Воспоминания о поэте Николае Алёшине

29 декабря 2016 года исполнился год, как Николая Фёдоровича нет с нами. Как быстро летит время...


Воспоминание о поэте Николае Алёшине


Передо мною книги Николая Алёшина. Книга «Земная боль» с дарственной надписью: «Светлане Иосифовне и Виктору Петровичу с пожеланием добра, здоровья и много-много солнца! Да хранит вас Бог на счастье родным и близким. 25.04.2010 года».
Познакомились мы с мужем с Николаем Фёдоровичем у моих друзей – издателей Аллы Александровны и Аллы Васильевны Зусман. Они издали его книги «Высокое терпенье», «Мой дорогой капитан». У них он часто бывал.
Потом наше знакомство переросло в дружбу. Часто бывал он у нас дома. Эти беседы надо было бы записывать. И Николаю Фёдоровичу, и моему Виктору Петровичу было что рассказать друг другу. Но, кто знает наперед, кому и о ком придётся вспоминать. Особенно внимательно отнёсся Николай Фёдорович ко мне, когда внезапно скончался Виктор Петрович, с которым мы душа в душу прожили 55 лет. В таком горе поддержка и внимание друга для меня были очень дороги. Звонил он мне каждый день ближе к вечеру. Наши разговоры были долги, теперь понятно, что он хотел отвлечь меня от чёрных мыслей, помочь адаптироваться. Рассказывал много интересного и поучительного. Последний раз мы поговорили в декабре 2015 года. Накануне вечера Людмилы Татьяничевой в ЦДЛ. «Знаю, что любишь Людмилу Татьяничеву, приглашаю...» – сказал он мне. И мы встретились на вечере, который прошёл прекрасно. «Понравилось?» – спросил Николай Фёдорович. «Да, – сказала я, – спасибо…»
Новый год. Чтобы Николай Фёдорович не позвонил, не поздравил, такого не было никогда. Заволновалась, почувствовала, что что-то случилось. Позвонила, но никто не ответил, звонила каждый день. Стала тормошить всех, кто так или иначе знал или мог знать его. 
Спасибо Татьяне Зреловой. Она сообщила, что дорогого Николая Фёдоровича Алёшина с нами  нет с 28 декабря. Что, как, где? Неизвестно. Стала разыскивать его сына Сергея. Поиски мои не увенчались успехов. Как же отыскать его могилу, куда пойти проститься, поклониться, сказать слова благодарности за многолетнюю дружбу, за внимание к моему творчеству, за помощь. Куда, кто знает, отзовитесь! Помогите, люди добрые, может быть, его сыну Сергею нужна наша помощь, моя помощь.
О творчестве говорили много. Вспоминаю…
О себе Николай рассказывал, когда попросила его рассказать. О том, где родился. Он вспоминал понемногу об этом сам иногда. Но более всего о нём можно узнать из его книги «Песня любви», в главе «Коротко о себе». Лучше никто не напишет, всё остальное – в его творчестве, в его книгах. Читайте, дорогие люди. О таких поэтах должны знать. Изучать их надо, они достойны. О его творчестве конкретно я написала отзыв, который был опубликован в книге «Земная боль», который я позже приведу.
Я перечитываю книгу «Песня любви». Перечитываю вновь, в который раз, я снова и снова нахожу строки, которые меня поражают:


Распрощался с песней журавлиной
Жёлтый лес до будущей весны.
Ветер на поля с электролиний
Проливает музыку струны.
                (Стихотворение «Осень»)

Ты вместило проседь паутины
И сиреневый вечерний луг,
И румяный смех на именины,
И зелёную тоску разлук.
И гармошек песни как разливы,
Что плывут, над селами звеня.
Если покажусь кому счастливым,
Так большое сердце у меня.
                (Стихотворение «Сердце»)

Напоённый влагой и озоном,
Набекрень в кепчонке восковой,
Повернулся к западу подсолнух,
Солнышка бессменный постовой.
(Стихотворение «Подсолнух»)

***
Мне ль не чувствовать болей и бед
И тревог на планете?
Я за них до скончания лет
От рожденья в ответе.
И готов умереть в полпути,
Не закончив дороги,
Если б мог от Земли отвести
Боли, беды, тревоги.


РОССИЯ


Россия была и будет
При всяких царях смешных.
Запомните это, люди,
В заморских странах цветных.

Она горела и слепла
Не раз на горькой войне.
Но, вновь поднимаясь, крепла
С тревогой наедине.

И шла одиноко в дали,
Храня и совесть, и честь.
Ещё на земле едва ли
Народ терпеливей есть.

Он вынесет всё, осилив
И боль, и слёзы, и стон.
За мать свою – за Россию
Пойдёт и на плаху он.

А если всё же нагрянут
На нас всем скопом враги,
Кутузов и Жуков встанут
Из гнева крутых могил.

 И будут все неустанно
Сражаться, устроив злость,
Чтоб даже заморским странам
Немножко легче жилось.

P.S. Сейчас, когда на нас оттуда смотрит Николай Фёдорович Алёшин, прошу Господа нашего, пусть светится имя этого поэта вовеки вечные на Земле, им оставленной.







ЕГО ПОЭЗИЯ ЖИВЁТ И РАДУЕТ

Отзыв о книге Николая Алёшина «Земная боль»

Песня любви – новая книга Николая Алёшина – Поэта и Гражданина нашей многострадальной Отчизны. Это действительно песня любви, ибо все стихи музыкальны, их легко переложить на музыку; она звучит в широком диапазоне в каждом стихотворении, – это то, что отличает лучших поэтов. И, конечно же, песня любви его к Родине – большой и малой, к её народу, который подвергается всё новым и новым испытаниям, которым и конца не видно. Именно поэтому, сострадая, поэт, как верный сын своей страны, находит талантливые строки, о чём или о ком бы он ни пел. Его нежная, трепетная любовь и боль в его душе одновременно чувствуются в каждой строке. Любовь помогает поэту так пронзительно видеть и чувствовать природу, находя всё новые и новые краски-строки, что подвластно только поэту-художнику. А повидать ему пришлось многое на своём жизненном, очень интересном пути непростом. И везде с ним были его стихи, но лишь малую часть мы имеем возможность прочесть, так как издана лишь толика того, что мы – его читатели – хотели бы иметь. Надеемся и ждём, что будет издано и остальное. Помогай вам Господь!
И что ещё восхищает меня в Николае Фёдоровиче Алёшине, так это его совестливое отношение к людям, невероятная отзывчивость и готовность придти на помощь всегда. Счастлива, что имею возможность читать и другие его книги, подаренные мне, которыми всегда дорожу. А «Песню любви» получила в подарок на Новый год. Читала и перечитывала её три дня, а когда позвонила и стала расхваливать (законно!), услышала: «Да брось ты!» И рада, что сейчас могу сказать Николаю Фёдоровичу всё, что хотела бы сказать. Не боюсь испортить его своими словами, так как такого Человека испортить нельзя. Без слёз невозможно читать его строки – воспоминания о родных и близких. Ни о ком он не забыл, из дорогих ему людей, и каждому воздаёт, с благодарностью, строки-посвящения нежные. Ему есть в кого быть внимательным и нежным: в большой семье родился, дружной семье, откуда вынес всё самое лучшее и доброе в своей душе, чем щедро делится с людьми. Удивительно, но всех-всех, кто встретился ему по жизни (сколько бы лет не прошло), он помнит: по фамилиям, именам и (непременно!) отчествам. Говоря при этом, что когда мы называем людей по отчествам, мы, тем самым, поминаем имена их отцов. Так может мыслить только очень набожный человек, в ком живёт частица Бога нашего – совесть человека. Видно неслучайно Николай Фёдорович родился в День Благовещения! Благо вешать – его предназначение. Вещайте долго, дорогой Николай Фёдорович Алёшин, нам на радость!
А лирика его! Как же надо уметь любить, чтоб сказать (после разлуки с любимой) в одном из стихотворений:
И всё равно, когда прошла ты мимо,
Весёлая, довольная другим,
Тебе сказал я – зорьке негасимой:
«Спасибо, что я был тобой любим!»

И, как пожелания вслед, уже в другом стихотворении:

Чтоб у них народились достойные совести дети
И смогли цвет любви на земле дорогой уберечь.

И нежность любви, и доброта сверхпонимания, и мудрость, и сила духа, и пронзительность чувства истинного мужского благородства.
Хочу процитировать ещё строки, которые звучат, как мольба:

Жизнь моя! Так будь же ты похожей
На родник, что встретился в степи.
Помоги в лихой беде прохожим,
В доброту их веру укрепи.
Погаси в избушке или сакле
И вражду, и буйство чудака,
Чтобы в людях вере не иссякла,
Как и животворность родника.
Поэт-гражданин Николай Алёшин – достойнейший сын Николая Некрасова, брат Сергея Есенина и Николая Рубцова, единомышленник многих замечательных поэтов ХХ века, о которых может много интересно и вдохновенно рассказывать, так многие были ему лично знакомы (с кем-то вместе учился в Литинституте, с кем-то дружил или встречался – по жизни). Я прошу Николая фёдоровича: «Напишите свои воспоминания о них!» О многих сейчас – в это сумеречное время – напрасно стараются заставить нас забыть: мало того, что книги их не переиздаются, но ещё к тому же и списываются из библиотек (позор наш!) по принципу малого спроса… Да и что можно ожидать от нынешней власти, коли ей нет дела до нашего гордого наследия литературного, как, впрочем, и до очень многого, по причине близорукости. «поэты издаются на свои…» Эти  жалкие подачки от государства, в котором мы оказались… Считая себя ученицей таких замечательных ПОЭТОВ – ПАТРИОТОВ ЗЕМЛИ РОССИЙСКОЙ, как Валентин Васильевич Сорокин и Николай Фёдорович Алёшин, счастлива, что имею большую часть ими изданного на своём столе: учусь, учусь и учусь у дорогих мне УЧИТЕЛЕЙ. Хотелось, чтобы Министерство просвещения включало в учебники их бесценные строки. И хочу закончить свой отзыв строками Николая Алёшина:

Поэзия – не рифмами греметь,
Для их шагов подковы подбирая.
Над сушей правдой жизни замереть,
И в сердце – мука без конца и края.

О, как бы защитить родной народ
От сладкой лжи, предательства, наветов!
Поэт страданьем Родины живёт.
Иначе – не было и нет поэта!


Светлана Баранова, 
член СП России, Кавалер Золотой Есенинской медали








 ФЁДОРЫЧ



         Эти воспоминания о русском поэте Николае Федоровиче  Алёшине, человеке, с которым жизнь столкнула меня совсем недавно, а добрая память останется до конца дней моих. О человеке, не очень везучем, не очень счастливым, довольно одиноком в последние годы, но русским, невзирая конъюнктуру, ситуацию в стране и общественно-экономическую формацию. О человеке сильном, с  добром сердцем и глубоко верующем и любящим свою Родину. Эти строки почти не будут касаться анализа его творческой деятельности. Надеюсь, что этим займутся профессионалы. Это будет рассказ о встрече ученика, хотя по возрасту я слабо подхожу на эту роль,  с учителем, с Мастером.
        Вот уже более двух месяцев, как он ушёл от нас. Ушёл тихо,  без какой-либо официальной реакции в прессе, на телевидении, в интернете.  Я об этом узнал случайно, отчаявшись звонить на его домашний телефон. Очевидно, сейчас известность поэта пропорциональна количеству денег, затраченных на его рекламу. Ему было семьдесят четыре года.

Первая встреча


         Метро Царицыно. Высокий мужчина в куртке, широкоплечий, с  уверенной походкой.  Крепкая  посадка головы и прямой взгляд, ёршик седых волос. В руках он держал довольно уже не новый полиэтиленовый пакет.Я подошёл, поздоровались. Ладонь у него оказалась горячей, рукопожатие – крепким. Чувствовалось, что в лучшие времена он обладал изрядной физической силой. Голос его был хрипловатым и довольно тихим, будто бы постоянно простуженным. Что служило причиной тому, я так и не узнал. Зато я узнал, что он очень стеснялся этого своего теперешнего голоса и с удовольствием вспоминал времена, когда имел прекрасную дикцию и блестяще читал свои запоминающиеся стихи.  За время наших встреч он пару раз собирался с духом и читал. Было что послушать. Глубоко эмоционально, с прекрасной дикцией. Его стихи летели. Но становилось видно каких трудов это ему стоило.
        Я знал, что в своё время он перенёс несколько тяжелых полостных операций, а хирурги, в чьи руки он попал, буквально вытащили его с того света. Всё это произошло после его пребывания в Чернобыле, возвратясь из которого он, по какой-то причине, отказался от полагающихся ему за это льгот.
        Разговаривая, пошли к выходу из метро. У входа в совсем не аристократического вида метро " Царицино" нашли какую-то забегаловку и расположились в ней. Я заказал что-то перекусить, он отказался от пищи и ограничился чаем. Начали разговор. Говорил доброжелательно, с юмором, изначально извинившись за свой голос. Я достал из портфеля рукопись стихотворного сборника, он начал её смотреть.  Хотя были, практически, сумерки, а свет в кафе включён не был, читал он быстро, а очков, как выяснилось, не носил вообще.
        С самой первой фразы, он обратился ко мне на "ты", что не удивило меня. Меня удивило то, что минут через пятнадцать разговора он предложил мне сделать это же относительно себя. Я не посмел ослушаться и через небольшое время мы уверенно "тыкали" друг другу.
Читая мои опусы, он, неизменным карандашом, сразу же правил увиденные им ошибки. Особенно его раздражало, когда он обнаруживал в тексте, набранном с клавиатуры американского компьютера, буквы "е" и "и", вместо необходимых "ё" и "й". А так как это в моих стихах было сплошь и рядом, я услышал много "приятного". 
      "Я, что тебе, Алешин?" - спрашивал он. Приходилось уверять его, что у меня и в мыслях никогда не было, что он - Алешин.
Он быстро раскладывал мою рукопись на две стопочки: в одну шли стихи, достойные дальнейшего рассмотрения и являющиеся кандидатами в мою будущую книгу, в другую – все остальные.
       Рассортировав рукопись до конца, он забрал отобранную её часть и положил её в уже упомянутый полиэтиленовый пакет. Мы вышли из кафе, дошли до метро Царицыно и расстались, договорившись в следующий раз встретиться уже у него дома.


Дома


          Шесть, кажется, остановок от метро на автобусе. Перед тем, как сесть в автобус, я позвонил Николаю Фёдоровичу и он вышел меня встречать. Проехав, как выяснилось, лишнюю остановку, и не увидев его выходя из автобуса,  я стал звонить ему на сотовый телефон.
           К сотовому телефону отношение у него было довольно свободное. Он мог его забыть в квартире, мог там же его и потерять, а затем, внезапно, найти. Мог оставить без подзарядки...С этими особенностями его поведениях мне пришлось столкнуться в дальнейшем.
          На этот раз было всё в порядке и он, "похвалив" за "сообразительность", объяснил, куда мне надо было идти дальше. Встретились. Перехватив что-то в стоящем рядом киоске, он повёл меня к себе домой, без всяческих сомнений по поводу того, что видит он меня всего второй раз.
         Метрах в двухстах от остановки автобуса располагался (он и сейчас на месте) старый двенадцатиэтажный панельный дом. После преодоления кодового замка, на гремучем лифте поднялись на последний этаж. В аппендиксе за стеклянной дверью, рядом с соседской, располагалась его квартира.
        Старая, довольно таки запущенная, требующая ремонта, трёшка. Зеркало в прихожей, а вешалки мне обнаружить не удалось. Он открыл стоящий в прихожей шкаф и мы повесили туда одежду.
        Окинув взглядом обстановку, через открытую дверь, я увидел небольшую комнату,  основной достопримечательностью которой были книжные шкафы, забитые сверху донизу. Разного формата, цветовой гаммы, и времени издания книги представляли собой очень живописное зрелище. Среди них было достаточно тех,  что выходили в свет под редакцией самого Николая Фёдоровича. Но этот факт стал мне известен тоже позднее.
Святая святых - кухня. Она располагалась посредине квартиры, узкая и длинная как пенал, с окном на противоположной от входа стороне. Здесь Николай Фёдорович  принимал навещающих его собратьев по перу.
"Вот здесь Коля Рубцов сидел"  - вспоминал он.
        Здесь же он и работал. И на кухонном, по расположению, столе, чаще можно было видеть рукописи и книги а не пищу. Здесь же стоял телефон с определителем, трубку которого он не поднимал, услышав не желательный ему в данный момент номер.
Меня он обычно сажал подальше, к окошку, а сам садился напротив, у входа, поближе к месту, где на стене висела бумажная икона. Её присутствие им постоянно ощущалось и речь его, простая и очень образная, практически не содержала мата. И меня он одёргивал, показывая на икону, когда моя лексика становилась не слишком нормативной.
       А работал он всегда очень много, без оглядки на возраст и финансовую сторону этой своей деятельности. Бесконечно преданный своей малой родине за последние полгода своей жизни подобрал материалы и отредактировал толстый поэтический сборник, выпущенный к юбилею своего земляка. А в самые последние дни готовил книгу о героях трудовой славы родного Сеченовского района Нижегородской области. Не успел.
       В средствах он был довольно-таки стеснён. Кроме мизерной, как у нас принято в державе, пенсии, он имел  только случайные свои приработки по литературной или издательской части. Так мне представлялось. И он сам неоднократно сетовал, что, мол, раньше Раиса Горбачёва по сто рублей писателям платила, а теперь П... и М... – ничего, им сегодня поэты не нужны.
И эта обида постоянно сквозила в его разговорах. Что над ним крыша протекает, плохо починили, что плиту ему в конце концов поменяли, поставили новую, а она с дефектом, не работает как следует..
        В начале моего первого визита он попытался продать мне двухсоттомное издание Библиотеки Всемирной Литературы – прекрасный образец советской полиграфии, большую редкость в своё время.
Надо думать, что он делал это не от хорошей жизни. Когда я вежливо, как мне показалось, отказался, он воспринял это спокойно.  Судя по всему, он делал такие попытки уже не один раз.  И в эти минуты было стыдно, за страну, за коллег по творческому цеху,  за эпоху...



Работа у нас такая...


       Все наши встречи, а их было не менее десятка, начинались с разговоров. Он усаживал меня на неизменное место у окна, наливал чаю и начинал говорить. Казалось, что он ощущает дефицит обыкновенного человеческого общения, и даже такого нового  и малознакомого для него человека как я, в качестве собеседника воспринимал с удовольствием. Знал он в областях литературных и окололитературных очень много. У него были обширные знакомства не только в литературной Москве, но во многих других  регионах России. С некоторыми он ещё в литературном институте им. Горького учился.
С другими судьба сталкивала позднее. 
       А, с другой стороны, он и во время нашего с ним знакомства, постоянно с кем-то общался. Его можно было не застать дома, позвонив в десять часов вечера, или многократно ему перезванивать, ожидая, когда освободится его телефон.
     Так вот, разговаривали мы с ним, иногда, подолгу. Темы были самые разнообразные, иногда подсказанные текущими событиями в мире или стране,  иногда не имевшие к ним никакого отношения.  Бывало, он рассказывал эпизоды из своей богатой событиями жизни. Весёлые эпизоды, забавные, поучительные. Смешно рассказывал.
       Но больше всего, конечно, он говорил о литературе, о поэзии. О теперешнем её состоянии в стране. Об отношении к ней власть имущих, о временах и авторах ещё той поры, когда искусство у нас ещё принадлежало народу.  И боль и горечь сквозила порой в его словах. Он рассказывал о бедственном положении, если не сказать, о нищете, в которой находились некоторые из литераторов.
      Он вспоминал, например,  ужасные бытовые условия жизни поэта Николая Ивановича Тряпкина в определённый период его жизни. Тряпкина, который в настоящее время почти забыт и которого он считал одним из самых значительных поэтов двадцатого века. 
     Он говорил о многих, с его точки зрения, незаслуженно забытых авторах и других, столь же незаслуженно оказавшихся "в шоколаде", о литературных нуворишах.  И что связь между положением человека в обществе, его финансовыми возможностями и его литературным талантом в последнее время угадывается всё более и более отчётливо. А как зарабатывались деньги в девяностые года, всем теперь хорошо известно.
Литература стала современной.  Она всегда была аурой времени.  И эти метаморфозы, или метастазы, он воспринимал с  недоумением, иногда с негодованием. Его цельная крестьянская натура с трудом привыкала к неминуемой действительности.
Он был удручён, что литературные объединения в России не рождают теперь поэтов масштаба Есенина или Рубцова, масштаба России. Может потому,  что и Россия теперь уже не та. По Сеньке и шапка...
     Затем приступали непосредственно к работе. Сначала он заставлял убирать меня из текста стиха всех "ужей" и "вшей".  В этом я с ним пытался не соглашаться, ссылаясь на известный всем классический пример:

   – Уж небо осенью дышало...
но он был непреклонен. 
Затем он предлагал  концентрировать внимание на каждом отдельном катрене, где-то менять его по форме, а где-то и по сути, по содержанию. И множество всяческих мелочей, которые необходимы для рождения хорошего стиха и о которых говорят, наверное, в литературном институте. Человек, отредактировавший за свою жизнь около трёх тысяч книг, многому мог научить начинающего, да и не только начинающего автора.
         Рассказывал он такую историю. Один из его учеников, закончивший в своё время Московский Университет по технической специальности, (не помню, мехмат или физфак), имеющий учёную степень, выпускал под его патронажем, думаю, это слово уместно в подобной ситуации, книгу своих стихов.  После того, как книга ушла в печать, Николай Фёдорович вернул автору его рукопись со своими редакторскими правками.
Забрал автор свою рукопись и пропал: неделю не звонит, вторую.
       "Обиделся на что-то, думаю":- вспоминал Фёдорович. Наконец, недели через три явился, поблагодарил Николая Фёдоровича и сказал, что эти правки дали ему больше, чем посещения всяческих литературных объединений и курсов. И что за время  их изучения он много понял.
          И таких учеников у него было немало. Мужчины и женщины, различных возрастов, образования и места проживания. Я знаю немногих из них, но тех, кого я знаю, объединяет любовь к Родине, истинная человеческая доброта, вера в Господа и тёплые чувства к Учителю. И тем горше было видеть, что его уход не был вовремя замечен и не получил никакого общественного отклика.
         Кстати, для него не существовало слова "наверное", а было только слово " наверно". Он очень не любил слово "очень" и норовил заменить его во всех встречающихся ему стихах. И ещё многое другое. Всё это было очень интересно, иногда забавно и не всегда понятно.  Да простит меня Николай Фёдорович, что я так выражаюсь.
         Он очень любил, когда его называли просто "Фёдорыч". В его воспоминаниях и рассказах постоянно звучало:"Фёдорыч, помоги, Фёдорыч, подскажи". В его холостяцкой обители время от времени кто-то жил. Во времена нашего знакомства          у него жил некий прокурор из Питера, которого я так и не увидел, но которого ему приходилось ещё и кормить, несмотря на скудные его финансовые возможности. Отказать кому-либо он не мог.
         И ещё. Я ни разу не видел, как он обедал, ужинал, в общем, утолял голод.  Возможно, после нескольких тяжёлых полостных операций, он был на строгой диете. Правда, когда я покупал по дороге и приносил черешню или арбуз, мы сидели за столом, угощались. Иногда он угощал меня дыней или яблоками, и мы с удовольствием ели. Но чтобы он обедал, ужинал - не приходилось видеть. То ли он стеснялся при мне утолять свой голод, не знаю. Даже когда мы с ним сидели в кафе, он ограничивался чаем. Может из-за того, что, как я недавно узнал, его семья имела старообрядческие корни.
         Ближе к концу лета на полу его большой комнаты появилось несколько трёхлитровых банок тёмного густого мёда. Одну из них, к моему удовольствию, он предложил мне.  По его рассказам, он снабжал  ими своих знакомых уже не один год. Кто ему этот мёд поставлял, не знаю. Но этот мёд, как я узнал в последствии, был фирменным знаком Фёдорыча. На пробу он оказался очень ароматным и вкусным. "В нём железа много": – говорил Николай Фёдорович.
        По осени он угощал меня яблоками, которые привозил со своей дачи в Завидове, на которую в весенне-летний сезон и ранней осенью они регулярно ездили с сыном Сергеем. Яблоки были разных сортов, скорее собранные из под яблоней, а не сорванные с них. Он не хотел, чтобы они пропадали, привозил на автомобиле сына в Москву и старался раздать их своим знакомым. Яблоки были вкусными.
         Сильно было в Николае Фёдоровиче крестьянское начало и не только в стихах. Он с большой любовью и очень обстоятельно рассказывал о работах, производимых им и сыном весной, летом и осенью.  Они даже гряды вскапывали осенью, после уборки урожая, для того чтобы весной земля была легче. В своё
время так делал на своём огороде мой отец, неутомимый труженик, очень любивший землю-матушку. И это не смотря на то, что самочувствие у Фёдорыча  в последнее время было неважным.
"Сегодня ночью чуть в больницу не попал, еле отбился. Скорая полночи у меня пробыла.":- как-то сообщил он мне.
       О его литературной позиции и гранях его творчества лучше говорить не мне, а человеку, лучше знающему его творчество, особенно, ранний, начальный его период, его биографию.
       И, всё-таки, было многое, что понимал и я, практически, его сверстник,  рождённый, как и он в деревне.
       Его представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, оставались теми же самыми, что и двадцать лет назад. И это автоматически выносило его на обочину теперешней жизни, "обретённого" нами социального строя. Николай Фёдорович – крестьянский сын, до последних дней своих оставался непреклонно стоять на той земле, на которой родился. И никакие "ветры перемен" не смогли заставить его поменять своего мировоззрения в угоду совершенно материальным преференциям.
       И эти представления оставались основополагающими в его творчестве до самых последних его стихов.
Его любовная лирика многогранна, но апофеозом его любви является всё-таки любовь-жалость, любовь-самопожертвование, любовь-молитва. Услышав его крик души:

Прошу тебя, не умирай, Анюта...

Мы чувствуем, что молить можно не только Бога.
И ещё. Кажется, он знал всё о смерти и, кажется, не боялся её:

Отболеет бабушка, отмается,
Доживёт последние деньки.
На погост снесут, как полагается,
На почётный взгорок земляки.
Смерть её не станет незамеченной,
Как давно ведётся на Руси.
Но особенно последним вечером
Загрустит село — Господь, спаси!

Да пусть земля ему будет пухом, а память о нём ещё долго останется на Руси.
Седьмого апреля две тысячи шестнадцатого года, в день Благовещения, ему бы исполнилось семьдесят пять лет.





Александр Андронов,
член СП России, заслуженный поэт Московии, кавалер Золотой Есенинской медали, действительный член академии литературной документалистики, член-корреспондент Академии Поэзии.