Мостовые твои. Я тогда не умела...

Глава пятая повести "Мостовые твои"


Я тогда многое не знала, не понимала, не умела жить в такой огромной и такой прекрасной Москве! Выяснилось сразу же по приезду, что в Москве говорят как-то по особенному - смешно растягивая гласные, и произнося слова как-то нараспев... Мне понадобились годы и годы, чтобы уразуметь, что этот особый вид русского языка - родом из деревень и посёлков ближайшего Подмосковья. Но тогда это распевание слов на особый манер, это чрезмерное "аканье" (дикторы на телевидении так не говорят!) - казалось мне особенным шиком!

- Девушк, а девушк! И куда же мы едем, та-а-акая кра-а-асная шапк? - двое подвыпивших парней прижимают меня к стене вагона в подмосковной электричке. 
 
Ситуация критическая. Не знаю, как и почему, - начинаю в ответ чесать по-польски что-то быстро-быстро... Одета я по последнему "писку моды" стараниями моей талантливой мамочки и в соответствии с зарубежными модными её же каталогами, так что парни предпочитают не связываться, и я благополучно ныряю в двери следующего вагона.

Я стесняюсь своего русского с периферийным украинским акцентом, и каждый раз "выезжаю" за счёт польского, привитого мне с детства бабушкой и мамой.

Но обучение московскому говорку происходит удивительно быстро, и вот уже я "акаю" вместе со всем столичным городом и чувствую себя прекрасно на широких и дружелюбных улицах огромного "мегаполиса", как бы сейчас сказали, - с его музеями, концертными залами и восхитительными выставками!

- Говорят, что ты почти каждый вечер ходишь на концерты в Консерваторию, - Толик, симпатичный интеллигентный пацан из параллельной группы, ловит меня на широкой лестнице студенческой "общаги". - Возьми меня с собой!

- О, здорово! Пойдём сегодня вместе! Сегодня как раз – "Реквием" Моцарта! Обрыдаешься!

Толик не очень-то верит, что он "обрыдается", но, когда мы с ним сидим на галёрке в последнем ряду великолепного концертного зала Консерватории имени Чайковского и слушаем рвущий сердце и мысли "Реквием", - то оба рыдаем в три ручья и цепляемся руками, чтобы выжить и не умереть от счастья и боли...

- Спасибо тебе!  - говорит Толик, прощаясь на лестнице "общаги", - Я ещё никогда так не слушал музыку, - на разрыв! 

Теперь мы с Толиком часто ходим на концерты вместе.  Я тогда ещё не умела влюбляться в хороших, "правильных" мальчиков. Мне больше нравились хулиганистые, яркие,  харизматичные парни, чьё обаяние "цепляло" меня, как и других девчонок студенческого общежития...

Андрей, интересный голубоглазый парень из Сахалина, брал гитару бережно, как будто обнимал девушку, и играл на ней мягко и тихо, но с большим профессионализмом, своими длинными, чуткими и нервными пальцами... От долгого его взгляда - глаза в глаза! - кружилась голова и хотелось любить кого-то, а любить я тогда ещё не умела...

Мы срываемся всей компанией среди ночи в Лефортово, на Петровские пруды, купаться среди коряг и железного лома, который щедро устилает дно нечищеных с петровских времён прудов, пока нас оттуда не гонит милиция, и мы с хохотом и "зашкаливающим" адреналином не вваливаемся, мокрые и замёрзшие, назад в общагу, разумеется, не через вахтёра, а через окно на первом этаже, к которому заботливо приставлены пустые ящики из под тары в качестве ступенек.
 
"Кожаные куртки, брошенные в угол,
Тряпкой занавешенное низкое окно.
Бродит за ангарами северная вьюга,
В маленькой гостинице пусто и темно..."  - поёт Андрей и неотрывно смотрит на меня.

Он романтик и безусловно талантливый парень. Но учёба - "рядом с ним не стояла"... После первой же сессии он "вылетает" и идёт в армию. В памяти остаётся мой восемнадцатилетний день рождения с огромными охапками цветов, его рисунки маслом, гитара и стихи... Хорошее было время, но я тогда ещё не умела любить.

В комнате нас четверо - четыре девчонки. Девочек в общежитии мало, всего несколько комнат шестиэтажного, "убитого" временем и студентами, здания. Вероятно, поэтому, у каждой есть поклонники.

Ирка, красивая девочка с "кустодиевскими" формами из Подмосковья, неразлучна со своим Колькой, комсомольским деятелем, туповатым, но напористым, который изо всех своих периферийных сил рвётся к "рычагам власти". И добивается своего. О них в общаге ходят анекдоты:

- Коля, ты хлеб купил? - Купил. - А масло? - Купил. А колбасу?-  Купил.-  А мясо? - Купил. - А селёдку? - Купил. - А котлеты? - Купил. - А макароны? (Пауза). - Забыл... - Марш в магазин немедленно, за макаронами!

Они подходят друг другу, как "два сапога – пара"! Мы почти дружим, до поры до времени, пока меня не начинает раздражать их "беспробудная" еда и Колькина концентрированность на политической карьере...

- Дай списать реферат! Если я получу ниже четвёрки по истории КПСС - в кандидаты не примут... А мне - позарез надо!

Через пару лет они поженятся и у них пойдут "кустодиевские" дети... Колька пролезет-таки в "высшие эшелоны власти", несмотря на очень средние способности. К концу второго года обучения мы перестанем друг друга замечать. Я тогда не умела прощать серость.

Ещё одна девочка в комнате - Лариса. Она из Чечни. Из тех семей, которые до сих пор стоят там "у руля"... Те дни, когда прилетали её многочисленные родственники ( до десяти человек!), превращали нашу жизнь в комнате - в вокзальный ад! Они устраивались спать на полу "вповалку" и до утра разговаривали на своём гортанном наречии... Я в такие дни предпочитала уезжать к моей московской подруге Галке и жила по нескольку дней у моих "московских родителей".

Лариса с гордостью рассказывала нам о культурных ценностях своего народа, презрительно кривя при этом свои тонкие и злые губы на пьянство и нечистоплотность остальных наций, однако в верные пажи и слуги выбрала русского мальчика Юру, который приходил в нашу комнату по вечерам  - сделать массажик на узенькой Ларискиной спинке и помочь с учёбой этой непробиваемо-глупой дуре! Её я в подруги тоже не могла записать - я тогда ещё не умела быть толерантной...

- Юра, к ноге! - смеялась Лариска, и добрейший увалень Юрка, отчисленный с первого же курса и поступивший на службу в московскую милицию "для прописки", выполнял все команды своей королевы и был её приближённым ради той же прописки...

А верной подругой моей стала рыжеволосая Галя - дочка греческих политических эмигрантов, воспитанная бабушкой - смотрительницей Пушкинского музея в подмосковном Захарово. Это была восхитительная и верная дружба, пронизанная преданностью и чистым бескорыстием, как бывает только в юности!

Гела! - так я звала свою Галю-гречанку, - пойдём завтра на "Форнарину"?

"Форнарина" - это картина, которую я отыскала в Музее изобразительных искусств им Пушкина, и которая оказывала на меня какое-то магическое воздействие... Я могла простаивать перед ней часами. И водила смотреть на неё всех моих друзей - и Толика, и Гелу, и Олечку, и Валечку с Людой - девочек из другой комнаты, с которыми я дружила. 
 
2015 год, Москва, мой творческий вечер в одном из музеев, организованный литературным обществом. Я волнуюсь до слёз перед выходом на подиум! Едва различаю лица. В зале во втором ряду - мои "девчонки" из общежития, Валюшка, Оля, Люда... Ревут вместе со мной. Сорок лет. Ничуть не изменились. Такие же милые, красивые, живые, настоящие!

- А помнишь, как ты нас водила "на Форнарину"? А концерты музыки?

Ах, какой подарок судьбы! Помню, конечно помню, мои хорошие! И "Форнарину", и бесконечные стояния в очередях на распродаже билетов в театры – "стоячки" (давали по шесть билетов в одни руки...) Однажды удалось купить билеты на "Кармен-сюиту" с Майей Плисецкой...

Сердце билось у горла, пальцы, вцепившиеся в бордюр, побелели от напряжения. Видно плохо – места наверху, колонна мешает видеть всё происходящее на сцене... Но всё это не мешает главному - умирать вместе с Кармен на сцене под музыку Бизе - Щедрина и видеть божественную Майю!

- Что-то она сегодня не в ударе! - слышится рядом за колонной.

Гневно оборачиваюсь: там сидят наши же "бауманцы", завсегдатаи галёрок, научившиеся "выбивать" билеты в "стоячках", пресытившись лучшими спектаклями Москвы... Позавидовала поневоле и вернулась к священнодействию на сцене. Я ещё не умела быть циничной.

Я тогда не умела ходить по-московски,
ни общаться, ни ездить, ни пить, ни курить...
Чтобы спрятать акцент, говорила по-польски,
да и было о чём ли со мной говорить?

Молодая дурёха в зауженной юбке.
Из достоинств немногих, пожалуй, - мозги.
Не спилась в кабаках, не пошла в проститутки
потому, что писала плохие стихи...

Потому, что в тулуп завернувшись по сменам,
заработав на хлеб и билеты рубли,
я бежала в концерты и грезила сценой...
галереи Москвы тоже были мои.

Кантиленной тропой с позолоченным прудом
я бродила, Блаватскую сунув в рюкзак,
Кантом бредила и, непонятно откуда, -
книгой Рериха, купленной за четвертак.

Всё - пределы Москвы. Всё отсюда - театры,
долгостой за билетами в зимнюю стынь...
Не оттуда ль глаза мои подслеповаты,
не оттуда ль ментальность моя - монастырь?

Я приеду. Пройду фейсконтроль на вокзале.
Я увижу Москву дорогую мою!
Отыщу "Форнарину" в карминовом зале
и, как прежде, всю жизнь перед ней постою...



(Продолжение следует)