks—
Will you, my laddie?
Who’ll swell the victor’s ranks—
Will you, my laddie?
When that procession comes,
Banners and rolling drums—
Who’ll stand and bite his thumbs—
Will you, my laddie?