Дно

Анестезиолог был славным парнем,
хотя и перекошенным на одну сторону,
с третьим глазом,
выглядывавшим прямо изо рта;
он гладил меня по холодной щеке щупальцем
и говорил сладким голосом,
кажется, по-японски,
что
когда проснусь
после операции
он-то расскажет, чего я тут
нёс нервическим шепотом,
за что потом
мне будет стыдно.
Потом...
в смысле,
когда очнусь в палате.

Но черт подери,

почему же мне не стыдно?
И почему до сих пор
снится
анестетический бред?
Может, потому что
во время операции
я так и не уснул
до конца?






Неторопливо вскрывая черепные коробки,
да соскабливая мозги блестящими
стальными скребками

их глаза смотрят в другой край операционной,
туда,
где серое окно в черной обводке,
хотя на самом деле она белая,
роняет на холодный пол скошенные прямоугольники
холодного света.
Их глаза
за стеклами очков
похожи на мраморные шарики,
упавшие на дно аквариумов,
в которых отродясь не водилось рыб.
Шарики медленно перекатываются
по песчаному дну,
оставляя за собой облачка
клубящихся частичек.
Шарики катятся влево – скребок.
Шарики катятся вправо – окно.
Больше в этой операционной не на чем
задержать свой взгляд.
Разве что на сгорбленной серой тени,
что примерзла к белой
до боли в солнечном сплетении
кафельной стене.

Они сменяют один другого
в этой операционной.
Их ограниченное,
фиксированное число,
которое они определили себе сами.
Посчитали друг друга,
кого-то выбросили,
кого-то убили,
кого-то пригласили со стороны,
и хором выдохнули:
да будет так.
Они сказали
когда-то
друг другу,
но
как будто каждый сам себе:

ты будешь потрошить,
ты будешь отрезать,
ты будешь вскрывать и соскабливать,
а ты зашивать обратно.
И всё это не потому что
первый лучше потрошит,
второй лучше отрезает,
третий сногсшибательно выскабливает мозг,
а четвертый заново ловко сшивает
руки, ноги
и обрезки кожи,

нет,

просто кому-то нужно делать эту работу.
Кто-то должен.

И пусть этими долженствующими будем мы,
а не те,
которые стоят за дверью,
припав к замочным скважинам
кто глазом,
кто ноздрями,
кто ухом...
Всегда хотели спросить,

мы все хотели,
мы ниже подлежащие
и за сим следующие,
хотели спросить

зачем в одну дверь
врезали так много замков
со сквозными скважинами?
Открывать-то и закрывать
не сложно,
но эти,
которые там,
копошатся в бесконечном
до слепых слез
коридоре,
урчат и скребутся,
требуя себе
превентивных привилегий.
И шепчут что-то гадкое
во все замочные скважины
по порядку.
Они тоже хотят вскрывать
и соскребать.
Только вот
кто им даст?
Точно не мы.
Они верят в то,
что те, кто вскрывает
и соскребает,
самые главные
по больнице.
Они веруют!
И не знают,
что вскрывающие
да отрезающие
всего лишь временно
исполняющие
обязанности.
Всех нас
когда-то
привели в операционную
из обычных унылых палат,
пропахших старой канализацией,
утками с трехдневной мочой
и потными носками.
Да, еще там были огромные
холодные окна,
в которых,
как в телевизоре,
качались ивы:
то зеленые,
то желтовато-серые,
то черные.
И птицы были там,
в тех огромных окнах

птицы, прошивавшие небо
грубой стежкой,
как операционный шов
на теле только что умершего
пациента.
Птицы и не думали
наверное
о себе никогда,
что на самом деле они – иглы.
Кто-то...
Нет, КТО-ТО отрЕзал,
вскрыл,
выскоблил,

а потом зашил,
роняя на пол своей операционной
перья.
Кружащиеся
на холодном ветру

и падающие,
падающие,
падающие


на песчаное дно,
по которому
до сих пор
катаются
глаза-шарики,
оставляя за собой
мутные облачка
клубящихся частичек.