узорчаты колготки да противогаз

   За тридевять земель в тридевятом царстве, в три в тридесятом царстве в городочке маленьком, посреди степи заброшенном было одно заведеньице, в котором лекаришки беспортошные ума-разума набирались. В этом-то заведеньице завелась не тля едучая и не жучара заморская, а боярыня в узорчатых у колготочках. Колготочки у нея были узорчаты, юбчонка кожана, и ростом она была хороша, что твой прусский фельдфебель, и глазки у нея были с линзами дорогими – синими-синими, аки рожа у аватара спилберга многогрешного, но не была у той боярыньки любви. Тосковала та боярынька денно и нощно.
   А тоска у нея была лютая, и срывала она свою печалюшку не токмо на девках дворовых, коих лаборантами кличут и в черном теле держат, но и на барыньках и барышнях, что были у ей в подначалии. Думали те барыньки и барышни, что дело их светлое, не скоромное, богу и людишкам угодное, ибо учили они лекаришек грамотам разным и мзды от соплячков беспортошных не брали, и хулы на имя доброе свое не клали.
   Ан, нет! Затоскует боярынька, и заведется, и понесет ее пить кровушку хрестианскую и бусурманскую. Ну, и атеисткой кровушкой не брезговала, тока не любила ее – шибко дух у атеистов крепкий да боевой. Оттого-то ихние-то эритроциты с тромбоцитами у боярыньки поперек глотки вставали. Как хлебнет она их кровушки черной, так и умом помрачится и аж плачет слезьми зверя страшного коркодила и жалуется всем на атеиста того богопротивного, и три месяца потом на дух ничьей крови не переносит.
   Ну, дык вот, как заведется у кого из подневольных боярыньки либо жених честной, либо хахаль залетный, да не дай-то бог умен-речист, красив-плечист, али богат али просто мил, то почнет боярынька девку ту ежий божий день потрошить, да потрошками же ее и душить.
   А то отдаст ее в кабалу приказчику Мортирину, а тот все с потешными полками в солдатиков играть любил. Наберет со всех сел, что на барщине сидят, себе холопок, да и учинает их за папочки и за бумажонки всякие, которым цена грош за мешок хулить да до дурки доводить.
   А больше всего любил Мортирин - старый сапог офицерский, девок молодых, белых, дебелых и грудастых. Как дадут ему девку такую, так этот-то напольон доморощенной и почнет той девке мозг пить, а сам-то ручоночками своими шнырк-шнырк, то приобнимет, то рученьку ее белую пожмет, то коленочко гладкое молодое гладит.
   А сам-то и ноет, и ноет, как зуб больной, стоматологом-двоечником пропущенный. Суетится Мортирин, бормочет, старый тетерев глухой, что она де, дура-стоеросовая, дело государственных масштабов завалила. Пока она в печали от грусти за дело государственное, его ручонкам шаловливым – раздолье.
   Но беда была и у Мортирина: ни одна тетерочка молодая да пригожая от квохтания его не обомлела и на веточку его старую не присела. чуть ли не ежий божий квартал меняли девок, что к Мортирину должны были бумажонки таскать. Но ни одна пащенка так и не далась. Оттого-то и зол был Мортирин, как аспид египетский, что Клеопатру царицу ихнюю в самый пуш-ап силиконовый и укусил.