Тридцать седьмой

Играет мальчик на гобое,
а на дворе тридцать седьмой.
Над нами небо, но слепое.
На небе Бог. Глухонемой.

Жизнь прокатилась по касательной,
по большей части над болотом,
и голос мой покрылся патиной
за недосказанное что-то.

За невоспетые овраги
и пустыри, что возле сердца…
Они мой Воркутинский лагерь
и срок: вовек не отсидеться.

В них соловецкое отчаянье
и трюмы, полные судеб,
и человечье одичание,
где вперемешку: кровь и хлеб.

Где люди превращались в тени,
где даже серый воробей
не протянул бы и мгновенья,
а смерть – спасенье от скорбей.

Но все же строили дороги
железные в «счастливый БАМ».
Сам Бог омыл бы ваши ноги,
когда бы побывал Он там!

Играет мальчик на гобое,
двадцатый век закончил дни,
и небо стало голубое.
Играет. Господи! Храни.


Рецензии