Постоялец. часть 3

    Шаги пристяжного Акимки смолкли за притворённой дверью и наступила тревожная тишина. Комната была сплошь заставлена громоздящимися друг на друге, коробками, ящиками, сундуками и узлами, кои из некоторых были в нетронутом положении, а иные, не из тех, в открыто-разваленном. Так, что места, и без того стеснённого стенами и потолком, не хватало, кажется, даже для полногрудого выдоха, не говоря уж о чём-то более достойном приличного человека. Передвиженьем можно было воспользоваться разве что в узеньком проходе от двери к волченогому, торчащему среди всего столу, да и то, как-нибудь бочком, на цыпах. Окно, забранное несвежей занавесью, за которой таилась уличная сумеречь, узкое в ширину, но по вертикальной мерке, почитай, с полу до потолка, имелось всего в одной стене. Однако, света в помещении было предостаточно. В углу, у образов, горела против обыкновения яркая лампада, такая, что лики угодников  перемешивались с бликами угольников и трудно было отделить одно от другого. На крышках трёх, возвышавшихся надо всеми, сундуков было прилеплено по длинной иезекильской свече. На столе же, за которым размещался одетый в длиннополом халате молодой человек, стояла пара сальных плошек, коптящих тутовыми фитилями, в и без того закопченные матцы потолка.
    В этом лакефронисе, болтающемся на дубовом табурете, перед кувшином курившихся паром щей и жмурившем в задумчивости глаз за глазом, можно было без напряженья узнать нашего утреннего приезжего. И всё же что-то изменилось в его наружном обличии. Обязана ли была эта перемена отсутствию сюртучной пары или виною тому послужил восточного цвета халат с кистями, под вид калпаша и длиною чуть ниже колена? О том судиться теперь не самое удобное время. Ибо ежели надсадно пристальничать к его внешностям, то можно, наверное, пропустить череду интересных явлений, кои не замедлили явиться результатом действий доселе неназвавшегося гостя.
    Прогнувшись с силою назад до хруста и вывернув затылком к заду, он довольно неловко, но уверенно, цапнул намётанным зубом из одного раскрытого сундука сапог с длинным, в полтора локтя, голенищем и метко плюнул им в середину стола. Затем, выпрямившись попрочней на табурете, зажмя добытую обувь, меж большими и указательными пальцами рук, он, с умением искусного ловеласа, натянул сапог голенищем на кувшин. Засим, легко покрутив ртом, и взявшись за сапожную подошву, принялся вдруг быстрыми движениями накачивать воздух в кувшин, словно тот был просамоварен до подкладки. Атмосфера вокруг стола задрожала и помутилась, а сам кувшин принял формы зыбкие, то и дело выскальзывающие. Марево, клубясь и изворачиваясь, неспешно стало опускаться вниз к щелям в полу и стекать в них словно млечный кисель.
Где-то в первом этаже, древесным голосом франц-бобра, девять раз пробили часы, извещая тем начало времени собрания.
Несколько спустя, незнакомец отставил в сторону кувшин с сапогом, так проникшиеся меж собой, что трудно было разобрать голенище от горлышка, запаристо тряхнул светлым чубом головы и подскочил на ноги. На ихних узеньких концах он пробрался к прикрытой двери, из-за которой доносилось, пусть, едва различительное, но, видно, имевшее для него значимость, мявканье немца-цирюльника, отвечавшего судиихе. Тогда он, исполнившись удовлетворённой вальяжной походки, рискуя угодить босою ступнёй в жуткие разверстые зевы узлов, протанцевал почти до самого стола, с тем, чтобы как бы в невзначай, завалиться набок и оттянуть на себя один из трёх, стоявших рядком, аглицких саквояжей, с блестящими посеребрёнными замочками. Лёжа на боку, он, огладив ладонью гладкую саквояжную кожу, не торопясь, широко открыл рот и, начав с чёрной лакированной ручки, принялся медленно, будто питон агнешка, заглотывать его объём. Через какие-то минуты о саквояже напоминал лишь пустующий след, средь всеобщего беспорядка, да квадратно-вздувшийся, живот постояльца. На некоторое время установилась тишина, в редкие моменты прерываемая глухим урчаньем внутри молодого человека (для порядку прикрывшего веки), да ещё чередой невнятных звуков по углам комнаты.
Наконец урчания прекратились, живот заметно опал. Постоялец  повернулся с боку на спину, поджал коленки к подбороднику потом вытянул ступни за уши, найдя ими точку опоры, медленно разложился в рост и с улыбкою в глазах полностью распахнул их. Раздалось тихое шипение, постепенно нараставшее по силе и высоте. Как бы повинуясь ему, полы халата незнакомца приподымались всё выше и выше, выпуская из-под себя пухлую субстанцию кислого виду, также как и первая, сбегавшую туманными рукавами, меж досок пола. Неожиданно всё кончилось. Молодой человек, с придыхом,  кинул взгляд на своё временное пристанище, как бы говоря: «знать бы вперёд об чём нужда, разве б волок всё!" - запахнулся в халат поплотнее, выпятил чурку кадыка и проследовал в дверь, по пути подхватив с полу золочёный двухрожковый подсвечник.
Дверь захлопнулась. Свет медленно погас.
Во дворе, колокольчик под дугою коренного Васюля издал третий, последний звонок.

Картина, открывшаяся нашему гостю, имевшему намерение сейчас спуститься по лестнице в первый этаж, была просто несусветной. Председательствующая, с разметавшимися из-под шиньона седеющими волосами, безо всегдашней грации восседала на простёртом, спиною вверх, вдоль лавки, непротивленце. И, по всему видно, не впервые задавала один и тот вопрос: "Будешь теперь ещё?! Будешь?!!" У Антоши, охотней ответившего бы ей, чем смолчавшего, зачем-то изо рта торчал пук соломы страшных размеров, который он тщился не то прожевать, не то выплюнуть, не то продыхнуть. Тут же, рядом с ними, прыгал козлом Даниил Канович с соломенным ковриком для ног, восторженно его теребя и раздирая. Остальные из собрания, сгрудившись в близость к ним, махали впереди себя руками, свистели в нос, гремели пяткой о пятку, но впрямую лезть не решались и то накатывались волною, то отползали, шурша карманами и хлястиками.
- Я т-те, любезнай, нынче плюшек-то нажалую! Я т-те, разлюляйный, мяклушек-то навыкашливаю! - говорила спокойно, но с нервом, наездница.
 В заключение каждой фразы она оттягивала за чёрные кудри Антошину голову, насколь это позволялось его шеей и, как Артемида стрелу, отпускала ту в короткий, но яркий полёт, до смачного сопряжения с лавочной доской.
- Ишь мне цяця какая! Сказано трактовать, так нет, он перемиговать взялся. Помигай теперь, поперемиговай!
 Антоша, похожий на застигнутую за воровством монастырскую лошадь, только посвистывал сдвинутым носом в предчувствие очередного оттяга, да умножал силу непротивления.
Никто из свидетелей этого веселия совершенно не оборотился на затесавшегося между всех молодого человека в халате и с подсвечником в руке. Один только хозяин двора, просеменив на тихих каблуках, склонился к уху судейской супружницы и что-то коротко туда прошепотал. Председательствующая с сожаленьем отпустила антошины вихры и перекинула ногу через скамью, покидая насиженное.
- Хватит не хватит?  -  полувопросила она, прилаживая сбившуюся причёску.
Антоша, проглотив (не без удовольствия) свой соломенный кляп и сидя в полный фрунт, послушно качнул спиной в сторону всегдашней своей сокрушительницы.
Всё ещё поправляясь с волосами, судейская супруга поискала по сторонам Микешина. Тот, будто уже зная, выкатил наружу глаз и, трепеща от чечётки выдал своё беспримерное "Георгий-мама!” так, что начерно ощекатуренный потолок дал в себе глубокородную трещину.
Тотчас, хозяин двора подобострастно согнув спину бараночкой, одной рукою взявшись за сердце, а другой придерживая непослушные штаны, мелким бесом проскользнул к человеку с подсвечником и огладив ладонью его халатное плечо, указал в сторону председательствующей. Тот медленно повернул к ней себя и взгляды их пересеклись.
- Батюшка! - всплеснулась, заморгав, Гарсения Наземановна. - А ведь вы у нас впервораз?!
И, не дожидаясь ответа, заговорила неестественно быстро для своего обыкновения.
- Ах, Соплёв, ах, шельма! Сколько уж мы нынче малдуемся, а всё не знаем, что за гость и чем величать! А-ну, придвинь-ка круп, белебеня этакий, я т-тя поучу страннопиимности!
Она принялась было засучивать край низкого, не по ноге, коричневого рейтуза, как гость заговорил.
Голос его был низкий с лёгкой хрипотцою никак не вяжущийся к свободно болтающемуся подсвечнику.
- Простить прошу, господа, что не представился заранее. Сразу с дороги - в постель. Даже штиблетов не снял. - все понимающе ёрзнули. Кушнарёвы ж не очень.
- Годоманов. Годоманов Атанас Михайлович, как он есть, - и приезжий поклонился носом в грудь.
Софья, с вожделеньем глядя на его шлафрок, скорчила обидную рожу с кривым языком, но действия та не возымела. Остальные же, повскакав с мест, дружно, как своего, стали охлопывать, ощипывать, да обжимать Годоманова, нисколько не тушуясь и даже с приятием, заодно представляясь и рекомендуя ещё не представившихся. Гость, улыбаясь, отвечал тем же. Наконец всё улеглось и председательствующая продолжила.
- И какой-такой ветер вас, Атанас Михалыч, в наш Ща..нскъ приволочил? Уж не тот ли, что Терибабинскую колоколень давеча опрокинул? Чую я из вас, батюшка, струйку московскую, ох, чую! Права я? Ну?
- Не стану темнить, уважаемая, правда ваша. Четвёртого дня, съехал из Москвы по Кукарецкому тракту, пятью верстами ниже Жа..пённой Заставы. Да прямым путём, с остановками в Кижме, Сухарёвке и Зашлупьевском на ночь. И вот он я, средь вашего роскошного общества, сверкаюсь как пол-голубойни на прошлеце!
Последнее сравнение публике показалось не совсем уместным, а иных и вовсе насторожило, но тон приезжего был так мягок и уверен, что ему зааплодировали, для начала полулёжа, а уж после и нет.
- Так вы урождённый московЕц или как? - поинтересовалась средняя из Кушнарёвых смущённо оправляясь.
- Увы, милая, я не из них. А быть таковым помешало мне рождение в Га...десской губернии и проживание в оной до вполне зрелых годов. Но столицу знаю хорошо и квартировал там в домах близких к определённым кругам!
- Ах, расскажите, расскажите, просим! - Кушнарёва-средняя так порывисто выдвинулась вперёд, что пальчики рук её, вневременно сводившие с умов сыновей Самохватовой, шелестя вывалились изо рта и мелодично хрустнули о платья.
Тут, перебивая её со всех ног поднялся Даниил Канович и, пепеля взглядом Антошу, но обращаясь к Годоманову, выпалил вопрос, мучавший и унижавший любого провинциала перед столичным приживальщиком:
- Вот вы всё тут шлафрочиком модничаете-с, узлов гору, говорят, привезли-с, подсвечничком поигрываете-с... а вот чтоб Государя нашего повидать, поди и разу не сподобились?!!
Все замерли. Атанас Михайлович, сделав исподлобья, как бы плюнул, но не взаправду, а так, чтобы всем понятно стало. Даниил Канович сразу потерялся и в одну секунду перестал выглядеть.
- Государя-то? - усмехнулся Годоманов, - Да вот как вас сейчас!
- Glazami? - выбивая возбуждённую дробь ляжкой, не поверил Питерхаузен.
- Не совсем, а впротчем... , - и приезжий изобразил свободной рукою в воздухе жест, снова убедивший публику в его тёртой правдивости. Но теперь хлопать не взялись. Напротив, повисла выжидательная тишина. Лишь средняя из сестёр заискивающе поскуливала в кружевной платок. Тогда Годоманов, откашлялся в себя и, хмыкнув плечами за ворот, начал:

Рассказ о видении Государя.

Государь наш, дай бог ему в рог всякого изобилия и пажити, как вы должно помните, бывает в Москве повремённо - от скуки или с какого другого голоду. В праздник Всеобщного Сретенья, за ним это как раз и приспичило. Захватив в сопровожденье три пары бритых впопыхах гвардейцев, домашнюю животную - Вакулейку, да полмешка мятных пекинских уток (невинных развлечений ради), обобняв на прощанье жену, детей и любимого архимандрита Аквафора (в девичестве сана не имевшего), отправился наш ясноокий в трудное и опасное путешествие.
Едва переступив дворцовые пороги, немедля подломился он в коленях, отвесить в родную землю, по примеру дедов и отца, поцелуйно-алиллуйчатую куваду. Трижды, медленно и размашисто перекрестясь, опускал он голову с чмокающими губами в ласково-расейскую жижу, затем лишь, чтобы трижды подьять её оттуда с благостью и широким улыбанием в лице, однако не особенно заметным по ряду причин. Кончив почести, Государь воспрыгнул на ступеньку лишённой вычурностей двукомнатной кареты, да и был таков, скрывшись по ногам и рукам в ванном алькове.
Там, в бурях одиночных оргий, пролетели день, вечер и ночь. Наступило серое мутро, следом идущего дня. Государева головушка билась меж сапожных щиколоток, не имея сил приподняться до плечей, и там, утвердившись мощию шейных мышец, принять необходимое государственное решение. Утки раскатались по полу, что твои квадриги, а Вакулейка смердел обидой и презреньем, подскакивая на ухабах, до нижних люстр. Вдруг всё остановилось и в смотровом окошке замаячила, бритая наголошу, гвардейская морда, об чём-то срочно шевеля губами. Кое-как приведясь в человечий облик, Государь отпер каретную дверцу. Согнувшись и всё же задев высоким разноцветным колпаком за притолоку, выкарабкался на воздух. Морща глаза, поминутно чухаясь, и неприязненно попирая спиною колесо, слушал он доклад о перегородившем им всю дорогу господине в сивых усах и бороде-сковороде. Докладчик был сильно напуган, об чём намекали его висящие кулём панталоны и расширенные далее век глазные яблуки.
- ...а ищё, Ваше Величество, платья известного на нем не имеется!
- Это как же так? Платья-то?
- Да уж так. Поглядеть сами извольте!
Государь с недоверьем прочикилял куда указывал гвардеец и увидал прямо перед экипажем следующую картину: голова, действительно усатая, с немалой бородою, и впрямь торчала прямо посреди дороги, заслоняя проезд. Торчала ж она не из каких-нибудь воротников, жабов, брыжей и прочих выкрутасов, а из горла обыкноровного мешка, каким наш брат-крестьянин овсы от волков в зиму запасает. Мешок стоял меньшей частию в дорожной грязи, а большей - в свежем воздухе. Голова свободно вертелась по сторонам, ограниченная лишь в вертикальном перемещении шеей, на которой бантиком перекрещивались мешочные завязки. Весь остальной её хозяин, как вы понимаете, прятался мешком.
- Ты, любезный, чего это? - деланно удивился Государь. - не в Санкт-Петербурхскую ли сторону сидишь? А сапоги где твои? Нынче ведь без обувей совсем смерть! Гляди-тка! - и он, подпрыгнув, со всего маху опустился длинноносыми туфлями в чавкнувшую колею.
- Да что же ты в грязи-то, эвона как по щекам течёт! - и Государь подпрыгнул ещё. И ещё. Гвардейцы, видя такое, в ужасе попятились за карету и только Вакулейка спокойно лузгал свой мясной штрефель, изредка сплёвывая на сторону и скалясь в хвосте.
- А ты случаем не из этих ли? - продолжал, всё более прищуриваясь бровью, Государь, - а то я вашего брата хорошо знаю! Сидите, эдак, сидите, а потом вдруг нА тебе! Заворачивай оглобель!  Ну, добро бы ещё кого, но тут меня-а-а, Государя своего единоутробного, как последнего лободырку пересидеть хочешь?!! Так вот тебе моё императорское слово-дОслово: вытряхивайся немедля из мешка сего и шеметом в каретную дверь! Там сядь куда хочешь и чего угодно философствуй. Утку пожелаешь, бери да натягивай, на то она и мятна! По приездах в Москву, остановишься где встанешь и стоять там будешь покуда душа не устанет, а когда выйдёт срок (уж он-то выйдет!), так всё и вертай обратным порядком! А я тебя тут поджидать стану. Как приедешь, всё по-честному поменяем - я те мешок, ты мне карету с людями. Вот только Вакулейки тебе не оставлю!
Сказав так, пнул Государь мешок и тот развязавшись выплюнул из себя тощего, голого, неплодородных чресел, мужичонку, который вскочив на ноги, к сильному волнению гвардейцев, скоренько дошмыгнул до кареты и растворился в её тёмном недре.
Царствующая же особа погрузилась до щёк в мешок и по вакулейкину вспоможению, завязавшись так крепко, что и муха не прошмыгнёт, осталась сидеть при дороге.

Было сие не то год, не то полотора назад. И знаю я об этом от самого Государя, коего встретил на том месте где и описал. А чтоб никто меня лгуном не обляпал, заручился я, в доказательство, вакулейкиным пером. Покопавшись за пазухой, Атанас Михайлович извлёк на свет божий что-то похожее на коровью лепёху и с торжественностью повертел ею у самого носа Даниила Кановича, отчего последний разрывно чихнул, забрызгав щёку цирюльника.
- У вас должно скопилось множество вопросов? - обратился он к собранию.
- Какие уж тут вопросы?!! -  взнегодовал Даниил . - Исчерпывающе! Ис-чер-пы-ва-ю-ще!  - прокричал он раздельно, с аплодисментом на каждом слоге, заражая тем  присутствующих, также захлопавших и нестройно заголосивших.
Снова вышла вперёд Гарсения Наземановна, подперев бока.
- Мы здесь, конечно, не столичного розлива и с царскими особами коротконогих знакомств не водили, но местных удивительностей преподнесть сумеем не хуже вашего! Да вот хоть и Бычков. Ведь пентюх обыкновеннейший! Ну, скажи, Бычков, пентюх ты?!
Лавочник отвесил, было, ушко и медленно начал приседать для подтвержденья, но судииха гаркнула так, что тот взбрыкнул рябым лицом
- Ладно уж, давай, представляй свои полномочия!
Бычков тут же полез за шиворот и вытянув оттуда дорогой свой лоскут, отдал его, склоня головой, Атанасу Михайловичу,. Тот проверил материю на растяг, подержал супротив света, испытал на зуб и с вопросом  обернулся на лавочника. Почуяв, что пришел ему звёздный час, Бычков, весь нацелясь на доказательный монолог - от Рождества до нынешнего вечера, разомкнул зубы и зашевелил, покуда беззвучно, языком. Как вдруг, Годоманов, проворным движением, взял, да и засунул ему туда, мало не половину, болтавшейся в руках портянки! Лавочник опешил и растерянно полез за словом, хлопая себе по лицу, как-то сразу прослезившимися ресницами. Постоялец же, наставя на Бычкова подсвечник, под вид двуствольного ружья, и сделав из него сатирическое "пиф-паф" превратил всё в такую уморительную историю, что всё собрание так и покатилось со смехом.
Тут уже все, не соблюдая политеса и очерёдностей, полезли к Атанасу Михайловичу с предъявлением своих достопримечаний: Гарсения Наземановна настаивала выслушать в упор как ею произносится слово "Хрящьь" в трёх силовых тональностях; Даниил Канович - позволить ему отличить на запах, гнедого жеребца от "в яблоках", а те уж разложить по сортам;  Антоша - послушать как он душит себя английскими помочами, а противиться не смеет; Питерхаузен - украситься двойною тонзурой, но за смешные полцены; Самохватова с сынами изображали падучую с пенкой, как принято на княжьих балах, а Софья ринулась было в толпу, да задела головой об дерево лестницы и подумав, что её бьют,  остановилась, предвкушая дальнейшее... Но ни те, ни другие, ни третьи, отчего-то не оказали должного восхищения на гостя. Лишь с Кушнарёвыми, укрывшись за тяжёлой вишнёвой портьерою, он находился не в пример долго, а выйдя, всё никак не мог отрясти с пол халата помады, а с лица - довольства. Микешин, то подбегал, то ретировался, волнуясь как гимназист. Глаз его, то выскакивал чуть не до подбородка, а то втягивался неимоверно глубоко, так что начинал выглядывать сзаду, будто там было на что посмотреть! А постоялец всё не замечал его стараний.
Доведённый до отчаянных мер, отставной капитан, вытянул шею и вобрав в себя воздуха столько, что всем его начало не хватать, изверг ниагарное "Георгий-мама" вмногажды рифмованнее чем всегда!
Двери послетали с петель, а дубовые доски пола прогнулись и выпрямились, сперва подкинув собрание на пару вершков, затем уронив на них же, и тем остудив его. Когда же все отдышались, Соплёв, вдругоряд перемигнувшись с судиихой, крикнул чего-то пугающее в проём бывшей двери и оттудова показалось, таща огромный, вёдер на тридцать, закопченный котёл, четверо дворовых мужиков, в длинных, до пят, поношенных рубахах и с лицами, не выражавшими приязни к светскому обществу. За ними в такой же простой одёже, только подвязанной на грецкий манер – до ягудиц, вошли четыре девки, несшие на паре жердей чугунный короб, наполовину полный испускающими красный жар угольями. Поставив короб в середине залы они, не кланяясь и пряча глаза, скрылись, держа жерди промеж ног. Мужики, хмурясь, водрузили на короб котёл, тотчас зашумевший и забулькавший, и покинули залу как и вошли.
- Горячее, горячее, -  всё зашевелилось, доставая, позвякивающие в гулкой тишине, столовые приборы, дамы - черпательного, господа - накалывающего свойства, Одна лишь Гарсения Наземановна отличилась. В левой руке она держала небольшой обоюдоострый нож, в правой - топорик, на вид чуть менее плотницкого.
Атанас Михайлович, повертев подсвечник, приподнялся на цыпах и тихонько заглянул в котёл, где увидел как среди всеобщего бурленья показывались, то капустяные лопухи, то свекольно-брюквенные головёнки, а то вдруг выпрыгивал в полный рост сам батюшка - хренов корень. Годоманов простоял так самую малость времени, но отведя глаза от варева обнаружил, что собрание, среди которого были также и Соплёв с женою, прижав к грудям ложки и вилки, медленно окружает котёл. Обернув же головой назад он чуть не лоб в лоб столкнулся с глазами Гарсении Наземановны, стоящей, оказывается, точно позади его спины и также прижимающей к груди своей ножа и топорика.
- Та-ак-то, мил друг, - не совсем уже заботясь о приличиях протянула судииха, - думал, поди, мы туточки лясу точить до утра собираемся? Нет, не главная это наша цель.  А соль-то вся в том, что мы здесь... человеков кушаем. Хороших, промежду всем, человеков! Вон Бычков, тот дрянь, тряпка. Кто ж его есть будет? Такого замуж взять и то противно природе. Иль Микешин - петушок наш. Ну какой навар с его ору? Один убыток. Антошка - мягок слишком, в зубах завязнет, Данила - напротив - костью в горле станет. Софка только того и ждёт, неинтересно это. Цирюльник, он и есть цирюльник – отрава! Да и остальные не лучше. А вот ты - совсем другой овощ! Образован, умён, в халате, с Государем, опять-таки, знался!  Пальчики оближешь! Вон они какие у тебя!.. Ну так как, сам пойдёшь или в помощники кого прислать?
У короба, под котлом, на четвернях, суетился Питерхаузен, по-немецки представляя спину ступенькой и намекая, что гостю недурно б ею воспользоваться. Годоманов как-то неясно взглянул на всех и вдруг легко вскочил, сначала цирюльнику на спину, а затем, на край, плюющего кипятком, котла.  После чего, не теряя осанки, и не балансируя, как это любят цирковые на канатах, он почти пробежался по круговому, тонкому краю котла и встал прямо напротив председательши, гордо выставив колено.
- Я "думал"? Вы полагаете я только про ваши лясы думал?! А вы-сами-то думали к чему я здесь и за каким проездом?!!
Тут, постоялец, воздев руку с подсвечником к потолкам, со свистом опустил её, разжав так и не облизанные пальцы. Предмет, мелькнув жёлтой молнией, вошёл в пол по самую ручку. Гость же, присев, вдруг оттолкнулся от котла и щукою прыгнул! Перелетев по дуге через окружавших его Ща...нскъцев он приземлился головою точнёхонько на торчащую ручку, вошедшую ему в маковицу будто сыр в масло!
Как только ноги его, опустившись коснулись пола, они с силой выпрямились в коленях, вытаскивая голову, с застрявшим подсвечником, из досок. Но святый боже, это был уже вовсе не подсвечник! На голове молодого человека, некогда назвавшегося Атанасом Михайловичем Годомановым, горели золотом два нечеловеческих, по-диавольски изогнутых, рога!
Раздался двойной железный стук, то уронились из рук Гарсении Наземановны поочерёдно топорик и нож. От этого все будто очнулись и отшатнувшись от рогоносца начали сперва медленно, а потом всё быстрее пробираться к выходу. Да видно не на того напали. Постоялец, злорадно глядя на отступленье, так и не причастившихся его тела провинциалов, зажал пальцами нос, со смехом вдохнул, и напыжился, зажав другой рукою рот. Воздух всё же нашёл себе выход и с иерихонски-трубным звуком покинул его, снова пригвоздив к месту трусливых горожан. Но не только для этого трубил златорогий! Вихрем в залу, один в двери, другой в окно, отозвавшись на зов, ворвались его молодцы-коняги - Акимка да Васюль и не останавливаясь начали выписывать круги по комнате, бЕгом своим не давая никому покинуть помещенья. Коренной с пристяжным, оставляя копытами глыбокие вмятины в полу и стенах, носились то навстречу себе, то за другом друг, постепенно сужая круги и тем принуждая вконец обезумевших от страху соображенцев, всё тесней прижиматься к котлу. Постоялец, будто дирижёр в опере, махал руками, теперь чёрными и заросшими щетиной, направляя всё движение в правильную сторону. Наконец коняги сжали круг настолько, что Питерхаузену, как самому зажатому меж толпою и котлом, ничего не оставалось более, как перекинув ногу через край, булькнуться в кипящую бурду, толком даже и не перекрестившись. Остальные не сказать чтобы надолго отстали от него. И уже через минуту всё было окончательно завершено.
Котёл, ощетинившись торчащими ногами, ещё побулькивал, выплёскивая остатки варева на шипящие уголья, которые испаряя его делали плотную туманную завесу, всё более скрывая от нас, как незадачливых гурманов, так и рогатого постояльца с его копытными слугами…

Едва начало светать, как в ворота постоялого двора влетел верховой. Спешившись на лету и поскользнувшись-таки на неубранном коверончике, он пробежал через проём, с валявшейся в проходе дверью, чуть не придавившей Софье головы, и ворвался в столовую залу, где стоял, на остывших уже углях, злополучный котёл.
- Гарсеньюшка, милушка! - жалостно провыл всадник, подойдя к посудине и оглаживая ногу в коричневом рейтузе, торчавшую из неё. - Это ж я, Варгашка, твой непутёвый приехамши! Неуж опозда-а-ал?
И рыданья сотрясли судейские плечи.
Нога вдруг шевельнулась и из котловых глубин раздался слабый, председательствующий стон. Судья, немедля схватившись покрепче за видимую часть жены, и несколько раз дёрнув, извлёк её всю из общего букета. Всё ещё рыдая, он кое-как поставил её пред собою.
Гарсения Наземановна мутным взором окинула его. Подняв руку, погладила  мужнин чуб. Затем выставила указующий палец вверх и помахав им из стороны в сторону заявила, как отрезала: "Ни-ког-да!"

КОНЕЦ.