Один день простого демона

/..посвящается баньке Достоевского и марсианским паукам "Аэлиты" ../

И каждый раз это повторялось.
Он полз по канату внутри длинной вонючей норы, мимо мириадов синих ядовито-неоновых цветов, из-под которых, при приближении к ним, на него шипели змеи, норовя укусить. Кусали не насмерть, но больно. Цветок он искал алый и только алый. Змея под таким цветком спала.
Цветы пока были в основном синие. Маленькие и большие, синие, тёмносиние с зеленым и просто голубые. А по раз¬резу лепестков были они разные.
По полу норы, под канатом тянулся кровавый след. Его след. Шкура в этот раз почти облезла, из восьми лап осталось четыре.
«Суки, — думал он. — Одно и то же, одно и то же, и каждый раз одно и то же».
Языки мыслей смешивались, но здесь, в норе, он начинал мыслить смыслами и ими же говорить; плевать, на каком языке он бормотал их себе под нос.
«Мало того, что ты приживаешься в теле и начинаешь воображать себя чело¬веком, — думал он. — Мало того, что всё контролирует машина, и ты никогда не можешь противостоять ей, родимой, и силе случая — о случай, бог-творец! — так ещё ползада отъедят насекомые, пока из тела вылезешь!.. Ну писатели козлы! Туннели Агарти — подземной страны! Благо¬родные жители Шамбалы, мудрые махатмы! Магия! Врил! Срач кругом вонючий, никто не живет, кроме змеюк и насекомых поганых, не зря, как только вылезешь, так сразу назад воплощаться и чешешь. И все так, ..Дюймовочки и прекрасные феи! Из цветочков они вылезают! Люди — цветы жизни, а сами, в натуре, как вылезут, лучше бы на себя в зеркало посмотрели, души бессмертные! Один крыса, другой червяк, третий хорек какой-то. Где ангельские хоры!»
Так он обычно упражнялся до нового воплощения, обреченно двигаясь по дыре.
Кругом была чужая жизнь, За стеклянными стенами норы-тоннеля что-то про¬летало, по стенам ползли светящиеся гусеницы и слизни.
«Приятно быть внутри! — думал он, глядя на море в льдинах под стеклом внизу. — Прямо сперматозоид какой-то в бесконечной вагине...»
Стеклянные тоннели вели от цветка к цветку и кончались чистыми озерами, окруженными деревьями. Но туда, в оазисы, его не пускали. На концах норы, там, где она попадала в оазис, стояли аккуратные сеточки из какого-то металла. Оазис было видно через решетку и только.
«Небо в клетку! Малолетка!» — вспомнилось из воплощения в недрах какой-то великой культуры.
«Когда-нибудь не останется ни одной лапы, и я замерзну!» — привычно жалел он сам себя. На самом деле в самый первый раз, когда он себя вспомнил, у него как раз была одна-единственная лапа, и даже так он дополз.
Шажок — и пейзаж стал другим, шажок — и цветы вдоль норы изменили оттенок и рисунок листьев, шажок — и вот он, красный росток. Теперь можно и отдохнуть. В тоннелях он двигался, как канарейка на ветке, боком. И каждый шаг мог быть в милю, в континент или на месте...
И вот он увидел свой аленький цветочек.Который раз он останавливается так? Второй, сотый... он не помнил. Зато четко помнил, что будет после того, как он нырнет в раскрывающийся цветок. Станет тепло. Потянет в сон. Он почти всё забудет. Почти всё, кроме вечности и этого тоннеля.
Собственно, засыпать он начинал сразу же, как только находил цветок своего цвета и рисунка листьев. Когда терпеть становилось невмоготу, он просто кувырком падал в блаженный сон и новое рождение.
Почти всё, кроме боли, ненависти и пустоты, он забывал. Потому что невозможно быть человеком и любить тех, кто населяет тот мир, если ты видишь, как он противно устроен. Если ты помнишь, что после смертной боли ты обязательно поползёшь, истекая кровью, к новому цветку, а по дороге тебя будут жрать маленькие злые рыжие муравьи, то многое в жизни меняется.
Когда, занимаясь сексом с прекрасной девушкой, ты видишь её душу в виде вонючего хорька, недалеко и до импотенции. Когда в доброй бабушке нет ничего, кроме осиного роя, ребеночку очень сложно не полить её дихлофосом.
Поэтому он ждал. Он не хотел падать в мир людей снова.
Однажды он умер в маленьком американском городишке, а красного цветка рядом не оказалось. Ему пришлось упасть в розовый, и он родился карликовым пинчером (сукой), семейным любимцем, которого, когда хозяев рядом не было, трахал огромный лабрадор. Когда хозяева находились рядом, лабрадор лицемерно лизался.
Ничего, кроме телевизора, два года подряд, ничего, кроме собачьих консервов, порванной задницы и кошек. И так до тех пор, пока он с тоски не сиганул прямо под обтрепанный «форд» мэра. После этого он навсегда запомнил разницу расцветок людей и животных и стал изучать рисунки их листьев , от которых зависел характер воплощения.
Расстояний не было в мире синих тоннелей. Только шаги и цветы.
Вот сквозь цветок привычно начали про-ступать какие-то полупрозрачные контуры домов, пейзажи... Так всегда бывало, когда он начинал приближаться к рождению. А он всё чего-то ждал. За все бесконечные разы он ни разу не встретил такого же, как он. Ни одного кровавого следа. Но ведь кто-то его родил! Раз за разом он всё лучше припоминал свою земную жизнь и уже мог помнить кое-какие вопросы, подготовленные заранее там, на земле. Здесь это давалось с трудом.
Вот, например, почему из цветов не выпадали такие, как он?
Он много раз видел смерть цветов, смерть даже целых цветочных гирлянд. Почему цветы разные даже у людей? Куда текут ручьи под тоннелями?
Он помнил, что, когда он выскакивал из увядающего цветка, на тот мгновенно садился рой непонятно откуда взявшихся насекомых и начинал с потрясающей скоростью пожирать.
Кстати, именно они и отъедали ему лапы. Он помнил, что из цветков вываливались и черви, или что-то вроде червей, выскакивали крысы, или что-то вроде крыс, сыпались и уносились по тоннелю семена. Он пытался с ними общаться, но всеми ими двигал, видимо, только инстинкт. Ему стало казаться, что в этот раз он может кому-то, неизвестно кому, задать вопрос, и он ждал. Ждал долго.
Вот цветок недалеко лопнул, из него выскочила крыса и бросилась к выбран¬ному им самим цветку, и ведь как быстро сориентировалась!.. Он сам отходил от смерти медленно, откатывался от роя и лежал, уже без лап. У него, значит, отъедают лапы, а эта сука бессловесная чешет, как спринтер. Но это не пройдёт! Его охватила ярость. Передние его лапы, похожие на клешни богомола, мгновенно дернулись — и крыса, перекушенная надвое, упала на пол, мгновенно погребенная под слоем серых насекомых, как и цветок.
Опаньки! Вот оно! Втянув зеленоватый дымок от погубленной крысы, он словно напился тонизирующего напитка. Сон отошел. Желание погружаться в цветок пропало. Мимо него потянулся куда-то рой жирных золотистых пчел. Пчелы, как он знал, копались в цветах и носили свой мед за железные сетки оазисов. Вдруг он увидел, что серебристая решетка, в дырку от которой медленно, как стая дирижаблей- бомбовозов, втягивался рой, открыта.
Раз — и он у дыры, два — и он внутри оазиса.
Гигантский купол, подобный куполу римского пантеона, смыкался где-то вверху, вне зоны видимости, и состоял почти сплошь из таких же, как он, мохнатых пауков-богомолов, вернее — он состоял из дыр, около которых сидели пауки-богомолы, прилепившись к светящемуся мягким светом живому покрытию, а под ними в глубине находилось чистое озеро. В центре этого озера был вроде как зеленый скользкий остров с огромным деревом, похожим скорее на фонтан. Медленно, очень медленно ночь сменялась днем. Он встретил свет, намертво вцепившись в стену около входа. Решетка как открылась, так и заросла, а он от страха и напряжения впал в какой-то ступор. В огромной высоте над ним сидели сотни и сотни таких же, как он. Ему казалось, что все они смотрели на него, хотя это было не так.
Здесь было тепло. Через некоторое время ему стало казаться, что он сидел здесь всегда. Через решетку пролетали жирные пчелы и опорожняли свои медовые запасы прямо ему в рот. Иногда из-за решетки появлялось нечто живое незначительного размера, что мгновенно испарялось под ударом его лапы, это давало пищу и свежесть. Через некоторое время он понял, что здесь многое можно. Ну, во-первых, насекомые бегали по стенам. Во-вторых, с насекомыми что-то случалось, и они теряли свою лапчатую геометрию, похоже — окукливались; в третьих, насекомые иногда падали в озеро, а иногда на зеленом острове открывались здоровенные буркалы и из ущелья выскакивал длинный и тонкий ярко-красный язык, слизывая со стен двоих или троих пауков зараз.
Надо сказать, под куполом время текло иначе. Он понимал, что свет это день, и понимал, что в мире людей всё ещё тот день, перед наступлением утра которого он умер. И очень нескоро наступит вечер.
Сначала он решил научиться гулять под куполом. Между тем на меду и вкусной мелочи у него отрасли все отъеденные насекомыми лапы. Ближайшая незанятая решет¬ка была недалеко, и первым делом он по¬пытался перескочить туда. Получилось. Цепляться за стену оказалось не так уж и сложно. Но когда он подполз к уже занятой позиции, ему недвусмысленно показали хитиновый кулак и хриплый шепот прямых понятий упомянул не только мать его, но и всю его возможную родословную. Путешествуя от дырки к дырке, он понял, почему намертво заняты верхние дыры, которые находятся у самого купола, а нижние ряды практически свободны. Он понял это, когда длинная лента жабьего языка просвистела рядом и освободила ему место у новой кормушки. До самого верха язык то ли не достреливал, то ли жабе было лень плевать так высоко. Пауки там жирели.
Какое-то время он прямо наслаждался гигантским куполом, чудом архитектуры. Времени было навалом, вполне возможно, после того, как он сюда попал, про¬шло на земле минут пятнадцать и никто даже не сел завтракать. «Ё-ка-лэ-мэ-нэ!.. — думал он своими не¬речевыми понятиями, — даже двенадцать групп колонн, даже кессоны! Понятно, с чего срисовывали Пантеон...» — а услужливая память подсказывала: и собор Святого Петра, и Вевельсбург, и многое, многое другое. Надо сказать, что его память очень сильно улучшилась от новой жизни, и он не только стал припоминать то, что было с ним на земле, но и вспоминал многие подробности разных воплощений, а также их странности.
Сквозь полупрозрачные стены строения были видны купола, подобные тому, в котором он находился, расположенные вдалеке. Однажды он увидел, как соседний купол, пристегнутый к упряжке огромных розовых птиц или стрекоз, оборвав все нити и связи, рванул куда-то по воздуху вместе со своей лягушкой и паучьим населением, только его и видели. Снизу он тоже был круглый, став в полёте шаром, или огромной колбой-ретортой. Это было интерес¬но, но ему хотелось вверх. И захотелось особенно сильно, когда рядом с ним слизнули аж трех пауков сразу. Использование силы лап в продвижении вверх не увенчалось успехом. Чем выше, тем старше, мохнатее и здоровее были пауки. В одной драке он даже снова потерял лапу, но она выросла почти мгновенно. Было страшно, но он жрал, рос, думал и жил, положившись на авось. А вместе с ним и всё мохнатое население баньки.
И было ещё утро.
И уже прошел месяц.
И так пройдет год.
Потом, в битве за место на самом верху, он найдет паучиху, она понравится ему, и они займутся тем, чем он, собственно, занимался и ранее, на земле. Потом они вместе прилипнут к стене, закрывая собой отверстие прохода, обтянут себя множеством слоев тончайшей нити и умрут в объятиях друг друга ..
Какая прекрасная смерть!
И через некоторое время из кокона в стеклянные тоннели хлынет рой малюток, рожденных из их тел, они помчатся над ледяной пропастью, увиливая от опасностей в поисках своих и только своих красных цветов. И некоторые из них выполнят свою миссию.
А день на земле ещё не успеет закончиться.



г.Москва 2000 г.
Сборник "Мозаика" 2011г.