Интервью Броневого, сверхинтересное

ИЗ ИНТЕРНЕТА
(на Э.К. не обращать внимание, не убирается, запрограммировано автоматически)
.................

http://www.liveinternet.ru/users/4198118/post380071884
ИНТЕРВЬЮ БРОНЕВОГО, СВЕРХИНТЕРЕСНОЕ ИНТЕРВЬЮ

Вторник, 22 Декабря 2015 г. 14:53 + в цитатник
 

> Мне много лет, и от прожитой жизни два чувства остались – чувство
> страха и чувство голода: вечный голод и вечный страх!
> Став красногвардейцем, один из братьев во время уличного боя в
> одиночку пошел на вражеский броневик, прикрывавший вокзал. Машину
> парень подбил и уничтожил, но сам при этом погиб — с тех пор родных
> героя в Одессе стали называть «броневыми» или «бронированными», и
> прозвище это так плотно, можно сказать, намертво к ним приклеилось,
> что вскоре заменило Факторовичам фамилию. Что ж, может, это и к
> лучшему: впоследствии оба брата покойного поступили на службу в органы
> внутренних дел, и новые документы помогли скрыть тот факт, что их
> сестра эмигрировала в Америку, однако не защитили: когда в Украине
> начались репрессии и связанная с ними напрямую чистка аппарата, одного
> из них попросту застрелили, а второго — отца будущего актера —
> приговорили к 10 годам лагерей и отправили в Сибирь валить лес.
> В связи с этим детство для Лени Броневого закончилось в восемь с
> половиной: подававший надежды скрипач из обеспеченной семьи, не
> знавшей голода и лишений, жившей в просторной и светлой
> четырехкомнатной квартире в центре Киева, оказался с мамой в ссылке,
> сполна ощу­тив, что такое нищета и нужда.
> Кстати, самому Леониду Сергеевичу то, что он — Броневой, не нравилось
> никогда: актер не раз признавался, что охотнее выступал бы под
> фамилией матери — Ландау, но перейти на нее так и не решился:
> возможно, в глубине души все-таки чувствовал, какая подходит ему больше...
>
> Мой дядька, родной брат отца Александр Броневой, был убит в своем
> кабинете: он служил заместителем наркома внутренних дел Балицкого по
> кадрам. Три ромба имел! В армии был бы командарм, а там на два звания
> ниже, комиссар какой-то...
> — Пришли и просто так расстреляли?
> — Не знаю — убит в кабинете, а что удивительного? Ежов вызвал Блюхера
> — и в кабинете убил.
> — Да вы что?!
> — Запросто! — какие там приговоры? (Вздыхает).Ужасно... Отца
> арестовали, когда мне восемь с половиной лет было, маме — 29, а ему —
> 31.
>
> Родители мои в Институте народного хозяйства учились, на рабфаке (для
> молодых, которые не знают, что это, объясню: рабочий факультет). Мама
> экономическое отделение окончила, отец — юридическое, и она умоляла
> его: «Не ходи ты в эти спецслужбы, не надо!», но рядом такой брат, и
> он: «А куда мне?». — «Лучше в адвокатуру: там будешь людей защищать, а
> здесь станешь стрелять их — есть разница или нет?». Мама очень умная
> была, ее стоило послушать, но нет, отец подался в ОГПУ, надел
> гимнастерку, кобуру с пистолетом... — ему это нравилось.
>
> — Людей он допрашивал?
> — Говорят, да, и то, что получил по 58-й «десятку», — прости меня,
> Господи! — по делу. Заслужил! Это наказание! За каждое преступление,
> нравственное или физическое страдание, которое ты кому-то приносишь,
> обязательно будет наказание Божеское...
> — Чем в Киевском НКВД отец занимался?
> — Был заместителем начальника экономического отдела, а это ужасный
> отдел, по вы­качке золота у бывших нэпманов — ну, мо­жешь себе
> представить, нет? Мне страш­ную вещь рассказали: он отца ны­неш­него
> президента Академии наук Ук­ра­и­ны Патона, великого ученого,
> допрашивал, чтобы золото тот отдал. Я с Борисом Евгеньевичем не знаком
> и даже встречаться боюсь — как сын такого человека...
>
> Когда отца арестовали, мама сетовала: «Тонны золота через его руки
> прошли — хотя бы крупицу себе оставил!», а я уверял: «Мамочка, он же
> порядочный...». — «Но дурак! Порядочный дурак!». Я возражал: «Ну,
> мама, лучше быть порядочным дураком, чем умным негодяем или жуликом».
> Кстати, во время ареста...
> — ...а это происходило при вас?
> — Да, ночью пришли, маузер в деревянной коробке забрали, что-то там от
> Дзержинского было, какая-то вещь позолоченная... Забрали маузер,
> ремень, отец надел гимнастерку, галифе, сапоги и сказал: «Я скоро
> вернусь». Много лет спустя я у мамы спросил: «Почему, когда его
> арестовывали, ты даже слезинки не проронила?». В детстве спросить об
> этом не мог, я вообще еще ничего не понимал — теперь-то уже понимаю...
> Она ответила: «Потому что все слезы я выплакала на рабфаке, когда
> умоляла его в ОГПУ не идти. Сколько рыдала, сколько кричала — нет, он
> пошел, и закончил так, как закончил».
>
> — Слышал, когда вы в Соединенных Штатах Америки гастролировали, в
> Сан-Диего в зале вдруг встал человек...
> — ...ой, встал! Старик — это ужасно было, и мне тяжело вспоминать... В
> конце творческой встречи я обратился к залу: «Господа, вопросы
> какие-нибудь есть?». — и он поднялся: «У меня не вопрос — я хочу вам
> сказать: ваш отец в 34-м году меня допрашивал, очень жестко». В зале
> повисла гнетущая тишина — представляешь мои ощущения? Только что я пел
> песни, много рассказывал... «Вы знаете, — потупил я взгляд, — конечно
> же, он преступник, но, может, я стал артистом (интуитивно, даже не
> понимая этого), чтобы хоть немного загладить его вину»
>
> Что еще интересно, человек, поднявшийся в Сан-Диего, поведал мне о
> сестре отца — я этого не знал. Отец скрывал, что его родная сестра
> эмигрировала в Америку, и когда я там находился, ей было, как мне
> сейчас, 83 или 84 года (мужу ее — 27!). Тот человек сказал: «Ну ладно,
> а вы знаете, что у вас здесь родная тетя живет?». Я: «Нет». — «Она
> миллиардерша, у нее в Голливуде шесть студий — она вам звонила?». —
> «Нет». — «А вы ей?». — «А зачем мне ей звонить? — подумает еще, что
> денег хочу. Нет, я ее беспокоить не буду». — «Она могла бы дать вам
> какую-нибудь роль...». Я плечами пожал: «Я не знаю английского, но
> ради; такого дела, конечно же, выучил бы».
> ...Да, отец это скрыл — если бы признался, взяли бы его в ту организацию!
>
> — Он вам рас­сказывал, как в родном НКВД его до­прашивали?
> — Не хотел, но однажды все-таки рассказал. Одна женщина — по-моему, из
> Ирпеня под Киевом, украинка — умоляла его в на­ча­ле 30-х: «Возьмите
> куда-нибудь сына, пристройте — с голоду ведь умрет! Есть нечего, уже
> лебеду съели...». Отец пообещал: «Возьму» — и устроил в киевское ОГПУ
> часовым: тот стоял с ружьем, получал какой-то паек, немножко отъелся.
> Отец вспоминал: «Когда меня арестовали, привели в мой кабинет, и
> смотрю — за моим столом этот мальчик сидит, но это не самое
> удивительное: у него в петлице один прямоугольничек».
> — Лейтенант госбезопасности...
> — Не будучи до этого ни ефрейтором, ни старшиной, никем, и первое, что
> он сделал, — выбил отцу зубы. С ходу так — подошел... Отец вспоминал:
> «Кровища течет, но даже не это произвело на меня впечатление — этого я
> ожидал, а то, что он мне тыкает, тычет!». «Ты! За кого в 19-м году на
> комсомольском собрании голосовал — за Ленина или за Троцкого?». На
> столе документы лежат... Отец ответил: «За Троцкого, потому что он
> тогда первым лицом считался, а Ленин вторым». — «А-а-а, так ты
> троцкист!». Он: «Нет, я коммунист».
> Ну, продолжение достойно, конечно, даже не знаю, кого — Солженицына
> или О'Генри? На Колыме, в лагере, утром вывели их на поверку. Зима,
> под 40 градусов мороз... «Иванов! Петров! Броневой!». — «Здесь! Здесь!
> Здесь!». Прибыл новенький, отец смотрит — на самом краю стоит тот
> мальчишка, младший лейтенант, в шапочке, в каком-то пальто тоненьком,
> весь трясется от холода. «А бригадиром у нас, — вспоминал он, — был
> двухметровый матрос с крейсера «Аврора»: первым началу революции залп
> дал — за это и сел». Отец подошел к нему: «Смотри, тот, который мне
> зубы выбил, прибыл, стоит...». Бригадир к замначальника колонии сразу:
> «Слушай, новенького в мою бригаду давай!».
> Пошли рубить лес (или пилить), было, наверное, полшестого утра, идти
> далеко, мальчишка совершенно закоченел, да и голодный, сел на пенек.
> Отец говорит матросу: «Садиться нельзя — он может замерзнуть!». —
> «Ладно, я ему скажу». Рубили, пилили, мерзли, снова рубили, работали
> целый день, про мальчишку забыли... Отец вспоминал: «Возвращаемся,
> смотрю — на пеньке что-то ледяное — непонятная какая-то скульптура!».
> Показывает матросу, бригадиру этому: «Не он ли?». — «Щас проверим.
> Ну-ка, дай лом» — и ломом как ударил! «Никогда, — говорил отец, — не
> забуду: брызги, как бриллианты, в стороны разлетелись!» — замерз...
>
> Вообще, ты знаешь, мне много лет, и от того, что называется прожитой
> жизнью, у меня два чувства остались — чувство страха (которое я уже
> изжил, потому что теперь ничего не боюсь) и чувство голода: вечный
> голод и вечный страх!
>
> В кабаке сидели всегда три компании: одни — фронтовики: молодые
> ребята, без руки, без обеих рук, без ноги, вторые — воры в законе:
> человек восемь, шикарно одетые, и третья компания — хулиганье, все в
> наколках, отвратительные. Я между тем весь репертуар Лещенко,
> Вертинского, Козина выучил, все тюремные песни знаю и все военные. Как
> ни странно, воры в законе военные заказывали — может, для фронтовиков:
> «В кармане маленьком моем есть карточка твоя...», «Землянку»,
> фронтовики — Лещенко, Вертинского и Козина, а хулиганье брало
> тридцатку (она красного цвета была), наматывало на вилку — и так нам
> врезало, что однажды старика насмерть чуть не прибили. Бросали и
> кричали: «Мурку!», «По тундре»!» — и надо было все исполнять.
>
> Вот там-то с одним из воевавших я познакомился — молодой мальчик,
> слушай! Он однажды пришел — три медали «За отвагу» у него на груди! —
> столько я больше никогда не видел, только две. Спросил у него: «Скажи,
> а что надо, чтобы три такие медали получить?». Он ответил: «Ну, первую
> дали, когда немецкого полковника в плен притащил». — «Один взял?». —
> «Да. Вторую, когда два танка подбил». — «А чтобы третью дали, надо,
> наверное, выстрелить в самолет?». Он улыбнулся: «Я выстрелил и попал в
> бензобак — не «мессершмитт» сбил, а «юнкерс», и вот в той программе,
> где у меня интервью брали, я сказал: «Я обращаюсь к министру обороны
> России: нельзя ли узнать, сколько в войну было людей, которые три
> медали «За отвагу» имели? Не думаю, что очень много, потому что эту
> награду только рядовым солдатам...
> — ...за личную храбрость...
> — ...давали, и она выше, чем звание Героя Советского Союза, чем три
> ордена Славы! Интересно, сколько в России, Ук­ра­ине, Беларуси, не
> важно, — в живых их осталось и нельзя ли хотя бы к Героям Советского
> Союза их приравнять?».
> Передачу ту в эфир не пустили, причина мне непонятна, но сейчас я
> очень рад, что тебе об этом сказал — может, украинские власти выяснят,
> сколько воевало их, с тремя медалями, и сколько уцелело?
>
> — Вот скажите, как после этого Ленина вам не любить?
> — Нет, я его не люблю — Ленин выступал в здании нашего театра,
> «Ленкома», на III съезде комсомола, и такую сказал вещь: «Между добром
> и злом нет никакой разницы: добро — это то, что за советскую власть, а
> все остальное — зло!». Гром оваций раздался, но ведь это было дано
> указание...
> — Конечно!
> — Все, конец! Странно — вроде ж учился, интеллигентный человек...
> Значит, не совсем интеллигентный, наверное, потому что «интеллигенция
> — говно», ее выслать, расстрелять надо...
> — Злой...
> — А вот почему? Может, потому что маленький... Не знаю, отчего он
> таким стал — просидел очень комфортно в Швейцарии, получал деньги...
> — Может, мало получал?
> — Нет, много — Сталин и Камо привозили.
> — Налеты делали — будь здоров...
> — Он хорошо в швейцарских ресторанах питался, на велосипеде ездил, что
> тоже здорово, но, мне рассказывали, когда выпивал, очень злой
> становился. Вот однажды принял на грудь и сказал молодому Сталину:
> «Эй, ты, осетин! Пляши!» — и тот сплясал, после чего уже сам начал
> делать такое с Хрущевым. Или Микояну подкладывал кусок торта...
> — Дедовщина!
> — Причем повальная, всенародная. Я не знаю, где раньше концлагеря
> начались — у нас или в Германии? Надо проверить — мы же до сих пор не
> можем установить, сколько в войну погибло и сколько из-за репрессий:
> можно посчитать или нет?!
>
> Ну а уже после «Семнадцати мгновений...» вызывает меня директор Театра
> на Малой Бронной Илья Аронович Коган...
> — ...ой, плохая какая фамилия...
> — ...причем во всех смыслах (смеется), а у него сидит женщина —
> инструктор Краснопресненского райкома. Он вышел: «Я пойду, а вы
> побеседуйте», и она мне: «Есть мнение, что вам нужно вступить в
> партию». Я уточнил: «Чье мнение?». — «Ну, есть мнение...». Я говорю:
> «Я этого не понимаю, это абстрактно. Ваше мнение?». — «Нет». — «Так
> чье же?». Она помялась: «Виктора Васильевича Гришина» — это член
> Политбюро был...
> — ...первый секретарь...
> — ...московского горкома партии. «Передайте Виктору Васильевичу, — я
> ответил, — что у меня другое мнение. Я пытался вступить в партию после
> комсомола — меня как сына врага народа, хотя он уже был
> реабилитирован, не приняли, и вообще: в партию вступают по двум
> причинам — либо по зову сердца, что я хотел тогда сделать, либо из
> соображений карьерных. С точки зрения карьеры мне туда идти нечего —
> она у меня сделана: меня знают, благодаря этому фашисту я хорошо
> зарабатываю...». Она вопрос
> задала: «На партию вы обижены?». — «Да, — я ответил, — обижен: и на
> партию, и на советскую власть — на всех, кто наверху». — «Но вы же
> звание народного артиста СССР ждете...». Я рукой махнул: «Да дадите —
> куда денетесь?». Она: «Дадим, но гораздо позднее». Я: «Ну и...
> — ...подожду»...
> — Точно!
>
> Я долго не был информирован, что она на дачу к нему ездила, а Андропов
> посмотрел и сказал:
> «Это Плятт, это Евстигнеев, это Тихонов, а вот этот, похожий на
> Черчилля, тот, который Мюллер, кто? Броневой? Я знал в Киеве Броневого
> — я тогда учился, и человек с такой фамилией меня приютил. Два месяца
> жил у него, он меня кормил и поил — без него с голоду бы умер».
> — Потрясающе!
> — Это дядька мой был, а я и не знал!
>
> — Вы часто негодяев играли — почему?
> — Такая морда.
> — Жирная, как сказал Эфрос?
> — Нет, строй лица не положительный. Положительный — у Стриженова,
> Ледогорова, Кузнецова...
>
> Медведев спросил: «Какие у вас просьбы и пожелания?», а я плечами
> пожал: «Никаких». Он удивился: «Как?». Я: «А что, все что-то клянчат,
> да?». — «Все!». — «Ну а мне ничего не надо». — «У вас дача есть?». —
> «Дачу, Дмитрий Анатольевич, у нас нормальный человек иметь не может —
> ее может иметь Путин, вы или Лужков». — «Почему?». — «Потому что у вас
> трехсменная охрана, по 50 автоматчиков, вертолеты — значит, дом не
> сожгут и не взорвут», а Галкин вон построил дачу, по глупости своей...
> — ...в деревне Грязь...
> — ...да-да, и он получит в свое время, когда поддадут. Нельзя этого
> делать! — это возможно в Германии, во Франции, Англии, Америке, но не
> у нас.
> — Вы так Медведеву и объяснили?
> — Да: у меня двухкомнатная, сказал, квартира, и мне ничего больше не
> нужно — он очень был удивлен.
>
> — Вам 85 лет: какое оно — ощущение возраста при такой ясности ума? Вот
> я с вами общаюсь — и восхищен, честно!..
> — Ну, Пушкин же сказал: «Под старость жизнь такая гадость» — откуда он
> это в 27-28 лет знал?
>
> — Я все-таки хочу, чтобы вы жили 120 лет, и искренне этого вам желаю...
> — Талант — это чувство меры, значит, и в том, сколько жить, надо меру
> знать. Не нужно перебирать и в этом, потому что дотянуть до состояния,
> когда ты беспомощен и ничего не можешь, ужасно.