Ах, как пахнет волнующе йод!

 Лист последний платан уронил
 на газон потускневшего сквера.
 Эра писем и эра чернил
 стала прошлым, как рыцарей эра.
 Всё проходит. А то, что идёт,
 появляется так, для проформы.
 Ах, как пахнет волнующе йод
 мокрых водорослей после шторма!
 Возле моря я часто брожу.
 И, как будто большое корыто,
 в порт заводит со щебнем баржу
 для разгрузки буксир деловито.
 Эта осень за летом ушла,
 эта мысль не нуждается в правках:
 изабелла, мускат и шасла
 примелькались давно на прилавках.
 И всё чаще, как вкрадчивый ил,
 грусть в душе оседает под вечер.
 Лист последний платан уронил,
 хоть и долго он ветру перечил.

 КИПАРИС
 
 Уподоблюсь ли я хохмачу,
 что за юбкой любой волочится?
 Как писалось – уже не хочу,
 как хочу – предстоит научиться.

 Потому что всё меньше деньков
 остаётся – и не отвертеться,
 потому что всё больше оков
 жизнь снимает с души наконец-то.

 И глагольные рифмы уже
 мне не кажутся бедными, что вы;
 важно – что накопилось в душе,
 важно – что ниспадают оковы.

 Потому-то я и хлопочу,
 что почувствовал остро – умнею:
 как писалось – уже не хочу,
 как хочу – всё ещё не умею.

 Но нацелен я вверх, а не вниз
 и годами нисколько не сгорблен,
 как зелёный, в окне, кипарис,
 хоть и символ он, кажется, скорби.

 ПОТОМУ ЧТО ЗДЕСЬ ВЕЗДЕ Я СВОЙ
 
 Чайки вслед несутся кораблю,
 к морю выхожу всегда без лени я:
 эти виды с детства я люблю,
 это родина моя с рождения.

 В дымке проступает Аю-Даг,
 бьют валы в него всё злей, напористей.
 На тропинках горных лёгок шаг,
 воздух чист и отступают горести.

 То мускат свисает, то шасла,
 не терплю предательства и тени я,
 потому что здесь друзей спасла
 от жестоких тавров Ифигения.

 Я из сквера заверну в «бистро»,
 о судьбе над стопкой покумекаю:
 эти дали хИтро и хитрО
 лечат грусть мою надёжней лекарей.

 Потому что здесь везде я свой,
 потому что ход созвездий вечен;
 этот мир двойною синевой –
 моря и небес – всегда отмечен.