Бродский Иосиф Голос одиночества

                Горе художнику, талант которого больше  бросается в глаза, чем его
                создание.
                Ж.-Ф. Милле

Весь мир знает: поэт  распада и хаоса был одинок. Без Бога. Без Родины. Без любви.
Три корневые темы, без которых невозможно представить русского поэта. Сколько сказано о глубинных, безмерных вопросах Бытия  с Богом русской литературы. Когда Вера в божественное перестаёт светить изнутри, указывая на непостижимый смысл бытия, её место заполняет «чёрный человек», либо терновый венец превращается в «белый венчик из роз», как символ  гибели перед соблазном. Эти искушения были для  русского поэта источником страданий, мучений, преобразований. Или гибели.
Небесную правду русский поэт  искал в великой земной любви, находя или теряя её: возвеличивая, оплакивая, гневаясь, печалясь.
Русские философы – Соловьёв, Розанов, Бердяев, Франк – определяли смысл человеческой любви  как слияние полов в одно неразрывное существо, возвращение человеческого духа к Богу.
О любви к Родине ещё Вергилий говорил: «Нет ничего выше любви к Отчизне».
А вот что писали о России в ХХ веке:
Блок – «Россия» – этой теме я посвящаю себя сознательно и бесповоротно». Гиппиус – «Если гибнет моя Россия – я умираю». Белый – «Гений – фокус собирающий лучи жизни  народной». Поэзию Ахматовой называют голосом самой России, её женской материнской сути с её воздухом отчаяния и светом правды.
Начиная со «Слова о полку Игореве» и до наших дней каждый пишущий – прозаик, поэт, творец с русской душой, имея свой образ Родины, включает её как «пречистое тело земли» в свои творения.
С этих вершинных и глубинных достижений русской литературы и, в частности, поэзии, рассмотрим поэтическую модель мира, созданную  лауреатом Нобелевской премии Иосифом Бродским, который о себе говорил: «Никакой жизненной философии нет. Есть  лишь определенные убеждения».

            БЫТИЕ  - ВНЕ -БОГА

Первооснову  всеединства Бытия, эту неизречённую реальность, язык религиозной жизни называет Творцом, Богом, Святыней. Сокровенная по своей сути Первооснова бытия открывается  человеку в живом опыте –  слове. Каждому ли из нас? Святое писание говорит: «Блаженны чистые сердцем  ибо они узрят Бога».
Религиозный философ Семён Франк писал: «Когда Бог «открывается», «дает знать» о своём существе, «говорит» нам, то обращённый к нам его «Голос», его «Слово» делает эту связь, это откровение личностным. Но  тайна Слова заключена в том, что не всегда его суть, его значение есть выражение божественного смысла. «Мои мысли не суть  вашей мысли». В человеческом, субъективном понимании слово служит как функция выражения чувства или обозначения предмета.
Для Бродского вопрос языка возник не в связи с Божественными  откровениями, а после знакомства с поэзией англоязычного поэта  Одена, для которого, как для грека-язычника слово poiesis означало «делание», а вовсе не Откровение тайны первоосновы, не «Херувимская» песня о реальности, услышанная поэтом. Поэт должен лишь «точить слух», дабы расслышать эту песню.
Поэта, обладающего таким абсолютным слухом, Марина Цветаева называла «высоким поэтом», считая высоту – непостижимое – единственным признаком существования.
Бродский свою задачу поэта видел в творении языка, как системы знаков, для  осуществления коммуникативных связей, называя язык «не более чем почтой в один конец». («Разговор с небожителем»).
«Слово для Иосифа Бродского –  материал, найденный в слоях, в породах чужой цивилизации, чужой культуры, дающий ему возможность твёрдо напомнить о себе <…> мёртвым для него языком», – пишет русский поэт Валентин Сорокин.
Своё постижение  иномирия Бродский, как и многие молодые люди его времени, начал с постижения буддизма, каббалы, доктрины Я. Бёма и других учений, в которых пустота ассоциируется с сущим, божественным. И на пороге смерти  поэт убеждён: «реальность  вещи – это дыра, которую она после себя оставляет в пространстве и, которую, может заполнить лишь слово»: «Идёт четверг. Я верю в пустоту, / В ней как в Аду, но более  херово. / И новый Дант склоняется к листу, / И на пустое место ставит слово».
Для Бродского пустота лучше, чем «отчий дом, потому что так будет везде потом». Не отсюда ли ужас смерти, заполнявший  его ещё с ранних «Холмов». Убежать невозможно, можно лишь отстраниться: «Смерть – это то, что бывает с другими» («Памяти Т.Б.»).
Верящий в пустоту заполняет её всем чем угодно,  любой вещью.
Для Бродского слово – «вещь, как форма в которую  помещается материя» («воздух – вещь языка»).
Плоть – материя – разлагается, форме остается.
Такое отношения к  вечности, как форма, отделение её от сути – души и духа – делает поэзию Бродского рассудочной, холодной  и, за немногими исключениями, сконструированной расчётливо, но, увы, не всегда грамотно. Так мусорщик заполняет контейнер всем, чем угодно, не всегда рассчитав, а вместит ли форма контейнера весь осязаемый мир. А бывает наоборот – бывает в угоду сложным формам поэт вынужден наполнять их банальными, пустыми или вымученными строками:  «подобие алфавита, / Тепло есть знак размножения вида / За горизонт; / «Радиус, подвиги чьи, / В захолустных садах созерцаемы выцветшей осью».
А не раз повторяемая им тавтология «облокатясь на локоть»? Или грубость, выливаемая  ушатами на читателя: «непротивленье <…> мне – как серпом по яйцам». Или о Марии Стюарт:  «кому дала ты или не дала», «для современников была ты ****ь».
Остаётся удивляться, как  апологеты  Бродского воспринимают такие строки: «всех, скорбящих по индивиду <…> / всех к той матери по алфавиту»? Или считают, что их имена не впишутся в алфавит Бродского? Или прощают ему хамство, находя в мусорном контейнере крупинки золота:  «вода, наставница красноречья», «стена осела дёснами в овраг», «Дождь стёкла пробует нетвёрдым клювом», «праздник кончиков пальцев в плену бретелек».
– Нет, нет, – скажут они. Мы прощаем ему хамство, злость,  неприязнь, неряшливость и другие «не» за его любовную лирику, за его Рождественские стихи.
«О «лирике» или «не –лирике» поговорим позже, а сейчас о, так называемой, рождественской теме стихов поэта. Об этих стихах даже такой суровый критик и антипод Бродского, тоже нобелевский лауреат Александр Солженицын действительно написал, что «рождественская тема обрамлена как бы в стороне, как тепло освещённый квадрат».
Прежде, чем развивать эту тему, вернёмся к 1963 году, году первого знакомства поэта с Ветхим Заветом. В это время Бродский проявляет интерес к изучению Каббалы, к еврейской символике буквы-числа. Отсюда желание написать поэму на библейский сюжет, с включением в её ткань этой символики.  Было бы  странно, если поэт с редкой откровенностью признававшийся в интервью польскому журналисту Адаму Михнику: «Я еврей. Стопроцентный. Нельзя быть более евреем, чем я, папа, мама – ни малейших сомнений», не захотел бы в своём творчестве прикоснуться к истории своего народа.
«Исаак и Авраам» по мнению многих – лучшая поэма Нобелевского лауреата. Правда, друг Бродского, поэт Наталья Горбаневская писала о некотором странном на её взгляд способе создания поэмы: «Он мне <…> рассказывал <…>, например, про КУСТ, что будет означать каждая буква, <…>  я <…>  до сих пор не понимаю, что стихи пишутся ещё и так, что поэт заранее всё знает и планирует». После этого не надо удивляться, что по словам биографа и друга поэта Льва Лосева (Лифшица) «… в поэзии Бродского мозг зачастую заменяет <…>  сердце».
Израильский критик Зеев Бар-Селла рассматривает поэму как экзегезу Писания в духе каббалистики: «Бродский не устанавливает с Богом Новый Завет, он разрывает старый. Исследовав <…> судьбу своего народа Бродский понял свою собственную – Бог заключает с евреями не договор, Бог вынес им приговор».
Но и Бродский выносит Богу приговор. Всё в том же интервью Адаму Михнику признаётся: «Я знаю, что в моих взглядах присутствует некий абсолютизм. <…>. Что до религии <…>, то сказал бы, что Бог – это насилие. А именно таков Бог Ветхого Завета. Я это чувствую, без всяких тому доказательств».
Наверное, тоже чувствовали его предки, не раз разрывавшие с Богом Завет. Народ-богоборец («Израиль» в переводе значит «богоборец») от лица которого Авраам «обещает за себя и своё потомство повиноваться говорившему с ним Господу как Богу» в лице Якова борется с Богом.
После заключения Второго Завета Моисей для молитвы удаляется на гору Синай. Его народ тут же воздвигает «золотого тельца» и молится идолу. В земле Ханаанской отвергнув власть Бога-правителя в лице Первосвященников, требует себе царя земного. Господь: «отвергли Меня, чтобы я не царствовал над ними». После того как израильтяне отвергли Бога, пророки предсказывают его возвращение. Но и  предсказаний Ветхим Заветом Иисус Христос – Новый Завет – отвергается народом Израиля.
Мысль многих религиозных философов о еврействе как явлении Божественного произвола,  соплеменник Бродского, русский философ Л. Шестов выразил следующими словами: «Величайшая загадка – в богоизбранничестве этого народа неотделима от богоборства».
Отвергнув Бога Ветхого Завета как Бога-Закона, Бога-царя, может быть поэт принял в своё сердце Бога – любовь, Бога Нового Завета в лице Христа?
Когда журналист спросил его, правдивы ли слухи о том, что он формально принял христианство, Бродский ответил: «Это абсолютно бредовая чушь».
Поэт не единожды сетует на метафизическую недостаточность христианства. Пишет о Юлиане Отступнике: «…хочется назвать Юлиана великой душой, одержимой пониманием того, что ни язычество, ни христианство недостаточны сами по себе; ни то, ни другое не может удовлетворить полностью потребности человека».
Даже если речь идёт о духовных потребностях, самовыражение «удовлетворить полностью потребности человека» даже для атеиста запредельно.
Своё отчуждение от духовной сути христианства Бродский ярко проявляет в «Путешествии в Стамбул». И хотя автор данной статьи подробно писала о мировоззрении Иосифа Бродского, анализируя его эссе в работе «Иосиф Бродский и его поклонение теням», необходимо процитировать следующие слова автора эссе: «Не оттого ли Христианство и восторжествовало, что давало цель, оправдывающую средства».
После таких откровений не приходится удивляться, что в стихе «Разговор с небожителем» написанным на Страстной неделе его слова к Небожителю звучат так: «не помню толком,/ о чём с тобой /  витийствовал – верней, с одной из кукол, / пересекающих полночный купол». И еще: «чтобы ты навострился слагать из костей И.Х.».
Сам автор Рождественских стихов признавался, что они возникают «… по соображениям не религиозного порядка, а эстетического». Кроме того, возникали они и от ауры пребывания с А. Ахматовой, чья вера была сокровенна.
Да и что есть такое культура, как не воплощение божьего духа в образе? Зачатки религиозного чувства, присутствующие в каждом создании Творца, дали о себе знать в лучших стихах поэта на рождественскую тему, таких как «Сретенье», написанное органично, без примеси холода, иронии – чистым голосом.
Однако и в этой теме вольное толкование Евангелия и, в немалой степени, гордыня просвечивает в таком произведении как «Натюрморт». Десятая часть опуса – описание сцены, которой нет в Евангелии В этой сцене автор позволяет себе говорить устами Христа:
Он говорит в ответ:
– Мёртвый или живой,
разницы жена  нет,
Сын или Бог, я твой.
Сравним с десятой частью «Реквиема» А. Ахматовой:
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел.
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Это и есть явление истинной веры: приятие, смирение, боль, жалость.
Душа Бродского словно стремится отъедениться от лучшего, что есть в Человеке, его дух мятежный  ищет нечто Иное.
Тебе,  православный  читатель, он посвящает стих-карикатуру: «… и лобзают образа с плачем жертвы обреза», или: «Входит некто православный, говорит / Теперь я главный, / У меня в душе жар-птица и тоска по государю».
Ответить на это можно только словами Евангелия: «… всякий Дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога. А всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух Антихриста».

        БЫТИЕ -  ВНЕ - ЛЮБВИ

В иудейской «Каббале» за непослушание и гордыню Бог раздробляет богоподобную душу Адама-Кадмона, олицетворяющего человечество, на две половинки. Отсюда вечная тоска, вечное одиночество, вечный поиск партнёра для тела и души.
Сам Бродский писал, что постичь Бога можно не через страдание, но через счастье. Поэт это счастье ощутил в соединении себя с женщиной: Августой.
Отношения поэта с Мариной Басмановой – благодать, дававшая поэту возможность написать лучшие свои стихи –  описана автором данной статьи в работе «Иосиф Бродский: Анна, Августа и «страна рабства».
Почему же не случилось чуда Преображения? Казалось, вот оно – таинство и чудо любви, когда не переставая быть собой, отдаваясь самозабвенно Другому – средоточие своего бытия переносится на любимую, пребывает в ней:
«…Всем обязан Тебе / Ты, возникая, прячась, / даровала мне зрячесть». / И еще: «Я был только тем, чего / ты касалась ладонью» /. Это и «Горение», и «Песенка», и «Семь лет спустя».
Русский философ Семён Франк так описывает эту благодать:
«Потеря себя в другом – есть подлинное отыскание, обретение себя через Любовь. Её сила, власть, чудо в том, что дающий и расточающий себя в силу этого становится обретающим, наполняющим свою полноту».
Тоска по утрате этого чувства терзала поэта долгие годы.
Но не случилось, не произошло осознание подлинной реальности чужой души. Её глубины, её многообразия. Показательно,  знаково в этом отношении первое стихотворение поэта, посвященное М.Б. («Я обнял эти плечи и взглянул»), когда духовный неуют, неуверенность видятся в попытке зацепиться за внешнее, предметное:
Стол пустовал, поблескивал паркет,
темнела печка, в раме  запылённой,
застыл пейзаж, лишь буфет
казался мне тогда одушевлённым.
«Одушевлённый буфет» – вот символ неодушевлённости будущего.
Поэт, человек  – кредо которого индивидуализм, как  единственно возможное существование в этом мире, не может  не пестовать замкнутое в себе «Я».
И неосознанное стремление к Высшему через земную, несовершенно, несостоявшуюся любовь оборачивается тоской одиночества:
Горную судьбу
гордыня не  возвысит до улики,
что отошли от образа Творца,
Все будут одинаковы в гробу.

Возможно от  смуты душевной, от отчаяния стихи посвящённые Августе (М.Б.), делаются всё более ироничными, холодными. Поэзия Бродского по отношению к миру, к женщине, сто к человеку, становится не просто ироничной, но уже  вульгарной. Даже Эдуард Лимонов, писатель откровенно эротический, шокирован вульгаризмом Бродского: «Бродский не знает, как вести себя в момент интимности – пытаясь быть свободным и мужественным – он, вдруг, грязно ругается, <…> попытки ввести выражения низкого штиля типа «ставить раком», звучат пошло и вульгарно <…>. Женщина – вещь, сексуальный объект, всего лишь часть: «Бессонница… Часть женщины. Часть женщины в помаде…» («Литовский дивертисмент»).
Часть, уничтожающая пространство:
… Красавице платье задрав,
видит то, что искал, а не новые
дивные дивы,
……. и тут –
тут конец перспективы.
(«Конец прекрасной эпохе»).

В «Речи о пролитом молоке» раздражение, неприятие  направлено на всё человечество: «Я сижу на стуле, трясусь от злости» (повторяется дважды), и далее – «всех, скорбящих по индивиду <…> / всех к той матери по алфавиту». Не припоминается ни один русский поэт, посылающий человечество «по матери». Мы, люди, «терзаем поэту глаз».
Сумев отгородиться от людей, поэт остаётся наедине со Временем и Пространством.
Нет, не получился из Бродского ни новый Петрарка, ни новый Данте.

              БЫТИЕ - ВНЕ -  РОДИНЫ

Иосиф Бродский в интервью Адаму Михнику говорит о Польше: «… это страна, к которой я испытываю чувства, может быть, даже более сильные чем к России… Это, может быть, связано… не знаю, очевидно, что-то подсознательное, ведь, в конце концов мои предки все оттуда – это ведь Броды – оттуда фамилия».
Может быть, так же подсознательно поэт не считает Россию своей родиной, называя её просто страной: «Бросил страну, что меня вскормила», или – «я сменил империю. Этот шаг / продиктован тем, что несло горелым / С четырёх сторон».
Александр Солженицын, жизнь положивший на борьбу с «горелым», справедливо замечает: «Что до общественных взглядов, Бродский выражал их временами, местами.
Будучи в СССР он не высказал ни одного весомого политического суждения. <…> Однако тут же чувствует нужным оправдывать своё прежнее общественное молчание: «Но было бы чудней изображать барана, / дрожать, но раздражать на склоне лет тирана». Или : <…> «Слава тем, кто, не поднимая взора, / шли в абортарий в шестидесятых, / спасая отечество от позора». <…> и карикатура <…> на Россию, на это отвратительное скотское русское простонародье, да и на православие заодно: «Дайте  мне перекреститься, а не то – в лицо ударю». Тут появляется и «Гоголь в бескозырке» и он, оказывается, «предшественник Тарзана». Надо же было столько лет выситься в позе  метафизического поэта, чтобы так «физически» вываляться!... Наконец и о Москве: «Лучший взгляд на этот город, если сесть в бомбардировщик».
Не удивительно, что вполне искренне прозвучало ещё до отъезда в эмиграцию: «Да, здесь как будто вправду нет меня, / Я где-то в стороне».
После эмиграции Бродскому удалось «приземлиться» в США: «А что насчёт того, где выйдет  приземлиться, Земля, / везде тверда; рекомендую США».
О таких, кому «земля везде тверда», Солженицын пишет: «И так получилось, что выросший в своеобразном  ленинградском интеллигентном круге, обширной русской почвы Бродский почти не коснулся. Да и весь дух его –  интернациональный, у него отприродная космополитическая  преемственность».
Словно подтверждая мысль Солженицын, Бродский признаётся: «… я бесконечно благодарен обстоятельствам (суд, высылка) и самой стране… Вообще, чтобы жить в чужой стране, надо что-то очень любить в ней <…>. Я особенно люблю две вещи: американскую поэзию и дух (американских) законов.
Моё поколение, группа людей с которыми я был близок <…> мы все были индивидуалистами. И какими идеалами в этом смысле были США <…>. Поэтому, когда некоторые из нас оказались здесь, у нас было ощущение, что  попали домой».
Не удивительно, что о поэзии эмигранта, чьим домом стала Америка, его биограф Лев Лосев пишет, сравнивая Бродского с Оденом: «… стихи русского поэта, родившегося в 1940 г. удивительно похожи на стихи англо-американского поэта, ровесника его родителей».
На бывшей родине восприятие личности и поэзии Бродского всегда было не однозначным.
Игорь Шафаревич, учёный – математик, философ, публицист, член-корреспондент АН СССР писал:
«… Сейчас мы со всех сторон слышим, что автор – Бродский, величайший русский поэт современности, заслуженно увенчан Нобелевской премией, а стихи его возвращаются на Родину, (хотя применимость такого термина здесь, пожалуй, сомнительна».
Валентин Сорокин: «Уехал от нас И. Бродский. Уехал обиженный, оскорблённый. Теперь Нобелевскому лауреату (…) отвратительно даже вспоминать Родину. Вот он и называет её «моя бывшая страна» <…>. Я не уличаю, не критикую Бродского, не считаю его стихи плохими <…>. Они – чужие. На русском языке сделанные. Смонтированные расчётливым инженером».
Как же Бродского-поэта воспринимал англоязычный  мир?
Лев Лосев: «… отношение к нему как к поэту в англоязычном мире было далеко не однозначным».
При жизни поэт издал пять книг стихов на английском языке, считая, что «в состоянии сочинять стихи на чужом языке», хотя ни до него, ни после ни один поэт не создавал ничего достойного на чужом языке.
Его самонадеянность была жёстко наказана. Английский поэт и редактор поэзии Кристофер Рид свою рецензию на английский вариант «Урании» назвал – «Большая американская катастрофа». Л. Лосев: «Рид находит поэтику Бродского напыщенной и претенциозной <…>, и пишет о незаслуженной репутации Бродского».
Крейг Рейн, редактор, поэт и оксфордский профессор, публикуя разгромную статью на последнюю книгу поэта, по мнению Л. Лосева «…выплеснув в ней всё накопившееся в узком кругу английского поэтического истеблишмента  негодование по поводу русского  парвеню: <…> «…Бродский пишет неуклюже и сикось-накось <…>, как мыслитель он глуповат и банален <…>, неврастеник и посредственность мирового класса».
И даже в целом относящийся  с симпатией к нобелевскому лауреату Зеев – Бар Селла – в тель-авивском журнале «22» так характеризует его стиль:
«Неприятно  останавливает очевидный лексический произвол более схожий с насильственным заполнением пространства первыми попавшимися  словами, чем словарными поисками…».
И это уже о поэзии на родном для Бродского русском языке. И в самом деле: многоречие поэта напоминает выражение Ахматовой о стихе, который не должен течь, как «вода из водопровода»,
Растянутость стиха, его монотония вызывает у читателя скуку, раздражение.
А. Солженицын: «Вязкая форма стиха   заблуживает автора среди лишних, сбоку притягиваемых предметов, даже целых опухолей».
Не странно ли, «эстет» Бродский не чувствует разностильностей своего стиха?
Можно только сожалеть о влиянии Одена на поэтический дар Бродского. Всему –  от структуры строфы до разности жанров – он учится у англоязычного поэта, пытаясь свою поэзию сделать по Одену, отчего чужая стилистика превращается в  несклаудшки – неладушки.
Но, главное, всё же дух (идея), а не тело (язык). По Цветаевой «…Слово для  идей есть тело, для стихий – душа <…>… лже-поэт, эстет искусства, а не стихий глотнувший, существо погибшее и для Бога и для людей».
Одна из стихий  – исповедальность – неотделимая от русской поэзии, так и не затронула душу Бродского: «…моя песня была лишена мотива, / но зато её хором не споёшь».
Бывает ли песня без мотива?
Стихия языка русского поэта –  разум, душа народа, его внутреннее око, а не фотография того или иного места.
Наум Коржавин заметил по-поводу «нобелевского феномена» Бродского: «Видимо члены жюри и впрямь не разбираются в поэзии».
В самом деле, Нобелевская премия Пастернаку была присуждена за «высокие достижения в современной лирической поэзии», Шолохову «за художественную силу и целостность…», Солженицыну – «за нравственную силу, с которой он продолжил бесценные традиции русской литературы».
В дипломе Бродского значится: «За всеобъемлющую литературную деятельность, отличающуюся ясностью мысли и поэтической интенсивностью». Но и графоман пишет интенсивно и всеобъемлюще.
Что же касается «ясности мысли», то это утверждение опроверг сам секретарь академии, профессор Стуре Аллен, представляя лауреата: «Он <…> открывает новые связи. Нередко они противоречивы и двусмысленны».
Так «ясность мысли» или «двусмысленность?».
Критика Бродского Юрием Карабчиевским, Юрием Колкером, Наумом Коржавиным, считавшими, что в эмигрантских кругах Бродскому создают репутацию влиятельные еврейские круги, видимо, не безосновательна. Они знали «третью эмиграцию» изнутри. Как и Василий Аксёнов, написавший карикатуру на поэта в образе Алика Конского, ещё в России всё предпринимающего для того, чтобы создать себе имя на Западе.
Журналист Лев Наврозов считает Бродского «архитектором собственной славы». Эдуард Лимонов, имеющий шумный успех на Западе, называет Бродского «шарлатаном со своими методами оглупления публики…<…>. Его стихотворения всё больше и напоминают каталог вещей <…>. назвал предмет и сравнил, назвал – и сравнил. Несколько  страниц сравнений и стихотворение готово».
Михаил Любимов в статье «Слепота» в 1991 г. в журнале «Наш современник» с горечью пишет: «Кто представляет русскую литературу в своих  бесконечных поездках за границу? Иронисты. <…> Кто монополизировал кафедры, должности преподавателей русской литературы в зарубежных институтах? Опять также «иронисты» из «третьей волны». И вот по их  трёпу <…> и судят там об уровне русского сознания, о русской литературе, не только прошлой, но и настоящей».
Чтобы не быть голословным, приведу одно из стихотворений Нобелевского лауреата часто цитируемое на Западе:

Холуй смеётся, раб хохочет,
Палач свою секиру точит,
Тиран терзает каплуна,
Сверкает зимняя луна.

То вид  отечества: гравюра,
На лежаке солдат и дура,
Старуха  чешет мёртвый бок,
То вид отечества: лубок.

Собака лает, ветер носит,
Борис у Глеба в морду просит,
Кружатся пары на балу,
В прихожей – куча на полу.
…………………………………..
…………………………………..
Как тут не вспомнить слова гениального русского композитора М.И. Глинки: «Чтобы красоту создать, нужно самому быть чистым душой».
Без Бога, без Любви, без Родины – не это ли состояние души и называется одиночеством?
Читатель, верящей себе больше чем террору авторитета, всегда отличит истинное от общепризнанного.
Об этом замечательно сказала М. Цветаева: «Признак современного поэта отнюдь не в своевременности его общепризнанности, следовательно – не в количественности, а в качественности этого признания…».
Прав Солженицын, утверждающий, что всякий поэт через свои стихи выражает и своё мирочувствие, и свои характерности, и самого себя.
И о Бродском: «Нельзя не пожалеть его».

Литература
1. Белый А.  Штемпелёванная культура. Наш современник, 1990. №8. М.
2. Франк С. Сочинения. Правда, М. 1990.
3. Солженицын Л. Избранные стихи. Новый мир, М. 1999 №12.
4. Сорокин В. Свои чужие. Наш современник, М. 1989 №8.
5. Шафаревич И. Русофобия. Наш современник, М.1989 №6.
6. Лимонов Э. Поэт – бухгалтер. Мулета А. Париж.1984.
7. Горбаневская Н. По улице Бродского. Русская мысль, 1996 №4/14.
8. Бар-Селла З. Иосиф Бродский. Опыты чтения «22». №41. Рамат-Ган. Израиль.
9. Бродский И. Рождественские стихи. Независимая газета, М. 1996.
10. Бродский И. Большая книга интервью / сост.  Полухиной. / М. 2000.
11. Полухина В. Интервью с Майклом Игнатьевым. Знамя, М. 1996  №11.
12. Лосев Л. Иосиф Бродский. Молодая гвардия, М. 2008.