Расстрел

                Памяти Муси Пинкензона и всех

                убитых в войну
И вновь сбывалось все в зловещем плане
захвата окровавленной страны;
в ту осень немцы были на Кубани
и Волге – на втором году войны.
И вермахт шел вперед, расправив плечи,
перед собой все повергая ниц!
Рычанье танков. Лязг немецкой речи.
Молчание  растерзанных станиц.

…Их вывели тем утром – страшным, длинным –
к причалу, на речной промокший склон.
Был русский военврач с женой и сыном,
еврей, партиец – трижды обречен.
Родителей и мальчика со скрипкой
втолкнули к остальным в расстрельный строй.
Все мерзли на ветру в одежде хлипкой.
Пригнали и станичников толпой.
Был ров готов, чуть снегом припорошен.
Отец пытался сына отстоять,
но был мгновенно очередью скошен,
а следом – мать.
Вдруг сделал шаг еврейский малолеток,
 не опуская дымных черных глаз.
«Герр офицер! Позвольте напоследок
на скрипке мне сыграть в  мой смертный час!»
Герр ухмыльнулся, рад помимо воли.
Хоть так развлечься! Каверзный денек…
«О да! Шопена, marchе funebre, что ли?
Он к месту тут. Sehr gut. Играй, щенок!»
Тот вскинул скрипку. Руки не дрожали.
Смычок взлетел, как сотни раз взлетал.
За тактом такт знакомо  зазвучали -
и это был Интернационал,
как гром! Лицо эсэсовца застыло,
он глянул на солдат, раскрывших рты,
и судорога страха исказила
приятные арийские черты.
В толпе тихонько подпевали. Пенья
лишь не хватало! Офицер вопил
на мальчика – видать, от потрясенья
он и про автоматчиков забыл!
Опомнясь, застрочили без команд –
за фюрера, за deutsche vaterlande!
А право, много надо ли свинца,
чтоб застрелить еврейского мальца?
Казнь завершилась, хоть не без конфуза.
Во рву дымилась кровью груда тел.
Неслышим, гимн Советского Союза
в степи с библейской силою гремел.

А фюрер рад был! Все пошло, как надо.
О, страшен взмах германского меча!
И немцы шли, руины Сталинграда
с нордическим усердием топча,
не ведая, что грозный ангел наш
уже играет им надгробный марш, -
как тот суровый маленький еврей
со скрипкою разбитою  своей.