наваждение прод 5

477
приличное состояние.
    Она понимала, что у него было много женщин, но он не хотел ни говорить, ни вспоминать о них. Она поняла, что он вообще-то не очень стремился поведать ей все о своей жизни, но кое-что иногда рассказывал ей.
    Кажется, он сменил не одну профессию. Был военным атташе какой-то страны, моряком и, даже, наемником в каких-то войсках, хотя окончил два факультета в Сорбонне. Он долго мотался по свету, пока, наконец, не успокоился и не вернулся домой. Потом уже он имел солидную юридическую практику, а в наследство от отца ему досталось пару заводиков по производству керамики, которыми он успешно руководил. Но мятежный дух не давал ему опять покоя.
    Однажды он бросил любящих его женщин, работу, друзей и Париж. Ему вдруг захотелось покинуть прекрасную Францию, которая дышала ненавистью к его еврейскому племени, и уехать в страну своих далеких предков. Он бывал здесь уже когда-то давно, в своих прежних изотерических состояниях. Души его предков тянули его сюда. Ему хотелось поменьше цивилизации, он стал почти бродягой и зарабатывал, чем попало, не трогая основного капитала.
    Он купил себе домик на берегу моря, чтобы утром и вечером погружаться в соленые воды. Ему надоели женщины с их алчностью и похотью, с их низменными страстями и глупой болтовней. Он решил, что в его пятьдесят лет к нему пришла старость, хотя тело было такое же крепкое и красивое, как прежде, а вид красивых женщин вызывал естественное желание.   
    А может быть, это было нормальное переосмысление жизни, как у поклонников Будды, которые порой, лет в сорок, бросают работу, семью, увлечения и удаляются вверх, в горы, чтобы погрузить свою душу в нирвану и отрешиться от грешного земного бытия.

478
Он принялся штудировать различные религиозные трактаты, на которые прежде не обращал внимания, но вскоре понял, что это не для него. Он просто искал смысл жизни и не находил его. Тогда он заплывал подальше в море, рискуя быть унесенным течением. «Унесет, так унесет, как Байрона», – смеялся он про себя.
    Море порождало какие-то странные мысли, успокаивало и умиротворяло на некоторое время. Но потом опять возникало чувство беспокойства, какая-то неуловимая неудовлетворенность. Тогда он садился в машину и начинал с бешеной скоростью гонять по дорогам Израиля, любуясь землей и небом, сливаясь с ними.
    Его друзьями стали бомжи. Ему даже нравился их блудливый треп, над которым он посмеивался в глубине души, выискивая в нем крупицы юмора и истины.
    Однажды, вернувшись к машине, которую оставил на берегу, чтобы искупаться, он обнаружил, что передние сидения оккупировали два мужичка.
- Эй, господа, пошли вон из моего «Мерса», – заорал Мишель, прыгнув к ним.
- Ты потише, господин хороший, – мягко остановил его маленький человечек с огромной рыжей бородой.
- Ты откуда такой взялся, что по чужим машинам шастаешь? – гаркнул на него Мишель.
- Откуда-откуда? Тебе скажи, так тоже захочешь. Я же сказал тебе: «Тише, чего орешь? Тут человек спит», – указал он на заднее сидение.
    Там, действительно, с храпом и свистом спокойно спало сном праведника огромное лохматое существо, лица которого не было видно.
- Это что вам, гостиница или ночлежка? – хотел крикнуть он, но почему-то снизил тон и почти шепотом произнес последнюю фразу.

479

- Ну, так-то и лучше, – усмехнулся рыжебородый. – Не выбросишь же ты даму спать на солнцепеке.
- Вот что, господа, забирайте свою даму и мотайте отсюда к чертовой бабушке. Мне ехать надо.
- Скажи спасибо, что мы на твоей тачке сами давно bне укатили, – вступил в разговор лысый толстяк.
- Да как вы вообще в нее влезли?
- Сам оставил, а еще спрашивает, – удивленно пожал плечами рыжий. – Мы-то люди порядочные. Следим, чтобы всякий хлам на берегу не валялся. Подбираем, что плохо лежит. Вот и твою игрушечку подобрали.
- Рассказывайте свои байки кому-то другому, а сейчас выметайтесь.
- Ты нам в ножки поклонись, что мы в нее сели, а то арабы бы давно угнали. Они здесь всего с полчаса как проезжали. Не кипятись. Вот Крошечка проснется, мы и поедем. А ты двери открытыми не оставляй.
- Двери были закрыты, ворюги чертовы.
- Ты прав. Только их ничего не стоит открыть. А вот мотор почему-то не заводится. Что у тебя за хитрость?
- Не ваше дело, – огрызнулся Мишель.
- Так арабам это все равно. Они граром поднимут на платформу и уволокут к себе. А там уже ничего не найдешь. Только с нами они не смогли украсть. Так что скажи нам спасибо.
- Что здесь за шум? – вдруг приподнялось с заднего сидения огромное лохматое создание.
- Да тут один мальчик хочет ехать домой, Крошка. Может, поедем с ним? – заискивающе засмеялся лысый.
- Можно с ним. Только дайте чего-нибудь пожевать, а то уже два часа ни крошки во рту не было.
- Чего тебе дать, милая? – ласково обратился к ней рыжий.
- Хоть крошку хлеба.
    «Ясно, почему Крошка», – усмехнулся Мишель.

480
- Куда вам, ребята? Я довезу.

    С тех пор они часто ездили вместе. Огромная Крошка устраивалась сзади, отправляя большущие бутерброды в свой несоразмерно маленький рот, рыжий – рядом с ней, а за штурмана – лысый, котрый знал страну, как свою старую квартиру, из которой его выставила жена.
    Мишель был беспечен, как младенец. Иногда он мог заснуть где-нибудь на пустынном морском берегу, на обочине дороги или в каком-нибудь апельсиновом саду рядом со своей машиной, пока ее не увели у него арабы. Пришлось купить что-то подешевле, и у него появился красный «Рено».
    Он метался по свету, проматывая привезенные с собой деньги, изредка подрабатывая, чем попало. Иногда чинил сантехнику или электричество, иногда делал проект на компьютере. Он умел все, но не хотел ничего постоянного. Ему даже вспоминать не хотелось о напряженном постоянном рабочем ритме. Жажда полной свободы и уединения переполняли его, как птицу, и он напевал:
     «Птицей быть, рыбой слыть…
     Я хочу свободно плыть
     По морям и океанам,
     По  чужим далеким странам,
     Где обычаи вольны,
     Где нет горя и войны…»
    И вдруг он увидел ее, тоненькую, хрупкую и нежную. Она вышла из пены морских волн, как Афродита, сняла резиновую шапочку, и длинные темно-русые волосы хлынули золотым руном по спине. Капли воды алмазами сверкали на золотистой коже, а два изумруда под тонкими изогнутыми бровями восторженно взирали на голубое небо и пляж. Он встал и направился к ней, так ему захотелось притронуться к ее коже и заглянуть

481
в глаза, но она что-то сказала женщине, выбежавшей рядом с ней из воды, и опустилась на большой камень, покрытый длинными зелеными нитями мха. Камень, как добрый старичок-гном, благосклонно подставил свою спину красавице, превратившись в роскошное бархатное кресло.
    Он, как зачарованный, смотрел на женщину, пока та не встала и не подошла к стене, возле которой лежали ее вещи. Она протянула к ним руку и вдруг с криком отдернула. Из-под одежды появилась ящерица и распласталась на мгновение на стене, почти слившись с ней, а потом, извиваясь, быстро заскользила вверх. Женщина изогнулась, следя за крохотным созданием. Ее тело невольно повторяло изгибы маленького тельца ящерицы,  устремившейся  вверх.
- Ты что, вообразила себя хозяйкой медной горы? – засмеялась  ее  подруга.
- С  чего  ты  взяла? – возразила та.
- Мне показалось, что ты сама сейчас превратишься в ящерицу.
- Что вы сказали? – наконец решился он обратиться к женщине.
- У нас есть сказка о хозйяке медной горы, которая могла превращаться в ящерицу, – перевела ему та на иврит. – Вот я и говорю, что она на нее очень похожа. Правда?
- Да, – согласился он и подумал: «Неужели могут быть такие женщины?»
    Ночью ему снилась женщина, рожденная из белой морской пены, превращающаяся в маленькую ящерицу. Ящерица бежала по стене, оборачиваясь и подмигивая ему прекрасными изумрудными  глазами.
    Несколько дней он отправлялся на море в надежде увидеть ее еще раз, но напрасно – она не появлялась. Он ходил, как в тумане.

482
«Я должен отыскать ее», – повторял он себе каждый раз, пока не увидел, что она заходит в дом его друзей, у которых она работала.
- Представьте меня ей, – попросил он.
- Зачем это тебе? Это неудобно, – ответили ему.
- Какое вам дело? Мне это необходимо.
    Тогда ему сообщили, что она бабушка, что ее муж – профессор, но денег все равно не хватает, и она подрабатывает уборками.
- Она даже не принадлежит нашему народу, – сказали ему друзья.
- Разве это что-то значит для меня? Я – человек мира, – рассмеялся он в ответ.
    А через месяц ей понадобилось починить жалюзи, и ее хозйяка порекомендовала его. Он пришел.
    И вот теперь она одиноко лежала полумертвая на диване, будто раздавленная ящерица. Он ощутил необыкновенную нежность к этой женщине и готов был носить ее на руках. Ему казалось, что она вся может поместиться на его больших и крепких ладонях, а он обязан защитить ее от всяческих бед. «Любят не того, кто сделал что-то для тебя, а того, для кого ты что-то сделал», – вспомнил он чье-то изречение, меняя на ее лбу очередной холодный компресс.

    Он привык, что женщины первые признавались ему в любви или попросту вешались на шею и сами преследовали его. А тут влюбился он и возил, возил ее по своим любимым местам, стараясь окружить всем, что считал прекрасным и достойным внимания. Для этого понадобились деньги, большие деньги, и он продал свой домик, а себе снял малюсенькую квартирку. Теперь он был опять богат и мог тратить на свою королеву столько, сколько душе угодно, не заглядывая в банковские счета.

483

Они возвращались домой усталые и счастливые. Он осыпал ее цветами и подарками, но ничего не требовал взамен. Иногда она засыпала на его плече. Он вносил ее в дом и укладывал, как маленькую, спать, с ужасом считая дни до возвращения ее мужа. Однажды она протянула к нему руки и обняла за шею. Он прикоснулся горящими губами к ее рту, и она ответила на его поцелуй. Как долго она ждала этого мгновения! Это неважно, что она самой себе боялась признаться в этом, но по ночам в мыслях своих она уже давно чувствовала его руки на своем теле, его губы на своих губах. Ей казалось, что к ней вернулись ее шестнадцать лет.
    В ту ночь он не ушел домой, он остался у нее. Лепестком сорванного мака упала она в его объятия, не веря, что может быть такое огромное наслаждение. Только под утро они уснули.
- Мне никогда не было так хорошо, – утром призналась она. – Я, наверное, не знала, что значит быть любимой женщиной. Мне сегодня казалось, что я сто раз умирала и воскресала вновь. У меня чуть сердце не остановилось, любимый.
- Просто твой муж не умел любить тебя. Это ты любила его.
- Нет, мы любили друг друга. Мы очень любили друг друга. Ведь когда мы поженились, мне исполнилось всего шестнадцать лет. А ему было двадцать три, и он уже оканчивал аспирантуру.
- Он мой ровесник, – усмехнулся Мишель. – Но разве в России мужчины умеют любить женщину так, как делаем это мы? Мы любим женщину, а они любят себя в глазах своих женщин. Любовь – это прерогатива французов.  Франция  веками  пестовала науку о любви.
- Я даже забыла, что скоро вернется Илюша. Что я ему скажу и как теперь я вернусь  к нему? Мне страшно

484
потерять тебя, Мишель, – впервые назвала она его по имени.
- Не бойся. Я от тебя уже не откажусь. Я буду всегда рядом. Мне нужна твоя душа. Я хочу только, чтобы тебе было хорошо. Я заберу  тебя  у него.
- Нет, что ты! У нас дети и внуки. Он любит меня. Мы столько лет вместе. Я не имею права бросить его. Это нечестно.
    «Честно – нечестно, – подумала она. – Кто знает, что это такое?» Она бросила короткий взгляд на старый, пожелтевший снимок над кроватью. Там очень юное существо с длинными русыми волосами, которыми играет ветер, в венке из полевых цветов выглядывает счастливыми глазенками из-за копны сена, опираясь на грабли, а напротив – совершенно обалдевший и тоже совершенно счастливый парнишка с вилами в тонких руках. Огромная соломенная шляпа лихо сдвинута набекрень, а под шляпой на тоненькой шейке, вот-вот переломится, будто подсолнух, горделиво торчит соломенная голова.
    «Как давно это было», – думает она, отворачиваясь. Ей не хочется воспоминаний. «Убежать бы от этого фото, этих видений, от прошлого, от настоящего. Погрузиться бы в какую-то утопическую ирреальность. Снять этот снимок, чтобы не напоминал ни о чем», – проносится в ее голове. Но рука не решается прикоснуться к нему, а память упорно возвращает ее в детство.

    Она у бабушки в селе. Хата у них прямо над Бугом. Хата большая, добротная, сработанная еще прадедом. Во дворе собирают сено на зиму для коровы в копну. Ей всего тринадцать. Она хватает грабли и сгребает сено возле копны. Она хорошо умеет это делать, и ей хочется показать свое умение Илюше, студенту из Москвы, мать которого уже два года снимала дачу у ее бабушки.
485
Они приезжали из Москвы и на эти два месяца превращались в настоящих поселян. Галочку мама тоже отвозила на каникулы к бабушке.
- Посмотри, какая маленькая Мавка выглядывает из-за веток на яблоне, – сказала сестра брату и показала на Галочку.
- Мавка? Кто такая Мавка? – удивилась Галочка и спрыгнула на землю. – Я не Мавка, я – Галочка. И не надо меня с кем-то путать.
- Конечно, Галочка, – рассмеялись брат и сестра. – Ты – бабушкина внучка?
- Да.
- Пойдешь с нами на речку?
- Если бабуля разрешит. Я сейчас у нее спрошу.
- Какой милый ребенок, – услышала Галочка слова паренька и залилась краской.
    «Как давно это было. Как я была счастлива. А сейчас? Разве сейчас я не счастлива? Разве я не люблю Илюшу, а он меня? А этот человек? Этот Мишель? Откуда он возник? Почему мне так хорошо с ним? Разве я могу бросить все и уйти с ним? Разве он первый мужчина, который предлагал мне золотые горы? Но он мне не сулит золото, – тут же честно возражает она самой себе. – Он предлагает мне только любовь. Да что я, дура? Зачем мне золото? Разве может быть что-то лучше земного наслаждения? Разве я не вижу, с какой завистью смотрят на нас женщины? От него исходит такой ток страсти и желания, что меня магнитом тянет к нему. Но что я скажу Илюше, детям? Они ведь не поймут меня. Если они отвергнут меня, я умру».

    Тогда, год тому назад, она ничего не сказала мужу, когда он вернулся из Нью-Йорка. Он привез чемодан подарков ей, дочке, внучке. Она еле сдерживалась от желания тут же все рассказать ему и все изменить. Он

486
сразу почувствовал что-то неладное.
- Что с тобой, мой галчонок? Что-то случилось? Ты нездорова?
- Да, я болела, но сейчас все в порядке. Мне помог Мишель, человек, который чинил у нас в тот день жалюзи.
- А-а! Этот громила-сантехник? Где ты его откопала? Может быть, он еще и врач по совместительству? – как-то пренебрежительно спросил Илья и почему-то подозрительно взглянул на жену.
    «Неужели он все понял? – подумала Галя. – Да, он сноб, но очень умный, тонкий, и проницательный человек. Ему нетрудно догадаться по моим глазам».
- Он вызвал «скорую» и делал мне на лоб компрессы, как велел врач, пока я не очнулась.
- И всё? – съехидничал Илья.
- А тебе было бы приятней, чтобы я отдала концы?
- Ну что ты, дорогая? Но я тебя люблю. Я не хочу тебя ни с кем делить. Понимаешь? Я не хочу, чтобы ты превратилась в одну из этих падших женщин, в …. – он выругался.
- Это ты так обо мне, дорогой? Оказывается, ты можешь ругаться, как извозчик.
- А ты что хотела? Променяла меня на этого жеребца безмозглого.
- Он вовсе не жеребец и не безмозглый. Он… - она запнулась.
- Я понимаю кто он, и догадываюсь, что у вас было. Мне нестерпимо это. Я бы тебе все простил, но я не хочу больше его видеть.
    «Простил, – подумала тогда Галочка, – но мне надо уйти от тебя, Илюша. Я дня не могу больше прожить без Мишеля».
    А Илья? … Он ругался, бесился, он почернел за это время, но не только простил, он прощал еще целый год.

487