Пушкин в лицее. Начало восхождения

                Что привлекает дерзких, смелых поэтов в стихосложении? Безусловно, желание свободно, от сердца выражать свои чувства, будоражащие души читателей. Это делает поэтов-бунтарей по-настоящему счастливыми в моменты творческого вдохновения. Своенравный, упрямый Пушкин прочувствовал этот апогей поэтических страстей после первых же удачных попыток сочинительства. Как легко было от сердца написать ту или иную эпиграмму: только смелая, чёткая мысль, перо и лист бумаги. Более ничего. Ни тени сомнения! Никаких боязливых треволнений о том, что скажут адресаты таких посланий или общество. Сила поэтов - проникать в души читателей своим ярким словом. И Пушкин проникал. Господь щедро наградил поэта гиперчувствительным аппаратом, способным очень тонко, до мельчайших нюансов видеть жизнь, и умением давать самобытную, но при этом удивительно верную оценку происходящему вокруг. Саша Пушкин с самого начала своего творческого пути являлся, по сути, смелым реформатором сложившейся системы, ставящей во главу угла статусность людей и их притворную учтивость. Для Пушкина не было таких правил – он позволял себе подсмеиваться и над очень влиятельными представителями тогдашнего «российского бомонда». Поэт достаточно рано почувствовал в себе смелость для создания дерзких поэтических зарисовок. Становление юного Пушкина как стихотворца произошло во время лицейского периода жизни, подробно описанного известным советским писателем Юрием Тыняновым в книге «Пушкин». Я вновь решил привести несколько обширных цитат из данного произведения, чтобы читатели смогли видеть: как и при каких обстоятельствах формировался пушкинский феномен.
                «Обычно он шёл вправо по каналу. Слева стоял Зимний дворец с чёрными сторожевыми статуями на кровле. Он шёл Мойкою, окружённый стенами, словно это было продолжением коридора в Демутовой гостинице… Впервые он увидел и понял, не подумав, что города построены на пустом месте и окружены пустынями. Голова у него закружилась. Впереди, за однообразным полем, была Нева, обложенная камнем, медленная и тоже пустынная. Все было однообразно, стройно и пустынно в этом городе. Забор окружал летний сад… Он выходил к Лебяжьему мосту. В канаве, выгибая шеи, плавали ещё два лебедя, старые и грязные. Пустынный замок, похожий на неприступную крепость, стоял на острове, со всех сторон окружённый каналом; признаков жизни в нём не было. Он узнал от гуляющего старика, что это Михайловский замок, в котором жил и скончался десять лет назад император Павел. Он знал, что император был убит.
                Предстояло представиться министру, а на восьмое августа (1811 г.) были назначены экзамены… В день представления министру Василий Львович встал засветло. Дюжий камердинер ждал его со щипцами… Камердинер дядин был угрюм и неразговорчив. Помолчав, он сказал Александру: «Вам щипцов не требуется. От натуры всё завито», - прошёлся щёткой по плечам и обдёрнул жилет. Александр с любопытством посмотрелся в зеркало. На пороге дядя вдруг остановил его. «Александр, - сказал он ему, - главное, не будь мешковат»… Представление министру длилось одно мгновение, но они с толпою кандидатов, сопровождаемых родными и воспитателями, дожидались в его приёмной зале добрых два часа: Разумовский поздно спал. Александр был как в тумане: ранний час, длинная зала, множество сверстников поразили его… Наконец важный миг наступил: его вызвал чиновник, и он предстал перед министром, едва посмотревшим на него. Потом всё смешалось, все спустились вниз, где грузный швейцар с булавою отдал им приветствие, - и судьба его была решена… Спустя два дня министерский сторож принёс форменный пакет, в котором было извещение, что Александр Пушкин принят за №14 в Императорский лицей. Ему надлежало явиться на квартиру директора для обмундирования. Дядя был доволен… Александр держался Пущина: он не привык к такому скоплению сверстников и легко смущался. Они ходили вместе к примерке, и наконец их одежды были готовы. Как зачарованные смотрели они друг на друга, примеряя круглые пуховые шляпы. На них были летние куртки с панталонами из бланжевой фуфайки, полусапожки. Директор показал и велел примерить парадные треуголки и суконные фуражки на каждый день… Он познакомился с Горчаковым. Горчаков был щеголеватее других и старался быть со всеми любезен… Малиновский, сын директора, ни на шаг не отставал от маленького, сухонького, веснушчатого лицейского, которого звали Вальховский… Тот, кто был выше всех, чей рост смутил портного, был старше Александра и других. Он был очень худ и вертляв. Вид у него был неспокойный. Звали его Кюхельбекер. Сразу же обнаружились шалуны. Бесстрастный вид и медлительная походка выдавали их. Таков был Данзас, белобрысый, сумрачный, со вздёрнутыми бровями, вздёрнутым носом и торчащим на затылке вихром. Таков же был Броглио, француз, жирный, чёрный с ястребиным носом. Позвали к чаю. Все сидели, поглядывая друг на друга искоса, исподлобья.
                Одиночество Александра кончилось. Пущин жил тут же неподалёку, на Мойке, в тёмном, старом родовом доме. Каждый день с утра  приходил он к Александру. Толстый, круглолицый, с ясными серыми глазами, он ни в чём не был похож на Александра... Глаза нового приятеля были совершенно плутовские. Оба они не рассказывали о родном доме. Ответы их, как вопросы, были кратки. На вопрос, где его отец, Пущин ответил кратко: «В Сенате»… Они теперь бродили по Петербургу вместе, иногда удивляя друг друга своими знаниями. Таковы были их познания о любви. Каждый из них полагал ранее, что только он один знает все удивительные подробности и что никто из сверстников не знает и знать не может.
                Каждый день они вставали засветло, в шесть часов – и дежурный гувернёр Илья строил их «в порядок» и вёл во второй этаж в столовый зал, где они пили жидкий чай.. Потом с семи до девяти были лекции,  после лекций они шли гулять,  обедали,  репетировали уроки в классном зале; потом опять лекции – счётом три; после лекций – вторая прогулка, полдник, ужин, третья прогулка – и в десять часов они снова шли «порядком», почти никогда в этот час не соблюдаемым, к себе наверх, в четвёртый этаж, и расходились по своим кельям, носившая каждая своё нумер... Они жили во дворце, во флигеле, их комнаты были расположены рядом, и в каждой стояло то же бюро, тот же комод и железная кровать… Нумер Александра был – четырнадцатый; рядом, за дощатой перегородкой, тихонько посвистывал  нумер пятнадцатый: Пущин. Его уже прозвали по-французски Jeannot (Жанно) после одного французского урока… Обыкновенно Пушкин просыпался, когда ещё было темно. В дверь тихо стучал сонный дядька Фома и говорил, кряхтя: «Господа, вставать! Господи, помилуй!»… Напротив, в фрейлинском флигеле – второе окно от угла – появлялся слабый огонёк: это Наташа, горничная старой Волконской, являлась уже одевать свою барыню, которой не спалось. Они встречали Наташу на прогулках, и он привык вставать по её огоньку… Он рос один, и ему трудно было теперь привыкнуть к товарищам… Всё давалось ему легко. Он гордился этим. У него были уже поклонники. Ломоносов и Корсаков во всём подражали ему. Профессора были к нему благосклонны: он сразу занял первое место; у него была память, которая без всяких усилий и понимания, как в зеркале, повторяла всё, что он читал. Он учился усердно… Он был угловат, диковат, ни с кем кроме Пущина, пока не дружил… Он говорил по-французски, как француз… Вскоре все заметили: он грызёт перья на уроках – что-то чертит и записывает; думали, что он записывает лекции. Пробовали приставать к нему после лекции, он выходил из себя и, не помня себя, готов был тут же подраться… Яковлев передразнивал всех профессоров, Корсаков пробовал петь, Дельвиг врал, а Илличевский писал стихи… Потом обнаружилось, что Кюхельбекер, который почти не знает русского языка, тоже пишет стихи… Номер четырнадцатый дичился… Его знаний стали побаиваться: он был чудак и шалун, хотя не такой, как Данзас и Броглио, а другой. Все по вечерам писали письма домой – некоторые каждый день; он не писал писем.
                Александр любил свою подпись. Он подписывался – официально с парафом, кратко, одной, двумя буквами, перевертнем: НКШП, номером 14 – по своему лицейскому нумеру, цифрами 1…14…16 – по месту букв: первая буква имени и конечная с начальной – фамилии: А.Н.П. Однажды, переписав свои стихи, он вспомнил, глядя на свой черновик, корявый дедовский памятник и подписался: Аннибал. Это разнообразие имён и подписей было для него удивительно: каждый раз не только имя, казалось ему, - он сам принимал новый вид. Ему нравились загадочные и ложные имена в тетрадях отцовского бюро. Автор прятался за буквами, цифрами, анаграммами. О нём спорили, гадали… Это было похоже на болезнь; он мучился, ловил слова, приходили рифмы. Потом он читал и поражался: слова были не те. Он зачёркивал слово за словом. Рифмы оставались… Он не мог не писать, но потом в отчаянии рвал. Стихи иногда ему снились по ночам, утром он их забывал. Однажды приснилась ему Наташа; всю ночь продолжался бред, пламенный, тяжёлый; к утру он проснулся, испуганный и удивлённый, - что-то произошло, чего он не мог объяснить, что-то изменилось навеки: он помнил строку, полстиха: «Свет-Наташа», а вместо рифмы был поцелуй. Он ничего никому не читал. Казалось, ему тяжело было сознаться в стихах, как в преступлении… Однажды, Пушкин нечаянно увидел Дельвига, который шёл навстречу без всякого дела или занятия. Лицо его вдруг изменилось, улыбка появилась на нём, глаза засветились, он засмеялся безо всякой видимой причины, они обнялись и пошли нога в ногу. Пушкин обычно молчаливый, неохотно отвечавший на вопросы товарищей, смеявшийся редко и отрывисто, без добродушия, теперь болтал, смеялся то и дело. Он был говорлив, как птица: Дельвиг, видимо, был ему приятен… В последнее время нелепые стишки стали сочиняться и распеваться в стенах лицея. Как главное после директора лицо, как старший профессор (Кошанский) надеялся вскоре после отставки Малиновского занять его место… Назавтра лекцию он начал с достоинства слога… Простой слог был способ писать так, как говорят… Профессор сказал о слоге, который приличен, которым немногие одарены и который хотел бы видеть у неоперённых ещё, недозрелых ещё, не излетавших ещё из гнезда талантов: «Слог плавный и нежный, гармонический, приятный, слог обработанный, иногда затейный и колкий, всегда живой, свежий и натуральный, слог живописный, размашистый, добротный, огневой!"
                Впервые он нашёл товарищей. Ранее его звали Французом, потому что никто, даже Горчаков, не писал и не говорил по-французски, как он. Горчаков иногда мимоходом говорил своим клевретам, что Пушкин говорит не по-французски, а по-парижски… Ещё его звали Обезьяной. Прозвище это, как и многие другие лицейские, первым пустил Миша Яковлев. Сам Миша Яковлев звался Паясом. У него был приятный голос… О Пушкине он сказал, что не Пушкин похож на обезьяну, а обезьяна на Пушкина. Так он изобразил его: одиноко прыгающим по классной комнате, грызущим перья и внезапно, в задумчивости, видящим на кафедре профессора… В особенности хорошо удавался ему смех Пушкина: внезапный, короткий, обрывистый и до того радостный, что все смеялись. Теперь, после выгона Пилецкого, Яковлев прозвал его Тигром: может быть, потому, что, когда он сердился, его походка становилась плавная, а шаги растягивались… У Александра нашлись льстецы. Маленький Комовский с лисьим личиком, вёрткий, хитрый и доброжелательный. Дельвиг был ленивцем, во всём повторяющим Диогена. Малиновский был дюж, рассудителен и смешлив. Яковлев был шут. Кюхельбекер – учёный чудак и безумец. Матюшкин был добрая душа. Пущин, с ним было поссорившийся, вдруг протянул руку, посмотрел на него ясным взглядом, и Александр обнял его. Остальных он обходил. Вальховский был спартанец, наложивший на себя строгий искус: он был стоик и с трудом научил себя спокойствию... Горчаков был горд и весел, во всём несравним с ним. Корсаков и Ломоносов старались ему подражать. Беловолосый «швед» Стевен, глупец Мясоедов, рыжий Тырков – Тырковиус, дельный Костенский, молчаливый и белёсый Грейвениц и многие другие его вовсе не занимали.
                Они всего полгода были в лицее – ещё снег не стаял. Но родительский дом был оставлен навсегда: они жили во дворце и знали обо всём ранее и точнее, чем их родители, а главное ранее чувствовали эту тревогу, которая, они знали, была знаком важных перемен… Был март месяц когда, сидя на лекции у Будри, они услышали звуки далёкой трубы… По всей большой дороге, куда ни хватал взгляд, двигалось войско – тяжёлая кавалерия. Ни одежды, ни конская пробежка – ничего не напоминало того медленного движения, которое Александр однажды видел в Петербурге на смотру. Лошади осклизились. Не было блестящих киверов – все солдаты в фуражках, шинелях, тёплых наушниках. Медные котелки позвякивали у сёдел. Холод был жестокий. Дул ветер… Теперь они каждый день, гуляя, провожали войска. Они узнали, что войска идут в Гатчину и Лугу; потом – что на Порхов и на Опочку. Александр знал, что имение матери, Михайловское, где-то близ Опочки… Война была ещё не объявлена, а войска шли каждый день через Царское село. Скоро вид их изменился – гвардия прошла, теперь шли казачьи полки. Бородатые казаки – вощеные усы торчком – сидели в седлах, избочась, с отчаянной беспечностью, крепче и плотнее, чем сидят иные в креслах. Они пели медленную песнь с гиканьем и присвистом… Три дня шло ополчение. Ополченцы были в серой одежде…они не были похожи на гвардию, понурые, запылённые, без той повадки и посадки, которая была у гвардии, - прямые мужики. Не смотря по сторонам, с землистыми лицами, они шли полчаса и час, а земля охала глухим грудным звуком под тяжёлыми шагами… Кормить их стали скудно… Изменилось, казалось, и Царское Село, о котором Малиновский при открытии говорил как о мирной обители… Война началась в ночь с 22 на 23 июня: Наполеон с четырьмястами тысяч войска перешёл невдалеке от Ковна Неман. Войска его вступили в Россию… Враг шёл стремительно, в больших силах направляясь не то к Петербургу, не то к Москве. Неизвестность была полная… Дорогу от Москвы до Петербурга Александр запомнил навсегда: низкие станционные домики, посеревшие от дождей, с надтреснутыми и облупившимися, деревянными колоннами; старик смотритель, избегавший смотреть прямо в глаза, а дорогой – ямщик, который тянул бесконечную песню, мерно позвякивали колокольцы… Теперь по этим дорогам скакала чужая конница, станционные домики были заняты неприятелем. Мысль, что по этой дороге, которая, вероятно, ничем не отличается от той, по которой он ехал с дядей Василием Львовичем, скакали чужие лошади, чужие всадники, тяготила его. Они узнавали теперь географию по этому движению. Россия оказалась полной городов, сёл и деревень, названия которых они с удивлением читали в реляциях. Враг был уже около Смоленска.
                Александр помнил портрет Наполеона, висевший в кабинете у дяди Василия Львовича: пустые, как у кумиров, стоявших в саду, глаза, отсутствие улыбки, необычайная правильность всех черт, простота мундира. Тогда черты эти казались просты и прекрасны. Лицо, припомнившееся ему теперь, было равнодушно и холодно – лицо мертвеца. Куницын сказал, что тиран, презревший общественный договор, должен погибнуть и что есть возмездие в жизни людей и народов. Кайданов, называвший Суллу роскошным убийцею, сказал, что Наполеон ко всему равнодушный и холодный кровопийца. Мир устал от его убийств… Враг подвигался к Москве, негодование и ужас стали всеобщими. Барклай был сменён. Кутузов, общий любимец назначен главнокомандующим. Через десять дней они прочли реляцию о победе бородинской… Осень стояла тёплая, ясная, сквозная. В лицейском садике кучею лежали листья, и ему доставляло тайную радость бродить по охапкам, наметённым дядькою Матвеем, под присмотром которого садик находился… Они услышали о пожарах, опустошающих Москву: она горела со всех сторон…Самые сады московские не были пощажены огнём: деревья обуглились, листы свернулись. Горели великолепные дворцы вельмож московских, гостиный двор превратился в пепел, Воспитательный дом сгорел, за Москвою-рекою стояло пламя; сильный ветер дул в те дни… Осень ударила вдруг: ветер завывал, мокрый снег лепился по веткам и бил плетьми по лицу, когда они выходили на прогулку. Пустынные сады стояли кругом, небо было мутно… Москва была сожжена. Харитоньевский переулок более не существовал. Царское Село не было более «стройными садами», а пустынею, лесами; начиналось, быть может, бродячее существование. Товарищи, верно, теперь разбредутся по домам. У него дома вовсе не было, и дядя и отец были неведомо где, в Нижнем Новгороде, а дворня, верно, бродила, одичалая, по пустынным лесам… Они никуда не уехали.
                Прошло полтора года… Кошанский прочёл им реляцию: Париж взят русскими войсками. Сегодня целый день скакали всадники из Петербурга в Царское Село и Павловск и обратно. Весна (1814 г.) ещё не наступила, но дни становились дольше, закаты медленнее… Всё изменилось – враг, казавшийся непобедимым, бежал, судьба всего мира решалась. И все они стали вдруг не по годам старше. Средоточие всего оказалось близко, здесь, под рукою… В лицее были свои художники, типографы, поэты… Он отвечал на вопросы верно и обстоятельно, с такой небрежностью, что одни профессоры считали его гением, другие легкомысленным, но вообще не доверяли его знаниям. Он был первым…Учение было его страстью. Многие угадывали в нём честолюбие, тихое, но опасное… Горчаков терпеливо переписывал всё, что сочинял Александр. Глядя на него, то же стал делать и миловидный Модинька Корф, который ненавидел Александра, потому что боялся его насмешек. К нему вдруг пришла слава. Журналисты, которых звали лицейскими мудрецами, потому что название журнала было «Лицейский мудрец», выпрашивали у него стихи, подражая понаслышке настоящим журналистам… Меду тем поведение его заносчивое, судит свысока, посмеивается над Гаврилой Державиным, и всё в силу вкуса, как будто кто вручил ему сей вкус как власть.
                Его адская поэма о монахе была почти окончена. Она была в самом бесовском насмешливом роде: шалости чертей, соблазняющих монахов, белая юбка, прельщающая монаха, монах, летящий на чёрте верхом… Да, и он был рождён для тайной славы, подспудного чтения, и его поэмы будут хранить потайные шкапы. Опасная, двусмысленная слава прельщала его. Он мог предаваться полной свободе: его поэма никогда, он был в том уверен, не увидит печати… Жуковский прославил победы двенадцатого года и себя самого поэмою небывалою, в новом роде: «Певец во стане русских воинов»… Поэма его (Пушкина), в шуточном роде, называлась «Певец во стане варягороссов»… Какое-то беспокойство не давало ему спать по ночам, кровь стучала в виски, преувеличенные, дерзкие, буйные стихи снились ему. Он написал своего «Певца» в неделю… Он никому не прочёл своей поэмы и, спрятав под матрас, с бьющимся сердцем иногда проверял: не исчезла ли. Он заболел. Горячка мешалась у него с горячкой поэтическою… Вечером перед сном, Горчакову удалось к нему проникнуть… Обе поэмы он предлагает предать огню немедля… Александр согласился, нимало не раздумывая. Картины, которые шепотом развивал перед ним Горчаков, полумрак, одиночество подействовали на него… Горчаков явился свежий, весёлый, розовый. Как любитель дел запутанных т негласных, Горчаков поступил так: поэму «Тень Баркова» он действительно бросил в печь, однако… он под строгим секретом показал поэму Мише Яковлеву, паясу. «Монаха» же, как более невинного, он завернул в толстую бумагу и запечатал собственным перстнем.
                Он просыпался теперь рано, с радостью, которая ему самому была не понятна, счастливый, сам не зная почему. Женские прелести являлись ему по утрам. Весь день он бродил по парку, нетерпеливо ожидая чудес. Это было счастье, до сих пор незнакомое. Быстроглазая Наташа не попадалась более. Старуху Волконскую сопровождала другая горничная девушка… К Горчакову приехала сестра Елена, которую Горчаков так охотно упрекал в лени. Он показал ей стихи Александра «Измены», которые всем полюбились. Александр видел, как красавица прочла его стихи. Ему хотелось, чтобы именно эти пальцы касались его листков, именно эти губы улыбались, а глаза туманились… Счастье, казалось, было теперь везде. И дворец и сады обновились. Это не были пустынные леса Куницына. Русские войска были в Париже, и всё кругом хотело славы. В парке он часто встречался с Галичем. Галич приезжал из Петербурга и разбивал свой шатёр у эконома… Гуляя, они иногда подолгу молчали, не мешая друг другу, и Александр умерял шаги, следуя за слоновьей поступью Аристиппа. Однажды вечером, помолчав, Галич сказал ему, что не знает лучшего предмета для поэзии, чем история, и что царскосельские места и связанные с ними воспоминания могли бы быть предметом элегии. А потом Галич сказал ему, что скоро, может быть осенью, будут экзамены, на них чтения… вот бы ему и заняться этою элегиею для праздника. Будет чтение, съезд. «Пора вам испытать себя в важном роде». И, понизив голос, он попросил никому более не рассказывать: «Разумовский хочет позвать Державина… Дельвиг признался: он послал стихотворение для печати в «Вестник Европы». Стихотворение Дельвига было на взятие Парижа, а подписал он его псевдонимом: Руской. Давнишнее запрещение министра сочинять и, подавно, печатать никем не было отменено. Дельвиг был теперь горой за Державина и говорил, что никто так не воспевал побед, как он… Александр призадумался. Ещё когда он был в Москве, у родителей, над важностью Державина и грубостью его походя смеялись и дядя и отец. Язык его обветшал, а смелость слишком похожа была на грубость… Нынче старого поэта все вспомнили, как вспомнили старую славу, ещё недавно забытую…     Безрифменные песнопения Дельвига ему, впрочем, не понравились. Они вдвоём порешали, что Александру также следует что-нибудь послать в «Вестник Европы», самый большой и самый важный журнал. Они выбрали послание к Кюхле, «Послание к другу стихотворцу»… Подписался он Александр НКШП… Дельвиг думал, что его не напечатают, а Александра должны напечатать. И он и Александр – оба тихо смеялись. Обоим было весело и жутко. 
                В неурочный час он возвращался с Розового Поля в лицей и почти бежал, чтобы не опоздать к ужину. Он не узнавал знакомой дороги; всё изменилось кругом: и полукруглые луны прудков, и глубокое небо. Всё стало ровно ближе. Ещё накануне вечером условился он встретиться с Натальею сегодня на Розовом Поле, в беседке, но когда шёл туда, не верил, что она придёт… Она вначале боялась всякого шума, всякого шороха: барина. Ему было стыдно, что он в первый раз ещё влюблён в женские прелести. Он давным-давно знал всё наперечёт по иносказаниям отцовского шкапа, дважды читал Овидия «Науку любви» и, как верный ученик, старался ей следовать, но всё позабыл… А потом он ожидал наслаждений бесконечных, прелестей преувеличенных. Но не было похоже ни на «Соловья», ни на Пирона, ни на Баркова, ни на всё, что было в шкапу у отца и на полках у дядюшки, а потом стало похоже на гибель… Наталья убежала, она торопилась на репетицию, а он вернулся в лицей. Он встретил Вальховского, Корсакова и Мясоедова, которые шли ужинать… Он был удивлён: они ничего не заметили. Ужин тоже был такой же, как всегда. Голова его кружилась, ему ни за что не хотелось уходить от товарищей, он смеялся и болтал без конца, гуляя с Пущиным, Малиновским, Дельвигом, Горчаковым. Всё ему казалось лучше, чем всегда… Все, казалось, переменилось. У всех ломался голос, появился пух на подбородке, который они с гордостью подстригали, но дружба осталась та же… Александр пропадал теперь в парке. Стояла осень, а он бродил по липовым аллеям. Друзья подозревали тайные свидания. «Он отбился от рук и свернул с доброго пути», - говорил о нём Вальховский. 
                К нему ездили в гости, у него побывали Батюшков, Вяземский, а комната была всё та: №14 – бюро, железная кровать, решётка над дверью. Он называл её в стихах кельею, себя – пустынником, а в другом стихотворении – инвалидом… Теперь он был юноша-мудрец, писал о лени, о смерти, о деве в лёгком прозрачном покрывале… Когда он встретил в зале приехавшую к брату молоденькую, очень затянутую, очень стройную Бакунину, он понял, что влюблён. Это было вовсе не похоже на то, что он испытывал, гоняясь за горничной Наташей или смотря на оперу, в которой пела надтреснутым голоском другая Наталья. Это была очень сильная любовь, но только издали… Потребность видеть её стала у него привычкой – хоть не её, хоть край платья, которое мелькнуло из-за деревьев… Он удивился бы, если бы обнаружил, что хочет её только видеть, а не говорить с нею. Он по ночам томился и вздыхал… После отъезда Карамзина, дяди, Вяземского он бродил целый вечер с раздутыми ноздрями, со странной решительностью, в самозабвении… Он с жадностью угадывал тот миг, когда дядя – староста «Арзамаса» - предоставит ему слово. В эту ночь он просыпался с бьющимся сердцем – он чувствовал себя обречённым. Карамзин и Вяземский чего-то ждали от него. Кругом была война, война против вкуса, против поэзии, против ума, против Карамзина и Жуковского… Он, раздув ноздри, писал теперь о Беседе губителей русского слова, о варварах, о гнусавых дьячках, о визге ржавых варяжских стихов. Он не знал никого из них, не видел ни седого деда Шишкова, ни монаха Шихматова, но ему казалось, что он их знал, видел… Всё старое теперь мешало жить. Он был воином, хотя и был только поэтом. Он был полководцем. Пехота ямбов, кавалерия хореев, казачьи пикеты эпиграмм, меткости смертельной, без промаха. Чем они были короче, тем страшнее, как пули».
                Начиная с экзамена по русской словесности, проходившего 8 января 1815 года, на котором юный Пушкин произвёл фурор, прочитав своё стихотворение «Воспоминания о Царскосельском лицее», где юного автора благословил сам патриарх русской поэзии конца XVIII века Гаврила Романович Державин, и до последнего своего вздоха 29 января 1837 года Пушкин оставался верен служению поэзии. Всего 22 года творческого пути, и такой феноменальный результат, что после смерти поэт получил широкое общественное признание во всём культурном мире, а в России - всенародную любовь.
                В каждом русском человеке, начиная с детства, живут строки из пушкинских сказок:
           Ветер по морю гуляет
           И кораблик подгоняет.
           Он плывёт себе в волнах
           На раздутых парусах,
проявляясь романтизмом и мечтательностью в душе каждого юного читателя. Когда к юноше приходит любовь, зачастую вместе с прекрасным чувством приходят и незабвенные пушкинские строки:
           Я помню чудное мгновенье:
           Передо мной явилась ты
           Как мимолётное виденье,
           Как гений чистой красоты.
Не могут не будоражить сознание, всецело повергая в трепет и даже оцепенение, слова из «Медного всадника»:
           Ужасен он в окрестной мгле!
           Какая дума на челе!
           Какая сила в нём сокрыта!
           А в сём коне какой огонь!
           Куда ты скачешь, гордый конь
           И где опустишь ты копыта?
           О мощный властелин судьбы!
           Не так ли ты над самой бездной
           На высоте, уздой железной
           Россию поднял на дыбы?
На все случаи жизни можно найти у Пушкина советы чувственные, верные и такие нужные каждому из нас. При том, что поэт не был «живой иконой» при жизни, а совмещал в себе очень противоречивые качества характера. Например, по-детски романтичный и наполненный страстями Пушкин был крайне влюбчивым и непостоянным в делах амурных, при этом, будучи зачастую обидчивым ревнивцем. Известен довольно значительный донжуанский список пушкинских побед, но, впрочем, общество во все времена готово прощать поэтам их ветреность в поисках муз для создания своих шедевров. Между тем, Пушкин всю свою жизнь очень ценил дружбу и всегда с благоговением вспоминал свои лицейские годы. Он был и великим мечтателем, и сказочником, и элегантным модником, и блистательным кавалером, но, в главном, всегда оставаясь добрым борцом за справедливость и преданным патриотом России. Стихи Пушкина - это настоящее чудо, которое получилось сотворить человеку земному, нашему соотечественнику. А что же сам Александр Сергеевич, подводя итоги творческого пути, говорил о своём месте в истории в стихотворении, написанном 21 августа 1836 года:
          И долго буду тем любезен я народу,
          Что чувства добрые я лирой пробуждал,
          Что в мой жестокий век восславил я свободу
          И верность к падшим призывал.
          ……
          Веленью божию, о муза, будь послушна,
          Обиды не страшась, не требуя венца,
          Хвалу и клевету приемли равнодушно
          И не оспаривай глупца.
Лишь искренняя скромность и никакого тщеславия. Скорее, поэт в своих суждениях соглашается с жизненной философией: «Делай, что должно, и будь, что будет». Яркий 22-летний творческий путь Пушкина, оставшегося верным поэзии до конца, есть гражданский подвиг русского поэта, внёсшего огромнейший вклад в современный русский язык, а, значит, в воспитание и самосознание современного русского народа. В этом подвиге - только любовь и служение.
                А теперь я предлагаю читателям снова мысленно вернуться в Царскосельский лицей в канун нового 1815 года, где юный, влюблённый Саша Пушкин - неутомим, окрылён, творит…
    
***
Сей громкий год российской славы
Кончался. Знал Париж теперь,
Что нёс с собой орёл двуглавый.
Все уж устали от потерь.

Несли мы мир, не разрушение,
Как их Monarch в Москве вершил.
Самим не пасть до преступления –
Наш Император так решил.

Мир открывал надежды роста.
Победный дух царил везде!
Стряхнув с себя войны коросту,
Россией в праведном труде

Блага с упорством создавались.
Резервом кадров для страны
В Лицее Царском обучались
Державы юные сыны,

Дворяне. Среди них и Пушкин,
России будущий поэт.
Учась частенько «по верхушкам»,
Не приближал своих побед,

Летел по жизни дерзко, смело,
И за друзей своих – горой,
Радел за справедливость дела,
Легко он в драки лез порой,

Горяч, обидчив, своенравен,
И колко меткое словцо,
Среди товарищей был славен,
Что правду мог сказать в лицо.

Пятнадцать лет – ещё мальчишка,
Романтик и максималист!
Ему бы по предметам книжки
Зубрить - не внемлет лицеист,

Влюблён. Душа его томится,
С тоской глядит он в потолок…
Уж ночь, а Пушкину не спится,
Готов он быть у Её ног,

И жадно чувствовать дыханье,
Купаться в нежных волосах,
В моменты смелого лобзания
Парить от счастья в небесах…

Друг Пущин - рядом, отвлекая
Его от чувственной хандры,
Тихонечко в плечо толкает:
--Ну, полно, хватит до поры.
Остынь, ей Богу, Обезьяна.
Нам завтра просыпаться рано.
--Жанно, мой друг, что за мученье!
И не имеет уж значенье
Вокруг меня предмет другой.
Когда она своей рукой
Вот так за шею обвивает,
Жанно, я весь от счастья таю.
Она же вся дрожит, и дышит,
И, будто, ничего не слышит,
Что я шепчу в порыве страстном.
Жанно, ну как это прекрасно!
--О девах хватит! Надоело.
Скажи мне, вот какое дело:
Ты уж элегию подправил?
Кошанский нас вчера оставил,
Сказав, что сам старик Державин
Придёт к нам в среду на экзамен.
--Le grande poete de la Russie!
О, Господи, меня спаси.
--Прочти хотя б отрывок, Пушкин!
Встав юный автор на кровать,
Листок извлёк из-под подушки
И стал торжественно читать:

«Страшись, о рать иноплеменных!
России двинулись сыны.
Восстал и стар и млад. Летят на дерзновенных,
Сердца их мщеньем зажжены.
Вострепещи, тиран! Уж близок час паденья!
Ты в каждом ратнике узришь богатыря,
Их цель иль победить иль пасть в пылу сраженья
За Русь, за святость алтаря.»

И Пушкин, вскинув руку, ярко
С горящим взором продолжал.
От рифм кипящих стало жарко,
Поэта голос задрожал.

«Сразились. Русский – победитель!
И вспять бежит надменный галл;
Но сильного в боях небесный вседержитель
Лучом последним увенчал,
Но здесь его сразил воитель поседелый.
О бородинские кровавые поля!
Не вы неистовству и гордости пределы!
Увы! На башнях галл Кремля!»

Он сел, пылая, измождённый,
А друг стоял, открывши рот,
Восторженный и удивлённый.
Задумался, шагнул вперёд.

--Ты – бешеный! O, je le jure!
Tres bien! Tu es le meilleur!
Наступит уж триумфа миг!
--А не обидится старик?
--Да он, ей Богу, прослезится!
--Жанно, как хочется напиться,
Хотя стихи пьянят меня.
Я весь горю, как от огня,
Когда летит за словом слово –
Могу быть дерзким и суровым,
Могу карать и возвышаться,
Могу в стихах своих влюбляться,
Любить, обожествлять, страдать!
Вот только не могу предать
Я своей внутренней свободы.
Видать, мне это от природы
Мерилом всех вещей дано. -

Он резко распахнул окно. -
Жанно, ты знаешь, мне всё мало,
А это лишь пути начало.
Хочу я мир перевернуть!
Хочу душой своей вдохнуть
Я в каждого глоток желанья,
Свободы, смелости, мечтанья,
И ветра свежего, и снега!
Мне не устать от жизни бега!
Уж лучше вдребезги разбиться,
Но не желать остановиться –
Лететь вперёд! Жанно, мой друг,
Обнимемся. Любой недуг
С друзьями кажется ничтожным.
Скажи, ну как это возможно:
В себе удерживать любовь,
Буквально, для всего живого?
Я обещаю: своё слово
С любовью, рифмою воспетой,
Дарить, не требуя ответа
Друзьям моим, моей стране.
Ты спросишь: в чём прибавок мне?
Россия, может, не забудет,
И после моей смерти люди
Поэтом русским назовут –
И хватит мне за скромный труд.

Без счёта времени сидели
Друзья в мечтаниях своих.
Уж окна в келье посветлели,
Играя в бликах голубых.

Царицын парк в снегу пушистом
Ждал первых солнечных лучей –
Залиться светом золотистым,
Устав от северных ночей.

Неспешно, набирая силу
В последних числах декабря
Над главным городом России
Вставала новая заря…
                03 января 2017 г.