День рождения мёртвой мамы

                I
         
      Мама умерла уже тут, в Израиле, три года тому назад. Умерла как-то вдруг.  Рива, сестра, рассказывала потом ему, Мише, что в тот день мама чувствовала себя хорошо, суетилась на кухне, устроила даже маленькую постирушку, вечером постелила постель.  А через пятнадцать минут Рива услышала хрип... 
      Мама умерла, а после неё осталось много всего. Осталась её комната, её книги, вещи, великое множество каких-то мелочей в ящичках шкафа и письменного стола. Остались дети, внуки и внучки, сами уже народившие следующее поколение. Осталась могила, куда все они ездили иногда. И ещё остался день рождения.      
     Обычай отмечать день рождения умершего отца мама установила после его смерти сразу и категорически – как и всё, что она делала. Двое суток на кухне жарилось и парилось, приходили все те, кто приходил и к живому отцу, и если первые полчаса за столом было торжественно и грустно, то попозже начинали уже тихо балагурить, а потом и вовсе лихо допивали водку, хвалили еду и пироги и разбредались по комнатам маленькими компаниями, рассказывали новости и анекдоты. Музыку, правда, не включали. И Мише казалось – где-то тут, в одной из комнат, рядом с дядей Изей или дядей Яшей, сидит отец. Миша ловил себя на мысли пойти поискать его, и тогда становилось не страшно, а грустно.
       Обычай этот мама привезла в Израиль и неуклонно соблюдала его на всех съёмных квартирах – в Афуле, Натании, Хадере…  А когда, наконец, мама с сестрой вместе купили свою –  в Иерусалиме, – то тут уж, как говорится, сам бог велел! Когда пришёл первый после маминой смерти день её рождения, Миша не сомневался, что Рива как-то его отметит. Миша позвонил ей и спросил, можно ли приехать, но услышал непритворное недоумение в голосе сестры. А в Хадеру, к себе в дом, где всё уже рушилось, звать не хотелось.
 
       Мама была категорична, своенравна и обидчива. Но была она и добра, и скора на помощь, и безоглядна в принятых решениях. Всю жизнь она занимала высокие посты в Совмине, была в курсе начальственных интриг, хамства не терпела и от первых лиц, но все уборщицы, секретарши и прочие малые и бесправные бегали к ней – и она пробивала места в очередях на квартиру, койки в больницах и переэкзаменовки на заочных отделениях. А тут, в Израиле, дочка, зять и внуки сразу указали ей на новое положение: здесь тебе не там, сиди тихо, когда понадобишься, тебе скажут. Но мама не приняла нового своего положения, не смирилась. Она завела множество подруг разного возраста, которые приходили к ней, и говорила с ними твёрдым голосом, правильно строя предложения и подводя итоги, как прежде говорила с министрами. Так же ясно и твёрдо говорила  мама и с Мишей, когда он ещё ходил в детский сад, но Миша её не боялся и даже сам начал говорить по-маминому, за что неоднократно был бит сверстниками, пока не пошёл в секцию бокса и не выучился драться.
      Рива, как и мама, тоже делала всё сразу и категорически, но умения этого не афишировала и придавала событиям образ естественного хода вещей. Когда между мамой и мужем Ривы стали возникать все усиливающиеся трения, Рива естественно встала на сторону мужа. Когда мама начала готовить себе отдельно и есть в своей комнате, Рива естественно это приняла. Когда с треском развалилась мишина семья и пришлось оставить квартиру и работу в Хадере, Рива естественно и спокойно объяснила ему по телефону, что к ним в Иерусалим приезжать не надо, а работу и жильё проще найти в Тель-Авиве, где Миша тогда ночевал у своего коллеги по прежним университетским временам. Миша подавил желание матюкнуться, повесил трубку и устроился ночным сторожем. Жена коллеги помогла ему снять комнатку у своей подруги, и то, что называлось мишиной жизнью, продолжалось. Иногда Миша думал, что мама умерла, потому что знала наперёд и не захотела увидеть того, что неумолимо назревало в его жизни. И вот подошёл новый день рождения мамы…

                II

       На работу Миша приехал, как всегда, с последним автобусом, но всё равно за полчаса до пересменки. Эти полчаса он просидел в будке возле соседнего здания с весёлым, молодым  Борей из Бухары, тоже охранником, и они до вкусного слюноотделения поговорили о рецептах приготовления плова, в чём оба знали толк. Там же, у Бори, он сменил цивильную рубашку на «сторожевую» - охранная фирма требовала безусловного соблюдения формы одежды. Проще, конечно, было надеть «сторожевую» рубашку сразу там, где он жил, – в своей крохотной, душной комнатке. Назвать её «домом» Миша не мог даже мысленно – настолько далёк был образ его жизни и состояния души от всего, что связано с понятиями «дом», «дома», «домой»…
     Без пяти одиннадцать Миша вошёл в холл своего здания и поприветствовал напарника Славу, уже заканчивавшего смену. Слава был 60-летним московским режиссёром, конечно же, не нашедшим ничего и близко похожего на его прежние занятия. Он уже завершил процесс обратной смены рубашек. Нет, Миша был не единственным, кто стыдился показываться на людях в рубашке сторожа, ибо униформа эта воспринималась всеми как клеймо неудачника, как символ крушения всех надежд и амбиций. Самое любопытное, что иногда это было совсем не так. Например, старый толстый израильтянин Йоси, тоже стороживший неподалёку, имел два магазина, торговал валютой, а в ночных сторожах сидел по каким-то таинственным причинам, связанным с налоговыми законами. Но и Йоси утром уходил из своей будки в неописуемо пёстрой гавайке. И никакая сила не вытолкнула бы его на улицу в белой рубашке, украшенной одноглазым профилем орла и детективно-романтическим словом «секъюрити».
       Место у Миши, исходя из профессиональных соображений, было почти идеальным: не какая-то ветхая будка, а роскошный холл огромного административного здания. Зимой не холодно, летом не очень жарко, почти без комаров, начальственных визитов и утомительных обходов. Нет, конечно, раз в ночь появлялся проверяющий от фирмы, но уж потом можно было положить голову на стол, отделённый от остального пространства монументальной мраморной стеночкой, и подремать…  Плохо было лишь то, что в холл выходили двери ресторанной кухни, откуда в зал через служебный вход 24 часа в сутки сновали симпатичные мальчики девочки с огромными подносами и при этом переговаривались такими голосами, что у Миши закладывало уши. Впрочем, за год Миша попривык и не обращал на официантов внимания – так же, как и они на него. После пересменок освободившиеся мальчики и девочки притаскивали на свои несколько столиков в другом конце холла огромные тарелки с мясом и зеленью и бокалы с вином и пивом и поедали и выпивали всё так лихо, что становилось ясно: отбирали их по признаку хорошего аппетита! Однажды Миша почему-то пришёл на работу без обязательного бутерброда и попытался выяснить у пробегавшего мимо мальчика, нельзя ли купить какую-нибудь булку…  Тот послал его к ответственному по смене, этот – к ответственному по кухне, а уже ответственный по кухне – к официанту, который Мишу уже посылал...  Больше попыток вступать с рестораном в деловые контакты Миша не предпринимал.

       Заперев железные ворота подземной стоянки и выключив освещение на безлюдных уже девяти этажах, Миша уселся на своём стуле с неограниченным числом степеней свободы. Стол перед ним был похож на рубку корабля – с разными пультами и экранами контроля, – и на этот стол он поставил водку и свечу. Водку из маленькой бутылки он налил в пластиковый стаканчик, свечу зажёг, и розовый язычок сначала заметался и задёргался, а потом засветился спокойно и ровно. Из другого кармана своей необъятной сумки Миша вытащил мамину фотографию в железной рамке и поставил рядом со свечой. Полюбовавшись фотографией, где ещё моложавая мама стояла возле таких знакомых колонн Оперного театра, Миша выпил водку и заплакал. Вообще-то слезливым он не был никогда. Он не плакал на рыжих выгоревших июньских холмах  душанбинского кладбища, когда хоронили отца. Не плакал на прокалённом израильским солнцем плато, где заранее приготовленные могилы терпеливо ждали своих будущих обитателей и, словно зевая, раскрывали прямоугольные бетонные рты. Один из таких ртов проглотил
в тот день маму, запеленатую в какие-то белые тряпки. Потом, вспоминая маму, Миша часто оказывался недалеко от мокроты в глазах, но быстро с ней справлялся и воли себе не давал. А сейчас слёзы текли по щекам горячо и обильно, щипали кожу и падали на брюки. Миша не мешал им. Он не боялся, что кто-то увидит его – пятидесятилетнего, усатого, ещё худощавого, но уже начинающего полнеть и седеть – и это будет стыдно и нелепо. Он думал о маме, которая могла бы прожить дольше, а свои последние годы – и наверняка лучше.
       Миша вытер слёзы и поднял глаза. Перед мраморной оградкой стоял Дани, «Дани-проверяльщик», как называли его сторожа из бывшего Союза.
       – Пьём водку? – спросил Дани на иврите.
       – Да, пьём водку, – легко согласился Миша, не балуя Дани разнообразием лексики.
       – Почему? – лаконично осведомился Дани.
       – Сегодня день рождения моей мамы, – сказал Миша.
       – Если так, то почему ты не у неё? – резонно спросил Дани.
       – Она уже умерла, – сказал Миша.
       – Разве у русских есть обычай отмечать день рождения человека, если он уже умер? – недоверчиво спросил Дани.
       – Не знаю, что есть у русских, – сказал Миша, – но в нашей семье есть такой обычай.
       – Это другое дело. У тебя есть ещё водка? – деловито спросил Дани.
       – Есть, – ответил Миша.
       – Тогда налей мне, – потребовал Дани
       Миша налил Дани водки в чистый пластиковый стаканчик.
       – Себе тоже!
       Миша налил себе тоже. Дани взял водку, опустил глаза и вдруг каким-то не своим, а высоким и гортанным голосом начал выпевать «кадиш» - поминальную молитву. Остановился мальчик-официант, пробегавший рядом с подносом. Миша не знал «кадиш», но мальчик знал и, не выпуская из рук своего тяжёлого подноса, пел вместе с Дани таким же высоким и гортанным голосом.
       Потом Дани, немного помолчав, сказал – А;мэн! – и медленно выпил.
       – А;мэн! – повторил мальчик и убежал.
       – А;мэн! – сказал Миша и вслед за Дани выпил водку тоже очень медленно, как не пил её никогда.
       Помолчав, Дани спросил:
       – Всё в порядке, Михаэль?
       – Всё в порядке, Дани.
       И Дани ушёл.

                III

       Дани ушёл, а ночь продолжалась, и на огромных чёрных часах на стене холла красными лампочками высвечивало время – 00.25. Начались новые сутки, и день рождения мамы пришёл уже не только по-израильски, – с первыми звёздами на небе, – но и по привычному для прошлой Мишиной жизни порядку – с полуночи. Миша помнил, как в детстве он ждал с нетерпением и даже с трепетом этого прекрасного, изумительного, удивительного дня – дня рождения. Уже накануне он ходил сам не свой и приставал к отцу, к маме и ещё живой тогда бабушке – уже или не уже? Взрослые не сердились, спать вечером не посылали – в семье никогда не было культа строгого распорядка жизни – и только посмеивались и были терпеливы к Мишиному предпраздничному занудству. И когда, наконец, приходило это долгожданное, волшебное «уже», Миша сразу успокаивался и отправлялся спать. Теперь будет всё – подарки, поздравления, поцелуи, гости, – но главным был сам начавшийся День Рождения! И почему-то радостное и прекрасное ощущение этого события в Мише с годами не притупилось, и он даже в свои 50 лет не связывал с ним всё накапливающееся чувство старения.
       А ночь, между тем, неторопливо катилась за стеклянной внешней стеной холла бликами подъезжавших к ресторану машин, далекими сиренами «амбулансов», шорохами и визгами моторов. Ночь тяжелила голову и ноги, клонила в сон. Что ж делать? Как ни привыкай не спать ночами, как ни пытайся выспаться днём, а нажитых за пятьдесят лет биоритмов уже не перекроить. И Миша положил голову на стол и закрыл глаза. Постепенно в ушах смолкла музыка, доносившаяся из дверей ресторана, вопли мальчиков и девочек с подносами долетали из всё более увеличивающегося далека. …Засыпаю… – подумал Миша.
       – Сынок, – вдруг послышалось ему.
    ...Мама, – догадался он во сне, – мама снится…  И мама, и отец снились ему часто. Он не боялся этих снов, тем более что они быстро забывались. И Миша даже жалел, что яркие, странные события, в которых всё было хорошо – уже потому, что все в них были живы, – что всё это после пробуждения быстро испарялось и выцветало.
    Мама стояла рядом, и в ней не было ничего необычного. Она была одета в нарядный костюм из шифона, который когда-то пошила сама, и выглядела так, как выглядела в «хорошие дни» своих последних лет – когда не мучило давление, не отекали ноги и не сохло во рту от диабета.
       – Мама, – сказал Миша, – мама… Как ты там? – и прижался лицом к маминой, в старческих пятнах, но всё ещё красивой руке. И вдруг оказалось, что он уже стоит, и мама его обнимает. Потом он усадил маму на свой стул, а сам уселся на стол, отодвинув какие-то бумаги и едва не опрокинув стаканчик со свечой. Язычок огня негодующе трепыхнулся, но быстро успокоился и вновь вытянулся неподвижно.
       – Как ты там? – вновь повторил он. Почему-то это знание – как там маме? – было сейчас для Миши очень важно. Но мама не отвечала. Она гладила Мишу по плечу, по волосам и не отвечала, не отвечала, не отвечала…  И Миша понял, что этого вопроса задавать не надо.
       – Я вот тут работаю, – сказал он. – Живу один. От Тани я ушёл. Было трудно. Но ничего. У Ривы всё хорошо. Её мальчишки работают, хорошо устроены…
       – Я знаю, – сказала мама. – Я всё знаю.
    …Ещё бы, – подумал Миша, – конечно, она всё знает. Она пришла оттуда. Там всё про нас знают. А мы про них ничего. Она пришла присниться мне в свой день рождения. Это её подарок мне – в её день рождения. А у меня нет для неё  подарка. И даже если бы я приготовил ей подарок, она бы наверняка не могла бы взять его туда. Но ведь подарок – это же не только какие-то вещи? Это что-то неожиданное и приятное. Что может быть для неё неожиданным? Она всё про меня знает. И вдруг его осенило.
       – Мама, – сказал он, –  когда ты  ушла, мне было очень плохо. Но теперь будет хорошо. Я познакомлюсь с нежной и умной женщиной. У меня ещё будут любовь и дом. Ты не волнуйся. Я знаю – ты не можешь и не должна приходить часто. И даже если ты больше никогда не придёшь, я буду знать, что ты и папа где-то есть. Я снова начну писать стихи. Хочешь, я прямо сейчас придумаю стихи? Хочешь?
       – Хочу, очень хочу, сын, – сказала мама.
       И Миша сделал то, чего никогда не делал, – он начал говорить стихи. Он ощущал себя носителем счастья и горя, потери и обретения мамы, он владел знанием того, что конец и начало – едины, и он любил маму, и был благодарен ей, и знал, что слова придут – надо только начать. И он начал:
   
                Да, тайна, но не чудо… И в миллионы глаз глядят на нас оттуда покинувшие нас.
                Чем этот, много строже их мир огней и стуж и так далёк! –  но всё же не дальше наших душ.
                И в той безвестной да;ли, за зыбкостью Земли, мы их не потеряли, но снова обрели.
                За белизною млечной  они вершат свой труд. Они нас помнят вечно и нас не предают,
                И пребывают с нами и завтра, и потом. Их видим – не глазами. Их знаем – не умом.
                Идут своей дорогой по призрачным цветам… Нас вместе с ними много, и мама тоже там...

       Стихи пришли легко, словно были давно написаны и сейчас только вспоминались, но вспоминались как будто с удивлением перед их простотой и невозможностью понять их глубинный смысл. Миша ощущал то, что раньше назвал бы неправильным и требующим изменений или уточнений, но в этих стихах нельзя было ничего менять. Когда строчки кончились, Миша перестал их произносить и решился посмотреть на маму.
       – Сын, – сказала мама, – сын, это хорошо. Я это запомню. Ты у меня молодец. Хотя всё совсем не так…
       Миша захотел спросить – а как? – но не спросил. Он вдруг сделал странную вещь – окликнул проходящего поодаль Хаима, немолодого уже повара, старшего по кухне, хотя раньше с ним почти и не разговаривал.
       – Хаим, подойди, пожалуйста, сюда. Это моя мама. У неё сегодня день рождения, и она пришла ко мне. Познакомься с ней…
       И Хаим подошёл. Он, наверное, был очень сообразительный, этот Хаим из Румынии, потому что понял, что мама не знает иврита и заговорил с ней на идиш. Мама улыбнулась и ответила ему, и они разговорились о чём-то, чего Миша не понимал, и лишь некоторые слова и названия городов позволяли ему догадываться, что говорят они о маминой жизни до приезда в Израиль. Потом Хаима позвали из кухни, и он ушёл, а через минуту примчался шустрый мальчик, сказал – это от Хаима! – и поставил на стол два бокала с вишнёво-красным, переливчатым в свете свечи вином. Миша подумал, что мама пить не будет, но она отпила из бокала, а потом ещё. Миша тоже выпил. Вино было вовсе не сухое, как он ожидал, а густое и сладкое, очень крепкое, и пилось оно долго, потому что бокал был большой.
       – Какой сон! – подумал Миша. – Какой прекрасный и длинный сон! И какое хорошее вино! Наверное, не стоило пить его после водки… Но ведь водку я пил наяву, а вино я пью во сне. Так что всё в порядке! – и допил бокал. Вдруг он испугался: а не подумает ли мама, что он много пьёт? Миша посмотрел на маму – нет, она явно ни о чём таком не думала. Она задумчиво глядела будто бы сквозь него, и бокал в её руке был уже наполовину пуст. Миша подумал, что раньше мама, с её диабетом, не стала бы пить такое сладкое вино. А теперь ей, значит, можно. Ей, наверное, теперь всё можно…
       – Нет, не всё, – сказала мама, – но очень, очень многое. Хотя и не всегда. А вот у тебя завтра будет болеть голова. Твоя Таня была права – пей лучше водку. Папа ведь тоже ничего не признавал, кроме водки…
       Голова у Миши уже немного кружилась и действительно побаливало где-то за глазами.
       – Ах, какой сон! – думал Миша. – Похоже, мама и мысли читает. Про папу вот вспомнила… А что он? Как он? …И снова Миша понял, что спрашивать об этом не надо. Вместо всего, что хотелось бы сказать и сделать, он с какой-то ненужной резкостью поставил бокал на стол, но движение вышло неточным – Миша задел фотографию, и она упала, звякнув железной рамкой. А мама подняла её… А дальше произошло нечто совсем уж странное. Под маминым взглядом фигурка на фотографии ожила, улыбнулась другой маме и, подняв руку, помахала ей. Миша обалдело глядел на улыбающихся друг другу мам, а потом протянул руку… И мама отдала ему фотографию, изображение на которой мгновенно застыло, едва Миша коснулся рамки. Но и улыбка, и поворот головы, и взмах руки не исчезли, и фотография была как живая – и совсем иная, чем прежде…
       – Можно, чтобы так осталось? – спросил Миша, глядя на фотографию, но не услышал ответа. – Можно? – повторил он вопрос и, поворачиваясь к маме, уже знал, что не увидит её.
       Кресло было пусто. Недопитый бокал стоял на столе. И вдруг – из ничего, как бывает только во сне, – возник давешний мальчик, взял пустой Мишин и мамин недопитый бокал и исчез. Миша сполз со стола в кресло, чувствуя, как колотится сердце, и огонёк уже наполовину сгоревшей свечи словно вздрагивал в такт его неровным толчкам. Стало вдруг очень страшно, до озноба, до дрожи в губах.
        – Надо спать дальше, – подумал Миша, – спать крепко, а то я сойду с ума…

                IV

        …Он проснулся мгновенно, будто кто-то дёрнул его за воротник. За стеклянной стеной уже серело, и машин на стоянке у ресторана почти не осталось, как всегда под утро. Страшно болела голова. А мама ведь говорила, что голова будет болеть, – вспомнил Миша, и сразу, до мельчайших подробностей вспомнился весь сон. Вспомнились мамино появление, её шифоновый костюм, каждое её слово, и вино, и даже нелепо удавшуюся затею со стихами, и стихи вспомнились тоже... И тут заголосила, зазвенела на всё здание сирена пожарной тревоги. Такое за время Мишиной работы в этом здании бывало не раз, и, судя по горевшей на пульте жёлтой лампочке, тревога была ложной. Но сирена не желала признавать ошибочность своего включения! С неистовой радостью, что можно немного пожить, показать всему миру важность своего существования, она орала в динамики, установленные на всех девяти этажах. От звенящего воя закладывало уши. И заглушить сирену можно было только на главном щитке возле лестницы, куда Миша и помчался. Утопив здоровенную кнопку, похожую на шляпку красного гриба, Миша с наслаждением слушал, как стихает визг сирены, переходя в  разочарованное низкое гудение, а потом в дрожащую тишину. Чтобы через полчаса не возвращаться, Миша сразу открыл ворота подземной стоянки, а потом обошёл здание, включил освещение и кондиционеры. Привычные действия делали жизнь тоже привычной, обыкновенной, и даже головная боль вроде бы не так яростно дёргала затылок. И уже возвращаясь в холл, Миша столкнулся с толстым Хаимом.
       – Спасибо, Хаим. Вино было прекрасное, – сказал он и прикусил язык.
       Сейчас Хаим решит, что он сошёл с ума. Надо было как-то выкручиваться и объяснять, что ему, Мише, приснилось, что он с мамой пили вино, и это вино прислал Хаим... Но ничего такого не понадобилось.
       – Скажи своей маме, что я сожалею, что не попрощался с ней. Она очень приятная и интеллигентная женщина. Скажи ей, пусть приходит ещё. Если она предупредит заранее, я сделаю любое блюдо, какое она любит. Конечно, без денег. Это ты ей тоже передай. Я говорил на идиш в этом ресторане первый раз за много лет. Хорошо, что умные люди его не забывают. Всё. Зай гезунд… – пробубнил Хаим и завозился с дверью подсобки.
       На ватных ногах Миша добрался до своего мраморного закутка. Значит – было… Значит – была… Значит, это – есть… Значит, жить отныне надо совсем не так, как прежде.  А вдруг и разговор с Хаимом мне тоже приснился? Или я всё ещё сплю. Или только что проснулся…
Миша посмотрел на экранчик маленького монитора над столом. В нём светилась картинка открытого въезда на стоянку. Нет, это не сон. А с Хаимом – может, всё же сон? Или вдруг это Хаим что-то перепутал? И тут Миша наткнулся взглядом на фотографию в железной рамке. Мама на карточке уже не стояла, как прежде: опустив руки и глядя перед собой. Теперь она улыбалась и приветствовала кого-то радостным взмахом руки...
     

       Тель-Авив, Иерусалим.
       1999, 2004, 2016 гг.