***

Юрий ДЕРНОВ



СТРЕЛЕЦКИЕ ИЗСКАЗАНИЯ

(эгоцентрический опыт)



Книга прозы в стихах
Москва 1992-1995

               




               
ФУГА О ЕСТЕСТВЕННОМ
-------------------

1

Поминно пили. И попутно
здесь вспоминали то, да сё -
Христа не всуе. И иуду.
И лучше – в лоб или в висок.
Вэкапэбэ. Рецепт варенья.
И сорок первый вьюжный год.
День первый, день шестой творенья.
Нефёд – он тот? или  не тот?
И ни о чём не умолчали,
и сотню выпили из ста,
и проявились две печали
про отдаленные места.
Про то, что всё мы на погосте
окажемся в условный срок...
А друг заметил: - Парни, бросьте!
И в лоб бездарно, и – в висок …
Позвольте, господа, итожа
своё присутствие связать,
с тем, что мы чувствовали кожей:
на жизнь нельзя нас обязать!
Мы вольны. Да – рабы свободны
не знать земных дальнейших пут.
Он вырвался и благородно
вступил в престижный институт.
Земля ему да будет пухом,
а в небе выспренный простор.
Подняться б – и ни сном, ни духом
не ведать застарелый спор,
что здесь ведут, почти как в Мекке,
из часа в час, из века в век
и все равно о человеке
в грядущем судит человек.
Так выпьем  - да! джентльмены,
за то, что выше всяких сил!
Мы знаем дней и мыслей смену,
ты хочешь истину? Прости …
но исподволь и постоянно
в нас происходит некий сдвиг
от безымянного - к Ивану,
и вот – ты взрослый, и – старик?

Зачем, скажите-ка на милость,
мы обретаем новый смысл
и, что вчера ещё не снилось,
возьми сегодня – да приснись?!
И числа следуют порядку,
а ныне сделанное мной
пытает, мучает украдкой:
да кто ты есть, ты кто такой?
Без разрешения задачи
срамно покинуть этот мир.
А впрочем, может быть, тем паче –
уж если взял – держи потир …
… Своё земное назначенье
ты принял трезво и прошёл
от удивления к влеченью
и в озарении прочел,
что в суете земных сует
есть дело жизни - смысл творенья,
и – «что не может ждать поэт,
чего не будет – повторенья».

2

Так был ли на вопрос ответ?
Второй поднялся. – Нам не гоже
валить на фатум. Нет и нет!
В нас личность есть. И выбор – тоже.
И, если говорить всерьез,
а не из страсти к словопренью,
ты был естественен и рос
в любви к собаке и растенью.
Тебя не занимал ничуть
наш бред заумный, пафос выси.
Тебе земное по плечу.
И в том, что ты пришел и высек
из дуба нас, а первым слово
ты ставил перед всем другим,
не надо видеть ряд уловок,
а стоит знаком счесть благим …

3

- Налейте водки! – крикнул третий,
Хочу и я свое сказать.
Мы оба были там, где бредни
нам на себя пришлось вязать...
Он карасем был, правда, мелким,
но щуку от работы спас,
сознавшись в том, что некто Белкин
на деле карп, а не карась.
А эмвэдэшник всё исправно
занёс в "мудрёный" протокол,
добавив, что мол, будь он главным,-
сажал бы он таких на кол.
Догадки не было в кретине,
что до него дойдут дела,
что Коба в ревности к рутине
в поленья превратит тела!

4

- Я предлагаю тост за время,
где все над «и» найдут без нас.
Нам … выдержать бы жизни бремя,
не растерять бы заприпас.
И, если выношено право,
надежда в том, ни дать, ни взять,
и выстоим распад державы,
что властно говорила – «сядь!»,
то истинно придет признанье,
пусть даже поздно, а не вдруг:
да! ты был настоящим занят
и с ним не путал мнимый круг.-
четвертый замолчал и выпил.
Поставил и налил стакан,
- И в добавленье. Я бы выбил
в том месте, там, где истукан
лежит, зеваку ублажая:
от гроба здесь отлучен тот,
чья мысль, возможно, убеждает,
а жизнь как раз наоборот …

5
 
Вступился пятый.
– Мне полено
пришлось за плотника тесать.
И я увидел, откровенно,
насколько проще все ж писать.
И проняла меня задача:
не та рука, не тот топор,
или подход к бревну? Я начал
вести с самим собой разбор.
И бросил нехристя работу,
поскольку логика была
не в дружбе с незабвенной йотой,
без коей не идут дела.
А плотник час спустя надменно
моё корпенье оценил,
присел, мельком взглянул на стены
и добродушно процедил:
«Чего уж нет, то не заимёшь.
Пишите, там вы, может хват.
А тут? Как лёгонько поднимешь,-
они и лягут в аккурат …»
Он молча сплюнул папиросу,
взял инструмент, нашёл упор
и стал подтесывать подтёсы.
Или рука, или топор,
или ещё какая малость,
а через несколько секунд
следов усилий не осталось.
И он сказал: «Года бегут.
Меня еще таким учили,
а я на луг, к реке хотел.
Потом, как дом сгорел, вручили
отцу топор. Отец пыхтел.
Слетела блажь. Я разозлился.
пришла пора мне помогать.
И как-то разом наловчился
пилить, отёсывать, строгать.
И затянуло как-то в дело.
И вот, считай, который год …
А, вобщем, что: и вы не квёлый.
Сойдет три пота – и пойдёт!»
За Мастера! За Маргариту!
За Божью искру! Господа,
давайте выпьем …

6.
- И постскриптум …
хотелось бы невольный дать...
Уходит наше поколенье.
Грядёт другое. Стало быть
опять и горевать, и верить,
и ненавидеть, и любить.
Всё снова повторится. Кроме
участья нашего в судьбе
того, кто был предельно скромен,
с лихвой хлебнув из чаши бед.
И, чтобы русское терпенье
не потрафляло силы зла,
и мы бы не кричали – гений! –
на бородатого козла,
я предлагаю вам – Нефёда,
и сотни, тысячи других,
тысячелетнего народа
брюнетов, русых и рябых.
Не забывайте – у природы
мы ходим в старших сыновьях.
Не выросли. На кланы, роды
нещадно делим всё и вся.
И в поисках заветной птицы
петляем, как в глухом лесу,
И сколько времени продлится
петляние – не здешний суд.
И вожделенного пророка
в отечество не занесёт,
пока, как дети, ждём мы срока,
что провидение спасёт …-
Шестой, подняв стекло бокала,
его спокойно осушил.
За окнами уже смеркалось,
пророча перевёртыши.

7

Они сидели. Тихо. Мирно.
И обсуждали в полный рост
барыгу, лопуха, транжиру
и скорый за ошибки спрос.
И ни о чём не умолчали,
о жизни судя не с листа.
Седьмой молчал, ему вначале
хотелось просто молча встать.
Но чувство роковой утраты
его лишало чувства ног
и он сидел. Молчал. И плакал.
Но только так, как плакать мог.
Он заливал за рюмкой рюмку
в немотой скованную пасть.
Брал огурец и громко хрумкал,
желая поскорее впасть
в то безразличье опьяненья,
где боль что ваша, что своя.
Где ангел жизни, личный гений,
Позволит смерть перестоять.

8

Восьмой. Девятый… И так дале.
Потом пришли со стороны.
Им тоже рюмку, слово дали.
Один попробовал сравнить
всю нашу жизнь с тем минным полем,
что он в войну переползал.
Другой… А впрочем, мне позвольте
об этом пару слов сказать.

9

Эн был рожден на свет крестьянкой,
когда - убитый? взятый в плен? –
родной отец пропал с берданкой
на первой мировой войне.
И в честь пропавшего Нефеда,
и будучи в семье вторым,
он зваться стал двойным Нефедом
в деревне на реке Чулым.
Та жизнь почти не представима.
Вдова с детьми в кривой избе.
Сибирь, свободы пантомима.
И пантомиме края нет.
Как в той бескрайности опору
найти и там, где скуден свет,
где потеряться было впору, -
приобрести и цель и цвет.
И сохранив, поднять потомство,
вторично замуж – и опять
восьми рождений вероломство,
притом, что выдюжило – пять!
Сморчок и пьяница, разбойник,
хохмач, а в деле не скупец,
на вдовий мягкий твой повойник
нашелся так-таки купец.
Ты в кружева сидишь одета.
А столько лет с тех пор прошло.
Где эти кружева и эта
тесемочка с кричащим швом?
Фотограф не умеет комкать
и избавляет от тоски
по нас связующим тесемкам
и кружевам тревог людских.
А жизнь не призрачно сюжетна.
и незачем здесь сочинять,
что свойство дорогих предметов
их культу личность подчинять.
Мы следуем капризной моде
затем, что так не может быть,
чтобы в таком большом народе
не знали, что такое быт.
Любовь руководила верой.
Я благодарен ей за то,
что видел русские примеры
в соотношеньи золотом:
степенность разума и страстность,
и трезвость воли, и гудёж,
презренье к причисленью к касте,-
и в раж за здорово живёшь …


10

Эн был не из такого теста? –
Когда не круче замешон.
Ну, а пропавший? Неизвестно.
Есть миф: что был он крепышом,
как мир, что был начат не нами,
И что за этим некий джин,
ведущий жизнь от драмы к драме
рожденья, смерти и души;
И что с Одесской колокольни
намного шире горизонт,
и знает это каждый школьник,
а подсознательный закон
заставит вновь искать ворота,
и там, где прежде Эмерсон
их не нашёл, - найти свободу
вернуться в давний детский сон
и в том, безопытном пространстве,
глазами детства рассмотреть,
что было сутью постоянства,
и будет им, возможно, впредь:
есть много правд, моя и ваша,
и возвышающий обман,
что вовсе не был так уж страшен
последней осени туман.
Жизнь, как борьба – игры достойна.
в игре возможно побеждать.
А там, где в свалке гибнут воины –
не взять предела, не отдать.
Есть столько правд, что с ними – ваша.
Но с детства мерзостен обман,
что правда может быть и  н а ш а,
когда игра не светит нам …
Здесь Эн, не мудрствуя лукаво,
закрыл отверстия для слёз
и лишних звуков. Что скрывал он,
уходом отменив вопрос?

                +++


РУССКАЯ ГОТИКА
--------------

1
 
Остались трое. Рой бутылок.
Посуда. Стулья. И столы.
Скульптуры. Рукописи. Жилка
с колка свисающей струны.
Ещё не стылое пространство,
ещё не брошенный очаг,
но жизнь в предощущеньи транса.

- Я не хочу вас огорчать, -
был голос им знаком и близок,
и трое вздрогнули слегка. –
- Мне позвонили. Срочный вызов.
А пунктуальность здесь крепка.
Займу немного ваши уши
рассказиком. Всего одним.
Умеющий – да будет слушать.
Берушам власти нет над ним.

Когда родившийся ребёнок
себя огласке придаёт,
не знает маленький чертёнок,
что здесь его реально ждёт.
Не знает он, и знать не хочет,
то первый здесь, а кто второй,
и кто последний среди прочих,
кресты и солнце над горой,
распятие при всем народе,
грехопадение и стыд –
не знает он. Он весь – в природе,
и не порядковым простым.

Не знает он, что есть идея
и заумь есть. Костры и дым.
Был Вавилон. Была Помпея.
А быть Нефедом. И вторым.
Не до того, хотя облыжно
решать пусть что-то за него.
Он русым был, родившись рыжим
у енисейских берегов.

В начале первых отношений
он вдруг случайно узнаёт,
что кроме чувства облегченья
есть чувство голода. Поёт
предощущенье ощущенья
всю жизнь зависеть от соска.
Зачем живому чувство мщенья –
в отказе вызреет тоска.

Конечно, он не знал, бедняга,
что голодовкой обозвал
такое действие бродяга,
когда его другой связал.
И позже чувство узнаванья
рождало бунт, вселенский бунт.
Раз выдано здесь расписанье –
всем ощущениям афронт!
Так опыт первой несвободы
привел его в предельный мир,
где всё расписано на годы
и разворовано до дыр!
Где не было живым участье,
как в начинавшейся судьбе,
и где никто в Нефёда счастье
не понимал ни бэ, ни мэ …

И мне рассказывали сказки
про странный, вычурный народ.
А я не верил. Для острастки
стращают, чтоб не лез вперёд.
Да и ведь рано из простынок.
А чувство зреет и растёт –
Ты, сын обманутого сына,
обманут будешь и растёрт.
И вот уже идея казни
в моё сознание вошла,
и импульс сохраненья дразнит,
и суть природы отошла,
а социальная система
под зомби подгоняет то,
что не выносит постепенность
другим придуманных тягот.

А в это время, рядом в доме,
без всяких-яких и забот,
растёт в вальяжно-мудрой дрёме
тот, кто мурлычит, ест и пьет:
забавный, рыжий и усатый,
зачем-то отваливший от
кочующего в плавнях брата,
чья важность – камышовый кот …

Сказать вам, что переместило
меня в шальной двадцатый век,
в страну, где вольный разум силой
вбивает брату человек,
где много полегло из этих,
кто почитал добро добром,
а массу варварских эстетик
раз оценив, отверг нутром?
Так что же с нами происходит? …

Да кто же знает, кто пройдоха
настолько, что когда уходит –
с ним не кончается эпоха …
Вот так. Спасибо за вниманье,
Пора. Простите. Ухожу…-
И тут к троим пришло сознанье,
что – нет, не бредят и не жуть
потустороннего вещанья
ворвалась, обгоняя страх, -
а эти строки завещанья,
написаны не впопыхах,
и на прослушанной кассете,
записаны почти в конце,
как то, что крепко прячут дети
рри многодетном их Творце.

2

А утром – баня. Свято место.
Всё те же - трое. Пар. Скамья.
На шеях – свой нательный крестик
и сбившаяся с ног семья.
Поправились холодным пивом.
Повспоминали о коте,
его когтях и пышной гриве
при беспардонной наглоте.

Потом про сны пошли беседы,
бессонницы, могучий храп,
про барабашку и соседа,
чуть ночь, кричащего: «ура!»
- Был сон. Удар – и остановка.
И я – не я. Свободный дух.
Такая, знаешь, рокировка.
А любопытно – что вокруг.
Стрельба, стрельба – и  плачут вдовы.
И пропадают на войне.
Опять за выбывшим – второго.
А за вторым – уже втройне!

Но к безусловности абсурда
прибавилась ещё черта:
Теперь и мне безмерно трудно
не понимать в нем ни черта,
в организующем начале
не видеть поиск новых спин,
не передёргивать плечами,
лукавым поминая сплин.
За надиктованностью строчек
не слышать то, что человек
свой собственный теряет почерк,
а тот – естественный пробег.

Измена почерку смертельна
в союзе тела и души
цинизмом дела беспредельным,
что прячется в посыле «выжить».
Насмешка издавна конкретна
и вероятность велика,
не научившись жить при летах,
учиться этому века.
Поэтому и признаёмся
при разветвлении дорог,
что одиночество не компас,
мы не одни и с нами - Бог.

3

- Я спал без ног. И сны не снились.
И потому не стану врать,
что здесь не вижу божью милость,
щадящую мою кровать.

Налей-ка лучше водки в чарку.
И выпьем за минувший год.
Как будто по Страстному парку
Нефёд Нефёдович идёт
опять на первый Колобовский,
где пел, любил и тосковал,
где как-то не по-стариковски,
я с ним а-тэт потолковал.
О многом. Но не о вопросе:
кого же будут бить с плеча
за очень низкий рейтинг спроса
при всей свободе отвечать…

Нет в творчестве такой задачи –
найти на всё по всё ответ.
Налей, налей! Не будь так мрачен,
как мой надравшийся портрет.
И хватит всяческих печалей.
Не три отчаянно висок.
Не тычь под нос мне русский чайник:
давно парит через свисток …
Давно открыто торжествует
банальной силы безпредел
и, замордованный, блефует
твой вольный разум не у дел, -
безумие смело понятье
и справит новый пошлый бал,
и приведёт умы к распятию
под марши младших вышибал, -
посредственность неокрестима
и ведает: как ныне жить,
что безобразно, что красиво,
чьё кредо – править, чьё – служить,
чей миф о русском благородстве
украсить должен каждый лоб,
чьей жизни и судьбы юродством
заплатим, завершив подлог …

Налей, налей … Даст Бог, поможет.
А без поддержки не готов
«искать великое Быть может»
под колпаками дураков,
да отстоять к тому же право
до «я» свой опус дописать,
когда с цепи такой державы
на Ижицу спустили пса.
И я ещё не так сказал бы,
когда бы крыша поплыла.
Так за него? Давай же. Залпом.
Без трёпа о земных делах.

4

И выпили. И задымили.
И тип с ближайшей к ним скамейки
Возник без спроса: - Знаешь, милый …
дай закурить. Да … и налей-ка!
Давно грызу судьбы баранку.
Тридцатый бублик на исходе.
И вот что с опытным подранком
В разгаре ночи происходит.

Придёт, разбудит одиночество,
и по-отечески ругает,
что так и жить уже не хочется,
и что нужна страна другая,
и что в родном его отечестве
мы одинокие вдвойне,
и что иссякли к человечеству
любви источники во мне,
и лучше бы из ветки ельника
звенящий вырезать костыль,
и в сане полного отшельника
уйти в не женский монастырь.
Там до сих пор жив неразгаданно
предел решимости другой.
А здесь кресты одни - наградные.
Без слов распнут чужой рукой …

В осадок выпасть – не работа!
Привычен руль и шум шоссе.
И поворот. Невпроворот их.
Бежит – и в беге бегства нет.
Поля наскучили. И рощи
сошлись к мосту. Под ним овраг.
И там течет ручей, не ропщет,
зажатый в русле из коряг.
А дальше – в тонкой дымке – пойма.
Щемит простор. Твой зодчий глаз
без слов макушке колокольни
над местностью оставит власть.

Попридорожные деревни.
Дома. В наличниках зрачки.
Колодец. Терпким духом древним
Гундят старухи и торчки.
И нет потерянной России.
И явен свет в её глазах.
И нет такой природной силы,
чтобы от них уехать за …
Чтобы сегодня или завтра,
или на днях каких-нибудь,
не съесть свой чёрный хлеб на завтрак,
не выпить, и сказать – забудь!
А в обретеньи новой воли
искать спасение, смеясь
над тем, что поживу дотоле,
пока не оборвётся связь
с землёй, где испытанье болью
не удалось преодолеть.

Фатален час, когда безвольно
замыслишь душу приодеть
в чужие, не к плечу вериги,
дабы сокрыться от стыда,
что древний Новгород Великий
зовёт немыслимо страдать
без веры и надежды смутной.
А надо в брезжащий рассвет –
уже не ночь, ещё не утро, -
вернуть лица духовный свет. –
Он замолчал и удивлённый
немного тем, что так сказал,
вернул на стол стакан с лимонной, -

- Не пью. Парная – мой вокзал.
Присяду с веником – и еду,
туда, в парящий Альбион,
не за готическим обедом,
поскольку здесь в прихлёбку он,
а варварам и вольнодумцам
на стол в десерт страной дано …

Душа моя… Ты – пара унций!
А в поезд просишься давно.
Да штука в том, что не уедешь,
живи со мной и двести лет.
И нет объезда – не объедешь.
Здесь бездорожье – там кювет.
А русское живое слово,
хранимый в корне оберег,
твоя бесспорная основа
и духу данный свыше берег,
твоё всевидящее око,
тот самый скрытый третий глаз,
провидящий мою тревогу,
что в русских дебрях пролегла …

                ***


Форте-Пьяно
-----------

1

Мы сели в ночь на тёмный поезд
под кодом «красная стрела».
В купе, присев и успокоясь,
он вызвался их отстрелять,
живую нежить, что засела
в норе над каменной рекой.
Тут поезд тронулся и смелость
в нём прорвалась такой строкой:

- Я так её любил когда-то,
что духом даже занемог.
И близок был к тому, чтоб атом
взорвался здесь. И видит бог,
для шутки не был я задуман,
любил всерьёз, я был грудной.
Да с неких пор противен юмор
о не единственно одной.

В ней страсть всегда была свободна
и смела б смысл ещё иметь,
когда б ей не было угодно
переболев, опять болеть,
в стремлении шагнуть к астралу
сбирать осколки бытия,
и удовольствоваться малым,
а не масштабным – Ты и Я …

И был я ей масштабно верен.
Захочешь разве принимать
за обретение – потерю,
и как суметь себя отдать
другому в дикой круговерти
энергетических начал?
Как выбор прост, когда в конверте
то отдаёшь, что получал.

Любви нелёгкое наследство
легко спустить. Но нет причин
его испытывать как средство
для утверждения мужчин.
Чтоб это безобразье жизни
не вышло с правнуком моим,
я счет веду теперь от чисел,
где третье не дано двоим …

Ты  понимаешь – о России
веду я здесь прямую речь.
И там, за перелеском синим
я мог бы зайца подстеречь,
всадить ему под бок дробину
и в дом по скрыплому снежку
вернуться хоженой тропинкой.
Куда же уношу башку?
Заметь – вот это, а не ноги … -
он тут бесслёзно заревел,
друг и медведь, в купе-берлоге,
под стук колёсный «красных стрел».

Я обозвал его и тут же
без обиняков рассказал,
о чём он так уж смертно тужит,
и ткнул ему глаза – в глаза:
- Рябит вокруг от рыжих маек.
Дорога мрак. Вперёд, назад.
Ворон – пол - неба. Тучи чаек.
И мухи. И не вонь – а смрад.
И гомо – сапиенс в ботфортах.
А вместо шпаги – дрын с гвоздём.
И им орудует когорта
по брови вросшая в дерьмо.

И рыщет зёрна в топи плевел.
И наполняется мешок.
И Адам Смит не мира денег
уже сложил из них стожок.
И не насытится утроба.
И вторсырьё ей по душе.
И без кавычек и без скобок –
авиалайнер из Бурже.
Отрыжка мусорной столицы
здесь – что сладчайшее из вин.
И в дельном ожиданье лица:
дерьмо не привезёт «пигвин».
В «Бурже» так называли фирму,
куда он челноком ходил,
Теперь экс-президент квартиры,
где сын, сноха и кот-дебил.

Когда меняли сотни денег –
вложил их в свой горбатый «бенц».
Не пьёт. Не дорого – из лени.
И ждёт – когда наступит «бемс».

И, если ты, прослушав это,
мне улыбнёшься и тотчас
ответишь – да, при всём при этом
всё повторится много раз, -
тебе я возвращу улыбку
и мысли свойственный экстаз.
Уж если в чём и есть ошибка,
так в том, что это не про нас.


2

Послушай, брось! Какая скука.
Коту под хвост – банальный след.
Я знаю, ты не скажешь внуку,
про то, что к старости ослеп,
что, видя жизнь, ты жизнь не видел,
не брал за шиворот себя,
и что тебя в приличном виде
держала кухня и семья.
И я не буду с ним базарить
о разных тонкостях систем,
в которых заживо поджарят
то с этим соусом, то с тем.
Но мне пока что жить противно,
да вот, мой умница – сосед,
всю жизнь ходивший в перспективных,
не видит перспективы след.
А там его, соседа-доку,
как перспективное дерьмо,
снесут лежать лицом к востоку,
и даже с мёртвого сдерёт
клок ненасытная утроба –
и ржавый гвоздь из крышки гроба
сворует в искренней любви, -
тот гвоздь, который не за- би- ть!


3
 
На площади взлетай и падай,
играй, любви и встреч фонтан.
И от него уже не надо
весёлых брызг – тобою сдан
он в арсенал. Ты безоружен.
Ты прозой улиц побеждён.
Ты ждёшь, что вот подаст на ужин
твоя последняя из жён.

А, вспомни – ты был властелином,
в руках на месте пыл держал.
Был мастером. А жизнь – картиной.
Сюжет ты просто обожал.
И мало было дня и ночи,
когда от скуки, просто так,
ты доводил и кисти почерк
с желаньем к цели, и – чудак! –
приобретал из рвенья к плану
для красок – холст, для грёз – вина,
и пьяно-форте, форте – пьяно
тобой играло, в лад – струна …

Теперь в терпенье молчаливом
перелистни-ка снова их,
страницы жизни. Что – огниво
подмочено! Что – ты старик?
Ещё в запасе духа искры, -
а нет огня, ах – нет огня?
Скажи ещё, что в речке быстрой
фонтан как гимн остатку дня …

4

Обратный путь всегда короче, -
для слова выдумал мудрец.
Нельзя из дня вернуться к ночи.
Но может утомиться сердце.
И впереди пространство – пытка.
А как его преодолеть?
С разрывом справиться попытка
сложна, когда ей столько лет.
А, если руль направо резко,
в прямом движенье цели нет,
и лобовое порастрескав,
свалиться набок, в снег, в кювет?
Ты скажешь, - многого хотелось,
и не хватало рук в пути,
и не доехав до предела,
пытку разом не пройти.

5

И, знаешь, я задумываться стал
о тех вещах, что глубоко под нами.
И растворить магический кристалл
толкало многих дерево познания.

И ты пытался методами проб
по признакам составить представление.
А целое, да, впрочем, с ним и дробь,
осталось бесконечнее деления.

И, видимо, банальная тщета
мозаику собрать за Заратустрой.
Поэтому в отдельные счета
и выделено слово, как искусство,
и, может, мы приблизимся к игре,
на шаг к очеловечиванью тайны
и нашей жизни. Но пока не грех
и точку откровению поставить.

6

Заиндевев почти по пояс,
со светом поиска во лбу,
пронизывал зелёный поезд
пространства временную мглу.
От силы натиска швыряло
колёса в стрелках, в стыках рельс.
Под ними вздрагивали шпалы
и дрожь передавалась в лес.

А обалдевшая луна
в окно купе без слов смотрела,
на три бутылки от вина,
на тел разброс, как от расстрела,
на сложенные в блюдце тлеть
две не погасших сигареты,
на свой изломанный портрет
в издёвке зеркала паркета.

Сюжет мифического клипа
о перипетиях пути.
Судьба с тобой сыграет – либо
ты станешь с ней роман крутить …

январь 1992 - ноябрь 1993

                ***

               


.

Астрология души
---------------




АСЦЕНДЕНТ

Не возражай, что у души
есть даты роста и рожденья.
И с утвержденьем не спеши.
Найди и отвори те двери,
что предваряют светлый дом,
где дух, души твоей хранитель,
без опыта решает днём –
как оберечь от сна обитель.

В ней музыка твоя звучит.
И мы с тобой завоем псами,
когда иссякнут все ключи
и этой музыки не станет.
Тогда в черёд в своём углу
проснётся философский гений,
и мысли трезво побегут
искать причину обалдения.

Едва заблудится тоска
в твоей душе, или тревога,
он выслушает их рассказ
и выпроводит до порога.
А рядом – потайная дверь.
и что хранится в помещеньи
мы не знаем, если смерть
не приоткроет для прочтения.

И ты, твердивший, что чудес
нет на земле, от откровения
родной души – как бы не здесь
и не бубнишь, что счастье в деньгах ...
Войдёт любовь или влетит,
перевернёт, перекорёжит –
и всё же битый час сидишь
и ждёшь её шагов в прихожей.

И жаль, что эта суета
со временем перегорает.
И пепел носится в летах
воспоминанием о рае.
А в зеркалах то боль, то стыд
и что ещё – то ночь скрывает.
Про это время сам бы ты
сказать не смог бы – где бываешь.

Хандра нагрянет – ты не свой,
что называется, не в духе.
И под твоей рукой не стой,
и не зуди тебе на ухо.
И это быт твоей души …
А где же праздники рожденья?
Ты их готовить не спешишь,
закрыв себя от наваждения.

Не любишь ты немой восторг.
И спичкой зажигаешь свечи.
И проявляется простор.
Сверяешь время: восемь, вечер.
Тебя находит вдохновенье
и то, что ожидал ты днём –
то дар и силы обретение.
И спешка гибельна сейчас.
И ты без пауз стал бы тенью
того, что называешь – страсть.
Есть в этом увлеченье духа
то, что природа придала
в согласье голоса и слуха,
при взглядах и других делах …

И для начала хватит с нас.
А если тянет докопаться
до мантии – прочти рассказ
минуя триста семь абзацев.


КОЛЕСО ФОРТУНЫ

Звезды правят дураками.
Умный правит звёздами.
Доке – на дороге камень.
Прочим царства розданы.

Не живёт дурак без хлама.
И петляет к истине
по дорогам через драму,
дураками выстланным.

По библейскому мотиву
от сумы да посоха –
разум светел в юродивом,
дураку всё посуху.

Он увидел сон ажурный
в трещине бочоночка.
Прёт на волю скромным дурнем
с голубой каёмочкой.

Слышится родная песня
со строкой навыворот.
Это тянет, и - не треснет!
он судьбу за шиворот.

Может, надо с дураками
так же – по-дурацки:
Затолкать назад руками,
нечего и цацкаться?

Что же? Русь, ещё пройдёмся
по годам не вспаханным,
этаких засеем в осень,
а весной – по-ахаем!

Эх, дружок, раскинь умишком,
да не при, как быдло,
и с растраченным не рыскай,
не нуди обидно.

И не думай хвост фортуны
снова делать колесом,
Ты не юноша. У «гуннов»
свист и пар на запасном.

Не тебе менять природу
в этот сказочный момент,
В некрофилию народа
вбив этапный монумент.


ОВЕН

Отче наш …Я говорю с тобой
не в палате для смущённых духом.
Справа клирос, слева аналой,
ты за алтарём. Я прорезь слуха.

Ты ответь: по разуму ли спесь,
бравурные марши ополченцев
и блатные совесть, ум и честь
по рецепту Кобы от Винченце.

Да, скажи. Ты не был прокурором,
прокуратором поступков и идей:
что лишает искреннего взора,
благородства взрослых и детей?

Смурно жить в отчаянной стране,
где никто, никто не удивился,
что на божьей милостью струне
гитарист от бога удавился.

Гоголь сжёг написанный роман.
Герцен впал в свои былые думы.
Горький суть не горький, а гурман.
Гумилева крысы съели в трюме.

И при всём при этом – и при том
происходит полная развязка
связанного стадом и кнутом
дурачка из современной сказки …

Ответь без слов. Они не лживы.
Да чувство в них наотмашь льёт.
И судорогою сводит жилы
от перекладин и длиннот.

Я не хочу, чтобы на дыбу
тебя за это повели.
Смолчишь – и я смолчу. Не выдам
взаимность неба и земли.

Мы здесь, в реальности раздора.
И перестали принимать
прогресс всеобщего позора
за бьющуюся в схватках мать …

А в апологии надежда?
Или уже одно и то же:
нам повторить, что было прежде,
и детям пожелать того же?

Ответь. Без слов. И духа ради.
Во имя сына и отца.
И я прощу себе не глядя
убитого во мне творца.


МАРС

Бог войны, я был примерным.
И от этого страдал.
Мышцы ныли, ныли нервы.
Всепрощенная среда.

И однажды я проснулся.
Разум ясен. Бровь вразлет.
Мощным телом встрепенулся,
Мышцы подпружинил, сплёл.

Сила выдоха искала.
Тут же рядом и нашла:
отражения не стало
и волна гулять ушла.

Ты же сразу подсмотрела
действия начальный акт –
и давай «писать» так спело,
будто ты профессор драк.

В кожанке, в холщёвой юбке,
при скрипучих сапогах,
с портупеей, дулом Губки,
без смятения в мозгах:

Если женщина воюет –
Музе ввернут жесткий кляп
и на всю одну шестую
прекратился стир и стряп.

В переносном даже смысле
ты совсем не кутерьма,
если взгляд прилёг на выстрел,
а внутри любви тюрьма.

Позже, сбросив портупею,
склоками призанялась.
Что? Спросила, как я смею?
значит смею, не вылазь!

Ты давно уже рассудок
потеряла в толчее.
Мне даёшь его, как ссуду,
наплевав на прочее…

Бог войны, я был примерным,
и от этого страдал.
Ты же только треплешь нервы,
рвёшься влезть на пьедестал.

А того не понимаешь,
что с любой твоей горы
ясно видно – ты слепая
в тонкостях моей игры.

Если б только это – ладно.
Но, ведь и наследники
влезли в кожу, к портупее
пристегнув передники.

И уже не дом, а свалка –
мамка днём руководит,
ночью примолкает мамка –
сын готовит динамит …

За несколько прошедших  лет
ты умудрилась перебраться
с орбиты внутренних планет
на внешнюю орбиту Марса.


ТЕЛЕЦ

В тебе то музыка звучала,
то суетой был день заполнен,
а жизнь текла и излучала
флюиды, звуковые волны.

О прошлом неумно скорбеть.
И настоящего не купишь.
А в будущем ещё тебе
не виден ни триумф, ни кукиш…

И страх почти совсем не страх,
когда он был вчера в квадрате.
А ужас вовсе пух и прах
пред тем, что ты решил потратить.

Не ведаешь, прав, или нет.
Живёшь в многомерном пространстве.
И данный рожденьем билет
вернёшь на последней из станций.

Оглянешься: было легко
склониться, гитару настроить,
разыгрывать переход
шести измерений в другое…


ВЕНЕРА

Сидели у костра.
Созвездие Креста,
распяло ночь наполовину.
И в яме от костра
березок береста
Белела. И врезалась в спину.

Никто ещё не спал.
И ты едва привстал,
и головешки передвинул.
И показал на юг,
где капелька – жемчуг
светилась и висела над долиной.

- Вон там моя жена …
Хотя я не женат.
И не хочу иметь земного сына …
И ты полез в карман.
Проснулся доберман.
И облизал зачем-то твой ботинок.

И что-то ты достал
и молча пролистал.
И протянул мне странную картинку.
Я на неё смотрел –
какой-то шар пестрел,
а чернота вокруг была пустынна.

На шар ты показал:
- Вот это мой вокзал,
когда я окончательно остыну …
«Да что за сивый бред!» -
подумал я в ответ.
И возвратил мне непонятный снимок.

А ты ещё смотрел.
И это был предел.
Я повалился доберу на спину.
А утром, только встал,
как ты ко мне пристал
и ткнул на горизонт: - Моя былинка …

Со сна я быд дурной.
- А ну, давай со мной.
Пошли с тобой мы по росе в обнимку.
И ты мне рассказал,
про женщину-вокзал.
Венерой называли её в Химках.

Она была под стать,
под ту, что не достать.
И обошлась с тобой, как пёс с ботинком.
А ты её любил,
и чуть ли не убил …

А я смотрел уже на паутинку.
Там доблестный паук
вертел одну из слуг,
которая попалась в невидимку.


ПРОЗЕРПИНА

В год расстрелов эти звёзды
оседлали гордый кремль.
И рубиновым наркозом
притупили древность стен.

Казуистика кровавых
и зомбических времён
оказалась здесь по нраву –
выдвинутой на перрон.

Так в истории бывало,
будет, видимо не раз.
Чистое подменят сплавом
и предложат напоказ.

Но, живущим в тесном веке,
не представился смешным
древностей нелепый лепет
под шуршанье пуль и шин.

Кажется, ещё недавно,
был в надежде человек,
что живёт он шатко - славно,
и прославлен будет век.

Как в театре декораций
никому не избежать, -
вот и нам, фантаст Гораций,
призрака не долго ждать.

Нет, конечно же, не «измов»,
есть покруче персонаж.
Этот молчаливый призрак –
бездна самых разных нас.

       
БЛИЗНЕЦЫ   

Над листом бумаги белой
ты сидел и корчил спину.
Не писалось. И без дела
мысли ткали паутину.

В зеве печки тлели угли
обречённого костра.
Помнишь? На ночёвке с другом
меркли звёзды до утра.

От оврага день субботний
надвигался на ночлег.
А на утро белых сотни
обступили наш ковчег.

А сейчас – ни закорючки.
И не вяжется строка.
И бела бумага. Ручкой
наморочена рука.

Ляг поспать. Во сне случайно
обретёт движенье смысл.
И вскипит на печке чайник,
засвистит, как оптимист.

       
МЕРКУРИЙ

В ней за личиной дикой кошки
упрятан чувств прошедший пир.
И суть её не зрит в окошко,
распахнутое в грешный мир!

Глаза, оскал – очаровашка!
Не думает в потоке чувств.
Тигрица с кроткой кличкой Сашка,
но будто знает наизусть,

малейшей прихоти движенье. 
Да, ей не интересен ты,
как мысли ток и напряженье,
а только – как объект еды.

В обмене взглядами не птица
вспорхнула, снявшись из кустов,
а мышцы, вскормленные пищей,
да крови аромат густой.

Быть может, это дань природе.
и ты покинешь зоопарк
не выявив того, где бродит,
а где скучает божий дар.

               
РАК

Природа щедро наделила
Аналитическим умом.
Вы знали раков, пьющих пиво?
Ты пьёшь, конечно же, вино.

Эх, если бы тебе немного
бродячей мудрости придать,
ты свистнул бы, да и в дорогу!
забыв родню поцеловать.

Да с той горы, где мог свистнуть
и тем немало удивить,
сообразилось: это лишне,
смешным совсем не к месту быть.

А, между прочим, подмывало.
Ну, просто нечем освистать
всё напряжение накала
в клешнях и горле – и под стать

неочевидности мотивов,
блуждающих в тебе. Итак:
ты выбрал внешнюю строптивость
для игр в присутственных местах.

И все прекрасно понимают,
а что за этим, расскажи:
вода ручьями прибывает,
разлив и рядом ни души.

Столько сил терять напрасно.
Скрестись вперёд, бежать назад.
Быть сваренным и ярко-красным,
с черной бусинкой в глазах.

               
ЛУНА

Тогда ты верила, что утро будет светлым.
Что в марте грянет ранняя весна.
А за весной придёт и наше лето.
А краткий отдых – за чертою сна.

Когда бы жизнь тебя не осенила
своим нечеловеческим лицом –
возможно, что семья была бы в силе.
Да не в ладах ты, на ножах с творцом.

А потому так и осталась форма,
претензия на будущую жизнь.
Немыслимо использовать повторно
и прикрываться ею, как ни злись.

Меж нами ночь и мартовские иды.
И месяц, полный бреда, бередит
и глупость ссор, и вздорные обиды,
и холод света теплого в груди.

Не стоит примерять костюм прощанья,
обрывки ниток с пола собирать
и выметать порог с особым тщаньем.
Есть горечь - жить. Нет счастья - умирать.


ЛЕВ               

Когда звенит над левым ухом,
ты резко комара прибей.
Когда подводит чувство нюха,
сходи и чем-нибудь запей.

Когда жена тебе изменит,
кажись достоинством самим.
Когда находит приступ лени,
не кочевряжься, а усни.

Когда замучит невезуха,
за правым ухом почеши.
Когда навет коснётся слуха, -
опровержений не пиши.

Когда на спор тебя потянет,
нырни разок в прохладный пруд.
А если вспомнишь о призванье, -
отбрось-ка ахи, и – за труд!

Тебе не стоит знать ответа,
наверно, на один вопрос:
Как в джунглях при муссонных ветрах
до волчьей хватки не дорос …


СОЛНЦЕ

Запросы тела и души
соразмерены. Точь – в - точь.
Да путаницу вносит жизнь.
А позже наступает ночь.

Мы задыхаемся в ней вместе, -
Оопять не выдался июль.
И небо лопается с треском,
погоды раскрывая нуль …

… забрезжило едва за шторой.
Открой окно. Вот псевдоним
любви: ты, пол - шестого,
и на востоке солнца нимб.

Вчера, как голова на плахе,
отвалится в тартарары.
Рука потянется к рубахе.
и дух захватит от игры

Души, увидевшей с каната,
протянутого в пекло дня,
что продвиженье шагу кратно.
или - падению до дна.

А солнце ярко, солнце в нимбе.
И тёплой свежести магнит
с души оковы снимет,
и тело подтолкнёт: шагни!

 
ДЕВА               

Вчера она с морозной стужи
вошла хозяйкой в платье гостьи.
Мы лёгкий сотворили ужин,
раздели винограда грозди.
И кофе выпили. Устало
сказала дева: что же, ной!
Вина нам выпить не пристало?
Смотри, не справишься со мной…
Был воздухом бокал наполнен.
А ночь – звенящей тишиной.
В окне - морозно. В доме - полдень.
И азиатской страсти зной.
Мы спорили о тех, кто пишет.
Она рубила:

- Э-го-изм!
Мозги у них не выше крыши,
а мнят, что высший правят смысл.
Они все выскочки и франты,
и малокровье их удел.
Из тысячи один до рампы
добраться сможет, если смел.
И ты, карабкаешься, пишешь,
да не способен замечать, -
по лбу давно неровно дышит
плебея круглая печать, -
перед тобой в роскошном сари
весталка стройная сидит.
Рука изящна. Выгляд карий.
Нога точена. Попа …- Стыд
не видеть плотскую реальность,
за мнимой надо мной летать.
Смотри сюда: вот плеч овальность,
а ниже та, что налита
от сглаза скрытым не терпеньем.
Оно заключено в замок.
А здесь животик. Стоит денег
подгляд на маленький пупок.
Молчу о девственной природе.
Заборы задние шпаной
расписаны в подобном роде …
И туалеты, … Боже, мой!
Ты все ещё писать мечтаешь,
глаза блестят не обо мне.
Ну, так скажи: ты что-то знаешь
о том, чего в природе нет!

- Кругом права; и выпить кстати.
Давай вот это разольем.
Уж если есть – то надо тратить,
а тратят исстари вдвоём.
Я все ценю в тебе, родная.
И словом можно передать
бессилье букв, что между « а-я »,
и жеребца прямую стать.
На наши выспренние вздохи
о вашей внешней красоте
расшевелить способны похоть,
да гипнотический сонет.
А ты не атом – неделима.
И мастер, кто не разберет –
ты из ребра или из глины,
что лишне, что недостает …

- А поконкретнее! Рудаки
могу и дома почитать.

- Так вот, ты – стойкий стимул к драке
и скрытой ревности счета.
Не торопи. Сюжет картины
от перспективы не умрёт.
Послушай умного кретина,
не только то, что он наврет.
Кретин же мой, моя дебилка,
мне очень внятно говорит,
что скоро ты запустишь вилкой
и нервно брякнешь: сибарит!
А смысл увы не в связке строчек,
а в том, что я хотел сказать:
как правило, в тебе есть почерк,
одни чернила – как слеза,
другими пишешь откровенья,
а третьи держишь про запас.
Ты дочь осеннего рожденья?
Такие девы высший класс.
Они пытливы, расторопны.
Быка загонят за можай.
А если в них разбудишь хохот,
он будет поострей ножа.

- Вокруг да около. Когда же
ты приговор произведешь!
Мне любопытно то, что важно,
а ты в риторику, в галдёж…

- Написано у входа в бани:
ддесь оставляют гордый нрав.
И был бы я не прав и странен,
терпенью и вину не вняв.
Я ничего, мой друг, не знаю
о том, чего в природе нет.
О том, что есть – я мало знаю.
И скромно продаю совет:
Не приставайте к иностранцу.
Он мыслит задом наперёд.
И нет практического шанса,
что переменится черёд.
Вот если б ты, как Ню с пастели,
могла буквально тут же встать
в ту позу, - эта – для постели!
Сказал бы я. Но – не  проста.
А так как вся ты плоть от плоти,
в которой мелкий бес сидит,
то я оказываюсь против
и приговоров и защит.

- Не миновать тебе расстрела,
когда бы на дворе война.
И поделом! Как - не за дело?
Мораль, как дно души – двойна.
Ты ухитряешься возвысить
и, тут же следом, пригласить
туда, где добровольно высечь
себя не даст и одессит …
Да, мне пора свалиться в хохот.
и вилки, ложки и ножи
в тебя воткнуть.

– О! Это похоть!
А выше – страсти этажи.
Когда туда мы доберемся,
ты перестанешь утверждать,
что высечь деву – это нонсенс,
кнута ты будешь тайно ждать.
Да ты сама себя не знаешь,
пока за люстрой потолок
не станет тёмным. Ты зеваешь –
и исчезает толк и прок.
Я не настаиваю, что ты!
пытаться там других учить,
где только тот имеет опыт,
кто держит от него ключи –
по мне, потешный верх бесстыдства.
А то, что хочешь ты в кровать,
простое, в сути сибаритство.
и нечего его скрывать.

- Признаться, я не ожидала,
что здесь ты гору обойдёшь.
И мне тебя немного жалко:
ты так умён, что хоть не трожь.
Ни на один из тьмы вопросов
ответить прямо не сумел
Ни нет, ни да …Ни ржи, ни проса …
И на безрыбье – рак в суме …
«Когда бы жизнь семейным кругом
ты ограничить захотел», -
я б не пошла к тебе подругой.
Но так как о единстве тел
и душ пока воркуешь строго,
то можно бы и переспать …

- Не говори так. И не трогай
рудиментарного хвоста.
Мы начали с тобой со спора
о тех, кто пишет. А дошли
под ручку к выходу на ссору.
А это страсть уже шалит.
Ещё немного и ты скажешь,
что он законченный болван.
И это будет правдой даже.
Но притча лучше, чем молва.
«Когда бы жизнь семейным кругом
я ограничить захотел …» -
тогда бы взял бутыль подругой,
поскольку в совмещенье тел
не вижу ни судьбы, ни пакта,
дарующих свободе жизнь,
а только юрэ и дэ факто
за тем, что выскользнуло вниз!
Всё! За тебя, моя родная …
я пью до дна с тобой вино.
А мы живем, пока играет
в окрестностях любви оно!

               
КРЕСТ  СУДЬБЫ

Жизнь тебя переместила
в этот пригород вечерний,
где зачем-то поселилась
ты заложницей у черни.

Мы об этом промолчим,
о другом болтая много,
и, не прояснив причин,
доберемся до порога.

Пахнет бытом мелочей,
к к дверям из дальних комнат
выскреблась на звон ключей
сука черной масти – Тома.

Ты живёшь одна давно.
Обольщенный фотовспышкой,
твой отец следит с трюмо.
Он улыбчив, но не слишком.

Глухо бухают часы
в такт секундному смущенью:
ты уставилась в усы,
по-земному подбоченясь.

- Это сбрить. И это тоже.
И виски чуть-чуть поднять.
Это – можно не тревожить.
А-а...затылок подравнять…

Хищно ножницы мелькнули.
И расческа. – Ну, родной, -
взгляд из зеркала - две пули,
мимо цели – ни одной, -

-Вот сейчас ты станешь мужем.
Мерзость просто, как оброс!...
… Кофе и коньяк на ужин.
Позже – страсти в полный рост.

Что ты только вытворяла!
Ты не думала играть.
И под нами дна не стало.
А безумия – хоть трать.

Ты на части разрывалась.
И теченью отдалась.
И волна восьмого вала
Подхватила гребнем нас.

Мы уже не знали сами,
где есть что – и всё вокруг,
превратившись в осязанье,
вышло за предметный круг.

В нём росла такая песня,
что в отсчёте новых лет
я скажу тебе без лести, -
остальные песни – бред!

Эта – полное звучанье
на предельной высоте,
где семейный в светлой раме,
омерзителен портрет.

С той отчаянной субботы
и не знаю, как бы жил,
если бы приставил кто-то
к горлу твоему ножи.

Ты меня переместила
в пригород твоей вечерни,
где зачем-то поселилось
то, чего боятся черти.

Но об этом умолчим.
Звёзды там. А мы – под богом.
Им нет дела до причин,
от которых пыли много.

 
СЕРЕДИНА НЕБА

Стоишь ты посреди земли.
И над тобой средина неба.
С землёй ты будешь телом слит.
А в небо возвратится небыль.

Ты видел, что внутри земли
живет ядро природной жизнью.
А что посередине спит,
над головой, в межзвездном бризе?

Гипотезы, одна другой
курчавее и хладнокровней,
не жди - не объяснят покой,
в котором ночью светит ровно

твоя Полярная звезда
в зените или середине
Большого Млечного гнезда…
И ты молчишь под паутиной

раскинувшихся тысяч звёзд,
один - как кантовский вопрос.
Да, это середина неба,
где ты ещё пока что не был.

И жизнь уже за середину.
И бес в ребро. И ус в седину.
И ночь длинна сверчковым сплином.


ХИРОН

Вселенная и человек.
Разум высший. Разум частный.
А зодчий – тот античный грек,
что был к богам легенд причастным.

У первого воспринял суть
и перенёс в масштаб другого.
А формой пренебрег блеснуть –
она - для полностью слепого.

И если острова волной
снесёт опять под океаны,
и не отыщет новый Ной
той суши, где ковчег пристанет, -

не удивляйся, человек!
Твой остров – звездное скопленье,
ты с ним един, ведь даже век –
не век без твоего мгновенья.

               
ВЕСЫ               

Ты воздух, что вдыхает грудь
на островах любви желанной.
А человеческая грусть –
штиль мирового океана.

И на затерянном клочке,
в бумажном космосе вселенной,
напишешь ты – скажи, зачем
прекрасен род такого плена.

Как много нам дано понять
в короткий миг проникновенья
в ту область, где ничто тетрадь
и правит сила откровенья, -

где быстротечность не видна,
минуты, месяца и года,
и поднимается со дна
пестующая нас природа.


БЕЛАЯ  ЛУНА

В этот день был странный маскарад.
Человек без ничего и в маске
предлагал раздеться всем подряд.
И пуститься под там - тамы в пляску.
Было жарко. В сквере бил фонтан.
От толпы отклеился зевака.
И спросил:
- А сколько стоит?
– Дам
Каждому по томику «Живаго».

- И ещё, - прибавил он сквозь смех, -
тот, кто не спасует здесь, на сцене,
и перетанцует напрочь всех,
будет нашей девушкой оценен! –
На хлопок ладоней из угла
быстро заполнявшегося сквера
вышла Афродита, прилегла
на ступеньку.
– Ознакомьтесь: Вера!

Выдвинулся кто-то и спросил:
- Это как, серьезно, без наколки?
- Господа, послушайте, нет сил.
Мы работаем на совесть, без страховки.
Если есть желающие – раз…
А на три исчезнет наша Вера.
Ну, решайтесь. Танец и экстаз
у фонтана, посредине сквера…

Но толпа молчала. Кто смотрел
на его достоинства мужские.
Кто – на Веру. Это был шедевр.
Феи есть ещё и городские.
- Что же? Два… А следом будет три,
если не хотите представленья. –
Тут толпа задвигалась внутри,
выбросились руки нетерпенья.

- Подходите, господа сюда.
Есть у нас ещё живые люди.
Я уж думал, сгнили без следа.
Есть же, есть! А значит праздник будет.
Попрошу раздеться, господа.
Аккуратней! Некого стесняться.
Что дано природой – никогда
в рыцарях не оценить паяцам.

Есть контакт! Теперь один момент.
Кто из вас перехитрит другого?
Наша Вера – эт-т-то… Инструмент!
Так за дело, братья Казановы…
Зазвучал пониженный там-там.
А за ним вступил, который выше.
Бубеном пронесся по верхам.
И народ полез уже на крыши.

Четверо Адамов в пятачке,
У фонтана. В середине сквера –
Афродита Вера в «гамачке».
Ну а тот, кто в маске – в позе пэра.
Не прошло пятнадцати минут, -
Стали понемногу расходиться.
Те, что были вытянуты в жгут,
превратились в кисленькие лица.

Четверо давили гопака,
А один ходил гулять вприсядку.
Это надо видеть. А строка
не всегда, как глаз, летит в десятку.
Вскоре обозначился конфуз:
двое ни с того – с сего сцепились,
пятки перешли у них на юз.
И в фонтане позже оба мылись.

А там-тамы бились всё резвей.
И струился пот, у тех, что пляшут.
И в толпе прорезался плебей:
- Это нас крадут шуты у наших!
Маска повернулась на укол,
расставаясь с вялой позой пэра.
- Кто сказал? Он в приговоре скор.
Пусть покажет здесь, что он не серый.

Кто захочет заменить меня,
выйдет и инкогнито возглавит
продолженье праздника и дня, -
безусловно, не простак, а парень!
И коль скоро этот марафон
доведет от замысла до смысла –
то получит всё, чего лишен
был при эре псевдо-коммунизма, -

эту сцену, первые ряды,
и без слов на деле здесь покажет,
что совсем не тем он лыком шит,
из которого нам лапти вяжут.
Я же, господа, никак не шут.
и прилюдно сбрасываю маску.
А надеть её того прошу,
Кто в толпе без шутовской повязки.

Маску он слегка ополоснул,
Поднял высоко в своей руке.
- Кто поедет в Турцию? Самсун –
сущий рай на том материке.
Сразу вышел бойкий человек
и разделся просто, как в лесу.
- Я умею всё. Танцую брейк.
И беру и маску, и Самсун.

- Что же, господа – вот это так!
Этот парень – сеперевропеец.
Просто вышел, просто взял – беда.
Вот бразды. А я, где Вера – греюсь…
А там-тамчики удваивали темп.
Двое в пятачке песок топтали.
Новый в маске – что там «бывший» пэр.
Этот бил, что рефри на татами.

Здесь опять возник в толпе плебей,
Зазвенел, как раненая муха:
- Натаскали от бугра бл.....,
будто в наших ни соска, ни уха…
рефри поднял палец и спросил:
- Это как же понимать, простите?
Это значит, в наших бабах сил
Не хватает, чтобы здесь открыть их?!

Враки. Обернитесь. Вот цветок.
Светик, подойди, ответь на вскрики!
Этот Цветик знает в группе толк,
и покруче Веры будет в стрипе…
Так что попрошу вас, господа, -
общее собрание решило:
Веру мы смещаем – туда
помещаем собственное шило!

А толпа редела. Но ещё
приближались толпы любопытных.
Двое в танце. И с цветка течет
на песок её наряд нехитрый.
Снова обозначился конфуз:
рефри обернулся за сочувствьем –
на ступенях Веры нет, и «туз» -
даже не шестерка, - пусто-пусто.

В третий раз «расхристался» плебей:
- Я вам говорил, бараньи души,
не якшайтесь с призраком людей...
Зазовут вас не туда кликуши!
- Ты отец, - пришел в себя рефри,-
ври своё. А мы своё -  играем.
И ещё с три короба наври,
а Самсун как был, так будет раем.


СКОРПИОН               

Под градусом денно и нощно.
Жена  собирает манатки.
Грозится оформить и росчерк
Через декаду на святки.

А жизнь дорожает нахально.
А друг дешевеет надрывно.
И воздух уже не вдыхают,
И ртами хватают, как рыбы. –

Лихая российская спевка. –
до ног повалять дурака,
чтоб встретилась красная девка
и удаль проснулась в руках.

И вроде как больше не надо,
и счастья хватает на всех.
А вот и престольная рада
сорваться на топот и смех.

Единственно, в чём мы примерны,
так в равенстве диком своём,
когда ударяем по нер–вам,
дабы отодвинуть излом.

А в сказке есть, разве, отрада:
близка она и далека.
А здесь – человечество рядом.
И потные девки бока.

               
ПЛУТОН

Засыпал ты европейцем,
Просыпался ты китайцем.
Посмотревшись в зеркальце –
удивлённо тыкал пальцем:
- Это что за иностранец
С рожей наперекосяк…?
Твой дружок вчера, испанец,
Спотыкался и иссяк.

Вы с ним выпили изрядно.
Протрепались заполночь.
Ну так что же? Ну и ладно.
Надо бы себе помочь.
Где-то тут была аптека.
Помнится, за тем углом.
Ну и жизнь у человека,
если с вечера был в лом.

Отшибает память напрочь.
Помню ставил здесь вчера …
Надо помолчать и напрячь...
ох уж эти вечера...
Стол был вроде бы, раскошным.
И компания под стать.
Нет, мой бог, тебе ведь тошно.
Надо вспомнить и искать!

А, она лежала в сумке.
Позже в руку перешла.
А затем – как будто в рюмку.
А из рюмки – так-так-так …
Ты ее конечно выпил.
Но того не может быть?!
Как – не может …Ты же выпив,
заставлял соседа пить.

А сосед был тихо странен –
он давно зарёкся пить.
Ты его зарок подправил
и еще учил как жить...
Впрочем, это из кошмара,
если он тебе не снится.
Вот она! …Одним ударом
вспомнится и прояснится.

Засыпал ты европейцем,
просыпался ты китайцем.
Надо, надо быть умельцем,
чтобы высосать из пальца.


СТРЕЛЕЦ               
               
Из-за Двины, над барачностью Котласа,
на час восхождения альфы Стрельца,
возникло земное звучание космоса
и огласило барак до крыльца.    

В тех первых аккордах минуты рожденья
решалось так много, что ты не успел
при свете созвездия встать на колени,
как кто-то сломал уже несколько стрел,

и тут же подбили  горячим подковы,
и грубым тавро поднаметили круп,
а жестокой узды холодок бестолковый
сдавил уголки улыбавшихся губ.

И ты посмотрел в отлучённое небо,
и молча спросил, обращаясь туда,
где в спарринге с плотью ты, видимо не был:
держать мне удар? отвечать на удар?

-Смотри, это жизнь, - указало пространство. –
на острове ссыльных, куда ты попал,
бытует непознанный смысл постоянства,
В котором мгновение длится века.

Я в сильный контейнер тебя поместило.
Так, что же, учись им теперь управлять.
И крепко запомни: энергия силы
дана не за тем, чтоб её распылять.

Тебе я открою: в далёком когда-то
на землю такой же, как ты, прилетел
и сделал энергии перерастрату,
и преувеличил значение тел.

Он тем, кто тогда населял Эритрею,
позволил пространство на части разъять.
И в слабый контейнер забросил идею.
А дух, как известно, не может стоять.

И тесно им стало в разъятом пространстве.
А тот погулял и с земли улетел.
И тяга к нему обозначилась пьянством.
А поиск себя превратился в удел.

Тут кто-то из вас возомнил себя богом.
Иллюзия есть атрибут торжества.
Тебе я скажу: непосильно - не трогай,
учись то, что можешь, иметь и желать.


А этот из вас, что есть ноготь вселенной,
сказал, что устройство хозяйки постиг.
И толпы ногтей на руке современной
в связи с перестройкой отправил в постриг.

И я уж хотело сворачивать свиток, -
мне был очевиден последний пассаж, -
как тот, кто когда-то был с вами открытым,
меня попросил не тревожить пейзаж.

- Они ошалели от чувства свободы,
но, верю, что разум у них победит.
И я уступило, позволив народам
к работе над мыслью иметь аппетит.

И каждый контейнер был вовсе не грубым,
но взаимодействием с духом явил
не мыслей баланс, - равновесие трупов,
которые тыкали прочим – дебил!

С тех пор миновали мгновенья – столетья.
И вот и приспела задача твоя:
чертой очевидности связи пометить
в невероятности их бытия.

Ты будешь один. И в принятьи решений
измеришь пределы свободы и вкус.
И стрелы в колчане дождутся мишеней,
достойней которых не знал и Иисус.

И если ты хочешь быть мною спасенным,
не ставь на собратьях земную печать:
не стоит быть так уж совсем приземленным,
как и обо мне беспечально скучать.

И, главное, в чем неуместна поспешность!
Попробуй открыть им глаза на конфликт
всего, что они принимают за внешность, -
с их внутренним миром во множестве лик.

И, если возможно сведение формы
к проявленной сути конкретного «я»,
брак духа и плоти не будет расторгнут,
ему предстоит бесконечная явь.

Ты хочешь узнать, а достанет ли силы?
На острове ссыльных, двадцатый барак,
есть женщина, та, что не в меру красива, -
вот ангел-хранитель тебе на пока...

И больше не жди. А привстанешь с коленей,
забудь разговор, как высокую блажь.
Да, ты уже видишь пути вдохновений.
Скрепи договор. И по лестнице – марш  …

Ты тут же ступил на дощатость настила.
И через ступеньку, а где – через две,
стремление ведать площадки достигло.
Вот – в черном провале подсвечена «дверь».

Не мешкая, ты из колчана и к луку
проворным движеньем стрелу подобрал.
И, твердость вложив в напряженную руку,
нанес сокрушительной силы удар.

И вынесло «дверь». И под натиском света
забилась в испуге полярная ночь:
- Зачем ты просил у пространства совета,
Когда нет терпенья его превозмочь?

Ты странно напорист в стремлении к цели.
И вот откровение – браный памфлет.
Легко очевидность держать на прицеле.
Попробуй прицелиться в то, чего нет …

И ты отступил … Не прошло и полсрока,
судьба запросила опять рандеву.
Был почерк уверен. А кое-что в строках
никак не ложилось на место, в канву.

И ты засмотрелся – и звёзды смотрели.
И ты их спросил – и вопросом ответ:
Ты в чувствах был женщиной поздно расстрелян?
А надо бы раньше на толику лет.

Ищи теперь то, что доверчивей правды.
И дух укрепи разбитным ремеслом.
И впредь не касайся всеядной отравы,
Что блеет на площади вьючным ослом.

               
ЮПИТЕР

Ну вот … С утра погода.
И, кажется, восток
уже все тучи продал
на запад. И умолк.

На южной электричке,
которая битком,
тащусь вернуть привычку,
сбежавшую тайком.

Где лещ жирует тихо
и плещется плотва,
деревню Сильваниха
теснит к Оке Протва.

На рыбу ноль надежды.
А тянет посидеть.
И, созерцаний между,
извлечь хотя бы медь

из будничных завалов
зашоренной души.
Она избичевалась.
Ей речка – Кадаши.

В дороге, как обычно,
когда бросаешь дом
и проступает в личном
ответственность лицом, -

такие встретишь лица,
зажатые в тиски,
что хочется напиться
и зеленеть с тоски.

А рядом, здесь же рядом –
свободное лицо,
как цвет весенний сада
за нарезным крыльцом.

И чуть подальше тоже
о жизни говорят
два ветреных и схожих
на голубой наряд.

А руки, боже, руки,
не от сохи народ,
и я не близорукий –
и вижу: этот, тот

безвольно как-то держит
несдержанный кулак.
А, впрочем, сам ты – где же,
как не в России? как

не в этой электричке,
которая битком.
И я сошел нервически
с ражжатым кулаком.

А у Протвы степенно
плывет в Оку вода.
И катится ей смена
спокойная – туда.

На рыбу ноль надежды.
А надо посидеть.
Раскладываю здесь же
и удочки, и снедь.

И с тихим упованьем
на вероятный клёв,
дожусь, что на диваны,
по краю клеверов.

С души немного спало.
И можно приступать
к тому, чего не стало,
и что хотел искать.

Да, кто-то за кустами
известия включил,
про что-то в Дагестане
и что-то у светил.

И слышно, прочит диктор:
комета мистер икс
должна столкнуть Юпитер
с его «идеи фикс».

Сегодня и в субботу
в одиннадцать часов
произойдет природный
двойной перетасов.

Внутри опять заныло.
И то, чего искал,
водой как будто смыло
с прибрежного песка.

«Так вот оно в чём дело …
И ежели гигант
столкнется с этим телом
и перемкнётся квант,

какая там Россия,
какая там земля, -
Юпитер в пыль рассеет,
буллиты полетят.

И, может быть, рыбалка
последняя твоя!
Дурак ты, твоя мамка
и вся твоя семья…

Ты хорошо подумай
и выкинь этот бред.
Какую нужно сумму
из внеземных ракет,

чтоб этого гиганта
подвигнуть наконец
до извлеченья кванта.
Да это… Э-э, стервец!

А поплавок нахально
уводит рыба вбок.
Тяну и вертикальный
я чувствую рывок.

И … полетел Юпитер
с родной идеей фикс
по заданной орбите.
А я – на берег Стикс.


ЮЖНЫЙ  УЗЕЛ

Едва утратишь силу видеть,
И не откажешься смотреть,
Тебе навстречу зомби выйдет
И нарисует блиц-портрет:

Предложит водки, сигарету,
И женщин без и в кимано,
Взамен невесты –нью-карету,
И суперкрепкое кино.

Круизы, вестерны, и шоу.
На самых а….амских островах
Все семь земных чудес большого
Отеля высоко в горах.

И ты поймешь: тебе открыли,
Непосвящённому глаза.
И за спиной в лопатках крылья
Засуетятся хлопнуть «за».

И окрыленный, ты увидишь,
Что сам не смог бы рассмотреть,
А он сумел-таки предвидеть
И дать твой истинный портрет.

И постепенно, понемногу,
Он завершит переворот,
Что называется, с предлогом.
И вряд ли ты поймешь потом,

Каков конечный пункт прогресса:
Росток в глуши твоей души
Тебе напомнит зелень леса
И в плавнях плеск, и камыши.

               
КОЗЕРОГ               

Ты в детстве рисовал квадраты.
Вот в почве первое ребро.
Другие два в руках зажаты.
А сверху нимб и в нём Рембо.

Рожден шальным двадцатым веком
С его параличом мечты,
Ты ни в одном из человеков
Не разглядел её черты.

И к схеме эго-центрифуги
Соотношения свелись.
И не квадрат уже, а кубик
Всё: философия и жизнь.

И что же, разве так удобно?
А главное всегда вперед …
А то, что нет свободы в ребрах?
Не до того и не в черёд.

Итак! Безумие движенья
И представлений геомиф
Лишают сердце чувства жженья
О представлениях иных.

Зачем тебе соваться в дали,
Когда ты их находишь здесь,
Где славно крутятся педали
И цель преображает спесь.

Быть может так. Не скучно эдак?
А нет в движении твоём
Такого важного предмета,
Ради которого живём?

Любовь! Прости, но эту веху
В невероятно прожитом
Под шелест центрифуги века
Ты приумножишь – и потом.

А видимая толерантность,
Приличная в среде чужих,
Теряет смысл и элегантность,
И прелесть – первородный миф.

Да, спорит с шуткой бледный шарж.
В действительности проще
Надеть пальто, накинуть шарф
И напроситься в гости.

Но к часу если ты придёшь,
Будь спок – есть оплеуха …
Да будь ты самый нежный гость,
А он – хозяин брюха.

               
САТУРН

Тупой, придавленный народ.
Пустые фонари на лицах.
Морщин проспекты. Синь бород.
Внутри – подстреленная птица.

Сегодня, может быть, он смел.
А завтра – даже бесшабашен.
А послезавтра не у дел.
А после – после – просто страшен.

И эти крайности порой
Лбы неокрепшие сшибают.
Гора не сходится с горой,
Поскольку место своё знает.

Народ, же до безумья слеп
В земном души перерожденье.
И ценит первородный хлеб
Так, будто вырос он из денег.

Как будто всё, что ни возьми,
Настроено его стараньем.
Пустяк его сильнее злит,
Чем пошлое души страданье.

Да, здесь не идеально, сир.
И больше – неблагополучно.
И пьём мы разведённый спирт,
И выпадаем из … Поштучно.

               
ВОДОЛЕЙ               

Пора вернуться к вратам веры
От бесполезности искать
Под липами Страстного сквера
Не липовый загар виска.

И дама пик так не похожа
На ту, что ты привык иметь,
На ту, с которой время впрожиг
Могло к полуночи лететь.

Они чужим лицом красивы.
А возраст их совсем не юн,
Как той, чьё имя ты курсивом
Писал эпиграфом канун.

Предательство не знает меры.
Шагай, дроби материал.
Узнай себя, как самый первый,
Кто не обрёл, а потерял.

Она саднит слепой занозой.
Засела где-то слева, сбоку.
И надо сделаться Спинозой.
Принять, что не единен локон;

Дурна, и как все, спесива,
И минуло ей двести лун.
И не было её в «курсиве»,
Как не было самих канун.

А то, что жжёт? Ну что ж, до срока…
Ты сам с усами и мастак
Чужое имя вставить в строку,
Другую встретить просто так.

Хвала игре воображенья.
Кресту в твоём ночном окне,
Тому, что поиску сраженья
В вине альтернативы нет.

               
УРАН

Прости меня, суровый друг.
Я твой не выдержал экзамен.
Но я не предал. Только круг
Стал уже, где живой ты замер.

Жизнь оказалась не сложней,
Чем я предполагал вначале,
А только площе и страшней,
Чем твой гранитный в мыслях камень.

Так много в людях серебра,
Разменной выгребной монеты.
И я, как сын и старший брат,
Не смог принять к расчёту это.

Прости меня за мелкий быт.
Да прошлого не переменишь.
Ты не потерян, не забыт.
Но память о тебе не вменишь.

Да, родина твоя молчит,
Забывшись бредом в подземелье.
А у кого лежат ключи,
Тот не проснётся от похмелья.

Прости меня, суровый друг,
За час невиданной расплаты.
Мы варвары. И племя слуг
Кентурий Понтия Пилата.

               
РЫБЫ               

Когда б ты знал, что в истинную муку
Ты превратишь гражданский свой союз,
Что доверять смешно тебе, как другу,
Что ты в игре – шестёркой битый туз;

Что в мире иллюзорного достатка
Есть столько мёртвой силы над тобой;
И ты любить не сможешь без остатка,
И не спасёшь любовью от другой;

И что, как предок, ты на середине
Земного невозвратного пути,
Не отличишь последствий от причины,
Не сможешь выход и себя найти, -

Ты и тогда б искал земное счастье
Быть целого неоспоримой частью …

               
НЕПТУН

Был поворот и визг колёсный.
Машину подчинил руке.
Шофёр находчивый и рослый, -
Ты даме предложил букет.

Она сначала отказалась, -
Отнекивалась, а потом
Ей надоела твоя шалость.
Ты стал, со слов её, котом.

Ты холодно сорвал машину
С обочины. Ну что ж, вперёд!
И снова завизжали шины,
В крутой въезжая поворот.

А спутницу трясло, бросало.
И пыль гнало из-под колёс.
И тут сверкнула грань кристалла –
И выплеснулся сбоку плёс.

Всё! Передых и остановка.
И ты, как записной нудист,
Разоблачился резко, ловко,
И бросился с обрыва вниз.

Ты, как ездок, был просто мастер.
А как пловец – с частицей  «не».
Нептун был, к счастью, не у власти.
И даже не при бороде.

Ты захватил его манатки,
Трезубец, бороду, серьгу.
И, замочив немного пятки,
Предстал на диком берегу.

Перед тобой стояла рыба
И так смеялась над тобой,
Как будто ты из царства прибыл
В крючках с разорванной губой.

А ты был строг и неподкупен.
И возвышался в полный рост.
И ждал, когда момент наступит,
И пересохнет рыбий рот.

А рыба, хохоча, вильнула
Своим раздвоенным хвостом
И так тебя в ноздрю хлестнула,
Что ты зарылся под кустом.

Когда поднялся, - только волны,
Не волны даже, а круги …
В глазах туман, в ушах иголки,
И плеск, терзающий мозги.

Обратно ехал ты, гадая:
Что это – сон? А может – явь?
А дома в клетке попугая
Тебе кричали: ну-ка, вплавь …

Ты прометался все три ночи.
В машине был, как тот Иван.
И снова съездил на песочек,
Где на тебя нашел дурман.

Валялись там серьга, трезубец,
А рядом – рыбья чешуя.
Ты загрустил. И снова улиц
Не замечал. И спал плашмя …

… Когда вчера я объявилась,
ты дохлой рыбой замолчал.
И только жилка редко билась
Чуть ниже уха до плеча.

Ты поразительно устроен,
Мой незадачливый Нептун.
Нас будет скоро … скажем – трое.
А ты всё ищешь где-то ум.

Послушай, всё предельно просто.
Его ты вовсе не терял.
На том обжитом нами плёсе
Ты в воду даже не нырял.

А ты нырнул в меня, как в омут.
И вынырнуть уже не смог.
Так что держи меня, свой хомут.
И выдави хотя бы слог …

               
ЧЁРНАЯ ЛУНА

Была японская погода.
Луна сквозь облачность в разводах.
А ниже – силуэт сосны.
Ты сразу вспомнил наши сны.

Мы в детстве в ночь с тобой мечтали
Про самурайские батальи
Под лунным диском, что висел
Почти - что на такой сосне.

Но, та была на Украине.
А эта, в годы засрединны,
У полуночного пруда,
В столице славы и труда.

Теперь уж бывших, откормивших,
Не нас, а их – опять оживших …
Ну, японская погода!
Прут они. И год от года

Крепнут, будто самураи,
Не в игры детские играя …
Такая, значит, связь времён.
Была мечта – а вот умрём.

               
СЕВЕРНЫЙ  УЗЕЛ

Казалось бы, зачем тебе иметь
Разгадку о земных путях творенья?
Ты ценишь золото, - имеешь медь,
Отчаянную мерзость запустенья.

О боже! Да за что он наказал
Тебя рожденьем на земле и жизнью …
Не слышал, что и кто-то развязал
И часть узла – так вязь его капризна.

Завязано – и накрепко – морским.
Прости за дилетантское сравненье.
Мы тянем на себя узла куски –
И «мертвых» прибавляется сплетений.

Вот, разве, гений выдернет конец –
Попробуем попробовать распутать.
Попытка – эстетический юнец
С дилеммой: гулливеры – лилипуты …


***

Перед тобой открыт рояль.
А к клавишам не рвутся руки.
До - ре. Ми – фа. Фа – соль. Ля – ля!
Не больше. Сиротеют звуки.

Во время оно ты мечтал,
Бессонницу прикрыв ладонью,
Сесть за пюпитр и начеркать
Очарование агонии.

И вот она звучит уже
Без вымысла и озаренья, -
Как окончание торжеств
Без суеты приготовленья.

Закрой рояль. Возьми перо.
И нарисуй скрипичный узел,
Начало может быть сестрой
Свободного от темы блюза.

               
ЗЕМЛЯ

Что ж … мы опять в себя пришли,
Туда, где много раз бывали.
Кто не живёт, тот не грешит, -
А кто грешит, живёт едва ли …

Вот этот тонкий инструмент
Был кем-то назван камертоном.
Перед приходом, в икс момент,
Едва-едва, но был он тронут …

Что это было? Бег волны
От колебаний атмосферы?
А это мы, да, это мы –
И отзвук, отклик, так примерно.

Он -  тот настрой души,
Что выявляет фальшь мгновенно.
И тут грешишь ты, не грешишь,
А фальшь – увы, не откровенность.

Так сохраняет он её,
Твою туманную обитель.
И если в сбое камертон,
То ты, прости, почти не житель.

Такие вот, мой брат, дела:
Мы все зависим от чего-то.
А эта связь особо зла –
И не выносит идиотов.

Быть может, это в минус ей.
Но, знаешь, здесь коварно тонко.
Я среди множества людей
Прощу, пожалуй - что, – ребёнка…

Твой дух на отдыхе сейчас
И у тебя свободен разум.
И если ты не против фраз –
Мы перейдём на парафразы.

- Неважно, сколько лет назад –
Сюда Сомненье забежало.
Безвольно тёрлось и в глаза
Смотреть отчаянно боялось.

Твой дух в тот вечер тосковал
После физического рвенья.
А Разум занят был – искал
Куда ушло Соображенье.

Не знаю, как они сошлись –
Воображение с Сомненьем.
Но только факт: взлетело ввысь
Сомненье. И – без Сожаленья!

И тут, по сказке, началось.
Свидетель – Память в разговоре:
«Я слышало от девы Злость
Чуть не полдюжины историй…

Одна из них как раз о том,
Что человек пришел оттуда, -
И тут Сомнение перстом
Воткнулось в мозг, что вилкой в студень. –

- Суди само: его так тянет
Сорваться с места и лететь
Туда, где перспектива вянет
И не у дел Авторитет.

Он может взять и отказаться
От Совести и от Меня,
Тебя заставить здесь валяться,
Покой на что-то променять…

Мораль забыть, без Сожаленья
Обходится почти всегда.
Любовь – та не дороже Денег.
Одну Удачу может ждать.

И то, когда она приходит,
Её заменит на Успех.
Да, с ним мне ясно. Жизнь проходит,
Его любимец – Смех да Смех.

Ну, разве всё это земное,
Само ты здраво рассуди!
Служить ему немного стоит –
Вот он, с газеточкой сидит.

Напыщен, будто понимает,
К каким чертям земля летит.
И Страх его не донимает,
А если тронет, то слетит.

Ещё вот наша неизвестность
Встревожить может иногда.
Так он её, а с ней и Страссы,
Пытается вином лягать.

Надежду подменил Расчётом,
А Веру… Ей не повезло!
Так много у неё работы
И вся бездарна, как назло.

Она, бедняжка, исхудала,
На что похожа, не скажу…
Её он держит со Скандалом,
А тот подобен стал ужу.

И Память сильно истрепалась,
Уже не помнит ничего.
От Жалости осталась Малость.
Зажёванный пропал Почёт.

А, впрочем, всё не перечислишь.
И так достаточно улик.
Воображение, ты слышишь?
Довольно высоко парить.

- Ты чётко место указало,
Моё Сомнение. Итак!
Чтобы от нас не ускользало
Его величество Пустяк,

Мы к Главному его привяжем:
На помощь Случай призовём.
О замысле ему не скажем,
А тихо воплотим вдвоём.

А план так прост и гениален,
Что нам Везения чуть-чуть,
И случай станет уникальным:
Дух двинется в обратный путь.

Я как уговорю Сознанье –
Хозяин твой безмерно туп,
С тобой он вместе по незнанью,
А сам давно ходячий труп.

Когда его оно оставит,
Он тут уже всецело наш.
А смерть помедлить не заставишь –
Она с душой на абордаж.

Дальнейшее давно известно.
На сорок дней Душа взлетит.
И нам с тобой пустое место
Занять никто не запретит…»

Такие вот на Память речи
Свалились в тот урочный час.
А Разум твёрд – ещё не вечер!
Обоих выгнать. И сейчас.

Но Дух не подтвердил решенье,
Дал риторический совет:
Что делать – без Воображенья
И без Сомнения в себе?!

А им сказал: два средних рода,
Как не верти – вы не мужской,
Ни пол – ни полтора урода…
Затея ваша – звук пустой.

Запомните язык желанья:
Не права неразумным быть.
Иначе, в безусловном плане,
Игру со мной пора забыть…

Всё так. Теперь ты представляешь,
Что получается порой,
Когда в себе баланс теряешь, -
Душа становится норой.

Спасёт опять, таки, работа.
Быть, правда, легче мужиком
И бабой, скажем, всю природу
Сведя к нажитку с табаком.

В них прост, а где и откровенен
Намёк на взятый в руки гуж.
А ты страшишься упрощения,
Поскольку знаешь, в чём ты дюж:
Грубы умы и чувства чёрствы,
И хитрость хватка, да мелка.
И с удивительным упорством
Гордыня виснет с потолка.

Куда уж тут искать чего-то.
В себе потише просидеть.
А дурь – то дурь и не работа,
И вовсе как душевный бред.

Смотреть нисколько не обрыдло
На свой творительный падёж.
Найти б такое – взять и выдрать!
Да все такие – что не трожь!

С поэтами примерно ясно.
Когда живут в пространстве бед,
Молчат про суетную частность,
Дав Провидению обет.

А между тем, в Душе подстрочник
Даёт буквальный перевод,
Что ничего ни мысль, ни почерк
В судьбе других не повернёт.

«Трагедия» не в том, маэстро,
Что Доброе в борьбе со Злым,
А в том, что в Частности – Безвестность,
И Норму не привлёк Призыв.

Потомок Демона летает,
Кружится над твоей душой.
Чего-то ждёт. Она святая.
- Пока что! Даже хорошо…

               


Ящик Пандоры
------------

1.
Рожденный в стае человека
На стыке века половин,
Ты обнаружил в жизни слепок
Тыла, зоны и войны.

Она уже отгрохотала.
А в душах всё ещё гремел
Другой холодный стук металла
В нечеловеческий предел.

И в редком зрелом человеке
Послевоенная пора
Дышала вольно мыслью крепкой –
На быт переместить «ура!»

Свой ус поглаживая жесткий,
И трубкой гения блеснув,
Верховный уносился в космос,
В пятидесятую весну.

Ему изрядно надоели
Земные куцые дела:
Страна была почти постелью
И закусила удила.

Он чувствовал избыток власти:
Вино к утру отяготит
И миф развалится на части
Его одежд и наготы.

В истоке Сетуни темнела
И падала на лес заря.
Он видел в этом знак предела.
А значит, бренная земля

Ресурсы тела исчерпала
В панисторическом ряду.
Пора, во что бы то ни стало,
Найти замену ей – звезду.

«Но это сличком. И ма-чтабно.
Надежней космос ваабче
Имеет, как цэл и тэм аслабить
Давлэние зэмных вэщчэй,

Затем, что в роли чэлавэка
Эршица подлый чэловек, -
С чэрэз век, ужэ калэка,
Смырица с ролью ат калэк!»

Глобально бредил жрец верховный,
Верховной движимый мечтой.
И анфиладой красных комнат
Сапог отскрипывал в ничто…

2.
А ты, призонный сеголеток
Верховной голубой мечты,
Был через год подругой предков
Из зоны вывезенным в тыл.

Цвела во всю на Украине
Свободы первая весна.
В одной из половинок Винниц
Был дом, где ты два года спал.

Из откровенного рахита
Тебя вытаскивал живьём
Знакомый врач – каким-то хитрым
Народным ворожным зельём.

И там, на житной Украине,
Ты понемногу подрастал,
Обласканный, как в третьем Риме,
Под знаком Южного Креста.


3.         
Твой дед – протоирей при церкви.
И богу истово служил.
Не форме, нет. И просто жертвы
Он на алтарь не положил.

Духовный отпрыск семинарий,
Он в сане всяко претерпел
И строг был сам к себе в сутане,
И без сутаны – не добрел.

Четвертый сын большого рода,
Обукраиненый поляк,
Из Буковины польку сходу
Он взял на родственных паях.

Давно они тащили вместе
Семьи нагруженный обоз,
И бабушка слыла известной
Учительницей в Наркомпрос.

В двадцатых паводок кровавый
Дошел до прикарпатских стен
И деда прость арестовала,
Вменив в вину, что он был сын

Малороссийского поляка,
Замешанного в январе
В понятном деле: шляхту спрятал
В костел от полудикарей.

               
4.       
В избытке тела к Енисею
Весной катилась Ангара.
А гнезда звёзд в воде густели
На опрокинутых горах.

Баржу, подцепленную тросом,
Тянул в верховья катерок.
На ней в бушлатах – не матросы,
А ссылка вдоль и поперёк.

Был воздух вольности так беден,
Хотя немыслимо пьянил,
И в нём отец твой плыл и бредил,
От Ангары он родом был.

Что сок души глухого края,
Туман в распадках настывал,
Отец смотрел и обмирая,
Душа сочилась за увал.

Там близко родина и детство,
Мать и сибирская родня,
И вспомнилось шальное бегство,
И корни вырванного пня …

…Судьбе как будто не фартило –
Из связки вышибло отца,
А позже самого скрутило
Лефортовским концом хлыста.

О, это сложное терпенье! –
Зло испытать и пренебречь,
И, пережив разлив весенний,
Жизнь свою очеловечить.

Откуда вживчивость такая?
Что в этой ставке трезвых сил?
Быть может – творчество толкает?
Куда? И некого спросить …

Баржа натружено молчала,
А трос внатяг в корме скрипел.
Никто не знал конец начала,
И к этому концу припев.


5. 
Мотыгино на лысом взгорке,
Дощатый продувной причал,
Реки изгиб и скалы в створке,
И спад таёжного ручья.

Домов пять-шесть, зане не видно.
С причала смотрит человек,
В руке портфель, лицо отбрито,
Фуражка в голубом огне –

Слуга вождя и царь природы
И в будущем ещё затмит
Натужный всплеск своей породы
Околышем чужой тюрьмы…

Здесь твой отец на поселенье
Определен был на пять лет.
А катер потянулся к Лене
И трижды просигналил вслед.

Разрыв с материком Гулага
Швырнуло эхо в скальный створ,
И в голову ударил брагой
Синеющей тайги простор.

6.
Любовь отца, из здравствуйлага,
Перемещенная в бытлаг,
Черпала землю тряской драгой
И засыпала ей овраг.

И это был предел мечтаний
Для прежней дочери попа,
Поскольку «Смершем» в сером зданье
Ей выдан срок был от пупа …

… Когда отхлынула за Неман
От вязов Припяти война,
Припомнили румына - «немца»,
Которого любить она

Могла бы, даже если б землю
Не вырвали бы у врага.
Война, всему занизив цену,
Любовь держала за рукав.

Ей было чуть за девятнадцать.
И переводчицей она
В комендатуру из мистрадства
Была в тот год отряжена.

Немецкий знавшая на совесть,
Подруга скромной красоты,
Она имела редкий голос,
А время сделало простым.

Война надежды разметала
И бросила в конторский быт,
А позже и судьбу сверстала
В ту сторону, где печь дымит.

И квартирант, румын влюблённый
Её от эшелона спас,
Когда четвёртые погоны
В Проскурове меняли масть.

Тогда отхлынула за Неман
От вязов Припяти война.
И вспомнили румына – «немца»,
Да и поехала она

Сначала в летние дубравы,
Затем на зимний Дубровлаг,
Где предоставили ей право
Про очи петь под пенье драг.

7.
Бесчувственная дама! Боже,
Творец, ты не сошел с ума,
Когда узнал, что дама множит
С душой распавшейся тела.

Убийцы слов, убийцы дела,
Убийцы времени и сил,
Воды и воздуха, и тела
Твоей, кормилица, земли.

Распад, как точное движенье
К тому, в чем продолженья нет.
Вкус жизни ты, как прежде ценишь,
Недооцениваешь бред.

И ты скажи, ради чего
Сменились сотни поколений,
Ради чего в душе живет
Божественное откровенье?!

Цинизм взошел на Эверест
И о тебе цинично судит,
Что ты и есть тот самый крест,
На коем жизнь распята будет,

Без права быть и повторять
Немыслимое злодеянье.
О боже! Как не потерять
Избыток уваженья к даме

И сохранить остаток сил
В конце свихнувшегося века,
И наконец-то не простить
Убийцу слова – человека …

Неощущение греха –
И молчаливое страданье.
Не долетевшая строка –
И слух, замкнувшийся в нирване.

Отверженное естество –
Движение в страну удобства.
А время выложит на стол
Свой аргумент – улыбку жлобства.


               
8. 
Россия гибнет.
Вещий наказал.
И я не поднял
выжженные брови.
Ночная площадь.
Яро…стный вокзал.
И Вологда …
Ты мечена по крови.

Она не сможет
сердце сокращать
И общим местом
стать в словах известных:
мы там, где есть;
и нечего кричать
о родине,
как, впрочем, и о чести.

В чертах лица,
скользнувшего, как тень,
в ту область,
Где находишься изустно, -
я нахожу, что
не корчуют пень,
не рубят лес,
где заповедно пусто.

В густых лесах,
где в беличьи глаза
двустволкой смотрит
выстрел покаянья,
живу затем,
что находился за,
а не в вокзале
в темпе ожиданья.

Позвольте слово,
Варлам, за других
и за этапы,
что непроходимы.
в конце концов,
попытка слова – миг,
которая,
как вздох необходима.

Быть может мысль
немножечко горчит.
Без соли пресное
вменить в новинку.
Ночной перрон
и Вологда – молчит.
А шаг тропит
январскую тропинку.

И здесь, и там –
заказанное – фальшь.
А купола, -
резки их очертанья.
Россия гибнет.
И январский марш
тринадцатый
в октаве Блока танец.


8.
Средне - русские увалы.
Поезд шаткой колеёй
Тянется провинциалом
В август, смоченный Ильёй.

Грохотнул над Черепёткой,
Прошумел Суворовом
И с межстыковой чечётки
В степ ушел раскованный.

Ты рванул дугу стоп-крана
До отказа: визг, накат,
Скрежет. И – шагнул в бурьяны
В мятой кепке простака.

Здесь, на жарком полустанке,
Сразу от дороги – лес.
И без суеты и банков,
Без машин, звонков и без

Оглушительного треска
Бесконечных новостей,
Жизнь своё находит место
И несёт свободно крест.

Опёнок буйствует на пнях,
Орешье изобилье,
Трав и воздуха размах,
В небе птицы крылья.

Ты свободный человек,
А не муж Пандории,
Где гремит ХХ век
Ящиком истории.

Скажут – бегство… Ан! возврат
В широту России.
Здесь дубняк твой старший брат,
Младший брат – осинник.

И в корнях зажат итог:
Пласт жилой истории,
А в дупло упрятал бог
Ящик от Пандоры.


***
ТЫ ПРОЖИЛ ТЫСЯЧУ НЕЛЁГКИХ ЛЕТ.
И ТО ЧТО ВИДЕЛ – ПОНЯЛ И ПРИМЕТИЛ,
А ВСЁ ЖЕ, ЧЕЛОВЕК, ПОКА ЗАВЕТ
ТЫ НЕ ДОЧЁЛ И В НЫНЕШНЕМ СТОЛЕТЬЕ.

ТЯ ИЩЕШЬ ЦЕЛИ, ДОГМЫ. А ЛЮБВИ
ОТСУТСТВИЕ В ШАГАХ НЕ ОЩУЩАЕШЬ.
И МОЖЕТ БЫТЬ ТЫ - ГРУБОЙ ВОЛИ ЛИК
ЕЩЁ НА ЭТОЙ СЦЕНЕ ВОПЛОЩАЕШЬ.

БЕЗ РЕЖИССУРЫ ГЕНИЯ ХРИСТА,
ПОД МУЗЫКУ МИФИЧЕСКОГО РОКА.
ЛИБРЕТТО ГЕНИАЛЬНО. ТКАНЬ ЛИСТА
ИСЧЕРЧЕНА - И НИКАКОГО ПРОКА.

А НАДО ЧЁТЧЕ МЫСЛИТЬ О ТЕБЕ:
ЧТО ПРОСТОТА ЕСТЬ ВСЁ ЖЕ КАТАСТРОФА
И ТОТ ИСКОМЫЙ ЛАМАМИ ТИБЕТ:
ЛЮБОВЬ – ТВОЙ ФАС, А ВОЛЯ – ЖЕСТКИЙ ПРОФИЛЬ,

КОТОРЫЙ УТВЕРЖДАЕТ ЧАСТЬ ЛИЦА,
КАК БЕДНЫЙ РАКУРС НИЩЕЙ ПЕРСПЕКТИВЫ
В ЛИБИДО БЕЗНАДЁЖНОГО ИСТЦА,
ГДЕ ВОЛЯ ВНЕ ГАРМОНИИ ФИКТИВНА.

                ***