День космонавтики

Вот уж двенадцатый день
Планета во власти апреля,
Желудок набить надежду лелея,
Иду. Магазин — моя цель.
Пружиной противится дверь,
Но меня не сбить с курса теперь.
Толкаю её, точно хам,
Вхожу в капитализма храм.
Передо мной прилавок-алтарь,
А рядом толкутся двое
С ароматом многолетнего запоя,
На лицах — то ли уголь, то ли гарь.
Эта парочка жизнью побитых
Приобретает напиток.
Его можно б назвать вином,
Если б не тысячи "но".
Упал на этикетку взгляд.
Стою, будто громом ударен.
Юрий Алексеевич. Гагарин.
С улыбкой, будто встрече рад.
Бренд циничный, зато меткий.
Это пойло и конфетка,
Та что с ракетой на фантике —
Чем не стол ко Дню космонавтики?

Молчу. В зубы дерзость зажал,
Но лица моего изменение
Читается как оскорбление.
Начинается скандал.
"Чё так смотришь? Самый гордый?
А не съездить ли те в морду?"—
Тучей летят вопросы, плевки,
Оскорбленья, а за ними — кулаки.
Мне вообще агрессия чужда.
Занимался когда-то борьбой,
Но трико променял на животик пивной.
Он, поверьте мне, в моде всегда.
А сейчас весь мир точно померк,
Я себя потерял, я стал будто берсерк,
Или дело в ангеле-хранителе,
Но из боя выхожу победителем.

Они лежат. Топчу их лица.
Я сильнее, я прав, я доволен.
Кассирша телефон о чем-то молит,
Послышалось слово "полиция".
Вскоре заходит наряд,
Начинает стандартный обряд:
"Ваши документы! Лейтенант О'Брайен.
Значит, в Чикатило тут играем?
Это я пресеку на корню!"
Почему я не кричу про адвоката?
Не объясняю, кто виноватый?
В бездействии скромность виню.
Скромность выкрутила руки,
Скромность обозвала сукой,
Прошлась дубинкой для смирения
И кинула на заднее сидение.

Половодится жалостью глаз.
На руках запекается кровь.
На часы гляжу вновь и вновь.
Всё бы отдал, чтоб сейчас
Рваться ввысь, как Юра Гагарин,
Чтоб "Восток" в реактивном угаре
Мчал туда, где пустота на мили —
Куда угодно, только б не с ними!

Передумал быстро весьма.
Комната, в подвале где-то.
В ней ни соринки света,
Только стерильная тьма.
Убранство — стены, пол и потолок,
Всё гладкое, точно каток.
Из звуков — только килогерцы
Моего биенья сердца.
Не найдя снаружи объект,
Обращается взгляд сперва робко,
Затем смелей в черепную коробку,
Глядит в стыдных мыслей конспект.
Гитлер, Ирод, Нерон, Пиночет,
Мой неразлучный с дрелью сосед -
Я был бы рад компании любой,
Чтоб прекратить эту пытку собой.

И сбывается мечта.
Засов звенит, как сто монет,
В комнату входят О'Брайен и свет.
Я к нему. Удар. Пустота.
Просыпаюсь. Связан грубо.
Языком считаю зубы.
Сбиваюсь — череп гудит, как вокзал,
Лейтенант, видно, с детства спорт не бросал.
Поднимаю припухшее веко.
Я в комнате, что белизны белей,
В ней ни оттенков, ни теней,
И ни следа от прав человека.
О'Брайен, набекрень фуражка,
Изучает кулака костяшки.
Лишь я оклемался немного,
Приступает к монологу.
Отеческий, спокойный тон.
Я узнаю, что, ни много ни мало,
Толкаю человечество на шпалы,
Циничнейше притом.
Ущемляю права тут и там, унижаю,
Насильем выжигаю несогласья урожаи,
Себя вообразил лучше других предвзято,
А не с этим ли боролись в сорок пятом?
В двух словах: я тиран и фашист.
Пытаюсь возразить, но вместо мнения
Робко бормочу местоимения.
Губы сохнут, как осенью лист.
Обвинения сыпятся тысячу лет,
И вдруг : — Вы согласны?
                — Нет.
— Интересно, вы дурак или лжец...
Так подошел беседе конец.

Принимаю походную позу:
В поясе сгибаюсь пополам,
Руки за спину, во власть узлам.
Иду, подгоняем угрозой.
О'Брайен лязгает дверью,
И вот я вновь в своей келье.
Не в силах рыданья сдержать
Бросаюсь на пола гладь.
Крупно колотит дрожь,
Переломана линия рта,
Скребу когтями на манер кота,
Кричу — мне уже невтерпеж.

Так проходят роды апатии,
А истерика — лишь мать её.
Едва рожавшая мир наш оставила,
Дитя уже диктует свои правила.

Как я мычал на допросе — беда!
А иначе раздавили б одним махом.
Жру вперемешку стыд со страхом,
И отныне так будет всегда.
Господи, как ноет челюсть,
А ведь это он не целясь!
Я точно здесь умру, и гордо стоя,
Как видно, сделать это недостоин.
Слёзы в лужах мешаются с кровью,
Жмусь губами к ним, словно к невесте,
Этикет тут совсем неуместен —
С пола жижу лижу по-коровьи.
Себя представляю за этим занятьем,
Уныние крепче сжимает объятия.
Собираю все силы в сознании тусклом,
Для мыслей рыть добрее русло.

Взять хоть этот пол безликий.
Сквозь него прорастет одуванчик,
Я видал такое и раньше.
Жизнь бьет смерть, вот вам улики.
Даже лучшие бетонные смеси
Семя не удержат, что полграмма весит.
Дайте только ему время.
А теперь масштаб изменим:
Саженец в бесплодной пустоте,
И он тоже дает росток,
На боку у ростка красным надпись:"Восток",
Нет предела его красоте.
Он первый, другие - за ним,
Ход цветения необратим.
Вот уже опутан лозой...
Рвётся ход мыслей засова грозой.

О'Брайен. Наклоняюсь. Марш.
Белизна. На стуле фиксация.
Из пустословья, лжи, агитации
Сомнительной свежести фарш.
Слушаю, а мысли об одном:
"Космонавту сложней по сравненью с цветком.
Лишь снаружи враги у растения,
Побеги ж наши точит саморазрушение."

Потянулся кошмарный быт.
Меня ведут, как пешку обреченную,
Белая клетка, черная,
И на каждой из них я бит.
Сперва я сам себя вскрываю,
Затем во мне копается О'Брайен.
Мечусь от Харибды к Сцилле,
Подчинясь несгибаемой силе.
Порой дают без мяса плов,
В белой комнате ем на полу,
Испражняюсь в своей камере, в углу.
Сознание теряю — вместо снов.

Перестали вязать на беседах.
Окрыленный этой победой,
Я веду себя смелее,
В устах возраженья затлели.
О'Брайен — в своем деле спец,
Он заливает эти угли так,
Что я начал думать:"Лжец иль дурак?
Дурак я или всё же лжец?"
Не глядя, что груба его идея,
Любой мой аргумент он отразить умеет.
Нет ли в моём упорстве
Хоть малой доли притворства?
Сижу тут один, в темнице,
И рисуюсь: мученик! Герой!
А если быть честным с собой:
В чем смысл? Повод гордиться?
Пожалуй, было бы легче
Подписаться под его речью,
Но не поднимается рука,
По крайней мере, пока.

Тянет из угла селитрой,
Помочиться ползу к нему.
Что здесь на полу? Не пойму.
Одуванчик? Нет. Пол-литра.
Их затею и дитя раскроет —
Мою решимость расшатать запоем.
Тут, О'Брайен, ты дал маху,
Подстелил мне подушку на плаху.
Теперь, когда я один,
Не жгу себя рефлексией,
Разум мой, как глубинка России,
Тише болотных тин.
Лишь мысль неприятная даст себе волю,
Тут же топлю её алкоголем.
Так я хоть век продержаться сумею,
Только паршиво, коль вдруг трезвею.

В лейтенанте перемены.
Укоризна исчезла из тона,
Беседуем спокойно, словно дома.
Стал ко мне заходить после смены.
Когда стаял формализма снег,
Оказалось — неплохой он человек.
Смеет упрекнуть хоть кто-то
Его за вой, если волчья работа?
Объявляет мне О'Брайен:
"Я прав, и буду долгу верен,
Это не запрет меж нами двери?".
На плече его рыдаю.
Так и пошло у нас дело.
Он бьет меня в комнате белой,
Без злобы, для формы просто,
А в черной — произносит тосты.

"Сейчас же пошел на выход.
Я замолвил слово, ты свободен", —
Лейтенант говорит. Ноги сводит.
Сердце в груди скачет лихо.
Вызвать гнев его рискуя,
Я О'Брайена целую.
Седые усы пахнут серой
И голодом пенсионеров.

Вот я уже за калиткой.
Со мною по счастью брат —
Тоже отпустили, тоже очень рад.
В магазин походкой прыткой.
"Праздник, государственный практически!
Можно нам напиток тематический.
Правда, мы не богаты, на горе,
Нам из нижней ценовой категории."
В отражении витрины
Рожи с впалыми щеками
Покрыты грязными следами.
Раздается скрип пружины.

Вошел. Глядит. Само высокомерье.
Ну, сейчас я его поумерю!
"Чё так смотришь? Самый гордый?"-
В знакомую бросаю морду.