Пролог

Реальность слоилась.

Сталкивающиеся вихри рассыпали зеленые искры, тлеющие в пыльных хвостах косматых комет: изумруды в листве, роса на развесистой кроне. Гул и ропот столкновений бесплотных масс. Бесконечное, кажущееся бессмысленным копошение ветвящихся кристаллов, похожих на грозовые разряды, и неизмеримо-огромных горных громад, струящихся, словно марево над разогретой степью.

Реальность слоилась, и в каждой точке возникали на миг, неуловимый никем, поскольку некому было его улавливать, очертания каких-то странных формы, чтобы тут же смениться другими, распасться мириадами новых блесток на ткани бытия.

Он взирал.

Перед ним – если бы у него были глаза, можно было бы сказать, перед его глазами, но у него не было ничего – расстилались ячеистые сети вихрей, комет, искр, громад. Всего, что можно было бы вообразить, взирая на беспокойный в своей неподвижности и закаменевший в вечном изменении хаос.
Он мог влиться в каждую искру и облечь собой всякое облако, раскрыть их неисчерпаемую глубину и свернуть их в бесконечную точку – не будучи всем вокруг, он был во всем, и на всякое мановение его воли, мельтешение вокруг, вне и внутри, вдруг меняло свое течение и направление. Вихри вдруг вливались друг в друга и волнами наслаивались на соседей, отчего гул и ропот усиливались, а искры начинали разлетаться и гаснуть сплошным потоком.

Он мог.

Но не вмешивался.

Почти. Практически никак.

Свободно паря между слоями и сгустками, пропитываясь ими и проникая в каждый из них, он лишь взирал, запоминал и мыслил, охватывая каждый возможный поток – реальный и нереальный – струящейся реальности, лишь невзначай, исподволь поддерживая одно и ослабляя другое. Так дирижер направляет увлекшихся оркестрантов. Так резчик осторожно стесывает лишнее. Так ветер морщит бесстрастную гладь океана.

Спонтанность и вероятность. Воля и сопряжение воль. Он наслаждался складывающимся и изменяющимся, и это было куда важнее, нежели запоминать и мыслить, менять и пропускать изменение.

Он знал, что все имеет смысл. Он знал, что все обладает истоком и завершением – и каждое завершение есть чей-то исток и чей-то пик. Он знал, что главное – чтобы ничто не закончилось, и вечность длилась. И она будет длиться, пока длиться этот великий прибой, это великое кружение – от того, что вовне, к тому, что внутри, и обратно, бессчетное число раз меняясь и складываясь, отражаясь и сливаясь воедино.

И то, что дрожание внешнего края реальности все громче, все быстрей, его беспокоило – третье великое таинство его бытия, наряду с мыслью и наслаждением.

Он спускался туда, к дрожащей, исчезающе тонкой грани, отделяющей реальность от ее истока. По мерцающей череде лиц и событий, он добирался до конца безначального мира, и растекался по ней, стремясь ощутить – осознать, насладиться, озаботиться – ее волны, их смысл и направленность. Но грохот и однозначность, тяжесть определенности и собственное бессилие – слишком невероятно иное, слишком неизменно данное! – каждый раз погружали его в печаль.

Четвертое великое таинство было невыносимо и отбрасывало его обратно, в уют упорядоченной реальности, где братья и сестры еще призрачны, но уже нереальны, и груз наслаждения беспокойной мысли влек его дальше. Туда, где некогда сияло сердце всего, но теперь лишь гасли, втягиваясь бесстрастным водоворотом вихри и кометы, искры и пепел, а всякий голос замолкал, оставляя одну, неизменную ноту.

Туда, где застывали все колебания, и откуда не исходило ничего.
Метаясь между гранью и мглой, истоком и пустотой, он планировал по спиралям тонов и гармонии созвучий. Они дробились, множились, отражаясь друг от другая в бесконечном эхе – но, пульсируя, наполняли движением все вокруг, и он знал, наслаждаясь печальным беспокойством. Реальность во всем своем многообразии, во всем своем бесконечном буйстве – лишь вариация того невообразимого мира.

Мира за гранью.

Мира, где он присутствовал лишь урывками, если биение его существа и дрожание тонкой пленки совпадали.

Мира, где в непонятной разделенности были странные существа, радостно покоряющиеся его воле или яростно отталкивающие его.

Существа, некогда бывшие им и быть им переставшие.

Он стремился удержать истончающуюся от неравномерного, дисгармоничного дрожания грань. Он стремился убрать ненужные обертоны и резкий скрежет. Он стремился отдалить – сколько можно, меняя ропот и гул на шелест и звон, смешивая здесь и тогда, там и теперь. Он стремился, и это, пятое таинство поглощало все остальные, задавая основную минорную ноту, отчего цвета меняли оттенки, а клубящиеся вокруг сгустки реальности обретали странные формы, повторяющие тот – невозможный! – мир.

Он стремился, и мир за гранью ответил ему тем же.