Таланту А. П. Чехова. Родник! Птицы!

 Около полудня бричка свернула с дороги вправо, проехала немного шагом и остановилась...
   Послышалось тихое, очень ласковое журчанье и не прекратилось,
почувствовалось, что к лицу прохладным бархатом прикоснулся какой-то другой воздух, не как в степи всегда.
Из холма, склеенного природой из громадных, уродливых камней, сквозь трубочку из болиголова,
вставленную каким-то неведомым благодетелем, тонкой струйкой бежала вода.
   Она падала на землю - прозрачная, весёлая, сверкающая на Солнце -  и, тихо ворча,
точно воображая себя сильным и бурным потоком, быстро бежала куда-то влево, у камней чуть слышно урча.
    Недалеко от холма маленькая речка расползалась в лужицу, поворачивая под ветлу;
горячие лучи и раскалённая почва, жадно выпивая её, отнимали у неё силу;
но немножко далее она, вероятно, сливалась с другой такою же речонкой,
потому что шагах в ста от холма по её течению зеленела густая, пышная осока-краса,
из которой, когда подъезжала бричка, с криком вылетело три бекаса...
    Наступила тишина. Где-то не близко плакал чибис  под мелодию - всегда одну, 
и изредка раздавался писк трёх бекасов, прилетавших поглядеть, не уехали ли непрошеные гости в свою сторону;
мягко картавя, журчал ручеёк, но все эти звуки не нарушали тишины,
не будили застывшего воздуха, впитавшего теплоту,
а, напротив, вгоняли природу в дремоту...
   Наконец, бричка тронулась в путь. Холмы всё еще тонули в лиловой дали, и не было видно их конца;
мелькал бурьян, булыжник, проносились сжатые полосы;
и всё те же грачи да коршун, солидно взмахивающий крыльями, летали над степью без конца.
    Воздух всё больше застывал от зноя и тишины, покорная природа цепенела в молчании.
Ни ветра, ни бодрого, свежего звука, ни облачка. Всё было, словно в ожидании.
  Но вот, наконец, когда Солнце стало спускаться к западу,
степь, холмы и воздух не выдержали гнета, дождались мига
и, истощивши терпение, измучившись, попытались сбросить с себя иго.
   Из-за холмов неожиданно показалось пепельно-седое кудрявое облако, словно этого мига  ждало и дождалось.
Оно переглянулось со степью: я, мол, готово, - и нахмурилось .
Вдруг в стоячем воздухе что-то порвалось,
сильно рванул ветер и с шумом, со свистом закружился по степи. Началось!
   Тотчас же трава и прошлогодний бурьян подняли ропот,
на дороге спирально закружилась пыль, побежала по степи и, увлекая за собой стрекоз, перья, солому,
чёрным вертящимся столбом поднялась к небу и затуманила Солнце, скрыла дорогу к  дому!
    По степи, вдоль и поперёк, спотыкаясь и прыгая, побежали перекати-поле,
а одно из них попало в вихрь, завертелось, как птица, полетело к небу и у всех на виду,
обратившись там в чёрную точку, исчезло из виду.
  За ним понеслось другое, потом третье, два перекати-поле столкнулись в голубой вышине
и вцепились друг в друга, не разнимаясь, как на поединке,
по-старинке.
   У самой дороги вспорхнул стрепет, показав бока.
Мелькая крыльями и хвостом, он, залитый солнцем, походил на рыболовную блесну или на прудового мотылька,
у которого, когда он мелькает над водой, крылья сливаются с усиками, полёт у них таков,
и кажется, что усики растут у него и спереди, и сзади, и с боков...
   Дрожа в воздухе, как насекомое, играя своей пестротой,
стрепет поднялся высоко вверх по прямой линии, выражая этим ликование,
потом, вероятно испуганный облаком пыли, понёсся в сторону и долго ещё было видно его мелькание...
   А вот, встревоженный вихрем и не понимая, в чём дело, из травы вылетел коростель.
Он летел за ветром, а не против, как все птицы; от этого его перья взъерошились, будто он сердит,
весь он раздулся до величины курицы и имел очень грозный, внушительный вид.
  Одни только грачи, состарившиеся в степи и привыкшие жить со степными переполохами,
покойно носились над травой или же равнодушно, ни на что не обращая внимания сами,
долбили чёрствую землю своими толстыми клювами.
  Подуло свежестью, глухо прогремел гром  за холмами.
Хорошо, если бы брызнул дождь над нами!
   Ещё бы, кажется, небольшое усилие, одна потуга, и степь взяла бы верх.
Но невидимая гнетущая сила мало-помалу сковала ветер и воздух - сама(!) -
уложила пыль и опять, как будто ничего не было, наступила тишина. 
   Облако спряталось, загорелые холмы нахмурились, воздух покорно застыл
и одни только встревоженные чибисы где-то плакали и жаловались на судьбу - воздух совсем не остыл,
пропал  свежий ветер.
Но вскоре наступил вечер.
_____ 
А..Чехов. Степь: (Отрывок.)
II.
Около полудня бричка свернула с дороги вправо, проехала немного шагом и остановилась. Егорушка услышал тихое, очень ласковое журчанье и почувствовал, что к его лицу прохладным бархатом прикоснулся какой-то другой воздух. Из холма, склеенного природой из громадных, уродливых камней, сквозь трубочку из болиголова, вставленную каким-то неведомым благодетелем, тонкой струйкой бежала вода. Она падала на землю и, прозрачная, веселая, сверкающая на солнце и тихо ворча, точно воображая себя сильным и бурным потоком, быстро бежала куда-то влево. Недалеко от холма маленькая речка расползалась в лужицу; горячие лучи и раскаленная почва, жадно выпивая ее, отнимали у нее силу; но немножко далее она, вероятно, сливалась с другой такою же речонкой, потому что шагах в ста от холма по ее течению зеленела густая, пышная осока, из которой, когда подъезжала бричка, с криком вылетело три бекаса...
Наступила тишина.
где-то не близко плакал один чибис и изредка раздавался писк трех бекасов, прилетавших поглядеть, не уехали ли непрошеные гости; мягко картавя, журчал ручеек, но все эти звуки не нарушали тишины, не будили застывшего воздуха, а, напротив, вгоняли природу в дремоту...
   ... бричка тронулась в путь.
Холмы всё еще тонули в лиловой дали, и не было видно их конца; мелькал бурьян, булыжник, проносились сжатые полосы, и всё те же грачи да коршун, солидно взмахивающий крыльями, летали над степью. Воздух всё больше застывал от зноя и тишины, покорная природа цепенела в молчании... Ни ветра, ни бодрого, свежего звука, ни облачка.
Но вот, наконец, когда солнце стало спускаться к западу, степь, холмы и воздух не выдержали гнета и, истощивши терпение, измучившись, попытались сбросить с себя иго. Из-за холмов неожиданно показалось пепельно-седое кудрявое облако. Оно переглянулось со степью — я, мол, готово — и нахмурилось. Вдруг в стоячем воздухе что-то порвалось, сильно рванул ветер и с шумом, со свистом закружился по степи.
Тотчас же трава и прошлогодний бурьян подняли ропот, на дороге спирально закружилась пыль, побежала по степи и, увлекая за собой солому, стрекоз и перья, черным вертящимся столбом поднялась к небу и затуманила солнце. По степи, вдоль и поперек, спотыкаясь и прыгая, побежали перекати-поле, а одно из них попало в вихрь, завертелось, как птица, полетело к небу и, обратившись там в черную точку, исчезло из виду. За ним понеслось другое, потом третье, два перекати-поле столкнулись в голубой вышине и вцепились друг в друга, как на поединке.
У самой дороги вспорхнул стрепет. Мелькая крыльями и хвостом, он, залитый солнцем, походил на рыболовную блесну или на прудового мотылька, у которого, когда он мелькает над водой, крылья сливаются с усиками и кажется, что усики растут у него и спереди, и сзади, и с боков... Дрожа в воздухе, как насекомое, играя своей пестротой, стрепет поднялся высоко вверх по прямой линии, потом, вероятно испуганный облаком пыли, понесся в сторону и долго еще было видно его мелькание...
А вот, встревоженный вихрем и не понимая, в чем дело, из травы вылетел коростель. Он летел за ветром, а не против, как все птицы; от этого его перья взъерошились, весь он раздулся до величины курицы и имел очень сердитый, внушительный вид. Одни только грачи, состарившиеся в степи и привыкшие к степным переполохам, покойно носились над травой или же равнодушно, ни на что не обращая внимания, долбили своими толстыми клювами черствую землю.
За холмами глухо прогремел гром; подуло свежестью. Хорошо, если бы брызнул дождь!
Еще бы, кажется, небольшое усилие, одна потуга, и степь взяла бы верх. Но невидимая гнетущая сила мало-помалу сковала ветер и воздух, уложила пыль, и опять, как будто ничего не было, наступила тишина. Облако спряталось, загорелые холмы нахмурились, воздух покорно застыл и одни только встревоженные чибисы где-то плакали и жаловались на судьбу...