Будничное такое предательство

 





      А небо серое
      осеннее
      под вечер золотом бралось...
      
      И все потому что он умел видеть что-то хорошее
      даже там,
      где не было ничего хорошего
      
      вообще ничего.
      
      И в небе октябрьском,
      хмуром
      и тяжелом, как бетонный купол,
      умел разглядеть облака
      с позолотой по краю.
      И в моем лице,
      небритом,
      хмуром и будто бы слепленном
      тоже из бетона,
      умел рассмотреть глаза.
      Он говорил:
      Как же тебе повезло с цветом глаз!
      Ну не бывает таких ярких
      до одури
      зеленых глаз!
      Зрачки этого цвета
      должны видеть мир таким,
      будто он состоит сплошь из драгоценностей!
      Деревья
      покрытые изумрудами
      вместо листвы.
      А вместо воды в фонтане –
      аквамарины.
      Вместо асфальта –
      фигурные пластины из серебра.
      А вместо...
      
      Хватит, – обычно раздраженно
      прерывал его я.
      
      И он послушно замолкал,
      смущенно опустив глаза.
      Однако он не умел долго молчать,
      и особенно
      почему-то
      в моем присутствии.
      Он говорил, что любил меня,
      (добавляя – только не пойми меня неправильно),
      просто любил,
      и глаза мои любил,
      и рожу мою небритую,
      и измятую сигарету в руке,
      которую пальцы
      за час посещения
      разрывали в клочья,
      потому что курить в палате
      было нельзя.
      Медсестра всегда предупреждала
      меня об этом
      на входе,
      показывая толстым пальцем
      на табличку
      с перечеркнутой сигаретой.
      Он любил говорить
      про свою любовь ко мне,
      (чертовски не веселый каламбур).
      Мне даже казалось,
      что
      пока меня не бывало в палате
      он специально придумывал
      много красивых слов,
      чтобы выговаривать их,
      будто смакуя каждое,
      будто пробуя на вкус,
      самозабвенно.
      Я молча выслушивал
      эти его признания,
      сильнее теребя сигарету
      вечно холодными пальцами.
      Пока он говорил,
      обычно
      я смотрел в окно
      на серую слякоть
      черные клены
      и лужи на потрескавшихся
      бетонных плитах,
      в которые падало холодное небо,
      потому что было слишком тяжелым
      чтобы оставаться вверху.
      
      Он был глупым
      и несчастным юнцом пятнадцати лет.
      Ему нужно было кого-то любить,
      просто нужно,
      ничего не ожидая взамен,
      просто потому что такой уж он был человек.
      Мать к нему приходила раз в неделю,
      а то и в две,
      отец ушел из семьи давно,
      
      друзья бросили,
      
      девочки игнорировали...
      
      но скорее всего
      все они боялись
      распластанного по постели
      
      уродца,
      
      с чудовищными ожогами
      более восьмидесяти процентов,
      забинтованного, как мумия,
      
      лишь с прорезями для глаз
      и для рта.
      
      Полгода назад я лежал в соседней
      палате интенсивной терапии
      
      перед выпиской,
      гуляя по гулкому коридору,
      услышал странный голос,
      похожий то ли на рычание, то ли на мяуканье
      
      я зашел к нему,
      потому что он звал хоть кого-то живого
      и осмысленного
      
      и теперь был вынужден ходить по два
      или три
      раза в неделю.
      Эти посещения напрягали меня.
      Я не был уверен,
      что делаю
      нечто хорошее
      и считал, что это
      моя персональная каторга,
      навязанная
      вопреки желанию.
      
      Да еще его лечащий врач
      делился со мной
      подробностями,
      будто я был этому мальчику
      каким-то там родственником.
      Врач как-то сказал,
      что Сережка проживет
      еще
      полгода
      
      максимум.
      
      А что потом? – тупо спросил я.
      Врач зачем-то
      щелкнул пальцами
      и закончил тем,
      что попросил
      эти
      оставшиеся
      полгода
      приходить к Сереже.
      Умирать в одиночестве
      очень страшно.
      А вы откуда знаете? – снова тупо спросил я.
      Предполагаю, – ответил тот и ушел.
      
      А Сережа все рассказывал
      и рассказывал
      про сапфировый город
      с улицами, вымощенными золотом.
      О том рассказывал,
      как вместе гуляли бы по этому городу,
      заходили бы в скверы,
      сидели бы в уличных кафе,
      играли бы в шахматы по вечерам,
      сидя на балконе,
      и свежезаваренный чай
      в больших кружках с маками
      испускал бы ароматный парок
      в чистый воздух.
      А я смотрел на календарь
      и думал,
      что еще пару месяцев
      и...
      
      Наверное он заметил эти мои взгляды.
      
      Сережка.
      
      И вот однажды,
      когда я пришел с пакетом
      йогуртов и галетного печения,
      которое он страшно любил,
      меня остановила медсестра.
      Она сказала,
      что я могу возвращаться.
      Что во мне больше нет
      надобности.
      Умер? – со страхом
      прошептал я,
      чувствуя, как по спине
      пробежал колючий холодок,
      а руки едва не выронили пакет.
      Перед моими глазами
      возник образ изуродованного
      мальчика,
      забинтованного от пяток до макушки.
      Лежащего
      как всегда возле окна,
      отчего на входе в палату
      я иногда не мог разглядеть его глаз.
      И голос его
      искаженный ожогами,
      хриплый и низкий,
      рычащий и мяукающий одновременно
      
      Привет! Я так ждал тебя!
      
      
      Нет, – ответила мне медсестра
      безразлично. – Просто он попросил
      больше вас не впускать. Покиньте помещение.
      Иначе вызову охрану.
      
      Я спускался по ступеням
      
      шел по бетонным плитам,
      в которых лужи
      были словно
      неровными свинцовыми листами,
      серыми
      и непроглядными
      
      я шел
      
      шел
      
      шел
      
      и думал...
      
      Впрочем,
      что уж тут говорить.
      
      Я глянул на страшное и холодное
      небо,
      черное,
      но не по цвету.
      И прошептал:
      
      а небо серое
      осеннее
      под вечер золотом бралось...
      
      
      
      
      и еще,
 
      я спрашиваю себя иногда,

      что я высматривал на том календаре,
      одиноко висевшем на стене,
      покрашенной в холодный белый цвет?
      Неужели считал дни?
      Неужели
      все-таки
      считал?









.