О безобразном человеке

Я возьму как трофеи боль и с десяток погибших душ —
заползём за какой-то край, если небо нас не задушит,
не позволим засыпать нас белозвёздному порошку,
будем стайкой презренных змей на вселенной блестящей шкуре.
Целый космос из чёрных дыр незаметней, чем наш клубок.

Я могла бы позвать с собой, но тебя слишком любят боги,
проступают они как гниль на нетронутом горем лбу.
Даже если затопчешь смерть, неужели — живее будешь?

Отзовётся вселенной взрыв только шёпотом в голове.
Что смогу я сказать себе — безобразному человеку?
Что — от мудрых чужих идей стал лишь только немее ум?
В разноречиях смелых слов прояснилось, что бог — не умер?
Жизнь и мысли — одна река, слишком вычурна и пестра.

Что мне — бог человека? Что? Это форма надежд и страха —
не спасение от себя, не спокойствие для живых,
не завидная высота; мне известно лишь слово "выше" —

выше смерти и жизни, бог для богов — не разящий меч,
это больше, чем пустота, это больше, чем бесконечность.
Подниматься над высотой, как в размытом безумном сне,
может только познавший смерть, а ничтожнее всех — бессмертный.
И презренной змее — прогрызть в мирозданья каркасе лаз,
не постичь абсолют — понять: не безгранен вселенский разум.


Я возьму как трофеи боль и с десяток погибших душ,
но ни капли своей любви. Что же — слабостью небо рушить?
Я могла бы позвать с собой, но я слишком тебя люблю,
чтоб не вырасти гнилью сквозь твои мысли нещадно, люто.

Прежде, чем заползти за край — всё презренье испить как яд,
сквозь бессмертье прорваться ввысь, не прося у небес пощады.

И когда загляну туда, где кончаются времена,
перед тем, как уйду в ничто, мирозданье ногой сминая,
я хочу, чтоб взглянув наверх, в небо вгрызшемся божестве
ты увидела не меня — безобразного человека.