Очарованные странники

¬¬¬¬¬¬Очарованные Странники

БАВАРИЯ

Дороги Германии

Дорога к Другому
      так дорого ст;ит,
Как будто железной тропою дорог
Мечи и орала скрестили Восток
И Запад асфальтом.
Прочнее простого

Металлом (гудроном) отлитая дружба людей
Никчемную сложность бредовых идей
Шутя разрешает сквозь радость и горе
Шуршащей позёмкою шин на просторе.

* * *
Сказка, как ветер, - шепот времен;
Вольной игрою забытых имен
Мудрости детства послушная страсть,
Речь, победившая м;рную власть.

В мире надмирном – расти и расти
Мягкой игрушкой в железной горсти.
Дух примиренья, неслышный в умах, -
Сказочный смысл, побеждающий страх.

Все познается – на расстояньи;
Ближнее – в резком и рваном дыханьи
Смазано будничной, скользкой дорогой,
Словно мелькнувшей на миг недотрогой.

Плачет стремглав пролетевшее тело,
Враз отвергая все, что хотело…
Стройная даль – будто город волшебный,
Связки времен разговор задушевный.

Не оседлать человечьим умом:
Раз – и виденье уже за холмом…


Бавария. Мюнхен. Пиво. Магазин со спиралью на куполе

Совсем не игриво баварское пиво, -
Размеренной жизнью в предгориях Альп, -
За дружною кружкой – не роскошью смальт,
А матовой плоскостью фрески.
   Рад;во

И буднично с неба спадает заря,
Идут облака по земле чередою,
Но Бога Небесного в узах узря,
Баварцы себя подружили с бедою.

Туманное пиво, в сердцах запотев,
В пивных разгорелось горячкой нашествий,
Мистическим ужасом факельных шествий
Равнину на горные пики надев.

И Красной Баварии алые стяги
С землею смешав, засучив рукава,
Калеными лбами заплечные маги
За мантрой Победы – забыли Слова...

...Все сказано кровью, но пиво – осталось,
И мирное небо взвинтив наугад,
Вращенье по солнцу – зеркальным сказалось,
Вонзив в паутину свой пепельный взгляд...

Стеклянное здание. Мюнхен

Решетчатый разум не знает венца,
Прозрачной решеткой сквозя до конца;
Так облачный ставень, как вязкий гранит,
На формуле духа прорехой горит.

Подушную подать собрав со стекла,
Холодное небо стоит как скала,
И мысль, прорастая металлом насквозь,
Пронзает миры, разделенные врозь.

Несчетность любви – словно цифр мириад,
Бессильных исследовать рай или ад;
Стеклянное здание ветхой судьбы –
Как жизнь, - в ожидании грозной трубы

* * *

Крутить педали весело и страстно,
И зваться «жизнью» - просто и прекрасно, -
Земной и удивительный удел
Взаймы нам данных Богом смертных тел.

Глядеть на юных женщин плотоядно
И, отдаваясь жизни безоглядно –
Стяжать бессмертие на несколько минут;
Ах, Бог Амур, прекрасный баламут:

Как здорово ты выдумал преданье,
Что жизнь – лишь только жажда и отданье.



Парящий Христос

Парящий Христос под нервюрами храма;
Мир сотворенный – не боле как рама, -
Не сокрушится Господне ребро,
Праздное зло – не избудет добро.

Мы обнаженны своим редколесьем;
Так же, как Бог, в поднебесьи не весь я.
Только частично как дух пролетаю,
А на земле – только таю и таю…

Мне бы создать как леса сновиденья,
Светлых людей, убежав отпаденья,
Мудрых и прочных, как горные кручи,
И непорочных, как влажные тучи;

Синим дождем напитать обещанье, -
То же, что смертным сказать на прощанье
Слово бессмертия, - страшно и жутко, -
Словно стежками края промежутка

Властно связав нескончаемой нитью,
Смело и твердо навстречу событью
Вольным парением жизнь проживая,
К крестному древу себя пришивая.

Магазин

Будто прозрачная гладь океанов –
Сеть параллелей и меридианов
В странствии волн принимая на веру,
Суши небес армиллярную сферу
Чертит в спираль, возвышаясь над смертью
Влагой небес, что струится над твердью.

Все прорастает не снизу, а сверху;
Редкая птица, подобная стерху,
В северный край залетает отважно,
Будто струна прорастает протяжно
В жизнь продуваемой щелью над дверью,
Первым касанием лба к подреберью

Храм открывается в ночь, в воскресенье,
Как магазин, подающий спасенье
В ценах зеленой, цветущей молитвы,
Звездной любви, недоступной для битвы.
Небо, себя отдающее даром
Душам, питаемым Божьим нектаром.

Все исцеляется вечным вращение,
Сфер наднебесных земным возвращеньем;
Мы просыпаемся, боль забывая,
С неба Словес лепестки обрывая.
Мир многослоен, как дивный ларец:
Храм, магазин и весенний скворец…


Нимфенбург

Партерный парк, скользя сквозь стекла Храма
Любви и Света, спит, потупив взор.
И чудо улыбается в укор
Судьбе и времени, как бережная рама.

Ушедших лиц лукавые глаза,
И губы не целованные смертью...
Господь живет в Созданиях.
Поверьте:
Мы – не ушли; мы – Жизни образа.

И эта правда – буднями Творенья
Идет по углям дерзко босиком;
Пылят века небесным большаком,
А Красота – как молния прозренья.

Прекрасных женщин тленные цветы
Любовью одеваются нетленьем,
Творящим осязанием и зреньем
Как ароматом вечной чистоты.

* * *

Самая прекрасная гетера
Зачарованного замка юных нимф,
Словно обретаемая Вера,
Красотой обнявши смертный миф,

Начинает жить, как Свет Творящий,
И, не опуская парусов, -
Твой корабль летит, мечту храняще,
Двери в смерть закрывши на засов.

И века, как волны, рассекая,
Острый киль желаний и надежд,
Словно эстафету принимая,
Рвется в жизнь из пламенных одежд.

Запах жизни – словно сад у моря,
Весь пропахший пеною борьбы;
Мир, открытый радости и горю
В девичьей морщинке у губы…
Магазины. У витрин

Женщина застыла у витрины.
Флер воспоминаний; едкий дым
Возраста тревожит. Магазины –
Словно Мекка. Зрелым и седым –

Миф, овеществленный ненароком, -
Как паденье камня из небес;
Молодость, украденная роком, -
Арарат, что в сердце не исчез.

Тысячи и тысячи мечтаний;
В каждом возрасте – и радость и печаль;
В блеске завитиринных сочетаний –
Юности и прошлого – не жаль.

Прошлое – проходит нам вдогонку;
С подозреньем смотрит нам в лицо;
Как с забытой схватки похоронка,
Ставни в мир закрыв заподлицо.

Кто прохожий, - бывший враг кромешный,
Словно тать входивший в наш удел?
Или равнодушный и нездешний
Серый ангел, чуждый смертных тел?...

Красные стяги

«Красной Баварии алые стяги»
Плещут, как прежде, на бундес-ветру;
Время меняет одежды и флаги,
Но не меняет туман поутру.

В твердом забвении прошлых падений –
Мягкая поступь ошибок и бед;
Мир переполнен слепых совпадений,
Мудрость истории – сумрачный бред.

Красной Баварии алые стяги
Плещутся пивом, как жизнь невзначай,
Жить – словно прыгать через овраги,
Пухом по ветру, - как иван-чай.

Русская песня борьбы и страданья –
Пенною кружкой в баварской пивной.
Как мы похожи во лжи ожиданья, -
В вечном ковчеге, как праведный Ной…


Предгорья Альп. Горы с облаками.

Текут облака у подножия гор,
Кипящим клубком обнимая вершины,
Но жесткие скалы как будто старшины,
Командуют ветром.
И свадебный хор

Несется звучаньем, согласным движенью,
Где синие тени поют в резонанс,
Как будто народ призывая к сраженью,
Как будто на крылья поставивши нас.

И с ними летя до ворот горизонта,
Мы Вагнера слушаем в сонме богов
И пиками туч над литаврами фронта,
Германия скачет сквозь грозы веков.

Церковь на равнине перед Нойшванштайном
 
В церковной ограде под горные пятки
Упрятался ветер, играющий в прятки;
Румяных предгорий холмистая даль,
Как будто раскрытый природой словарь.
Но буквы – молитвою горного эха
Срывают дыханье, как в Небо прореха.

И словно родной – католический храм
Единою Верой, скрывающей лики,
Мне кажется мини Иваном Великим
С изящною главкой, взнесенной к горам.

А сверху...
Как мизерны наши потуги
Построить свой мир на песке и испуге,
Чтоб Ветхому Днями свой маленький дом
Воздвигнуть с надеждою ветхим трудом.

Церковь на равнине перед Нойшванштайном 2

Мир божий – не склонен к тоске и несчастью;
Так солнце – перечит слепому ненастью,
Как в церкви поет позолоченный клир,
Так небу раскрыт освящаемый мир.

И долгою ночь будет раннее утро,
Как будто стекает с небес Брахмапутра
В далекой языческой братской стране,
Где тоже Тримурти; почудилось мне,

Когда, возвышаясь над ясной долиной,
Протянуты руки к небесным глубинам,
Как гор Гималайских далекий побег
Простер над Европой свой вспененный бег.

Когда пролетаешь под близким созвездьем,
Печальна земля как весна пред возмездьем;
Но кинь в поднебесье доверчивый взор –
И вновь прояснится для солнца простор.


Панорама. Лебединое озеро

Равнину и горы разрезав на диво,
Природа живет, распластавшись красиво,
И с Богом играя миллионами лет,
Танцует свой тайный и страстный балет.

И свет полуденья, и мрак полуночья –
Как два разноцветных могучих крыла, -
Любовь, что предательством порвана в клочья,
И верность, бессмертная словно скала.

Лагуною слез Лебединого Сердца,
Застывшею музыкой дышит вода;
Над озером грез сквозь случайное скерцо
Клубится в адажио нот череда.

Нойшванштайн

Легенды как были, и быль – как легенда,
Поднявшись на облаке вровень с мечтой,
Парят будто призрачной правды аренда,
Как эхо мелодии – в память о той...

Игрушечный замок в прекрасной оправе,
Суровый снаружи и гордый внутри;
Герои и Боги здесь в действенном праве,
И люди могучи, и властны цари.

Но Тенью Хозяина в день разрушенья
Мечты, словно жизни, и жизни в мечтах,
К далекому озеру без разрешенья
Ладья, словно музыка, правит в цветах.
(Плывет эта музыка в горьких цветах).

Нойшванштайн и облако

Дух, что клубится в облаке крутом,
Как Божий промысл, ведает о том,
Что держит небо, горы и поля,
И не напрасно вертится земля.

Зашитый замок, словно талисман;
Сгущенный воздух, тайный, как туман,
Где призрачный трагический король
Играл по партитуре сказок роль,
Ведь ожиданье звонкой мишуры –
Лишь грозный вал, несущийся с горы…

…Пастушья одинокая свирель;
И слезы обращаются в капель
Высокого и стройного дождя;
Священна память, плача и каждя.

Легенд, зовущих в небо, благодать, -
Она возвысить может и – предать.

Ущелье Пёллат. Мост Марии

Венцом отзываясь вражде непременной, -
Свободно паришь перед гордой вселенной;
Над пропастью зла – хрупко сложенный мост
Из вечной любви от земли и до звезд.

Пылающей бездной в смятении духа
Гоним человек. И доносится глухо
Доверчивый шепот из кротких молитв
Сквозь грохот свершений, рекламы и битв.

Парящей свободно Господней тревоге
Мы путь предпочли по тяжелой дороге;
Полет – как паденье, с надрывом и -  вниз.
Но мост, словно крик, над ущельем повис.

Не бездна рождает весну и цветенье;
Не бездна разладу несет совпаденье;
А Бог с человеком садятся в ковчег,
И радужный мост их – сияет во век!




Вискирхе

Гауфов карлик, по прозвищу «Нос»,
К мерзкой старухе провизию нес.
То, что казалось родным и знакомым,
Вмиг оказалось чужим и искомым.
Смысл этой сказки – как жизнь на пари, -
То, что снаружи, - не то, что внутри.

Есть на просторах баварских предгорий
Церковь с одной из подобных историй.
Внутрь, где в оковах страдает Спаситель,
Гордого мог не пустить Искуситель.
Прост, даже беден неброский фасад,
Не приковавший скучающий взгляд.
Только хватило бы меры и веры,

Чтобы войти...
И – да сгинут химеры!

...Райский,
барочный,
почти невозможный
Буйный хорал, чудесам равнобожный!

Всё здесь ликует, играет, парит.
Даже глазами, что плачут навзрыд,
Не охватить в этой музыке пенной
Архитектуру застывшей вселенной.

Христос в узах

Я вырос – в узах всех времен,
А был лишь – сын, ушедший вон;
И среди тысячи имен
Я стал вам брат вовеки.

Я – Бог, я блудный сын небес;
Я был земным и не исчез,
Страданием богат, как Крез,
Пока раскрыты веки.

Пускай для вас – мертвы века,
Но вот вам жизнь – моя рука,
И мой пароль наверняка
Не смоют смерти реки.

Лишь кандалы и времена
Ношу, как ваши имена,
Принявши боль на рамена;
Я сею вас, как семена,
А я – земля, - навеки…

«Колхоз»

Плывут по океану континенты;
Волнуется веселая земля;
И горы выжимая синей лентой,
О горизонт ласкается, шаля.

Зеленых волн цветущих вереницы
И вечный труд возделанных полей.
Листая мир, как Божии страницы,
И мы становимся мудрее и теплей.

Баварский пахарь, скотовод и плотник:
Не стал и нынче легким сельский труд,
Природы сын, хозяин и работник,
Равнин и гор, и горных духов друг.

По облакам ступая осторожно,
Приходит сказка с верой пополам;
И как бывает их распутать сложно,
Когда пешком плутаешь по долам…

Оберамергау

Крест, водруженный чуть ниже снегов, -
Лес, как ресницы, и глаз облаков,
Солнечный блик на клубящейся склере,
Люди в работе, порядке и вере,
Стен расписных повседневный музей,
Праздник мистерий и правых стезей.

Бог как работник стоит на пороге;
Словно маяк на альпийской дороге,
Горным воротам – бдительный страж, -
Город – игрушка, - реальный мираж.

Словно сгущенная старая сказка
В пышных цветах на асфальте времен,
Как ектенья в вознесеньи имен,
В вечной надежде на божию ласку.

Здесь не забыт католический дух
В будничном разуме протестантизма;
Прочным спокойствием дышит кафизма,
Если как жизнь произносится вслух...

Тени туч на горах. Городок на фоне скалы (календарь)

Автобус летит, и симфонию гор
Дорога читает верстами по нотам.
Звенящим оркестром играет простор,
В гранитные трубы равнинным длиннотам

Звуча, как земля небесам – в контрапункт;
И каждый друг друга сменяющий пункт
Врезается в память.
Летящие тени
Всей тяжестью ветра сгибают холмы,
И верой в Созданье смиряемся мы,
Восторгом Создателя выплатив пени.

Мелькают нарядные крыши домов,
Закаты вобравши свои черепицы;
Реальность с лукавой улыбкою снится,
Как мир, сотворенный из праздничных снов.

Церкви на дороге

Свет на пороге  – храм на дороге;
В светлой дороге – храм на пороге.
В кровь наши ноги; люди – не боги;
Без перемоги – что же в итоге?

Ветхи и строги, – буквы и слоги,
Малы и многи, – люди – как боги.
Руны, эклоги – слово о Боге,
Словно тревоги дальних дорог.

Жизнь – лишь причастье горю и счастью;
Свет и ненастье, радость, несчастье –
В вихре злосчастья – тяжкой напастью.
Бездною пастью, будто со властью.

Ложь самовластья – страстность бесстрастья;
Должен пропасть и - грех безучастья:
В мире – отчасти – вечная часть «Я», -
Дар равнобожья, - тяжкий из всех.


АВСТРИЯ

Зальцбург. Моцарт

Как соль, осоленная нотою «соль»,
Пос;лонь звучащий Рождением Зальцбург.
Октавы зам;к через радость и боль,
Как з;мок парит над ладонями Альп.
Друг
Природе и Богу, - музыки Дворец,
Гармонии, меры и жизни Творец,
Сияющий, вечный как мир, - безупречный, -
В подкове бурлящей излучины речной –

ЗДЕСЬ МОЦАРТ РОДИЛСЯ.

По улицам. Троллейбус. Американец на шаре

По улицам Зальцбурга в благоговеньи
Неспешно ступает душа босиком,
Но ветреный разум кольнуть каблуком
Способен и Бога, и землю.
Мгновеньем –
На паперти Вечного мелочный ум,
В молитве наследуя уличный шум.

Лишь в зеркале мы обретаем прозренье,
Когда на себя обращаемся зреньем;
Мы молча пылаем, как угли в золе,
Толпой на троллейбусном правом стекле
Торопимся мир обогнать без участья
В движеньи без музыки горя и счастья.

Так вровень с кремлем поднялся иностранец;
Свободный, заносчивый американец
Столице музыки с иронией в дар
Себя подарил водруженным на шар.
И словно сыграл роковую примету –
Из баксов гламурных отливши планету...

Сороковая симфония

Далеко, далеко в этом мире
Есть предгорья таинственных Альп;
В гималайских снегах, на Памире
Точно также таинственный альт.

Играет Божью Песню;
Мелодии чудесней (-ее её)
Не знает и не ведает (не ведает, не знает)
Под небом целый свет.

Весь свет.

И, сверкая брильянтом столетий,
Звук плывет над простором земли;
Век; второй; а за ним уже третий
Растворяются в звездной пыли.

А песня, - не кончаясь,
(Лицом к лицу встречаясь)
Из сердца зачинаясь,
На крыльях провидения
Свершает свой маршрут:

Бог – тут.

Воскрешает мелодия духа
Всех ушедших по воле судьбы;
Словно вечность берется со слуха,
Воскресеньем сходя на гробы.

А Моцарт – Бог и странник;
Акафист, не помянник, -
Блаженства душ свидетель,
Как вольный серафим.

Как мир, поющий с ним.

Красная корова

Русский – и в Зальцбурге гений и шут;
Сельской тропой продолжая маршрут,
Взор поразил в переходе дворовом
Вид ностальгической красной коровы.

В Городе Гения всё гениально;
Словно течение нот – натурально,
Но темперацией сшить звукоряд –
Будто свершить как духовный обряд
Даже простую, но мудрую шутку, -
Детство и Родину слив на минутку.

Моцарт коммерческий

Зонтик, коробочки, кучки конфет;
Вот вам по радуге Божий Завет;
Моцарт коммерческий – вовсе не Бог:
В красном кафтане, и в общем – не плох.

Музыка сыплет бумажным дождем;
Слез от поклонников – больше не ждем;
Хватит с фортуной плясать менуэт, -
Всё надо – в дело, и времени – нет.

В общей могиле почила заря;
Реквием гений придумал не зря:
Век сумасшедший несется стремглав,
Душит вглухую, как будто удав.

Lacrima льется; по-русски – слеза;
Ночь расцветает, хохочет гроза.
Мир – равнодушно жует и глотает;
Музыка – в вечности тает и тает…

Вышгород

Зальцбургский Вышгород – словно игрушка;
Приступ – с комфортом, не выстрелит пушка;
Вражеский пыл – не хватать под уздцы,
Лишь благодать завещали отцы.

Серый цветок – серебром среди алых;
В старых легендах и в притчах бывалых;
Будто в замк; меж таинственных гор
Сказочный ключ, сторожащий простор.

Город на с;ли, как соль на линейке;
Вензель и – царственный знак и пароль,
Ключ, словно Бог на весенней скамейке;
Если огнем осоляется соль,
Музыкой радости – лечится боль.



Купчиха

Купчиха – не камень, не лед и не пламень, -
Спокойно глядит на меня из цветов;
Как будто раскрыв исторический ставень
И снявши с души своей лживый покров.

Здесь женщина, мать и опора державы
Держала бразды, не гнушаясь потерь;
Из тела и духа на пламени ржавом
Готовится Истины смертная дверь.

И божией кухни трап;за святая
Дается нам Чудом по-женски тепло,
Когда в этом мире творит, расцветая.
Живой человек, расправляя крыло.

Мэрия

Где же стража, дерзкие амуры?!
Где охрана зальцбургских властей?
Как же так: ведь это авантюра –
Рыбу в мутной речке без сетей,

Без куража выловить, без страха,
Без снастей, обмана простаков,
Без любимых взяток; видно с праха,
От род;н обычай их таков…

В бедной родине, в далеком захолустье
Мы – рабы вселенской кривизны;
На огромной плоскости для грусти
Не достанет песни и казны.

Мы воруем благодать у Бога
Чтоб родную плоскость обож;ть,
Но сгибает горизонт дорогу,
И устанешь вниз всю жизнь бежать.

Мир австрийский – горное дыханье,
Вечное паденье и подъем;
Близкое небес благоуханье.
Сквозь державный каменный проем

В этом крае, где все так безбрежно,
И все так зажато между круч,
Бьется сердце звонко и мятежно,
Словно пляшет солнце между туч.

Все прошло. Владетели полмира
Вновь не алчут звездных величин
У адептов местного кумира –
Только Бог оспаривает чин.

Зальцбург. Храм

Четыре органа стоят в парусах,
На ангельских крыльях;
На божьих часах
Звучащее время смиряет свой бег,
С молитвой и верой.
И движется век
По векам природы как зренье причин,
Как звездная сумма земных величин.

Но ввысь улетает Великий Поэт,
И храм, напрягаясь, глядит Ему вслед;
Стихами – орг;нное Слово несется,
И в куполе – Голубь как Дух остается. 

Озера Зальцкаммергут. (Акрополь)

Морскою водою сверкают озера, -
Зеленые звезды в Созвездии Гор, -
Сиреневой дымкой расплавленный хор
Воды, облаков и гранита;
Который

Наследует дышащий голос земли;
Вода неподвижна; лишь ветра истома
Ее заставляет волниться вдали
Слепыми страницами старого тома.

И вверх по скале, как античный аэд,
Слагает сказание сеть Интернет,
Где жизнь в облаках – средоточием песни
Парит, как Акрополь, - той песни ровестник.

Гомеровы Гимны по строчкам бегут,
И браузер озера Зальцкаммергут
Гекзаметром верной волны отвечает,
Как будто воскресшего друга встречает...

Фонтан Девочка и Солнце

Фонтанное солнце в ладонях нести,
И грешному миру промолвив «прости»,
Застывшую бронзу всей жизни расплавить,
Как добрую сказку к рассказу прибавить.

Мечты – как заснеженных брызг чепуха,
Сплетаясь чеканною тканью стиха,
Словами пророка язык обретают, -
Сожгут Откровеньем и – пеплом растают...

Так воздух звенит золотой канителью
На солнечных струнах превратной судьбы,
Пронзающей сердце тревожной капелью
Срываясь, как песня с Господней губы...

ВЕНА

В «каменных джунглях», сказать откровенно, -
Что-то родное старая Вена
Мне нащептала.
И красный трамвай,
И трехрукавчатый синий Дунай –
Всё показалось знакомым и близким;
Лишь горизонтом, и ровным, и низким,
Были отрезаны с небом холмы,
Как облака, что в Петрополе мы
Чаще же в тяжести туч полновесной
Видим над линией строгой небесной.

Вена Имперская

Галактики живут и не сгорают;
Империи – живут и умирают;
И остаются только города
На перепутьи стран, эпох.
Тогда

Наполненные легкие – пустеют,
И, задыхаясь, сумерки густеют
Над крышами прославленных столиц;
Стираются названия границ,

И мы в себе уже не замечаем
Имперский дух, когда его встречаем...

Трамвай

Трамвайный Питер – сдох, как старый мамонт,
В угоду жадности, бездумью и деньгам,
И звон трамвая, будто птичий гам,
Отжил свое, как вычурный орнамент.

В декоративной сухости авт;
Угадываем маску лицемера, -
Как изобилья – душная химера
За горло город держит верой в то,

Что каждый – в одиночестве – волшебник,
А вместе мы – глупее сизарей;
Сменяют императоры царей,
Но старый Питер – как майяский требник, -

Немому Богу просто угождать:
Плоды растений, водка, кукуруза, -
Оскоминой Советского Союза –
Молчать, работать, веровать и – ждать...

...Идут трамваи улицами Вены,
Как в Ленинграде, бывшем завчера;
И думаешь вот так – о сокровенном,
Пройдя вагоном памяти с утра...

Бельведер. Загадка сфинкса

Карнак и Луксор превзошли Бельведер
Количеством сфинксов и древностью – тоже;
И сфинксы Египта – на венских похожи
Лишь только отчасти.
На новый манер

В Савойском поместьи прекрасные дамы
Под юной красою скрывают свой нрав.
Но в парке партерном не важно, кто прав,
Здесь – храм красоты, ну, а жрицы – лишь рамы.

В 17 веке австрийский кураж
Еще был высок.
Но под Веной изрядно
Европу потряс евразийский мираж,
Ордою утюжа ее поотрядно.

Загадкою Сфинкса – кто спас христиан, -
Евгений Савойский, Ян Третий Собесский,
Но там, где драгуны пошли на таран –
Там гонор и польский, и гонор немецкий...

...Парит над предместьем прекрасный дворец,
В воде отражаясь как утро Победы.
В легенды уходят кровавые беды
Прекрасною сказкой отважных сердец.

Экология. Мусор. Старуха

История – жизни людей топология;
Уровень жизни – ее экология.
Но экология данного места –
В руце людской как Христова Невеста.

Кто без молитвы смердит на земле,
Кто торжествует в любви и тепле,
Кто целый мир поднимает на сердце,
Кто его угли шурует за дверцей...

Всё после нас увезут под луной,
Словно бачки, что стоят под стеной...

Венская Опера

Венская опера – проще французской,
Блещущей колониальной нагрузкой.
Там был позорно сданный Париж,
Мира столица, - брошенный пыж
Меж наковальней и молотом гладким,
Ставши для фюрера грязной прокладкой.

Гранд-Опера в золотых зеркалах,
Вызвавши призрак презренного Бога,
Молча осталась стоять в кандалах,
Непотревоженно, скорбно, убого.

Вене досталась судьбина не ах:
Горький аншлюс, растворение в Рейхе,
И, словно в глупом кино-ремейке –
Бомбардировки канкан на гробах.

Дурно мышление американцев,
Дерзко вобравших весь мир голодранцев:
Помощь союзников – точно измена,
Дрезден, и Зальцбург, и грешная Вена,
И Хиросима – пугающий счет.
Срок этой памяти не истечет.

...Новая Опера стала скромнее –
Старое смотрится лишь с потолка;
И Караянова водит рука
Ноты, как в медленной четье-минее.

Бог и фашист, выше слова и уст,
Непобедимый и грешный, как тайна.
Вечность и музыка, чопорный бюст,
Лишь на мгновенье застывший случайно...

Сцена

В зрительном зале Святая Святых
Может открыться лишь праздному взору, -
Плод чародейства из действий простых, -
Сцену, крылом вознесенную в гору.

Видеть вне музыки, вне суеты,
В будничной синей рабочей спецовке,
Словно бы горнему миру на «ты»
Просто сказать, затерявшись в массовке.

Тяги лебёдки, листва декораций.
Ноты попрятались между оваций,
И притаился божественный шум
В голосе Звезд, приходящих на ум.

... Венская Опера; взгляд из партера.
Что за покой, что за новая эра
В век всероссийской безумной чумы,
С музыкой вечной войны и сумы...

По улицам Вены

«Когда идешь по городу,
По городу родному,
Мне все здесь очень дорого,
И все давно знакомо...»

Я эту сладость знания
На берегу Дуная
Как чудо узнавания
С восторгом вспоминаю.

И над Невою северной,
И над Дунаем южным
Мы звездами рассеяны,
Как будто ветром вьюжным...

Не Божьи, не библейские,
Но так же кружим слепо
Под дудки фарисейские
Упрямо и нелепо.

И Вена вдохновения,
И Питер кавалерский –
Единый сплав творения,
Как Ленинград имперский.

И, улыбаясь в бороду,
Весь музыки исполненный,
К нам говорит Бог Города
Душою переполненной.

И  молнией прозрения
Вонзаясь между век,
Играет отражением
Здесь XXI век.

Блистая толерантностью,
Шагая по делам,
С какой-то черной странностью
Прошествовал ислам.

Витрины магазинов
Блистают и поют;
В капотах лимузинов
Дома узоры шьют.

Живые манекены,
Забыв недвижность поз,
Лукавый дух измены
Не ставят под вопрос.

Свой город, – компанейский,
Трамвайный и простой;
Но – гордо Европейский,
Как запах роз густой...

Парфюм и росписи на улице Вены

Запах свежести ветреной Вены
Не уходит и через века;
Голубые дунайские вены,
Словно крылья несут облака, -
Непоседливый дух перемены.

Град искусств – это звонкий ларец
С самозвучною нотной бумагой;
Отзываясь биенью сердец,
Воздух полн музыкальною влагой,
Красоты, вдохновенья гонец.

Словно музы имперской столицы,
Окруживши надменный Хофб;рг,
Заслонили печальные лица,
Дивной пляской веселых подруг
Заразивши творцов вереницы.

Венский вальс – как истории дым,
Вещий сон в аполлоновых Дельфах;
Веру в молодость дарит седым,
Молодых – покатает на эльфах;
Неземное – покажет простым.

Как метафора греческой вазы –
Золотой аромат пустяков,
Легкий шаг упоительной фразы,
Вечной мудрости легкий альков:
Вены женская власть – будто сразу, -
Наповал, навсегда, до экстаза!

Ботиночки и собор

Коммунизм – слишком сильная кода;
Громогласен звучащий финал,
Непосильная миру свобода,
Словно рай, куда грешник попал.

Грешный мир принимая на веру, –
Общежитье – слепой монастырь,
Что у каждого в полную меру
Открывает душевный пустырь.

Но не сказочный пик коммунизма
Возблистал отраженьем небес,
А к земле обращенной кафизмой
След добра на земле. Не исчез

В многоликом имперском пространстве
Просторечный домашний уют;
По ребристой спине Сан-Стефанской
Небо капает, словно салют

Обновлению и милосердью;
И по-детски ступая легко,
Божий шаг, подступая к предсердью,
Заставляет дышать глубоко…

Усыпальница императоров

Императорский сумрачный гений
Человеческой смертью почил;
В этих сводах – венцы поколений
Бог обычной судьбе поручил.

Всё, что прах, - возвращается праху;
Всё земное – вернется земле;
И расшив жемчугами рубаху –
Не прибавишь ни дня; и во мгле,

Как бедняк, прокаженный и грешник,
Хоть ты был и владыка, и царь,
Растворишься под вечер кромешный,
К небесам прилипая, как гарь…

Шёнбрунн. Туча

(Как) туча истории на горизонте –
Грозное зарево прошлых веков;
Жесткая поступь твоих стариков, -
Гром отдаленный на брошенном фронте.

Призрак империи смотрит со стен,
И мостовая по смутной тревоге
Снова готова раскрыть все дороги,
Чтоб оживить Австро-Венгрии тлен.

Скорбная память вселенской столицы
С Габсбургским привкусом острого льда –
Битв, и побед, и веков вереницы,
И Восемнадцатый год – в никуда...

Всё по камням пролегло-пролетело,
Всё улетучилось ввысь, в облака,
И рассекая имперское тело,
В тучах не дрогнула Божья рука.

Молнией режется смерть в Воскресенье,
И воплощеньем приходит весна, -
Гулкая трещина миротрясенья
В радостных брызгах продрогшего сна...

ПРАГА

Над вольною Влтавой вознесшийся город
В венцах черепицы навстречу холмам,
Златой, но не злой, острый город, который
Разрезала речка, как речь, - пополам.

Славянское Слово и римская Вера;
Богемская совесть и чешская суть,
Здесь Гус, обличавший попов-лицемеров
Народу на Табор прокладывал путь.

Немые века и года озаренья,
Кипящее пиво и слезы навзрыд,
Все видела Прага и копоть смиренья
Слагала под камень, где Палах лежит.

Когда на своих в построеньи глобальном
Натравят безумьем заморские львы,
Сойдет геральдический Лев как опальный,
Чужую корону сорвав с головы.

И тень Люксембургского старого дома
Озвучит трагедию СССР,
И Вацлавский говор, до боли знакомый
Красу назовет на зеркальный манер.

«До Первого року Друге пятилетки» -
Напишет по-чешски старик каллиграф,
И выпустят свечи каштанные ветки,
Забывши в цветеньи, кто прав и неправ.

И Пражской Весной Антонин Запотоцкий
Напомнит про Мюнхен борцам и глупцам,
Внеся корректив в бедный замысел плотский, -
И «хижинам мир», и спасенье – «Дворцам».

Пражские крыши

Пражские крыши; краснее и выше,
В кринках топленый привк;с молока;
Корочка солнца над городом дышит,
Крыши погладить стремится рука.

Глиной кирпичной и глиной покровной
Строились, мерно всходя, этажи;
Прочностью рдея своей полнокровной,
Хрупкую верность себе заслужив…

…Шпили и башни богемской столицы;
Чешский стеклянно-бетонный уют:
Всё в долгой памяти града хранится,
Всё, что пражане оставили тут.

Тучи вдали зацепив, небоскрёбы,
Словно гвоздями прибивши ландшафт, –
Юная дерзость заморская, чтобы
Выпить с глобальностью на брудершафт.

Но не сравнится ни с чем черепица, –
Голосом предков в горниле веков:
Их обожженные временем лица
К нам проступают и из черепков…
 

Карлов мост

Мост как судьба воспарил над потоком,
В вечном борении Запад с Востоком
Соединил нерушимо и важно,
Страстно в молитве. и в мыслях отважно.

С Вацлавской площади к пикам Градчан
Путь через Влтаву веками венч;н.
С правого берега у переправы
Властный строитель застыл величаво.

Строгой латыни таинственный свет, -
Карлов старинный ун;верситет,
К мудрости Гусовым словом простертый.
Чуждый язык, величавый и мертвый

С Иеронимовых давних времен
В Вере и Букве, как храм сохранен, -
Новым письмом, угловатым и тесным,
В стрельчатых арках и в чтеньи воскресном.

А на Славянах, на пражской околице,
Странный Эммаус хорваткой глаголицы.
Здесь по-славянски, но малым числом,
Правили к Богу римским веслом.

Бог – по-латыни, по-старославянски, -
Где ж Слово Истины в чешском убранстве?
Чтоб победить бессловесности груз,
Буквы принес пламенеющий Гус.

И не за это ли властью германской,
Грязным предательством сворой Констанцской,
Лютою казнью, презреньем мирян
Был награжден ректор
Магистр Ян?!

...Мост сквозь века;
скрип телег над Таб;ром,
Габсбургский плен, восемнадцатый год,
Мюнхен, война и – бессмертный народ, -
Памятник Гусу пред Тынским собором...

На Карловом мосту

Язычество – давний и прочный удел;
Христова религия – как новодел
Не только у нас, на крестьянской Руси,
Но также – в Европе. Спроси – расспроси,

Кто ездит на мётлах на шабаш весной,
Кого не спугнуть и молитвой честн;й,
И как обращаться с нечистым в дом;,
И как угодить и тому, и тому…

Весь Карловский мост – средоточье святых,
От самых великих, до самых простых;
И знает нав;рно весь местный народ, -
Кто, что по молитвам и как подает.

И здесь без магических действий нельзя:
Потрите собаку – спрямится стезя,
И дастся безбожным и верным как раз
Совсем одинаково в трудный их час…

…Набит ангелочками тесный насест;
Сидят, словно голуби. В платьях невест
Глядят, улыбаясь, на нас облака
И с верою мост обтекает река…


Ян Непомуцкий

В центре над Прагой,
в створе над Влтавой
Божие-руцкий
Ян Непомуцкий.
В Руце Господней
над преисподней
Помощь сияет
и – исцеляет.

Тень прокаженья
в День Всесожженья
Страстной молитвой,
как острою бритвой,
В битве под звездами
острыми гвоздьями
Мгла – протыкается, -
грех отпускается.

Соль католичества, -
свет кафоличества –
В пересечении, -
в Букве прочтения.
Древнее мужество –
только со-дружество;

Будем отважны,
кротки, не важны:
Звезды над Влтавой,
над Переправой,
Святой и правой, -
Запад к Востоку, -
к Богу,
к Истоку...

Девушка-Влтава

Музыкой Сметаны смело и право
Вьется по Чехии девушка-Влтава;
Струи как волосы чудно игристы,
Божьи творенья – прекрасны и чисты.

Русскому женщина – темный сосуд,
Юдоль соблазна и похоти зуд;
Чешская песня любови иная, -
Не оскверненье, себя проклиная.

Словно река в перекатах порогов
Смехом девичьим журчит в наготе,
Вечную радость в святой простоте
Празднует мир, тот, что истинно Богу.

Образ природы летит над водой,
Ветер по бедрам звенит словно скерцо,
Дух первой встречи всегда молодой,
Словно в бессмертье открытая дверца.

Собор Святого Вита

Готикой звук воплощается в камень,
Сводов нервюры впивают орган,
В стрельчатых башнях звучащий титан
К небу летит, как играющий пламень.

Сквозь антифонную песнь витражей –
Чешских лесов и полей ожерелье,
Словно сияющий сонм ворожей
Тайно блестит изумрудною трелью.

Розы загадочно-матовый смысл
В глянцевом сумраке скользких видений –
К частным словам обращенная мысль
В общем хорале немых совпадений.

Там, в облаках, – зарождается мир
Огненной вспышкою Божиих Планов;
Здесь – человек, как мохнатый сатир,
Жмется под ребра своих аркбутанов.

Строится Храм на гранитной скале,
Верою сердце разрезавши настежь;
Всё, что потом написал на стекле
Муха, - в гранит не одел Петр Парлерж.

Павлины Тридцатилетней Войны

На тридцатилетье безумием в раж
Европа вошла.
Чтоб Мамаша Кураж
Воплями била в небес барабаны,
Тучами слез обрывая карманы.

Здесь, под Градчанами, сам Валленштейн
Виллу отгрохал на славу.
Verstehen, -
Скачут на бой полководцы-павлины –
Бабы орут по убитым невинным...

Делят амбиции злой континент,
Прочих людей не считая контент.
И протестанты с католиком в доле,
Лишь погулять бы со смертью на воле...

Боль униженья, заснув на века,
Будит полынную муть молока,
Горечь предательства и пораженья
З;дит навязчивой жаждой сраженья.

Белым павлином по чешской земле
Призрак Германии медленно бродит;
Память истории не колобродит,
Но повествует о славе и зле.

Пивная. Швейк. Писающие

Юмор сквозь слезы –
что может быть более чешским?
Бравый солдат, мудрый Гашек, -
признаньем печальным и веским
Словно народ положил на лопатки,
а может, себя
Роду и Родине выплакал,
их бесконечно любя?

Чешское пиво –
сквозь мягкую горечь
врачует и душу, и тело,
И забываются бедствия;
живы лишь воля и дело,
Жизнь не торопится с нами расстаться
под грохот и гам;
Годы не липнут к натруженным
сердцу и крепким рукам.

А над собой посмеяться, –
чтоб глупость народною мудростью
бросить под жернов,

Не унижаясь по-русски,
не так,
как оскалится гнойный Задорнов, –
Это полезно,
как будто бы малую справив нужду, -
Враз улыбнувшись,
хотя бы на время забыть
и нужду и вражду.

В обнимку с босяком
 
Слаб; сидеть в обнимку с босяком,
Что шастает по граду босиком?
Но фишка в том, что бронзовый мужик
Тебе и не мужик, а просто пшик.

Однако потереть носы градским скульптурам –
Хороший тон любителей примет;
Из бронзы делать злато – род помет,
Незыблемых в истории культуры.

Идешь по вехам вечным прямиком –
Как город осязаешь босиком.

Художник и город

Художник и город – заложники дружбы и мести;
Изюминкой в тесте – творец; запекаются вместе.
На свадебный пир выставляется сладкий пирог,
Но город – бессмертен, он бродит, как тесто, а рок –

Преследуя тело, вонзается в душу творца,
Когда злоключеньям и бедам не видно конца.
О, город немой!
   Если б мог говорить ты и видеть,
как слушать,
Тогда не стяжал бы художник напрасно глухого венца…

Музыканты

Музыка в Праге – с улыбкой в усах;
Век XXI уже на часах;
Но на Градчанах, как прежде, вольна,
Льется мелодия. Пусть не родна

Трудная музыка пражских седин
Легкому флирту; но город – един
И на высокой, как флейта, волне,
И на гудящей набатом струне.

Речь музыкантов – как мудрая вечность,
Всё проникая, целит быстротечность,
Раны врачуя без скальпеля слов,
Не замыкая язык на засов.

Белый и негр, афрочех и британец, -
Ноты пускаются в радостный танец;
Пражское пенное пиво звучит,
Словно по клавишам кровью стучит…


Ратушные Часы

Время проходит в часах перед Тыном;
Старое Место в апостольский час
Вновь провожает ушедших за Сыном,
Слушая боя пророческий глас.

Жив циферблат по планетам и звездам;
Мир возвращается в круги своя;
Смерть воплощается в призраке грозном,
Скорбный конец всех надежд не тая.

Но обращение в Круге Господнем
Храм Богородицы, что за углом,
Всем, кто приходит нагим под исподнем, -
Всем разрешает идти напролом.

Самым прекрасным творением Праги
Здесь торжествуется Жизнь как Судьба,
Башни над Тыном парят словно стяги
Вечной молитвой любви на губах.

В мерном течении нет промедленья,
Время, застыв, набирает свой бег,
Падают царства, уходят виденья,
Смертны народы, но жив – Человек!

КРАКОВ

Поля Польши

Польша, Полония, Поле, -
         как будто полет, -
Солнце пшеницы и травная зелень плывет;
Мчится неспешность, и время устало бежать;
Людям пристало земле поклоняться, 
и сеять, и жать.

Медленный ветер вращает крыла ветряков;
В долгой дороге
    как будто бы тает
обман пустяков.
И, прогибаясь, волнами под тяжестью мудрого неба,
Польша себя сохраняет невестой для мира и хлеба.

Кто ж объяснит величавым и вечным полям,
Что им не гоже
добро и спокойно
     глядеться в глаза москалям…

Склеп

Как сложно все в пространстве панславянском,
Особенно во Царстве Польском, панском.
В звучаньи близком – смысл почти нелеп,
Когда над магазином видишь: «Sclep»!

Но это шутка. Братушки-славяне
Уж больше тысячи как разбежались лет;
И сколько бед, и не един ответ,
Когда в зоологическом дурмане

Волтузим мы друг дружку без конца;
Так покупатель – ищет продавца,
А продается в торжище кровавом
Лишь только гибель – правым и неправым.

И словно склеп амбиций и страстей
Стоит в веках меж Польшей и Россией.
Панове и товарищи! Красивей,
Чем Магазин Любви – постройки нет!


Харчевня. Печиво

В польской харчевне раздумывать нечего, -
Ты закажи это самое «печиво», –
Старая выпечка – лакомый сорт,
Что там далекий заморский курорт!

С пылу да с жару – не надо историй;
Пусть позабудется прежнее горе.
Старая мельница – машет крылом;
Сколько же можно идти напролом?!

Миром в корчме как на мирной границе –
Сядем за стол, и пускай не приснится
Всё то, что черствого было до нас,
Выпьем за дружный и радостный час!

Братья-враги, мудрецы христиане;
Ладно кипеть в постоянном обмане;
Пенный славянский забористый мед, -
Он, как язык, никогда не умрет

В памяти пенной, как в Правде Пространной, -
Словно как в песне, протяжной и странной…

Дракон

Старой столицы огненный страж,
Древней легенды новый мираж.
Видно, ему изрыгать неуютно
Пламя, расписанное поминутно.

Краковский холм – средоточие Польши,
Даже Варшава не может быть больше
Древнего города славных побед,
Чести и веры, свершений и бед.

Что под холмом так тревожно змеится?
Только ли бурных веков вереница,
Как чешуею, свернувшись клубком
В час, когда грозы идут косяком?

Плоскости Польши – поля для сражений, -
Нивы побед и межи поражений,
Орденской поступи крестный закон,
Вызванный Конрадом адский дракон, -

Яростный аспид, зловеще гремящий;
Словно язык, произвольно шипящий
Сам на мученье себя приковал,
Сам спровоцировал грозный обвал.

...Вавельский кром, Ягеллонов корона,
Польши державная память и честь.
Против Дракона держать оборону –
Высшая мудрость Призвания есть!

Корона Ягеллонов

Корона Ягеллонов – на Вавельском холме,
Как гордый польский гонор, заслуженный вполне.
Великая держава, подмяв Литву и Русь,
Стяжала честь и славу, но затаила грусть.

Как факел Прометея, - закатом за холмом
Горит, не сожалея, Шопен в бреду хмельном.
Последний сейм Варшавский и Рейтан на полу –
Трагическим финалом на праздничном балу…

Что Польша не сгинела, пока есть польский люд,
Об этом гимн поется; и жажды голос лют
Ко всем, кто в час расплаты не принимает зла,
И в дружбе видит – злато, а не петлю узла…



Вавельский собор. Войтыла

Польское сердце – на этом холме;
Польское Сердце – в Вавельском храме;
Кремль уподобился огненной раме,
Ставши на страже душе и стране.

В нефах собора – святых вереницы,
В тяжких надгробиях – прах королей,
Здесь под крестом дух народа хранится,
Здесь – возрожденье и здесь – мавзолей.

В левом пределе – живое дыханье
Миру доверил Святейший Отец;
Гордость страны, ее Сын, упованье,
Кроткий молитвенник, врач и мудрец.

Есть еще верности древнее диво,
Есть еще истинный путь на Фавор:
Право нести этот крест терпеливо,
Словно сияющий Божий убор.

Вавель вверх

Замкнутый временем жизни предел;
Небо, хранящее всех, кто истлел
Миру горящими жизнью страстями,
Словно корабль под одними снастями
В гавань прорвался меж рифов и бурь,
Смерти оставив наземную хмурь.

Острые камни и вьюжные листья,
Круг очертив в светоносную глушь,
В стигмах любви, как прославленный мистик,
Жаждут глоток орошающий сушь
Горла. Припавши к немой горловине,
Льется сжигающей верой Христа

Властно веля своей кровью невинной
Слышать Глаголы, замкнувши уста.
…Площадь средь крепости площадью жизни
Пересекаем, рукой поддержав
Братьев, сестер, с поднебесной отчизны,
Как бодисаттвы, на землю сбежав.


Трамвай

Трамвайное чудо великой любви
Сойдет как причуда, - лови – не лови, -
И в табор небесных и верных друзей
Придет, словно песня в застывший музей.

Как старая сказка, согреет рука
Остывшее сердце, и смолкнут века,
Испробовав землю на вкус, на вес,
на
Желание жить, что зовется:
«весна».

Торговая площадь.
Адаму Мицкевичу

Пан ;дам глядел на Россию как в хлев, -
Свинарник, раскрывший свой огненный зев,
Готовый пожрать с отрубями капусты
И польскую честь, и свободу, и чувства.

Красавица Польша – соблазн наш и крест;
Мы делим с ней вместе живое окрест;
И там, за Литвою, где те же луга,
Фатально веками мы видим врага.

Походом на Киев Храбрец-Болеслав
Открыл эту бездну.
Мудрец Ярослав
На копьях варяжских дыру залатал,
Но след с этих пор так и не зарастал.

Монгольскую тучу надвинул Восток
И Русскую землю отдал на поток.
Несытые своры из дальних степей
Добрались до Польши.
Но ветра быстрей

На берег Балтийский свалилась беда:
Пришла по призванью другая орда.
И общей бедою на пару веков
Мы связаны стали долгами шелков...

Но.
    Друг Святополка и друг Изяслава –
Польской короны святая держава;
В Польшу сбежав, Ярославич Андрей
Быстро нашел там и кров, и друзей...

Это все присказки, право, пан Адам, -
Братский союз между раем и адом.
Пропасть не сразу легла между нами:
Исподволь схизма росла, как цунами.
Только четвертый крестовый поход
Взрезал Европу, как лед ледоход.

Грозный расцвет католической веры,
Гибель иллюзий, нашествия, крах;
Властно взошли на соборы химеры;
Дымно над Русью, поверженной в прах.

Церковь Христа – проиграла сраженье,
Не осознав разделения боль.
И как герой – потерпел пораженье
Князь Даниил, первый русский король...

...Пан ;дам Мицкевич, горение Польши,
Ее уязвленный в неволе язык;
Но помнил ли пан, вспоминая чуть больше,
Смоленска и Пскова израненный крик.

И знал ли, что брошенный труп Византии
Европу наполнил, как Божья рука,
И то, что когда-то назвалось Россией,
Могло прозываться Литвой на века.

Но Кревскою унией центр притяженья
Качнулся на Запад и, Русь разорвав,
Смоленской голгофы начался Стоглав,
Чтоб Польшу избавить в Грюнвальдском сраженьи.

А были, пан Адам, и вопли, и вой,
Так, словно Литва поперхнулась Москвой.
Забыты Ягайло, Ольгерд и Кестут,
И русский язык, и Литовский Статут.

И грозный Баторий, поляки под Псковом,
И Смутное Время, как суд над Иовом...
Фортуна изменчива, что Немезида,
И Реконкиста – ждет нового Сида...

Русский эгрегор, как злобный Трезор,
Грозой ополчившись, идет на дозор...

Огонь революций – стихам нипочем;
Вот только бы другу не быть палачом...

Воротная башня. Грюнвальд

Мечи в тело Польши вонзились из древле –
Славянская вольность и – римский полон, -
И в каждом поляке две сущности дремлют:
Танцующий ветер и уголья клон.

И Грюнвальдским полем промчавшийся всадник
Голодное пламя с собою принес;
Раскрылся театра трагический задник,
И жизнь начала свой кровавый покос.

Сплотились славяне, татары, литва,
И как провозвестие экуменизма,
Рассеяла радугой божия призма
Единственный Свет, облеченный в Слова.

На каждом наречии значит – Свобода,
А рабство – не значит себя никогда;
Оно уже есть, как железная мода
В доспехи заковывать сердце всегда.

Шестнадцать хоругвей летят к Танненбергу,
Шестнадцать хоругвей под черным крестом;
И зорко добычу высматривал беркут,
Плащом развеваясь, как белым хвостом.

Но будто увязнув в болоте смоленском,
Железная туча пролилась дождем,
И кровью доспехи потоком вселенским
Она пропитала, как серой – Содом.

Нести нераскаянный грех отпаденья,
Христом прикрываясь, как вражьим щитом.
И яростью волчьей завыть от паденья
На веки зачеркнутым божьим перстом.

...Всё это познала голодная свора,
Как в вечность, вломившись в израненный полк;
И будто вернулся с ночного дозора
С народом убитый князь-прусс Святополк.

Рок прусского духа с немецким акцентом –
Алкать ненасытно, но – не побеждать.
Кровью легла вдоль Поморья плацента;
Но Польша – умела и верить, и ждать.

Лад;сдав Второй, а для славы – Ягелло,
Под знаменем Польским сам знаменем стал,
И трубами Имя Победы запело,
И всадник над бронзовым рыцарем встал.

Король-победитель к воротам столицы
Несет единенье Литвы и славян;
Потом в этом будет великий изъян,
Но это – потом; и счастливые лица

Не прячут воители давних веков
Воротною башней пройдя и заплакав,
Они салютуют потомкам. И нов,
Как юную древность встречающий, - Краков...

БРЕСТ

Христос

Реквием народу и стране,
Реквием по боли и войне.
Здесь Христос – осколками снаряда
Был сражен, как друг, упавший рядом.
Тяжек крест, положенный вдвойне:
Реквием народу и стране.

Бог глядит с Нагорной высоты
Ярым оком выше очевидца;
Порохом пропахла медуница,
Почернев от мертвой красоты.
Господи, что в вечности нам снится
Скорбной верой в сложность простоты?

Здесь – не торжествует благодать;
В мудрости мужая год от года,
Жертвенная русская природа
Нас зовет – бороться и страдать.
Смысл существования народа:
В муках горя – Купиной пылать.

Солдат

Тяжелою думою этой земли
И скорбью в бетонную память
Вошли и сожженные в войнах кремли,
И списки, что ввек не обрамить
Душою. Как взмахами острых ножей –
Следами ушедших сынов и мужей
Навечно ступнями закат мять, –
Кровавую, гордую память.

И лезвием звука взрезает набат
Толченую известь столетий,
И вновь поднимает в атаку комбат
Оживший свой взвод в 43-й.
Неведомый разуму Красный Христос,
Безбожный, – священный как вечность утес,
Где сердце штыком междометий
Горит, как псалом 33-й.

Девочка на гаубице

Колокол истории по ком
Бьется в душу гулким молотком?
Пушками возмездья были прежде
Пушки, отстоявшие Надежду.
Пушки, победившие войну,
Отдыхают у детей в плену.

Девочка истории и жизни
Гаубиц бессмертия капризней
Свежим ветром верит и живет
Войнам и смертям наперечет.
Сколько было, сколько било нас,
Вековечно, присно, как сейчас...

Мать-Россия, гаубица-пушка,
Вечности беспечная игрушка.
По природе сверенный Букварь,
Возмужав, грохочет как Словарь
В мировом поветрии погрома,
Как Слова Божественного Грома.

Жажда

Потрескалось небо от жажды земли,
И словно глухие года намели
От муки и боли сквозь Праведный Свет
Звенящую бронзу на твой силуэт.

Здесь плавился камень, а люди, дыша,
Расплавленным заревом жили.
Душа
Казалась водой в почерневшей руке, -
Горящего Сожа глоток в котелке.

Забыты страданья, забыты слова,
Но в мыслях как в генах хранит голова
Родительной памятью горних высот,
Смертельную жажду и высохший пот.

Потомки, потомки! Не надо грустить.
Мы все здесь умели и брать и любить.
Но в час, когда Родине выпала рать,
Мы враз научились ей сердце отдать.

Звезда

Сквозь крестные муки, как ангел живой
Восходит народ на молитву и в бой,
И если возможно в умах покаянье,
То это извечно прот;во-
     стоянье.

Стояние в вере на вольных хлебах
И трепет невольный, и гибели страх.
Но враг подступает – как зверь пред тобою, -
И кличет архангел походной трубою.

На крестные муки за веру и честь
Любовь призывает, - на подвиг и месть.
И крест обращается Красной Звездою,
Когда мы едины пред общей бедою.

Как лик Богородицы светит звезда
Грехами людскими расстрелянным небом,
И в кровь покаяния жертвенным хлебом
Нам с детства завещана Божия мзда.

Отцы заплатили собой в лихолетье,
И Бог им ответил как русский язык, -
В глаголах бессмертья стегающей плетью
Пронзивши сквозь сердце пылающий штык.

Реквием

Явная миру глухая нелепость –
Ставкой забытая Брестская крепость.
Бой под стенами и бой под землей,
Ад во спасенье, цветы под золой.

Что есть страданье, когда надо жить?!
Женщины, дети; чтоб смерть пережить, -
Плен; в бесконечность – своими ногами,
Бездну безвременья меря шагами.

Мука отданья на милость врагов
Хуже для смертного сотни Голгоф;
Пик безнадежности, ад пораженья,
Гибель в безумной отваге сраженья...

...Все это – пережил их комендант
В будущем бое победных курант,
В жизни сквозь смерть принимая крещенье,
Словно народу – стяжая прощенье.
   
ДРЕЗДЕН

Нельзя без конца вырастать из пеленок,
И надо одеться, чтоб скрыть наготу;
Но город рыдает, как малый ребенок,
Оправивши в пепел свою красоту.

На дрезденских стенах не копоть сраженья, –
На стенах старинных, как едкая соль,
Застыла навек нищета пораженья,
Бессмысленной мести кровавая боль.

Да, были вандалы дичей и страшнее,
Сметая народы на жутком пути,
Но слово «зачем» на руинах чернеет,
С жестокостью детства не зная «прости».

Не проще ль простого забыть воскресенье
Недетскую шалость ревущей толпы,
Когда предрешают народа столпы
Ког-то распять в судный день предвесенний.

Руины не плачут; они вопиют,
Как мир, пересохший от жадной гордыни.
Лишь сила и власть – две посмертных святыни;
Молчи, соловьи: бомбовозы поют.

Дрезден. Набережная. У решетки…

В кадрах лирических – сердце души;
В кадрах стерильных – раздумья мгновений.
А за стихами, – пиши – не пиши, -
Краткость восторгов и вечность сомнений.

Сумрачный Дрезден встречает друзей
Спесью саксонской и точностью линий;
Город культуры и город-музей,
Тучей невежества – неопалимый.

Странное солнце из буйного сна
Серую дымку на миг просияло:
В летнюю слякоть как будто весна
У парапета над Эльбой стояла.

Памятью детства рожденный мираж,
Знак чистоты, как Святая Мадонна,
Светом сходя с этажа на этаж,
Тьму побеждает собой непреклонно.

Символ извечной как мир красоты,
Сбросивши ризы в пустые гробницы,
Словно Успеньем прорвавши границу
Грехопаденья и светлой Мечты.

Дрезден, как Феникс из пепла рожденный,
Дрезден, - народам урок и укор,
Пеной барокко на свет порожденный,
Хрупкий и тонкий, как севрский фарфор (как белый столовый прибор)…

Красота, глядящая сквозь пепел

Выс;ко над Эльбой, веками пыля,
Творец и Творенье, народ и земля;
Здесь странная сказка саксонских долин
Искусству явилась как холст для картин.

Питаемый ветром простой звукоряд
Звучит, как природа, второй раз подряд.
А зримая гамма изящных искусств
Творится замесом из мыслей и чувств.

Постичь Академию Строгих седин –
Как сердце настроить октавой глубин,
И воздух далеких альпийских снегов
Потрогать свирелью в руках пастухов.
И пепел в молитвенной строгой тиши –
Как свечный нагар одинокой души.

Художник – как Бог в шестидневе – один;
Как Один великий, в себе дух и сын,
Но если Творенье не знает Отца,
Тогда со-творенье съедает творца.

Безумием творчества мир одержим,
В себе растворенный – в себе несложим,
Как будто исходный Божественный Взрыв
Нам Бог подарил, как Себя, - наразрыв!



Графиня Коссель

У пристани стройный стоит теплоход:
По речке гуляет праздный народ;
По белому борту начертано имя
Скандально известной прекрасной графини.

Полонское диво, друг двух королей,
Фиалка саксонских и шведских полей;
В кильватерной пене за плоской кормою –
Спор двух мужиков, разрешенный войною.

Стоит над Стокгольмом один кавалер,
И враг для России, - не чтитель манер,
Одетый в подбитый овчиною китель,
Перстом указуя на Ригу и Питер.

А Сильный Саксонец по времени скачет,
В фарватере предков, красив и удачлив;
Сгибатель тарелок, и мот, меценат,
Не лучший воитель, и польский магнат.

Но ложными плицами шлепает «Коссель»,
Как будто босою побежкою россыпь –
С постели в постель именитых владык
Шажками летучими с места и –
      прыг!

Площадь. Взгляд. Черные камни

Любовь и флирт, театр и маскарад,
И Галерея Чистого Искусства, –
Все это Дрезден, словно на парад
Самой судьбою выстроены чувства.

Но помнит город злые времена,
Как Божий Гнев отмщенья, - самолеты,
Хоть слепо мстить – не божия работа,
И жечь дома – приходит сатана.

Господне попущенье – не помеха
Для состраданья в совести людской;
И камни Дрездена, как гнойная прореха,
Чернеют трауром на Глории мирской…

Ушла война, и город встал из пепла,
Но облака по-прежнему, как дым;
И радость встречи будто не окрепла,
Как хрупкий мир, доступный (так нужный) молодым.

Цвингер

Одна из жемчужин немецкой земли,
Как хор соловьиный;
журчащий вдали
Прозрачный, небесный, веселый ручей
С изящной водою, – родной и – ничей.

Биенье барочных извилистых линий,
И в небо рассыпанный в брызгах фонтан,
Как ангельский взгляд – ослепительно синий,
Но сдержанный, чтоб не слепить христиан.

И в арке, пронзающей низ галереи,
Театр и спокойная поступь коня.
И ветер сдувает с волос Лорелеи,
Как брызги, цветы уходящего дня

Цвингер зеленый

Зеленое поле по пеплу взросло;
Забыта война и забыты пожары;
И снова корона, раздвоенным шаром
Курфюрстовой власти означив крыло,
На сказочный терем вспорхнула, как было.

Но арочный ветер раскрытых ворот,
Пронзая, как выстрелом, грудь галереи,
Машиною памяти взад и вперед
Тревожит костер, что в беспамятстве тлеет,
Не в силах потухнуть, как звездная ночь.

Немецкая боль, что вдвойне своенравна,
Вина и растерянность мудрых пред злом;
Бессмыслица кары и сказки бесправной,
Затянутой Маршалльским тесным узлом
На Западе. Здесь – в заповеднике братства, -
Живет позабытая притча про ложь,
Когда обращается в символ пиратства
Большое, оставив лишь мелкую дрожь…

Фриз истории

Идут неспешной кавалькадой
Слепой истории сыны,
Артисты вековой эстрады,
Вершители судеб страны.

От Видукиндовского дуба,
С седых языческих времен,
Кто и с изяществом, кто грубо
Осваивали саксский трон.

Народ Саксонии – строптивый;
Коль ты не зван – как волку в пасть;
И порицаем – нерадивый,
И не прилично было красть.

Всё созидалось постепенно,
Простым и будничным трудом.
Правители – кипели пеной,
А пивом был – кто строил дом.

И шапка падает невольно,
Когда рассматриваешь фриз,
Как срез истории продольный,
Умом – спускаясь сверху вниз…

Атриум

Стеклянный атриум судьбы,
Где для живых одни гробы
Готовят праздный Абсолют,
И жизни круг – суров и лют.

Сухая изморозь стекла,
И окружения скала,
И неба сумрачный глоток,
Как будто, глядя на Восток,

В зеркальной плоскости начал
Нас окруженьем повенчал
Коварный Север мглы и вьюг.
А хмурый Запад, словно Юг, -

Светлей и жарче пирамид,
Хотя и пасмурный на вид...

Дрезденский трамвай

Трамвай – он и в Дрездене – тоже трамвай;
И коли подходит – садись, не зевай!
По улицам старым, по улицам новым, -
На мост, на ту сторону, мимо дворцов,
Прадедовским рельсом под звон бубенцов,
В дизайн современный и быстрый подкован.

Общественный транспорт – спасенье градчан,
Лишь мы все не можем взрасти из амбиций,
И слезно любя все, что есть за границей,
На джипах елозим на зависть сельчан.
И пробках стоим, чертыхаясь, зевая,
И режем постромки у старца-трамвая...

Трамвай и омнибус

Трамвай – не то, что омниб;с:
Бежит, «подбрасывая груз»,
Вдоль по булыжной мостовой
На конской тяге гужевой;
Без рельс, без дуг, без проводов;
И можно на империал
Легко залезть, и тем, кто мал, -
Подпрыгнув ровно на этаж,
Повысить собственный кураж.

На красном звонком колесе
Долбить, рессорами просев,
Свой исторический маршрут,
Оглядываясь там и тут.
Как будто кучера рука,
Потрогав вожжи и века,
Выводит нас на млечный путь
И приведет когда-нибудь
На площадь, где горит звезда
Родного, вечного гнезда…



ЛЮБЕК

В лютое время меж двух тысяч лет
Запад мечами железное «нет»
Высказал прямо крутым и упрямым
Жившим в язычестве древним славянам.

В Ретре, Арконе пару веков
Длилась агония древних богов.
Там, где боролись, терпя пораженье,
Любек от лютичей взял порожденье.

Город у Балтики, недале от Эльбы,
Рай для торговцев, как севший на мель бы
Полный богатств и товаров корабль,
Словно летающий дирижабль,

Взмыл и, приставши к священному месту,
Встретил Ганзу как чудн;ю невесту.
Брат всех бродячих купцов европейских,
Моря и суши проходцев ганзейских,
Город веселых торговых гербов,
Узел интриг и предательств альков.

Флюгеры ловят балтийские ветры,
Шпили взлетают к зениту стремясь,
Парус времен сквозь годов километры
Ловят удачу, что здесь родилась.

Воротная башня

Въезжая в столицу торговой Ганзы,
Словно бы с прошлым сверяешь часы, -
Глядя на сказочный город вчерашний
С красно-кирпичной надвратною башней.

Пряничной сказки домашний уют –
Лишь декорация; было и горе,
Был капитан, выходящий на ют,
Своры пиратов и бурное море.

Время ушло, как нагруженный ког,
За горизонт, тяжело и упрямо,
За караваном по пыли дорог,
Глядя в глаза людям честно и прямо.

Сонмы ушедших и сонмы живых
Прочною нитью к себе пришивая,
Стойкостью башен сторожевых
Дарит людей их земля, как живая.

Собор в арке

Нам не обрамить таинственный град
Сверху, где в небе поют петухи.
Всё вырастает из ветхих оград
Речью, слагающей Богу стихи.

Зыбь бесконечности вечного сна
Петел тревожит, как зиму весна
Речка волнами крылит отраженье,
В раме – свершается преображенье.

Властью земною вознесся собор,
Чтобы достать глубину неземную,
Власть положить, чтоб постигнуть иную,
Мглу облаков, расчесав на пробор…

Собор

На жестких ребрах аркбутанов
Не видно плоти – чистый Дух
Раскинул крылья; и на слух
Приходит горний глас органа.

Дрожит, как лист, земная твердь
Под грозной поступью небесной,
И крест в падении отвесном,
Как Праздник предвещает смерть.

Не божий люд, не почва Славы,
Но род безумный и лукавый,
Мы тщимся Истину постичь,
Но разум, падая навзничь,

В немом восторге остается,
И тело – духу предается,
Когда безмолвствует душа,
И Бог нисходит суд верша

Над пораженной преисподней.
И душно, душно на земле,
А ты, прикованный к скале,
Освобождаешься сегодня...

Домашний бес

Словно бесенок из пушкинской сказки,
Бес, золоченый туристскою лаской,
Любекский Храм, словно пес, сторожит
И при желаньи – судьбу ворожит.

Знает свой хлеб подколодная братия;
Бабка ей – ложь, а доверчивость – мать ее,
Глазки построит и рогом махнет –
Мигом промаслит твой путь наперед.

Так испокон повелось и в торговле;
Все торгаши – как собаки на ловле, -
Громче полаять, побольше урвать,
Чем не бесовская гончая рать?!

Но довезти дорогие товары
И пережить воровство и пожары,
И перейти все пески и моря –
Тоже прожить свою долю не зря.

Вольной торговлей построенный Любек,
Правнук славянства, Германии брат,
Выдавлен бурями, полнен сто крат,
Словно божественной краскою – тюбик...

...Тот кто сидит у высокой стены, -
Юмор и шутка торгового люда.
Вера и верность – от Бога даны;
Ну а «авось» - словно бес из-под спуда...

Фонтанчики

Фонтанами рая с прохожим играя,
Вода из-под любекской
мостовой,
Все споры истории враз примиряя,
Славян и германцев сдружила собой.

Довольно ходить босиком по осколкам
Неловко разбитой стеклянной судьбы,
И тупо глядеть, как голодные волки,
Друг другу в глаза под предлогом любым.

Язычники жрали кровавые жертвы,
Заклав на алтарь пораженных врагов,
А вои Христа – в воскрешение мертвых, -
Рубили с плеча средь песков и снегов.

Где древнее Знанье, где рыцари Чести, -
Не часто людей отличишь от зверей,
И, жившие вместе для злобы и мести,
Давайте, мы выйдем из тесных дверей

Войны и неверья, поверим друг в друга;
Иззуем сапог: здесь – не кровь, а вода;
Душа – целина для господнего плуга,
А влажная почва – живая всегда.

Взойдут семена на асфальте столетий,
На камне гробниц, на бетоне тревог,
Слетит к ним на плечи Таинственный Третий,
Как ветер, играющий пылью дорог...

Золотой Век

На площадях Европы для туристов
Век Золотой стоит как будто пристав.
Привстав на цыпочки, как будто важный гость,
Возвысился над нами.
Дядя, - брось!

Весь этот маскарад – лишь для приезжих;
Вот так, смущая олухов заезжих,
Стоят и Командор,
и Кредитор,
И некое мучное привиденье,

Кивающее только на мгновенье,

Чтоб пробудился праздный интерес.
И ты на бочку с порохом залез:
Век золотой, вот так сказать примерно –
Прошел давно.
Конечно, был, наверно,

Но грохнул с пафосом.
Осколки – по музеям.
Иди, родной. Удрать – в один присест,
Когда стоять в законе надоест.

Казаки

«Едут-едут по Берлину наши казаки»;
Но берут баян и скрипку в форме мужики.
Что поешь ты, козаченько, на российский лад,
Что печален, словно туча, твой суровый взгляд?

В дальнем Любеке германском нет России той,
О которой плачет скрипка и гармони строй;
Не одни ль и те же песни и Кубань, и Дон
По куреням пели вместе сердце сердцу в тон?

Красно-белое разножье – лезвием навзрыд
Вскрыло вены веры божьей;
и Господь – зарыт.
Эти черные мундиры – слепотою слез:
Век Двадцатый полной чашей свой собрал покос.

Неужели мы не живы?
Видите ли нас?
Мы вас слышим, - Двадцать Первый нынче век сейчас.
В дальнем Любеке и в Праге, в Риге и в Москве,
Те же люди, то же счастье, та же трель в листве.

Мы – воскресли для единства;
слышим как пароль
Песни Жаровского хора –
нашу быль и боль.

СКАНДИНАВИЯ

РУССКАЯ ПАТРИОТИЧЕСКАЯ НОСТАЛЬГИЯ
ПО СКАНДИНАВИИ

1. ХЕЛЬСИНКИ; Храм-Театр

В звучащие скалы оправлен орган,
Как будто бы тайный оккультный аркан;
Задумано зданье прочно и хитро, -
Не карточный домик в картинках таро.

Гудит под стропилами тяжкая медь,
И, Господи Боже, - приди и ответь,
Так все ж пред нами театр или храм,
Где ангелы вторят фольклорным хорам,
Где рок прозревает начертанный Рок,
И людям Господь открывается в срок?

... Всю ересь и правду поверить Красой,
Как камешек острый – ступнею босой...

2. ХЕЛЬСИНКИ; Труд

Прохожим, трамваям и дням вопреки
Кувалдой нагие крушат мужики,
Скрепляя фундамент столицы;
И бронзою потные лица
Одеты в спокойную гордость Труда,
Что не поколеблют гроза и беда,
И в Зимней, и в летней извечной войне,
Налоги платя и вдвойне, и втройне,
Незыблемы вещие финны,
Лишь Лесу и Камню повинны.

3. ХЕЛЬСИНКИ; Соборная Площадь

Как чайка летит мимо наших ворот, -
В назначенный день совершить поворот
Написано людям, судьбе и земле,
Как раньше – и в Зимнем, а нынче – в Кремле.

И нечего помнить Тринадцатый год, -
Промышленник, думец, задира и мот, –
В Европе – одни короли да цари,
И – лезвие точат уже косари...
________________________________

... А в Хельсинки – белый Святой Николай,
И раньше, чем в Питере – верный трамвай,
И чайки садятся царю на седины,
И помнят добро благодарные финны.

Как прежде, на площадь балтийскому ветру
Подняться всего ничего.
В стиле ретро
Имперская площадь
в стране демократии
На радость всепёстрой
туристской
братии.

И груз недоверья сшибая хвостом,
Чайка летит –
Джонатан Ливингстон.

Наш пострел везде поспел

Когда по Хельсинки проходит дождь грибной.
Уходит грусть, которая со мной,
И вспоминаю, как в таможне Валимаа
Я вышел в мир, раскрывшийся направо.

Зеркальная стеклянная стена,
Что вдребезги ломает отраженье,
Рисующее боль и пораженье,
И в ней – непобедимая весна, -
Родная в родах Родина – Россия…

В сыновней боли – и любовь, и грусть;
И каждый русский – знает наизусть
Дороги-строки, полные печали,
Где подорожник вечный о начале

Пути напишет стоптанным ногам;
И треск веков, как будто птичий гам
На ветках веры скорбного участья
В великой тайне Божьего причастья
Всему, что там, в Торфяновке, осталось за стеклом…

…Но дождь прошел, как все, что мимолетно,
И вот он, - мир, и счастье – напролет, но –
Со стекол слезы сдунув, в новый круг
За солнцем память обернулась вдруг.

Здесь – старый друг, - пострел, везде поспевший,
Изобразив Гаранта и страну,
И лес из елок, сильно поредевший,
Как в ту глухую Зимнюю войну;

Друг королей, царей и президентов,
Не тот, не композитор, но мастак
Морочить публику ливреей с позументом.
Искусство не жирует просто так…

А вот и маршал, что возглавил заваруху.
И вновь – наперекор, - на красный свет!
Теперь на нашем флаге красный цвет
Лишь понизу, на треть, как пустоцвет
Страны, лишенной зрения и слуха.


4. ХЕЛЬСИНКИ; Маршал; Парламент

Карл-Густав, российский боец-генерал,
И маршал, хозяин Всефинский;
А рядом – гранитно-колонный хорал,
Душа, рукотворное детище скал –
Парламент
парящий
Финский.
Как будто в граните изваян народ,
И люди стоят,
словно сосен черед,
Взрастая до неба из камня,
Из древнего, вечного пламеня.


Ступени и зной, и в подножьи – цветы;
И воздух, ступающий, словно бы ты...

Сибелиус

Сибелиус в трубы заглядывал мельком,
Всю душу родимой земле одолжив;
Как будто основою Салпауселькя,
Живую Финляндию в ноты сложив.

Дремучие скалы, леса и озера,
И труд на убогой холодной земле,
Тяжелый, святой, неустанный, который
Как в трубах небесных, - в домашнем тепле.

Органным звучаньем гранитной твердыни
И острою скрипкой, пронзающей грудь,
Живет эта музыка присно и ныне,
Как будто бы к сердцу Финляндии путь.

Собравши все силы, суровый и длинный,
В озера и реки сливается звук,
И кажется мир бесконечной долиной
В ладонях у Бога, и Бог этот – друг…

5. ТУРКУ, Кафедральный Собор

Распустится ветер сложеньем причин,
И рядом ведущих в зенит величин
Запустит шальная Америка,
Кочуя от моря до берега;

Но Старый и Верный и истинный Свет,
Как будто забывший мечту и Завет,
Сквозь горы, леса и метели
Хранит аромат колыбели.

Встревоженно плачет зашпоренный ум,
Но где-то с небес опускается Шум
И крыльями трогает плечи,
И Родина – здесь, - недалече.

6. ПАРОМ «СИЛЬЯ-ЕВРОПА»

По шхерам «Европа»
неслышно течет
сквозь румянец вечернего ветра,
Лишь легкая дрожь
выдает,
улыбаясь,
веселый движок;
Уходят, как пена в бокалах,
срастаясь назад,
километры,
И машет закату рассвет,
словно алый флажок.

Российские тяжкие тени
попрятались где-то вдали,
И белые башни надстроек
свободно несут облаков корабли;
Где эта держава,
что снова несется неистово
вспять,
Где, грешная Родина,
нового Рюрика
встретишь опять?

Душа Петербурга,
чей душно-прекрасен
нерусский простор;
Ты – ясная свежесть,
нагая, как ветер, -
коптящему смраду в укор;
Свобода и совесть,
и мир, -
доброта, простота,
И верная Вера,
отважная кротость, -
твоя Красота...

7. СТОКГОЛЬМ утренний

Румяный Стокгольм на прозрачной заре...

Нет, это не лес,
что повел на врага благородный Малькольм;
Это наполненный морем и солнцем,
как утренний Питер, -
Стокгольм.
Так же сквозь клюзы глядят на простор якоря,
Так же взлетает на острые шпили шальная заря;
Воду и камень дыханием город простёр,
Лето и музыку солонца –
в слепящий костер;
Волны смычками лучей зажигают гранит,
Пляшут дома над лагуной,
и всё, что роднит
Скрипки Стокгольма
и трубную партию Питера
в общий концерт,
Тоникой сладкой тревоги
оркестр разрешает в конце:
Мудрость поющего древа –
в пугающем медном кольце...

8. СТОКГОЛЬМ, Ратуша Нобелевская

Ратуша, символ коммуны, -
всемирный почетнейший туш;
В римском палаццо под крышей
Науки учёнейший Муж
В лаковых туфлях, манишке и фраке,
как будто чуть-чуть под хмельком,
В блицах спускается в залу,
Звезду созерцая мельком.

Разум, Удача, и Слава
спешат на стокгольмский банкет;
Гимн Человеку,
которому равного – нет.
Тосты, бокалы, - признание;
мысли под своды плывут:
Счастье и Божье твоё наказанье –
Светлый и Мудрый
каторжный Труд.

Нобель 2

Человеческий разум, взрывая природу вещей,
Бессмертен, прекрасен, и – тощ, словно злобный Кощей,
Не в силах объять необъятности смертного мира.
Звучит вдохновенный пэан, торжествует послушная лира;

И супница дерзко вмещает в себя аромат,
Бокалы пасхально, почти по-ростовски. – шампанским звенят,
Но отдыха просит душа посреди торжества и участья,
Да, разве бывает общественный смысл одинокого счастья

Разумней, чем искренний поиск объема своей пустоты,
Познав в бесконечности космоса – святость своей простоты…

9. СТОКГОЛЬМ; Ратуша Правительственная

В ратуше – царствуют мир и покой,
Словно вернулся к нам Век Золотой.
Это не Смольный, не Зимний Дворец,
Не Мариинский Дворец, наконец.

Здесь депутатов лакеи не ждут,
Здесь не бандитско-продажный статут.
Нет, не рабоче-крестьянская власть,
Только не даст на панели упасть.

Дух и поэзия, живопись – нам;
Гордость труда и достоинство – там.

Зуд феминизма, броженье умов –
Город Европы – старинен и нов;
Здесь полумесяц рядится крестом,
И не похвалится верный – постом;

И короли продолжают стоять,
Властно сжимая меча рукоять.

Кто-то – глядит на соседей тайком;
Колокол с башни, ты бредишь по ком?..

Религии на крыше

Религии дружат со скрипом и редко,
Желая лягнуть ненароком соседку;
И даже восславить Исуса Христа –
Задача в языках – совсем не проста.

Но в шведской столице на уровне власти
Решили проблему; чтоб страсти-мордасти
Не мучили религиозный народ,
На ратушной крыше ведут хоровод

Ислам с ламаизмом, и мандала Слова –
Крестит нас любовью, как перст Рыболова;
Евангельский голос Христос – Элохим
С Аллахом и Буддой подали другим.

Достичь ойкумены небесного братства –
По-шведски – практично и ясно для всех;
Духовную зрелость как скудость богатства
Скорей предпочтя, чем житейский успех.

По-рыцарски верно, как суд Соломона,
И просто решение тонких проблем:
Эмблемы блистают, как шведская крона,
Далёко, выс;ко, как в сказке совсем…

Солдатский марш

Halt! – как выстрел прозвучало
У стокгольмского дворца;
Да, германское начало –
Есть начало без конца.

Пусть играют здесь солдаты
Героический спектакль;
Только шведские ребята
Чуют строй не так, как даль…

В историческом пасьянсе
Выпадает бранный дух;
Не на час киносеанса
Он горит, лаская слух.

Лаем звонкого приказа,
Маршем дедовских побед,
Как фатальная зараза
И стоический обет.

Марширует Бог арийский,
Древних гётов верный друг,
Всех героев олимпийских,
Не дождавшихся подруг…

Биргер Ярл

Биргер-рыцарь, Биргер-Ярл,
На Неве ты – побывал?
Сей вопрос досель неясен, -
Биргер был или Ульф Ф;си?

Здесь, у невских берегов,
День побыл – и был таков…
И не знали наши предки,
У воинственной соседки
Отобравши ворот; –
Что столица-то – не та;

…Биргер Ярл, на новом месте
Основавший стольный град,
Словно сокол на насесте –
Принимающий парад.

Город, стройными рядами
Обнимая острова,
Золотой подобен раме,
Водяные рукава
Заключив в своей картине.

В исторической путине –
Много рыбьих косяков,
Как в мозаике мазков, -
Незаметных «косяков»,
Нам мешающих до ныне…



10. ГРАФИНЯ КОССЕЛЬ и Карл XII

Когда сквозь буран у Наровской твердыни
Мальчишка своих возглавлял кирасир,
Предчувствуя летние розы и дыни,
Средь русско-эстонской заснеженной стыни
Он слышал французское тёплое: Сир...

И то ли пригрезилось польское диво
В буранном бою, что еще впереди,
Но русские бились еще нерадиво,
А женщина чудилась – зло и красиво,
И прыгало жёсткое сердце в груди.

Король-баламут, хулиган и повеса,
Зашитый в дубленку, с мечом нагало,
Летит, словно гром молодого Зевеса,
Как сказочный рыцарь, не чувствуя веса, –
Своё отраженье, как будто гало.

И падает навзничь графиня Козельска,
Зеленые в тень убирая глаза;
Но грозно идут на Полтаву с Козельска
К июльской виктории утром апрельским
Петровы солдаты, неся образа.

11. На узких улочках Стокгольма

На узенькой улочке – тесно для двух,
Но именно здесь обращается в слух
Старинный, таинственный город;
И слово щекочет мембрану, как пух,
И капают капли за ворот.

Из сказок приходит целительный дождь,
И, спешившись, в латы закованный вождь
Стоит монументом железным,
Пугающим и бесполезным.

Но тело – лишь здесь обретает душа,
По камешкам зыбкой походкой шурша,
Ступает моя половина
Так близко и неуловимо.

Лишь руку, казалось бы, протяни –
И вот она, около, – только в тени,
Моя золотая истома;
Ты светом из тени меня осени,
Как сон наяву, – незнакомо.

Летящая поступь знобящих ступней –
Твое восхожденье по саду камней
Угаданной вместе дорогой.
Но только идти бесполезно по ней
С такою как ты – недотрогой...

Солнечные блики

Старый Стокгольм распахнул свои улицы солнцу;
Яркие блики бегут вперег;нки по старым стенам;
Город, натертый до блеска, сверкает, раскрывши оконца,
Как благодарность шлифующим время весёлым лучам.

Древний и новый миры, повстречавшись под искренним светом,
Вмиг забываю про тучи, что где-то скребут горизонт;
Город-прозаик становится звонким поэтом,
Сбросивши в угол свой северный пасмурный зонт.

Солнце играет на скрипке, по-шведски в усы улыбаясь,
Драккеры времени дремлют, до времени став на прикол:
Жизнь продолжается, в радости жить – обновляясь;
Бедам, боям и смертям – не ведя протокол.

Белый корабль

Чаек послушник и волн коннетабль,
Въехал на улицу белый корабль;
Словно по морю – по суши пешком –
В светлой одежде идет с посошком.

Город прибрежный – прибежище странствий,
Странных приют и удел океанский;
Море – хозяин, и брат твой, и князь,
Вымпелом вьется летучая связь

Суши, надежды, пространства и моря,
Жажды простора, презрения к горю.
Зыбкая гладь – люлька для моряка;
Держит корабль капитана рука –

В пику валам, рассекаемым мерно,
И – на кронштейне над шведской таверной…

12. СТОКГОЛЬМ; Площадь с фонтаном у Шведской Академии,
или: Честь и Достоинство ЭЛИТЫ

На площади столицы
Оплачены границы
Элитной красной кровью, -
Живой, не голубой.
Лукавые датчане
Свершили акт отчаянья,
Посеяв страшный ветер
Меж местом и собой.

И страшные капели
Воспели менестрели,
А плаха, став фонтаном,
Стоит как страж молвы
О том, что цвету нации –
Противны трансплантации,
И звездный час элиты –
СВИДЕТЕЛЬСТВО. Увы, -

Не по российским меркам;
Осмеян, исковеркан
Наш общий дом, и крысы,
Плавучесть корабля
Признавши отрицательной,
Став пеной нарицательной,
Толпою метят за борт.
Так убегает тля,

Нажравшись сладких листьев;
Без чести, - из корысти,
И дом – стоит заброшен,
И на боку – корабль...
Да, не было империй
Без стойких суеверий,
Но даже демократии
При всей аристократии
Продажной – нужен честный
И верный коннетабль...

... На площади базарной
Нет каланчи пожарной,
Хотя огонь стократно
Гулял и по Стокгольму,
Но волей Провидения –
Здесь ставит Академия
В Признанье высшей пробы
Вердикт краеугольный.

13. ГОРОДА НА ОСТРОВАХ

С кличем бесовским шансонного тартара
Алчные, хищные русские варвары
В сонме мохнатых, копытных друзей
Бросились грабить город-музей.

Нет, воровство – не всегда умыканье,
Жажда чужого добра без раскаянья,
Только духовное неведовство –
Тоже, по-своему, - воровство.

Город Стокгольм – и живой, и музейный;
Город Петра – как стакан ротозейный:
Всё отражает в граненом стекле,
Кроме свечи, что горит на столе...

Вечный закон сохранения множеств –
Есть отрицание тёмных ничтожеств.
Скорбный портрет величавой зари –
Город Великий с червями внутри.

Вот бы их всех поместить в муравейник, -
Только возводят не им человейник:
Тып небоскрёб, да и ляп – небоскреб, -
Гордость приезжих и рай недотёп.

... Выйдешь на озеро утром стокгольмским,
И понимаешь чутьем домонгольским,
Сколько в естественном ритме культур
Такта, богатства и колоратур.

Нет, мы не ценим своё же богатство,
Нам по душе только самопиратство;

... С равным количеством островов
Балтика держится двух городов;
Но у ума и шального богатства –
Слишком уж разный цвет парусов...

14. ШВЕЦИЯ; Упсала, Собор

Тревожная готика Божьего Сна
Вторгается в душу, как будто весна;
Здесь гордо глядят в потолок короли,
Под плитами спят те, чьи души – вдали.
И кто ж в своей вере – борец-протестант, –
Друг Божий свободный, а кто – арестант
В своем исповеданьи вечных идей, –
Фанатик ислама? Буддист? Иудей??

Лежит в алтаре на крутом пьедестале
Божественный Густав, – безвестный вначале,
Король-реформатор и гордость страны,
Чья жизнь, опоясавши плоскость стены,
В картинах пришла к благодарным потомкам.
И в разнообразьи, то славном и громком,
То в будничном, тленном, – почти в неглиже,
Течет, напрягаясь на вираже,

Весь быт; все свершенья вписав в Бытованье.
И не в православное солнцестоянье,
Где всё поглощает окрестная мгла,
Где путь – как зигзаг от угла до угла,
А с Божьей, всевидящей горней вершины –
По кругу отмерены наши аршины...

15. УПСАЛА; Университет; Руны; Сад Линнея

Бог Один обрёл, пригвоздив себя к дубу, священные руны;
И пальцы столетий по-прежнему трогают вещие струны.
Пусть в камне и дереве врезана Божия Песнь,
Так в сердце и разуме Бог отзовется: Аз Есмь!

Разумное Древо Вселенной воспели язычники-скальды;
Господь посрамлён не бывает: религия – общее сальдо
Суммы неверья и веры, что всем мудрецам вопреки
Снова сражает рассудок, как ветер с Небесной Реки,
Полный предчувствием Чуда.
Что может быть мысли длинней
И обстоятельней в определеньи?
Но только и мудрый Линней
Спит под защитой Собора, познавши предел Постоянства –
Вечный закон Обновленья как вспышку иного пространства.

Разум, и Веру, и промысел Божий вобрал в себя град;
Камни студентам, порою, стихами любви говорят
Тайну единственной встречи, которой полтысячи лет:
Город Упсала, - подобного в Швеции – нет.

Упсала – вестибюль университета

Аркою к арке  - и замкнутый круг,
Мир воплощенный – плоским стал вдруг;
Знание вертится, как воплощенье,
Мир понимая  как сумму вращенья.

Космос в-ращается, строя миры;
Всё возвращается в круг до поры;
Вновь извергается белой дырой
В новом в-ращеньи растить звездострой.

Медленно кружится Млечный балет, -
Царственным па – миллионами лет;
Нам – бесконечным песчинкам живым
Важно кивая, как хищный Мальстрим.

Утлые лодки, вошедшие в плёс,
Волны кружат и целуют взасос;
Кружимся мы, постигая Созданье,
И погружаемся вглубь мирозданья.

Знание – сила, кружащая мысль;
Чтобы познать окружающий смысл, -
Вступим под арку – и вверх по ступеням, -
И не-вращаемый хаос – изменим!


Gaudeamus

Юность, как наука, своенравна,
Юность, как наука, – хороша;
Дерзкому порыву равноправна, –
Мудрая ведунья и душа.

Смело балансируя над мраком,
Бесшабашно сбросив ветхий груз,
Разум с телом, два легких гуляки –
С юности познали сладость уз

С озарением, правящим над миром.
Если ты не в силах превозмочь
Всё, что не позволено кумирам, –
Ты пройдешь, как день – съедает ночь.

Резкая граница светотени –
Режет жизнь познанием причин;
Древний ужас – бросив на ступени,
Убивает болью величин.

Но напрасно плоть пред смертью стонет,
И напрасны потуги невежд;
Жизнь и юность – царствуют на троне,
Как любовь и правда – без одежд!


16. Озеро. Швеция

...В верную гавань вошел, словно викинга дракер,
Парус небес опустив.
Капитан современно, как хакер,
Словно штурвал горизонта переложив на себя,
Выведал тайну вращенья вселенной.
Любя, -
На облака заберешься и скрытно, -
компьютеру друг, -

В памяти шведской ты сыщешь друзей и подруг;
Не обязательно веслами в складках морей шуровать, -
Можно вот здесь поселиться, -
на озере,
и помечтать.
Вечером бережно в волнах плывут огоньки;
Словно записанный файлами в генах
запах смолы и пеньки.
Мерно вселенский винчестер кружится по румбам ветров;
Браузер песни сложился и спеть ее сердце готов.
Видишь, подруга босая ступает по белым клубам,
Небо руками обнявши и дух подключивши к губам;
Ах, эти губы,
в двоичном счислении горя и радости
скрывшие память и речь,
Что в этом голосе озера
вам доведется услышать,
     не в силах из Сети извлечь?

Душу свою в интернетной задолжности,
     память стерев,
освежить, -
Словно, построив другую Вселенную,
враз ее снова –
сложить.

НОРВЕГИЯ

* * *

П. Г.  Зорину

Сила слепящей и страстной судьбы –
Словно плевок от Господней губы, -
Всей полнотою, ни чистой, ни грязной,
Как Божий ветер, - разнообразной.

Все повстречается в длинной дороге,
Все перемелют руки и ноги
И удивляться устанут глаза,
Высохнут души, иссохнет слеза.

Жизнь – словно горькое в горле лекарство,
Трудная песня, земное мытарство;
Славить природу и в ней – умирать,
Чтобы природу свою поборать.

Дух наш сквозь душу и дышит и слышит,
И удаляясь все выше и выше,
В чадные трубы порою дудит,
Словно занудливый эрудит,
Всем и всему назначающий цену,
Не оценив только ложь и измену.
 

* * *

Норвежская музыка танца –
От троллей, от гор, от снегов
Спешит водопадом сорваться
С отвесных, как мысль, облаков
На фьордов могучие плечи,
Чтоб ветров незримых богов
Вложить в материнские речи
Танцующих берегов.

И после неистовой сечи –
Утешить отцовский недуг,
Что жизнь – распласталась далече
От дома, друзей и подруг.
И молнии бьются о скалы,
И вечный, как танец, мираж,
Норвегии истинный страж,
Туманом, как путник усталый,
Ложится ничком на закат,
Как будто беря напрокат
Свой свадебный одр из Валгаллы.

Норвегия: горы и люди

 Горы суровы и прочны, как люди;
Тянутся к небу и верят, как люди;
Дышит земля, и вздымаются груди,
Словно у женщины - в млечный порыв.

Путь между гор и холмов вереницы
Страстно туда нас зовет и стремится,
Где молоко облаками курится,
Женскую тайну Норвегии скрыв.

Северным маревом, северным ветром,
Спрятав лицо под обманчивым фетром,
Вьется лесистой змеёй километров,
Как переливчатый Григов мотив.

Нежность любви укрывающий ставень,
В каменный холод впрессованный пламень,
Танец Анитры, то резок, то плавен,
Вызов с отказом, как вьюгу сложив…

Норвегия суровая.
Земля великанов

В бедную гавань богатой земли
Молча всходили людей корабли;
Где-то на взгорьях далеких снегов
Ждет всех норманнов участь богов.
Сумрачной Вёльвы незримая власть,
Даже Богам прорицающей – пасть, -
Гибель в великой борьбе беспощадной
С роком, природой и жаждой нещадной –
Солнца, и крови, и бездны самой –
В пику идущим за Богом с сумой,
Не покоряясь судьбе неизбежной, -
Ужас неся ойкумене безбрежной…

Электричество гор

Горный король на прозрачные фермы
Бросил энергии полные нервы;
Мощью природы гудят провода,
Кровь исполина – тугая вода;

Бросившись вниз от снегов поднебесных –
В бешеном ритме ревущих турбин –
От водопадов падения отвесных –
К тяжести скрытых во фьордах глубин.

Зов потаенного рая и ада
В скалах норвежская помнит земля:
Гулкою речью сквозь камнепады
Славя, как дар – своего Короля…

 


* * *
 
…Струна этой музыки – море огня,
Коль небо спустилось пониже меня;
Расплавленной сталью текут облака,
И скалы поют, и река, как рука,
Раздвинувши горы, чтоб свет принести,
Ведет за собою в надежде спасти.

Зарыт в океане наш утлый уют,
И Бог-капитан, подымаясь на ют,
В сверкающем темпе настроив хорал,
Наполнил Норвегии зрительный зал.

Землею обещанной после пути
Раскроется сердце; из тесной груди
На волю вспорхнет громогласный пэан,
Природа взликует, как будто орган,
Исполнится мир, словно с жизнью прощанье,
Как данное предкам с небес обещанье.


17. ОСЛО. Девы на площади

Странная NORGE: спокойно, без оргий
Бывшие викинги вахту несут, –
Все-то достойно и благопристойно,
Только в Природе – творительный зуд.

Горы, и воды, и резкие чайки,
В небо исторгнутый лавой гранит, –
Необычайно здесь все. Отвечай-ка,
Северный Путь, что во фьордах хранит

Этот народ, неболтливый и строгий,
День по минутам вперед расписав,
Будто ожившие древние боги
Скрыв от чужих необузданный нрав.

Только нагие, свободные девы, –
Души, вошедшие в камень и медь,
Как Мировое Вселенское Древо –
В Листья Желаний, готовые петь

Песню Любви, полыхая в полнеба,
Славя бессмертный и гибельный дар;

Гимн феминизму?
Музей?
Тротуар?
Всё далеко, как от нефти до хлеба...

18. Водопад, хюльдра

В горной Норвегии странные тролли
Издавна пробуют разные роли.
Дивным обманом морочат людей,
Неутомимы до игр и затей.

В каменном театре ревет водопад, –
Вечно потоку с горой – невпопад, –
Пламя воды – словно белый пожар,
Брызги и пена, как будто бы пар

Ходит клубами, сгущаясь, – живёт
Собственной сказочной жизнью, и вот –
Будто в руинах на скользкой горе
Девушка брезжит в вечерней поре.

Бродит, танцует призывный мираж,
Властный, влекущий и гибельный страж
Воздуха гулких небесных вершин.

Нет; не скроить на глобальный аршин
Этот суровый, как скалы, народ;

Тролли на сцене ведут хоровод.
Здесь – не играют, а просто – живут.
Горный Король, Он – поблизости, – тут.

19. Согне-фьорд

Творенье сокрушающей Природы;
Снега уходят выше облаков;
И каменные плечи берегов
Несокрушимой твердостью породы
Вмещают Мощь, достойную Богов.

И так же величаво и нездешне
Течет воды творёный изумруд,
И, воплощая неустанный труд,
Теченье совершает круг кромешный,
Как будто завершает Страшный Суд

Над молью человеческой гордыни;
Здесь оживают древние святыни
В глубинах ужаснувшейся души,
И мы куёмся снова молодыми
Под молотом, готовым сокрушить.

И знамением всех материков
От берега до берега – сквозь вечность –
Скрепив Завет, приходит бесконечность,
Простив по-божьи всех еретиков,
Не веривших в Господнюю сердечность.

А вот и Он, – из всех своих Седин
Лучом сквозь тучи опускает руку,
И видишь ты бессмертия поруку
В слепящей Истине о том, что Бог – един,
Как мы – единством верные друг другу.


Послание Творца

Творец обращается к твари
С Посланием почти запредельным.
И небо транслирует Арию,
Где Слово и Свет – нераздельны.

Ворота Священной Валгаллы
Для смертных сердец приоткрыв,
Разносится громкое солнце,
Как меч, ударяя в обрыв.

Сечением музыки вечной
На оперной сцене веков
Либретто Любви бесконечной
Сверяется из облаков.

Настрой золотого оркестра
Суровый хранит дирижер;
Норвегия гордой невестой
Вступает под свадебный хор.


Зеленая магма

М.Ф.

Зеленая магма застывшей воды –
Как ковкое небо бажовских преданий, -
Великой иллюзией исповеданий
Нам платит бессмертьем за наши труды;

И в поте лица, как уральский Данило,
Мы жизнью питаем Даждьбога Ярилу,
И лбами железных норвежских седин
Куем небеса; но лишь пепел один

На Русь опускается тризной Олега,
Вещая ворсистыми сколами снега
Нагорную проповедь саблями туч
По темени всех, кто был смел и везуч.

Но гибкою чайкою машет над пеной
Живая свобода родящей земли,
Где Тор громогласно грохочет вдали
О юной кудеснице, вечно нетленной.

В воде обручается Горный Король,
И в пламени ветра над сумрачным фьордом
Короной блистающей счастье и боль
Венчаются солнцем в молчании гордом.



20. Тоннель-24

Каждый норвежец – в душе своей – тролль;
Непобедимая, едкая соль
Этой державной, могучей земли –
В недрах, и в зыбкой туманной дали;
Здесь – камнепадов всклокоченный лес,
И в водопадах томящийся бес
Падает с хохотом с тёмной горы,
В сердце норвежца, таясь до поры.

Только лишь с Богом, наверно, прожить
Здесь не получится; глаз не смежить
Вдоль переполненных эхом лощин
И ускользающих горных вершин.
Всё, что превыше равнинных полей –
Равновелико и злей, и – мудрей:
Вьедливо-острая вод чистота,
И непростая, как смерть, красота.

Каждый норвежец треть жизни живет,
Как погруженный в бессветие крот;
Чтобы пробиться сквозь горы посметь –
Надо железные когти иметь.
Всякий норвежец достоин на роль:
Господи, – чем же я хуже, чем тролль?!

Властно вгрызаясь в скалу и гранит,
Сын человека как память хранит:
Солнце – в мелькающем свете тоннеля;
И, превышая и тайны, и цели, –
В недрах земли, недоступных для ветров, –
Небо – на каждые шесть километров.

21. Поезд фломмской железной дороги

... Так помнится детство любому из нас:
Пятидесятые, – Рудный Кузбасс;
Горная Шория в щедрой породе,
Как бы Норвегия горная вроде.
И паровоз, как упрямый глагол,
Шел, надрываясь из сил, в Таштагол.

Фломмский шедевр – из единых один:
Километровый ж/д серпантин,
Как пируэте кружат конькобежцы,
Горы проткнули лихие норвежцы.
Это был труд предвоенной поры,
Бились вручную сквозь тело горы;
Десятилетье – героев страница, –
Там, где под облако поезд стремится,
И с водопадами вровень уже,
Их обгоняет в крутом вираже.

Станция Фломм – и прогулочный порт:
Здесь начинается Согне-Фиорд;
Чудо Природы и чудо Труда,
Душу встряхнув, обнялись навсегда.

22. Лойердаль; Спокойный вечер

Агрессией несбыточных чудес,
Норвегия загадочных небес,
Я поражен, разбит и уничтожен;
И только дух – ликующе встревожен,
Как будто песню в речку уронив.
Звучит теченье, слов не проронив,

И ясно, тихо, всё вокруг спокойно,
И горы, обступившие уют,
Хорал безмолвный радостно поют
Во мне и в ветре, слитно и достойно.
Такая близкая, врачующая даль –
Вечерним буднем тёплый Лойердаль:

Прозрачный воздух в призрачных одеждах,
Дома-игрушки, виденные прежде
В полузабытых, светлых детских снах –
Весёлый Вальтер-Скоттовский Монах,
Всю жизнь и святость в Целости несущий, –
Невыдуманный, пережитый, – сущий.

22. ОСЛО. Парк скульптур Густава Вигеланда

Там тысячи снов, не плутая, живут в поднебесьи;
Там тысячи слов в заколдованном камне звучат.
В Валгалле Ушедших – и память, и ветер – молчат,
Как парус прямой, водруженный над драккером тесным;
Врезается в тело природы, как в камень его долото;
Здесь Жизнь через Смерть прорастает;
и знает лишь Скульптор про то.
Есть вихри и сумрачный чувственный ход человеческих множеств,
Чей путь – своенравием горной реки – и кровав, и порожист, –
Угаданных в смутном прозрении Божьих Идей
Предел наготы выраженья, когда исполин-чародей
В Нордическом Доме, Нордической древнею властью
Со скорбью сверяет часы катастрофы и счастья.
И вздыбленный фаллос Надежды вздымая навек,
Нам плачет в скульптурах Густав Вигеланд, – человек.

Девочка-Жизнь

...Босыми ногами по звездной росе
Дорогами детства ходили вы все,
И радостный возглас любви и удачи
Ловили всем телом, а как же иначе!?

И сумрак молчанья безмолвных потерь
Разорванным сердцем узнали теперь,
На клавиши скользкой судьбы нажимая,
Как будто себя сквозь себя выжимая...

По сенсорной глади панелей и встреч
Твой палец мелькает, как огненный меч,
И ты ощущаешь себя Исполином,
И жизни реальной Колец Властелином.

Но бег в бесконечность не знает конца,
Как ты не узнаешь в морщинах лица
На будущем снимке в прошедшее время
Проросшее
      старости
          грозное
семя...

Горы над горами

Здесь воды и горы сошлись перед Твердью,
И ангел союз их крылом освятил.
Как будто закатом навстречу бессмертью
Нас Кто-то, как Павла, к богам восхит;л.

Гора над горою клубится Валгаллой,
Героям давая небесный приют,
Играя, как знамя, подсветкою алой,
Как кровь исполинов, что в век не убьют.

Плывут над водою небесные горы,
Вне времени, места, вне схваток и бурь,
Лишь легкою рябью по озеру вторя
Палимую атомным взрывом лазурь.




23. Леса Скандинавии

В Карельских, Вырицких и Муромских лесах
Теперь живет отнюдь не Чудо-Юдо,
Но, иссушая землю, нарастает страх:
Россия извлекается отсюда.

В лесах – отождествленье старины,
В лесах – ее духовное жилище,
Древесный запах правой стороны,
И ведовство, и крест, и пепелище.

И в северном, полунощном краю,
Среди болот, снегов и лихолетий
На спилах закольцованных столетий
Живет история в поваленном раю.

Теряем всё – заводы и сраженья,
Науку, книги, память и детей,
И рубим лес на тризну пораженья,
Где будем жрать оставшихся людей.

И, одевая землю в белый саван,
Мы плачем на заросшие поля,
И на границе закрываем ставень,
Чтоб не сказать самим себе: Ну, ...ля!...

... А скандинавские – ну, просто загляденье, -
В полшвеции, как небо, - синий лён,
Леса, природа, - просто совпаденье;
А смотришь здесь – лишь бездна и паденье

И чем так наш народ закабалён!?

Голубой лён Швеции

Лён – ленник солнца и простора, -
Небесным возгласом полей,
Как взглядом девушки, который
Рассвета чище и теплей.

Мир отрицанья и тревоги
Врачуют волны синих глаз,
И белым полотном дороги,
Как будто стелется рассказ;

Когда, расчесывая травы,
Прильнувшие к босым ногам,
Стелили девушки, как павы,
Холсты, как песни, по лугам.

Когда все были мы невинны,
И юный девичий убор,
Природе-р;дице повинный,
Вдруг падал, девству не в укор.

И голубое ожерелье
Из лазуритовых камней
Звучало соловьиной трелью
Взамен заученных миней.

И шея женщины мятежной,
Отдавшей душу и себя, –
Удел для поцелуя нежный,
Под лён положенный, – земля.

 





24. А что же мы?!

Суровая осень объяла Россию, как тёмное море, –
Чем выше сердцами Горе -
тем чернее и властнее горе;
Шуршат ли шикарные шины,
как в шабаше шизофрении –
Здесь всё продается –
ничто не куётся,
опричь амнезии;

Мы вышли к истокам,
стоя перед устьем,
и пьяны и скорбны,
Богатство – богатым и дерзким;
прозрение – нищим и мерзким,
погибшая Родина –
поровну;

В прибрежном балтийском тумане
стоит за плечами у Рюрика
Вещий Хельг;,
Ру;тси, варяг и чужак,
эту землю, как в ухе серьгу,
Крутя между пальцами
вниз по Днепру и вперёд –
Как будто предвидел
князей равнодушный черёд .

Нам, русским, веками не слышалась
«эта страна»;
Хотя и не слушалась вовсе,
и ела нас, била она;
Какой-то языческий, мутный,
бесформенный,
гибельный крест –
Когда все крестьяне, -
читай, -
христиане, -
не верят окрест
В Воскресшего Бога
реальной и жертвенной
братской Любви;

На что лишь циничный
маркиз де Кюстин мог сказать:
се – ля – ви, -
Природные варвары, -
дети полей и лесов –
И разум, и труд, и культура
для них – на засов
Закрыты навечно как будто природой самой, -
Им – спать и рыдать, воровать,
или с бедной сумой
И с посохом трудным
просить подаянья у тех,
Кто крут, предприимчив,
нацелен на яркий успех.

... Когда просыпается дьявол
в любимом краю,
Из недр изливается злато,
и даже игумен Раюф
Не в силах направить по Лествице
мордою вниз
Вонзивших свои альпенштоки в её перекладины.
Близь,
И скоро, при дверех, наверное,
Божий предел
Терпенью и сласти,
бессилью и власти,
в забвении дел,
В словах,
прокажённых всесильной и наглою ложью;

Неужто кончается Время при нас?!
И караеши, Господи Боже,
Россию за горе, и смерть,
и неистовый труд,
Который растрачен на ветер,
и только лишь Суд
Назначен и нам,
и потомкам России,
пришедшей из сна,
И в сон уходящей,
как ранняя рань и весна?

25. Страна Гардарики

Гардарики, Гардарики!
Звучащие фонарики;
На этом плоском шарике
Страною Городов
Имперскую провинцию
Почётной дефиницией
С сюжетами и лицами
Отметил круг веков.

Едиными и верными,
Ещё единоверными,
Ещё не лицемерными
Норвежец, дан и русс
Братались и сражались;
Ещё не выделялись
Фатальные воззренья
В неодолимый груз.

И Киев был столицей,
Где браков вереницей
Вершил своей десницей
Великий Ярослав;
Мудрейший из мудрейших,
Хитрейший из хитрейших,
И тестем для знатнейших,
И дуайеном став, –

Политик и правитель,
И книжности ревнитель,
Мудрец и повелитель, -
Коварный Ярислейф:
Бог знает, кем убиты,
Хоругвями покрыты,
Борис и Глеб, омыты
Во святость или в блеф?...

И всё же в основание –
И мощь, и созидание,
И Слово – в назидание 
Идти в одном строю, –
Положено фатально,
Почти колониально,
Семейству, что фрактально
Размножилось в краю.

У всех своя вселенная, –
То феодально-ленная,
То рабская, коленная,
То толерантно-тленная,
То – хищная, растленная,
То – в Боге наизусть;
Но кто познает истину, –
С кенм жив Господь воистину,
И нужен ли империи
Горящий меч из уст.

Но, мучаясь и веруя,
Наверное, не в меру я
Надеюсь: грязно-серая
Порвется пелена;
Не будет нам законом –
Как эхо, плакать стоном,
Лишь отражая вечные
Лихие времена.

22. 07. 2010.

Швеция. Мак

«Я сплю, не смей меня будить!...»
Я призрак жизни, призрак смерти,
Бог знает, что еще в конверте
Мне будет с почтой приходить.
«Я сплю, не смей меня будить!»

Мой сон – как маковые зерна –
Не пережить, не прожевать,
Как влажной губкой не убрать
Свой мир, прозрачный и просторный.
Мой сон – как маковые зерна.

Посланье сумрачной зари –
В варяжском посвисте мятежном
Сквозь сон алеет маком нежным,
Что распускается внутри,
Посланье сумрачной зари.

Гуденье верного мотора –
Лишь темный гул без разговора:
Нет слов; и мыслей не собрать,
Как речь – из звуков не связать,
Не сшить мелодию для хора
С гуденьем верного мотора...

...Зыбкой мелодии бдительный страж,
Как произвольно звучащий мираж,
Точно забытое в снах Откровенье
Снова покажется через мгновенье...

Треллеборг. Причал. Закат

1

В Треллеборг мы прибыли заранее
В важном предвкушении Германии.
Путь к земле и Шиллера, и Рейха, –
Начинают сходни; как скамейка

С поднятой площадкой; на закат
Можно подниматься, наугад
Высчитав до неба километры,
Пробежав сквозь облака и ветры,

Победить пространство напролом;
К морю примагниченный паром
Перегнать летящей над волною
Птицей;
по-вечернему хмельное
Ожиданье чуда.
А взамен-
К нам паром веселый – «Питер Пен».

2

Море, как люльку, корабль качает;
Море кивает и обещает;
Море стращает и море прощает;
Море свирепствует и величает.
В море ушедших – в Вечность вмещает;
К морю стремящихся – чайкой встречает.

Слабых и робких – бурей уносит,
Только прощенья у вдов – не попросит;
Царствует море – тревожно и страстно;
Требует жертвы – сурово и властно.
Будь же готов, чтоб пуститься по морю,
С морем сразиться, с в;лнами споря.

ГЕРМАНИЯ

Краешком Берлина

Стены давно меж нами нет;
Но у столицы на задворках
Вдали я вижу за пригорком
Знакомой башни силуэт;
И я кричу на весь автобус,
Как будто тыкая на глобус,
Мгновенно сбрасывая сплин:
Ведь это, батюшки, – Берлин!

Автобус мчится вдоль предместий;
Вагоны старого метро,
Пройдя берлинское нутро,
Несутся рядом с нами вместе.

...Подземный старенький вагон,
Как допотопный фараон,
Нас у мотеля повстречает.
Здесь деньги – знают и считают;
Старинный возраст – не серчает

На молодую нашу жизнь;
И если б только не капризнь –
Еще б сто лет прож;л с ремонтом, –
Вагонам новым не в пример, –
И силуэты ГДР
Угадывал над горизонтом...

Акварели. Тевтобургский Лес.
Легионы. Германик. Русские самолеты

Акварельный портрет проходящей дороги
На дождливом стекле – как картина из слез;
Запотевшая даль, умирив все тревоги,
Мне на сердце легла, как нежданный мороз.

Вьюжной памятью зелени древнего леса
Пронеслась по полям побледневшая весть;
Ровно двадцать веков, как сгустилась завеса
Над Тевтобургским (лесом) полем, где-то именно здесь.

Вот и лес (болото), [и] холмы; и петляет дорога,
Как когда-то под вопли довольных собой
Изменивших херусков, кровавого бога
На падение римлян призвавших с собой...

...Наш автобус летит. Будто губкой волшебной
Сбросив дождь со стекла, пролетели века.
Но с историей мой разговор задушевный
Продолжает Германия, колко слегка.

По холмам и в долине на ухоженных землях
Зеленеют посевы и краснеют дома;
Трудолюбие предков здесь в геноме не дремлет,
Но крепит государство и полн;т закрома.

Только В;тан и Циу так же в памяти места,
И жестокий, как эпос, мир забытых богов;
Будто скованный зверь, дух тревоги и мести,
Заключенный борьбой в дружелюбный покров.

В благодатной земле после войн и пожарищ –
Нами купленный мир и единство страны,
Позабывшей навек, будто слово «товарищ»,
Суету ГДР и берлинской стены.

Но, мелькнув мне на миг, как заржавленный миний,
Краснозвездным крылом, позаброшенный МИГ,
Не вписавшийся в сказку Европы старик,
Как борец за свободу – коварный Арминий.

Ветер – мельница жизни. Миг-21

Ветер столетья столкнул две военных державы;
Не промышляя по мелочи, брюхо насытив кровавым дождём;
Память людей коротка; лишь музеем забытым и ржавым
Теплится прошлое: дружба, вражда, снова дружба. Ещё подождём,

И навсегда позабудется век ностальгии и мщенья,
Бранных потерь и находок; на скользкой стезе
Помощи, лести, обмана, любви и прощенья
В стойком соблазне участья и чуждости в красной звезде.

Взмахами мельницы, словно смахнуть наважденье
Хочет, послушная ветру когда-то, а ныне – другая страна;
Тяжко колёсами крутит бескровное перерожденье,
Нервом истории – готовая лопнуть струна,

Не дозвучав, - мелькнула и скрылась за лесом;
Вновь респектабельно верен, немецки ухожен пейзаж.
Не разодралась, как в храме, стеная по смерти страдальца, тугая завеса;
Жизнь продолжает в забывчивом празднике свой вернисаж.

 

ГОЛЛАНДИЯ

Словно художник, познавши природы секрет, -
Пишет Голландия свой акварельный портрет.
На серебреньи небес, чуть за облаком, - как на Данаю,
Зыбко струящийся, свет из любовного рая.

Тело Голландии – дышит на лоне воды;
Всё здесь – вода, и земля, и посевы, и зимние льды,
Люди и страны – послушные дети природы сам;й, -
Кто с ней согласен – тот не пойдет на чужбину с сумой.

Призрачно в небе; как божее знанье о нас.
Важно и густо течет, как медовый, - Маас.
Мельницы пахтают воздух, сбивая небесный шафран,
Веки у туч тяжелеют; темнеет надземный экран.

Вечер густеет; серебряный мир, золотой,
Красный, багровый, но – полный своей красотой.

Вода и небо

Вода и небо – две зеркальные стихии, -
Начало безначальное Начал;
И Бог Голландию с Водою повенчал,
Наверно, раньше, чем пророка Малахию.

Пророчеством беременная Твердь,
В словах текучих зыбко разрешаясь,
Загадкой зеркала вибрирует, как смерть, -
Где прах живет, душою отражаясь.

До горизонта – небо и вода,
И полоса земли – как амальгама,
Воочью – первородная среда,
Творенья День, и вся земля – лишь рама.

Художник был, наверно, маринист:
Создавши Твердь, почти забыл про землю;
Он спел нам Мир, - Единственный Солист, -
Всех нас, как хор, на рамена подъемля.

Закат 16 века

Пепел войны будто бы снова багрово стучится в голландское сердце;
Предок, пускай легендарный, как тень между нами живет.
Прошлое не умирает; оно бередит, под закат приходя потаенною дверцей,
Словно огонь, пожирающий тело мгновенья, но вечность пуская в полет.

Тяжко гремят сквозь века потемневшие грозы;
Призрак Свободы восстал, и на небе, как в горне, расплавлена кровь;
С песнями небом идут и плывут легендарные гёзы,
Словно история хочет исполнить потомкам своё возвращение вновь.

Тучи стирают закат, чтобы завтра нам с предками вновь расплатиться
Ветром, собой и страной возрастая на прахе святом.
Ночь – это время потерь; но к утру – обретенье приснится;
Будет рассвет и восход; будут зрелость и мудрость, когда не забудешь о том.

Мельницы

На Мельнице Ленина – тишь, благодать;
На Мельнице Сталина – грустно.
А в старой Голландии сеять и жать,
И просто жить, вроде бы, вкусно:

Дороги шикарные – в 8 полос,
Мильоны тюльпанов – алеют вразброс,
Мосты – загляденье, и – цвет мастеров,
И родина нынешних русских коров...

А были когда-то не ах времена, -
Испанцы и Альба, костры и война,
И мельницы, скорбной вращая судьбой,
Скрипели, как знамя, ведя за собой.

Земля из-под моря пошла воевать,
Топя над собою незваную рать,
И мельницы – символы этой страны –
Её на руках вознесли с глубины.

Чуть вздыбленный к ветру хранительный крест
Возделанной суши, лежащей окрест;
Старинное чудо, как воздух, родной
И сердцу и крыльям в молитве одной.

Амстердам солнечный

На Питер глядя вверх с поверхности каналов,
Не обретаешь старый Амстердам;
Как проникая в пыль прадедовских анналов,
Не смотришь в лица новым городам.

Сейчас я на Неве, и Амстердам не близко,
Но разбирая город по складам,
Я вижу град Петра с колен, пригнувшись низко,
А Амстердам – лишь только по словам.

Идет прямая речь Петрова эталона,
Но линией небесной вышины
Петрополь избежал судьбы слепого клона
Семантикой особой глубины.

И все же Амстердам – царева ностальгия;
Благоговейно следуем за ним.
И пусть как прежде, - сомневаются другие
Во всем, во что мы верим, что храним.

Но мы плывем, как встарь, по в;лнам «Парадиза»
И радуемся, словно за себя, -
Чужому солнцу, что гуляет по карнизам,
Века труда, как травы, теребя.

Дома вокруг, чуть наклоненные к каналу, -
Как паруса голландских моряков.
На море пройдено и прожито немало;
И в каждом доме тали для крюков,

Кронштейна балка сверху – словно блок и рея
В воспоминанье ветра и снастей;
Но склад под крышей – от прагматики скорее
В торговом городе, чем от шальных страстей...

Вот так Васильевский Петру, наверно, снился,
Но город наш средь хлябей и низин
Уж больно щедро Балтике раскрылся,
Учитывая власть суровых русских зим...

Мы – поняли всю суть петровых водных линий,
Пройдя вдоль амстердамских берегов,
И выйдя на простор, глотая воздух синий,
Вдруг вспомнили завет отеческих богов...

Вензеля

Валюта достатка с волютой строенья
Неспешный ведут разговор,
Лучковым фронтоном мечты, настроенья
Замкнув на барочный простор

Вращенья-в-себе. И далёкие страны
Живут, как закадровый трек;
Плывут корабли, шевеля океаны,
Но – к дому стремится их бег.

И вверх по оставленной морю планете
Бегут, наклонясь, этажи;
Голландии строгой и ветреной дети, -
Петровой тоски миражи.

Серебряный Питер, соткавшийся раем
Над топями финских болот, -
Летящим по ветру клубящимся краем
Вот так же, как пена, живет…

Дом на воде

Когда на песке новостроенный дом
Подмыла вода, кто же вспомнит о нём?
Заложенный Библией прочный фундамент
Любви и участья – спасёт и обманет.

Голландия – прочно стоит на песке;
Хотя и качается на волоске.
Приливы с отливами землю метут;
Каналы промыты, и даже уют

На барже голландец сумел обрести,
Цветами фальшборт поспешив обнести.
Кирпичную тяжесть приемлет ковчег,
Как будто замедлился времени бег,
И голубь по-прежнему где-то летает,
А Ной о спасении только мечтает.

Давно потеряли свой пух тополя;
И твердою стала старуха-земля;
И твердым остался завет человеку –
Быть кротким мостом сквозь жестокую реку.

Но город красуется возле земли,
Причалив плавучих домов корабли,
Про сушу забыв, как проплыв через Лету,
Как будто бы бросив забвенью монету…

Подъемный мост

Цепь телефонного звонка
Спускает мост разлук и встреч;
Как крепостной издалека
Подъемный мост и не рассечь

Возникшей связи зыбкий зуум –
Всё ближе, ближе зов трубы,
Иду на штурм, и прочный ум
Крошится как стена; увы, -

Рекламной тумбой для афиш
Порою кажется Донжон;
Здесь – Амстердам, а не Париж, -
Вода, вода со всех сторон.

Но зыбкой правдою мостов
Связав артерии судьбы,
Любовь, как скрепы городов,
Берет преграды без борьбы.

И одолев порочный круг,
И оседлав велосипед,
Твой худший враг, как лучший друг
Примчится, бросив интернет…

Сиеста туртеплоходов. Амстердамская Венеция

Тот не прощается, кто отплывает;
Встреча с прощенным трудной бывает;
Переплетается сложная связь
В вечном движении к встрече стремясь
(В водовороте исчезнуть стремясь.)

Бог ли почил, заложив основанье,
Злу и добру; не отвергнув страданье
Как инструмент одоления зла;
В мудрой жестокости – тайна узла.

Спящего отдыха противоречий
На соглашеньи имен и наречий.
Мы на приколе, как утлые лодки;
В тихом затоне, – смиренны и кротки;


Город струится в воде по колено,
Словно уснули вражда и измена.
В мягком тумане парит колокольня,
В чудо и сказку поверишь невольно.

Бог с сатаной, томагавки сложив, –
Взяли обеденный перерыв…

Проспекты-каналы

Три города мира стоят на воде;
Их больше, конечно, но знают везде
Три имени громких, столь лестные нам:
Венеция, Санкт-Петербург, Амстердам.

На водах лагуны, на топях болот,
На зыбкой земле эта сказка живет.
По строгим проспектам, по рекам живым,
По узких каналов строкам ножевым

Веками творится словесная связь
Строенья и моря над бездной смеясь
Творит человек свой безумный удел,
Не так, как придется, а так, как хотел;

И явная миру природная власть
Смиряется гордо пред тем, чтобы пасть.
С природой воюет в любви человек,
Как с буйной невестой далекий чичмек;

Босыми ногами на дно опираясь
И в страстном порыве пред Вечной смиряясь…




Утсон

Не Сидней здесь, не театр, и не Австралия;
Но утсоновских дерзких парусов
Здесь родина.
Плывем в залив и далее –
Корабль-дом.
Закрытый на засов

Пещерный разум, - выпрыгнуть стремится,
Но диво – есть, и будто бы плывет.
И рад не верить, рад бы усомниться, -
Но здесь – Голландия, и глупым – не почет.

Мы возвращаемся к исходному причалу,
Галопом Старый город охватив;
Конец – не жив прикованным к началу;
Конец – лишь завершенье и порыв.

Амстердам будничный

Вот Амстердам проспектов и трамваев,
Велосипедия цветов и наркоты;
Как легкий кайф, клубится не истаяв,
Храня свои прозрачные черты.

Румяный город прочной старой кладки,
Надежный обожженным кирпичом,
И – город-призрак нарисованной загадки,
И радость встреч и сожаленье ни о чём.
 
Вокзал Центральный, - словно слепок с Нижним;
Российской ярмарки оживший павильон:
Канавино; трамвай – все стало ближним,
Далекий город – как же близок он!

А в день дождя, когда все стало монохромным,
Остался каплей краски светофор,
Пригубив дождь на вкус, как целый мир огромный, -
Горящий, как пасхальный омофор.

И то ли Амстердам, а то ли Питер, -
Но для двоих как свадебный букет
Цветет вселенная, и даже мокрый свитер
Венчальным платьем жжет – рука к руке.

..Проходит дождь, и солнце вновь стучится
В ворота сердца каждому из нас;
И снова перевернута страница,
И новый лист торопит жадный глаз.

Волной к волне качает жизни книга,
Листая наш словесный монолог;
И города сквозь ветренное иго
Читают нам положенный урок.

Вода с водой сливаются морями,
И забывая давние года,
Становимся мы сами якорями,
Крепящими с землею города.


Лебеди, или Монолог Амстердама

Крылом лебединым взмахнули столетья, –
Им смерть и беда нипочем;
Как вольный прохожий, могу одолеть я
И смерть, отсекая мечом,

Как головы гидры – тяжелые годы,
И приступы, моры, и ад,
В стотысячный раз принимаю я роды,
И пригоршни сыплю наград.

Я – город, людьми извлеченный из моря,
И морю вернувший людей,
Мосты и каналы, с теченьями споря,
Их держат прочнее сетей.

И сетчатый круг, закрепленный на стержне,
Скрестивши с другим колесом
Прохожих своих превратил я в проезжих,
Где каждый из них – невесом.

На клеточном уровне в мыслях и в генах
Несет мой упрямый народ
На зыбкой земле легкий дух перемен
Всем бедствиям – наоборот.

Цветы

Цветение тюльпанов – есть символ борьбы;
Как флаги – беззвестных героев гробы –
Покрыли полями бессмертья
Всю землю голландских прибрежных низин
Тюльпанные россыпи. Назианзин,
Прославив троично победу над смертью,
Строенье земное в Небесную Песнь,
Возвел, как цветок; и по-божьи – «Аз Есмь»,
Как Сущий Эон милосердья,

Цветет ежевечная эта Весна,
Раскрыв лепестки словно веки от сна.
И взгляд в ослепительно бережный рай
С веселой цветочной душевной рассадой
Хранит потаённо занудливый край,
Ревниво следя за практичной глиссадой;
Стремясь посадить свой ковер-самолёт
На прочную плоскость труда и раденья,
В пространстве весны и в цветах наважденья –
Свершает голландец свой строгий полет…

Сыр

Живьем на сыроварне амстердамской –
Простая жизнь, как свежий сыр голландский.
Здесь желтой краски пир и торжество:
Сыры и стружка, словно баловство –

И сыроделанье, и древообработка,
Когда играючи, как фокусник, колодку
Маэстро препарирует в сабо;
В старинных башмаках протанцевать – слабо!?

И острый сырный дух терзает обонянье,
Крючками впившись в корень языка;
Душа и кошелек – вот противостоянье,
Когда к покупке тянется рука...

Несчастный человек в телесном заточеньи;
Как много хочет жизнь, как мало может дух,
Обнявши божий свет в душевном расточеньи,
Я сто дорог прошел, чтоб выбирать – из двух...

Сабо

Слабо пройти босой по Амстердаму?
На пятки взять как память пыль веков?
И пальцами почувствовать покров,
Пульсирующий всед лихому траму?

Здесь зыбкой почвы вольный перестук
Отзывчив электрическому сердцу;
Но словно дым табачный сквозь мунштук –
Просеивает обувь город-скерцо.

На эластичных кораблях подошв
Плывешь по мостовой, не зная моря;
Лишь отдаленный гром вливает дрожь
Когда волнуешься, с течениями споря.

Но деревянный утлый челн сабо
Нас вспоминать зовет родную гавань;
Как солнечный румяный колобок,
Заставив память выдержать экзамен.

Пройти по росным травам босиком,
Поверить шаг древесным оправданьям,
Прожив вперед всевидящим преданьем,
Когда «идет бессмертье косяком»…


Квартал у собора

В городе славном – славный квартал;
Соблазн для туристов, - притчею стал.
Снимков-сенсаций не сделать внутри:
Красного цвета здесь фонари.

Это извечный женский вопрос,
Словно игривая правда волос:
Божья улыбка? Творенья финал?
Или – природы звериный оскал!?

Древней профессией Жизнь превозмочь
Тщетно, как днем – соловьиную ночь
Грешным названьем посметь оскорбить
Платой за светлое право любить.

Женщина, женщина, – Агнец Зари,
Полной огня у мужчины внутри;
Эрос и вера зеркально точь-в-точь
Властвуют, извергая неверного прочь.

...В раме на узком проходе квартала,
Плача, любовь, как распятая, встала, -
Кровь на запястьях и кровь на груди –
Страх и забвенье, и смерть впереди...

...Грех Красоты – красотой не назваться,
В грехопадении – грешной остаться;
Кроткий и жертвенный путь Красоты –
Быть красотой, не боясь высоты.

Есть Красота у святых дерзновений,
И красота Светлых Божьих Творений,
Благоговейный творительный зов, -
Знающий цену Божественных Слов.

БРЮССЕЛЬ

Столица Единой Европы
Встречает на сельский мотив:
Вот справа – коровы и тропы,
А слева – жилищный массив.

Вдали силуэт синагоги, -
Огромный торжественный храм;
Щадящий фламандские ноги,
Навстречу нам выехал трам.

А дольше – стеклянные замки, -
Троюродный брат пирамид –
Парламент, - как общие санки, -
Европе законы творит.

Вот центр исторической части;
Здесь снова отводим часы
Назад, на века, но отчасти
С поправкой в кусок колбасы...

На улочках – царство харчевен
И стойки на каждом углу,
Здесь молятся сытому чреву,
Уютному креслу, теплу.

Здесь помнят бургундские вина,
И пиво с фламандских полей,
Кондитеры смотрят с витрины,
И шут шоколада теплей.

И пражским сродни, - нахаленок,
Хотя на столетья древней, -
Как путти, восстав из пеленок,
Мальчишка безоблачных дней...

Единая Европа

Стеклянные замки воздвигнул Брюссель –
Единой Европы харизма;
Границы, таможни смывающий сель,
Как свой вариант коммунизма.

Забыты в едином пространстве слова,
Но духом имперским полна голова,
Когда, подытожив уроки истории,
Парит в эмпиреях его консистория.

Заветами римлян горит катафот,
И спицами велосипеда
Вражда подымается на эшафот,
И снова сражается Бреда

С заморским стоянием вражеских пик.
Как будто свобода, сбиваясь на крик,
Пророчит о клетке железной –
Навстречу борьбе бесполезной…

…Мы стали чужимы Европе родной
В год тысяча двести четвертый,
Как будто не плавали в лодке одной,
Как будто бы нас отцедить словно гной
Решил организм полумертвый.

Далёкий, как рык геральдических львов,
Трагической распри бессмертный улов
Разрывом единого сердца
Дал пищу жестокой коммерции,

Посеяв на жестких осколках стекла
Цветы о любви, что сгорела до тла,
Оставив нам страх и страданье
И – Истину, – как ожиданье…

Красная харчевня

Не всё так мрачно под луной
На нашей почве древней,
И балует Брюссель хмельной
Харчевней за харчевней.

Под красным светом фонарей
(Здесь всё – в руках приличья!)
Столы накрыты для гостей –
Своих и – с заграничья.

Как будто снайдерсовский бум
С полотен изобилья
Всё, что родил гурманный ум,
Найдешь здесь без усилья.

В строках готических меню,
Обворожительных, как ню,
Мясной и рыбный рацион
Желудку воздвигает трон.

Пирует тело, чуя власть
Над духом отдаленным;
Препобедительная страсть –
Насытиться мгновеньем всласть,
Как всем сознаньем – в жизнь упасть,
С собой – неразделенным.

Брюссельские шуточки

Шуточки – утречком,
Шуточки – днём;
Шуточки – вечером.
Ночью – огнем
Клаасов пепел –
Не сметь умирать!
Смело смеяться,
Не смея страдать!

Жизнь – перекрученный старый канат,
Как полупьяный футбольный фанат –
В генах сплетает и гнев, и прощенье, -
Смехом сквозь слёзы сливая отмщенье.

В замкнутом цирке разыгрывать матч
Может лишь Джокер, хохмач и трюкач;
С ласковым запахом плоть шоколада
Подогревая поленьями ада.

Добрая шутка – не детский удел;
Детство жестоко – неравенством тел;
Злобные выходки малых детей
Режут, как рыбу – мережи сетей.

Писк комара на воротах проталин
Значит, как сумрачный мир – актуален,
Как, выступая из детских прорех,
В юморе мужества взрослых утех
Переступает привычные нормы
Милой улыбкою ангельской формы…

Борьба с курением

«Давай, закурим, товарищ, по одной,
Давай, закурим, товарищ мой!»

На европейской сцене господа
Играют роли круче, чем товарищи;
Но водевиль с всеевропейским «Да!»
Уже спектакль, но не товар ещё.

И тянутся порой рука к руке
За сигаретой зрители-актеры,
И, зажигалкой чиркнув в кулаке,
Забывши роли, тушат дымом ссоры.

Нам видится, наверно, жизнь людей
Как нивелир на зыбком постаменте;
Уходит к горизонту нить идей,
Но рвется бритвой горизонта смерть
И дымный зуд летучих облаков
Не в силах подытожить степень риска
И ароматы туч, чьё небо близко,
Вдыхают люди испокон веков.

На бронзовых коленях

Посидим на бронзовых коленях
И погладим бронзового пса,
И прочтём удачу на ступенях
По приметах в бронзовых усах.

Бронзовые люди у прохожих
Вызывают стойкий аппетит:
На прохожих вроде бы похожи,
Им, наверно, это очень льстит.

Бронзовые люди закадычны;
Каждый нам по сердцу – друг и брат;
Если их попросишь очень лично –
Доброю судьбою одарят.

Бронзу натирая до злащенья,
Взрослый, и ребёнок, и герой,
У природы не спросив прощенья,
В сказку слепо веруют порой…

…Как мы в этом мире одиноки,
Как хотим мы в бездну не упасть;
Как хотим одни замедлить сроки,
А другими – насладиться всласть.

И в Брюсселе, как и в Горьком – Нижнем,
На Покровке, сидя на скамье,
Бронзовый артист, как самый ближний,
Как живой – плечо подставит мне.

Барток

Как угол строенья, меня рассекает мой разум;
И ноты, рожденные плакать, на строчки ложатся как окна тюрьмы;
Нет родины мне, кроме Родины, данной судьбою мне сразу,
И мечутся звуки по миру, но только на родине к сердцу прислушаться мы

Способны.
В сосудах в нас движется музыкой вечности
кровь поколений.
И тщетно собой от себя убегаем,
всю жизнь забываясь на миг;
Мы шепчем минутную страсть, постепенно сбиваясь на крик,
Экранную правду вжимая в глаза.
Как огонь по поленьям,

Сермяжная правда (любви)
в душе возглашает псалом пустоты;
И музыка бьется о камни,
как певчая птица в расставленной сетке,
Родные напевы рыдая на память живой простоты,
Охриплую истину чувств забивая в глобальную клетку.


Дон-Кихот и Санчо

Клаасов пепел стучит в его сердце;
Память народа нельзя истребить;
Прошлое – очень тяжелое скерцо,
И ненавидеть легко – как любить.

Альба – совсем не Алонсо Кихано,
Санчо ж печален, как всякий мужик.
Но не гноится зажившая рана;
Срок от прошедшего – слишком велик.

Тот Дон-Кихот, что вступил в Нидерланды,
Тот, чьим проклятьем пугали детей,
Сгинул, как призрак, как гнойные гланды
В горле бельгийском, - как бес Асмодей.

Только теперь Человек из Ла-Манчи
Может свободно проехать Брюссель;
Рыцарь вне времени, места, - иначе,
К людям, вертящий веков карусель.

Голубь на шапке у оруженосца –
Традиционный любитель скульптур;
Нету войны, и ушли знаменосцы
На бесконечный, как мир, перекур...

Мир – бесконечен, но хрупок, как птица;
Мир, - как любовь, прирожденный летать,
Мир – в бесконечности сердца хранится, -
Мир, обреченный любить и мечтать.

Счастье двоих – как небесная целость,
Счастье вдвойне – замыкается в круг.
Тихо на площади,
Таинство.
Зрелость.
Здесь – только двое: подруга и друг.

Уезжая из Брюсселя

Брюссель мы покидаем осторожно
Как центр всеевропейской мишуры.
Похоже, нам представить невозможно,
Как единить подлунные миры.

Блеск с нищетой исконного единства
Мы путаем, поспешный суд верша,
Ведь римского родного материнства
Славянская не ведает душа.

Привитые на древо Pax Romanum,
Лишь западные в;детели слов
Впитали в сердце целостный Organum
Средневековых страстных голосов.

Нам православье наше не помеха.
Но панславизму – вовсе не гарант;
Ведь путь хорвата, чеха или леха
Определили Карл и Гильдебранд.

Когда единство Западного Мира
Сам Шарлемань восстановил мечом,
И божьи кары были нипочем
Для раболепно сбившегося клира

На греческом Востоке; и мятежно
Иконоборчество вершило Страшный Суд
Над Богом и собой, с Единым Прежним
Покончив. И зачем весь этот блуд –

Любовь в чересполосице страданья
И торжества над собственной бедой,
Как будто Храмом жертвы и отданья
Мы разделились, - грешный и святой.

И словно Дух, от Бога Исходящий,
Как птицу для застолья разрубив,
Теряем Свет Господень, - настоящий,
Черту невозвращенья преступив...

Дожди – впереди Франция

Дождливая дорога, фейерверком
Отпраздновав отсутствие границ,
Блестящим светом фар из-под ресниц
Проезжих вызывает на поверку.

Во Францию въезжаем в темноте, -
Без т;можни, проверок и оваций, -
Единая Европа как сенсация –
Для чужаков. А здесь – egalite.

Конечно, равенство, - не новая идея,
И равенство реально – не во всем;
Но дождь смывает ночь, свеченье сея,
Как новые посевы – в чернозём.

На стеклах свет журчит, переливаясь,
И брызги расцветают в вернисаж,
И старый мир уходит как мираж,
Картиной в бесконечность прорываясь...

ФРАНЦИЯ

Лилль дождливый

Лилль мушкетеров, – смейся и плач, -
В памяти с детства – Лилльльский Палач.
Речка, миледи, – свист от меча –
Как бескорыстный долг палача...

Все отсекается лезвием времени,
Чтоб не остаться тревожащим бременем,
За исключеньем доверенных лиц
Ветхой истории.
Словно бы блиц
С фотографической точностью красок
Строит шеренги играющих масок.

Здесь, на подмостках старого Лилля, –
Танец фонтанов, начавши с кадрили;
Цвет фарандолы огнем запылал;
В темном фанданго – страстный финал.

Все же искусство – сродни искушенью:
К Богу – вне Бога;
как к умолишенью
Верный, прекрасный и гибельный шаг, -
Смерть для бессмертия; просто пустяк,

Храм, созидаемый в каждом мгновеньи
Зыбкий, - в дождливое смотрит стекло;
Мир, умирающий в каждом забвеньи,
Если же время творца – истекло.

Вам, окружающим, в дыме угарном
Быта и сытости, сна и утех,
Все мимолетное – просто бездарно;
Мудрость – паяц, вызывающий смех.

...Город прижало дождливое небо,
Словно какой-то вселенский сквозняк,
Тучи попутал с водами Эреба, -
Рая и ада шпионский связняк.

Точно печаль по убитой миледи
Мир завязала петлею узла:
В праведном гневе возмездья у зла
Хватка сильней, чем у липкой кам;ди...

Храмы

Поверить в веру галльского ума –
Свежо предание, да верится с трудом;
Как за стеной зеленого холма
Увидеть в плоскость скомканный объем.

Кулек надежды листьями пророс;
На ветхих зданьях – призраки надежды;
Меняет время храмы, как одежды,
И запах чуда птицей из-под крыш
Вспорхнет внезапно; только ум, как мышь,

Всё прогрызает, - слеги и стропила;
Как будто сквозняком небесным затопило
Прозрачную для мысли новизну:
Постичь неверной веры кривизну.

Корби

В обители Корби
Нет места для скорби;
В обители Корби –
Душевный уют;
Как будто за лесом
Раздралась завеса,
И ангелы божьи монахам поют.

Во дни Леутхарья,
Во дни Маурдрамна,
Скрип перьев ирландских
На галльской земле
Спрямленным курсивом
Небесные силы
Воспел на пергамене.
Па-де-Кале –

Пролив обещанья безмолвной дороги,
Где верные Богу лежат острова;
Ещё не втоптали норманнские ноги
Под кровь и под пепел святые слова.

Ещё не проникли под свод киновии
Железная зависть и алчный порок;
Ещё не замазаны грязью святые,
Не брошен под камни неверных пророк.

Харизма Христа – как небесная хризма, -
В Евангельи Жизни на брачном пиру;
В старинных строках, хоть на миг, покажись мне,
Мотив тростника, что поёт на ветру…



Аэропорт «Шарль де Голль»

Навстречу Парижу, навстречу Парижу
Летим по асфальту все ближе и ближе.
Над нами – как будто мосты Батиньоль, -
Воздушная гавань «Шарль де Голль».

Наш Троицкий мост – по-французски отменный,
Здесь – мост над дорогой, вполне современный;
Открылась дыра – за пролетом пролет, -
И видим: над нами ползет самолет!

Чего не придумают эти французы:
Рулежной дорожкой – шоссе пересечь;
Веками французам сопутствуют музы,
Давно перейдя на французскую речь.

А сам генерал, президент, автократор –
Как символ позор отряхнувшей страны;
В единстве история – ротор и статор,
Вращая всех нас от вины до войны...

...И после всех бед боевая тревога –
Как в старом кино – барельеф-монумент.
Ведет на Париж столбовая дорога,
И каждая встреча – как звездный момент.

ПАРИЖ

Париж проступает с задворков, с изнанки;
Внизу – поезда, а вдали – Сен-Дени.
Парит стадион на расчалках, как банка,
Воздушный на солнце, тяжелый в тени.

Тоннели и улицы, снова тоннели,
Стеклянный шторы высотных домов.
Где ж город мечты, где века прошумели,
Что в сердце скрывает зеркальный покров?

Но вот промелькнула знакомая башня.
Неужто и вправду въезжаем в Париж?!
Сорвалось дыханье: и звонко и страшно,
И пульс на пределе, летящий как стриж...

Летающая тарелка

Спортивное счастье летает под небом,
Но стоит почти запредельно;
Не зря попрекают спорт кровом и хлебом, -
За то, что живет параллельно.

Пометив всеобщее тело вращенья
Зазубренной звонкой монетой,
Парит стадион, как кольцо обольщенья,
Как Древнего Рима примета.

Идут мурмиллоны, поправив забрала,
Вслепую сразиться с судьбою,
Как жертвы для алчного, пьяного зала,
Привыкшего к крови и бою… 

…Не те времена, и свободны спортсмены,
Богаты, обласканы прессой,
Но рабская суть фешенебельной смены
Живет в них тревогой и стрессом.

Крутой небожитель, сошедший с тарелки,
Как чуждый земле гуманоид,
Идет, удивляясь, как слабы и мелки
Все те, кто живет здесь и строит

Тарелки над храмами несовпаденья
Полета и жизни реальной,
Где жертвою нового рабовладенья
Играет титан виртуальный…

Триколор

Полощет Париж триколор на ветру,
Не наш, - вертикальный, - французский,
Как звоном литавр разбудив поутру
Старинной и новою музыкой.

Стекло и бетон, вереницы машин,
Но звук Марсельезы сквозит из-под шин,
И свежую душу, как будто гроза,
Насквозь прошибает свиданья слеза.

Еще не Париж, но уже обретенье;
Еще не пароль – но гудит голова,
И ведает дух на пороге смятенья,
Как будто прозрев, обретая слова.

Символы

Все символы мира живут как прошедшее время;
Порой, настоящее дерзко и нагло глядит свысока
На старые камни и стены и их разрушает, пока
Его самого не сметет порожденное будущим племя.

Все символы – скрепы текущих в безвестность времен;
Теряют свои имена города,
Если в людях имен не находят;
Но даже без имени мертвый герой – это символ, когда
Лежит под огнем и в безвестность бессмертье уходит.

Скрепляя Париж Триумфальною аркой сквозь Площадь Звезды,
Тревожная память горит, как на пламя открытая дверца;
И завистью к прошлому подвигу душу лизнув молодым
Быть может, еще оживит даже мертвое сердце.

Здесь мудрою творческой властью застыли века,
И башня, пришедшая с выставки полузабытой,
Протянутой связью времен утверждает закон, как рука
Потерянной памяти, снова счастливо открытой.

Спешит и несется в смурной суматохе Париж,
Порою храня сам к себе и восторг и презренье;
Но все прорывает огонь вдохновенья, звенящий как стриж, –
Слепым человеческим разумом выразить божье прозренье.

Дом Инвалидов

...И город нам дарит свое откровенье,
Такое другое, такое свое.
У общей истории – два направленья:
Принять – и отвергнуть, испив до краев...

Злодей и герой, бич инертной Европы,
Ее единитель, прозревший века,
Заносчивый «ас», парашютные стропы
С презреньем отвергнувший,
Чья же рука

Водила кровавой звездой Бонапарта
В снегах ли России, в песках пирамид?
Злой гений стратегии, жертва азарта,
И – гордость страны в этом Доме лежит.

Мы помним с французами многие лица, -
По-разному судим их жизненный крест;
Народная память – не божья криница,
А правда во лжи, если врать надоест...

Для Франции войны – привычная штука, -
Позор поражений и слава побед,
Здесь знают, что битва – не званый обед;
Пируют там вместе и слава, и мука...

В России о жертвах – слаб; вспоминать;
Мы топим рабов, как Никита Демидов.
Французы построили Дом Инвалидов,
А нам о цене – не положено знать...

...Над вечным покоем склоняя знамена,
Запомним героев, не зная в лицо,
Но ведая сердцем;
как позем иконы,
Их душ золотое сливая кольцо.

Дом Инвалидов 2

Впиваются решетки острия,
Как пули в тело – вязко, без эмоций;
Застыл в костях радиоактивный стронций
Бессмертного, как войны, бытия.

Жив человек для смерти после жизни,
Палим судьбою пушечным огнем;
Что может быть надежней и капризней,
Чем Бог живой, пекущийся о нем?

Как Вечный Жид, сквозь бурные столетья
Идет Господь, спокойный, как скала,
И, Господи, могу ли вдруг посметь я
Поднять глаза, сгоревшие дотла?!

Как будто вновь, не чуя сновидений,
Спят наяву ослепшие вожди
Среди кровавых битв и совпадений,
Где клон хвоста маячит впереди.

Мы вновь скорбим, склоненные у входа,
На веки расставаясь, и горды,
Что помним братьев в час и день ухода,
Обретши их, как божии следы.



Сена. На корабле

По водной глади вдоль парижских берегов
Под стеклами гондолы современной
Мы проезжаем Сену всех богов,
Построивших Столичный Град Вселенной.

Мосты различных стилей и времен
Подобно Питеру повисли над водами;
Дворцы застыли стройными рядами,
Как все, кто в этот город был влюблен.

И отверженье – было б святотатством
По нашей вере – в разум и любовь,
Которой признаются вновь и вновь
Парижу все, кто связан с ним
душевным братством.

Для нас его история – не та,
Что в камне набережных, в уличных проемах;
Живая жизнь знакомых, незнакомых,
Не страсть религии, не власти суета.

Для нас Париж – сошедший со страниц
Дюма, Гюго, Бальзака и Флобера,
Париж как дух, Париж как Бог и вера,
Париж как музыка, которой нет границ.

Звучит симфония, но слышу я – глазами,
Как будто хор согласных голосов
Плывет со мной по Сене, как экзамен
На знанье исторических часов.

И прошлое, сливаясь с настоящим
В полифонии зданий и мостов,
Воды и неба, камня и садов
Сплавляет правду с образом парящим.

Король Анри Четвертый на коне
На Новый мост въезжает нам вдогонку
И салютует миру и стране
Под звон копыт, как бой курантов, звонкий.

Любовь в Париже
; Paris
Quand un amour fleurit…

Любовь в Париже – что это такое?
Ступени в Сену, к облакам полет?
Кто ж распознает таинство людское?
Но город – дни и ночи напролет
Любовью над водою расцветает.

Горизонталей набережных лёт
Под плеск стихов – мелодия простая
И вечная, как музыка мостов,
Поющих на ветру; и в берегах сознанья –
Положенные нотами кустов

Зеленые, как жизнь, воспоминанья.
На паузе колеблется корабль,
И вновь звучит вплетенная в куплеты
Немой волны простуженная сталь,
Давно забыв старинные сонеты.

Верлибр как символ жесткой новизны
Плывет по Сене, не косясь на рифмы;
Париж свободен, подбирая ритмы
Любви и ненависти, смерти и весны,
Слагая новой жизни алгоритмы.

Крылья

Крыльями прошлого машет грядущее,
Не замечая мгновения сущего;
Взмахами арок смыкается мост,
Планкою времени меряя рост.

Крылья меняют угол атаки:
Вверх по теченью и к устью во мраке;
Лишь нагибаясь под тяжестью лет,
Мы убегаем грозных примет.

Взмахами пишется драма Парижа;
Нож Равальяка – и смерть жизни ближе;
Предан на казнь Ангерран Мариньи
И умерщвлен адмирал Колиньи…

Старым мостом прошагали столетья,
Словно пришпоривши огненной плетью
В гонке горячей и град, и страну,
Не обращаясь на кровь и вину.

С роком ведет человек фехтованье,
Гибели страстной назначив свиданье,
Не пресмыкаясь – познать и посметь,
К смерти бесстрашно лицом умереть.

Мост – ожиданье и символ надежды;
Город меняет обличья одежды,
Соединяя взмахом руки
Лица и судьбы над бритвой реки.

Мост Александра III

Раскрывая милому объятья,
Забывает дева страх и боль;
Так мосты и страны стали братья,
Скрепленные фирмой Батиньоль.

Кировский и Троицкий – едино,
Переходит в Кировский проспект,
Каменноостровский, - невредимо
Старое названье в новый век.

Только раскрывается на Сене
Тот же облик стройных фонарей,
Словно прибежавший луч весенний
Сделал нас роднее и мудрей.

Невдомёк маркизу де Кюстину,
Что в далеком Питере худом
Братом станет мост французский, выгнув спину,
С Александра III мостом.

Замочки

Замочки на память, замочки на веру,
Замочки на сердце и – тяжесть не в меру
Разрушить готова и радость, и мост,
Как будто все птицы слетелись из гнезд.

Но в этом скреплении – только примета;
Не плачьте, влюбленные, помните это:
Скрепление вечное душ и сердец
Не в снятых замочках, не в связке колец,
А в вашем счастливом душевном прозреньи,
Когда обретает душа оперенье.



 


Парижские мосты

Как скрепы времени – парижские мосты, -
От древних и до ультрасовременных;
Проливы Сены – вечны и просты,
Мосты же – показатель переменный.

Математически поверенный поток –
В двоичном набережных жестком измереньи:
Жизнь наверху – беспечности глоток,
Как жизнь внизу – в любви или в презреньи.

Платанов руки тянутся к воде
От берегов в призывном ожиданьи,
Как раздвоенье – всюду и везде
Зовет к слиянью в вечном опозданьи.

Замочки сняты;
тяжести любви
И мост не выдержал бы в жажде обрушенья;
В замочной скважине есть бездна обрученья.
Тебе мой ключ, Париж, бросаю я, –
лови!

Нотр-Дам

Вера и верность – похожи на слух;
Что пропоет тебе галльский петух,
Город, означивший меридиан
Точкой, знакомой для всех христиан?

Внешнее сходство с остовом рыбы –
С плеса за островом;
готики глыбы –
С площади;
        в центре, в трансепте внутри –
Розы – сакральным количеством три.

Рыба – древнейший пароль христианства,
Имя Христово; как дань постоянству –
Всё, что Париж освящает окрест –
Свято хранит Богоматери крест.

Розы цветут – никого не жалея;
В ночь на зловещего Варфоломея
Люди друг в друга вонзили шипы;
Вера и верность – остались слепы...

Бич необузданной огненной страсти
Хлещет, как самый глухой атеизм;
Истина – в вечных глаголах кафизм, -
В кроткой и жертвенной божией власти.

...Три проплывающих вдаль корабля
Восемь веков как идут к Воскресенью;
В камне – подвластные моретрясенью;
В разуме сердца – прочны как скала.

Все как везде: лысоватый священник
Держит над миром священный сосуд.
Здесь Человек – друг Господень и пленник;
Здесь – над неверьем свершается суд.

Бог, где ж Ты, Бог протестантского братства;
Где же Тот Самый и Вечный-в-Себе?
Бред сатаны, признак анафематства
Люди сковали, как гвозди Тебе.

Верность традиции – в жажде общенья,
В общей молитве в далеком Тезе;
Радость по-разному быть в приобщеньи,
Зная, что право идешь по стезе.

Не объяснить даже в Символе Веры
Дух, исходящий от Общей Любви,
Власть, что стяжают себе лицемеры
И – примиряющий Спас-на-Крови.

* * *

Бессмысленней всех инквизиций
Горячечный демон вражды,
Что в бездне сознанья хранится
Надежнее страха нужды.

Священный потир подымая
Как отчую Божию боль, -
Священник, престол обнимая,
Вещает Небесный Пароль.

И в этом попутном движеньи
Заложены жажда и грусть,
Как просьба принять одолженье
Под собственный плач наизусть.

Горят, не колеблясь, лампады,
И страшная Божия длань
Простерла кромешнее ада 
Любви запоздалую дань.

Господь, бесконечный и странный,
Нам платит за муки сполна
Как вечный Канон покаянный,
Пока нарывает струна…


Химеры

Расточительный дым фарисейства
Разрешительней кармы любви,
Мне написанной верой расейской, –
Где обман и судьба – визави.

Словно вытянув шеи, химеры
Водостоков, всем смрадом души, –
Не постигнув ни смысла, ни меры, –
Изливаются в смертной глуши.

Фарисей – тот, кто веру лелеет
Оглушительным громом литавр;
Кто плевелы меж злаков не сеет,
Но шипами оскаленный лавр

Водружая на голову друга,
Слепнет, душу беря напрокат,
В первый раз обомлев от испуга,
Спотыкаясь о божий закат.

Сердцевед, сердцелюб, – в вечность дверца,
С контрфорсов нездешней судьбы
Бог врачует нам мертвое сердце,
Прорастив семена сквозь гробы.


Панорама

Вертикаль – есть средство для полета;
Нанизав на спицу этажи,
Так же можно птичьи виражи
Заложить, окинув город с лёта.

Есть такая башня «Монпарнас»
С панорамой полнокруговою.
И крутя в восторге головою, -
Мы ее и обретем сейчас.



Верный друг – как круг обетованья;
Друг вокруг – как воздух, что кругом,
И души зеркальной палиндром
Дышится словами любованья.

Город – море суши: как трава
Все сады, но виден каждый малый;
И кварталы, точно острова,
Прорезают улицы-каналы.

Вехами – строенья-маяки,
Памятники, что мы знаем с детства:
Общее с французами наследство
Времени и дали вопреки.



Все венчает Эйфелева башня, -
Тяжкий символ, странный в первый раз;
Сколько ни охватывает глаз –
Всё дома, дома, дома, дома, как пашня.

Крыши разноцветны, как века,
Город перемешан, словно пицца,
Серы современные верха, -
На старинных – солнцем – черепица.


Купол «Инвалидов» вдалеке
Золотеет над Наполеоном;
Выстроившись в параллель к реке,
Лувр лежит линейкой-эталоном.



Справа, ближе, - Люксембургский сад.
Мы в него заглянем ненадолго,
Не сейчас, потом;
ведь город свой парад
Продолжает в вечность.
Не оболган

Жестоковыйный, брошенный народ
На Монпарнасском кладбище еврейском;
Словно в древнем мире иудейском
Здесь его защита и оплот.



Память сердца смоет все тревоги;
Память – вечность мертвых по сей час.
Для людей тревоги – как дороги,
Что ведут к вокзалу «Монпарнас».

Он – под нами. Здесь сойдутся рельсы,
И уйдут под землю поезда.
Круг почти замкнулся звездным рейсом:
Где-то там, от Площади, - Звезда...



По прямой от Лувра через Арку –
В дымке возвышается Дефанс,
Памятник воскресшей Liber France,
Безразличный к русскому подарку.

Знает город вальс и экосезы,
Знает флирт, и танго, и фокстрот,
Но расплавлен медленный гавот
В пламенной молитве Марсельезы...



Где-то на холмах и Сакре-Кёр,
Храм Сердец Исуса и Марии;
Словно ошалев от эйфории,
Кружится сиреневый простор:

Город Солнца – в книгах и мечтах;
Город Жизни – в бурях и пожарах;
Город Разума – в проспектах и стихах;
Город Сердца – нам дается даром.

Ночной Париж

Ночь – исповедуется дню
Во всех грехах его
       и строит мир волшебный;
Еще повременю –
И будет разговор,
как исповедь, -
простой и задушевный.

Густеет свет дневной;
Синеет мирозданье.
И город каменный –
теплеет как живой,
Как древний лес, шумит, -
потомкам в назиданье.

Стеклянный монумент
над Лувра ожерельем, -
Прозрачный в бездну вход, -
как летопись лица.
И Арка Карусель
чадрой не до конца
Прикрыта;
словно трелью

Струится голос-глаз;
и блики фонарей
По зыбкой радужке стекают со слезами;
Мир накренился.
    Ночь.
Скорей, скорей –
День завершен; и Бог – сдает экзамен.

Миг трезвости ушел через порог вселенной;
Мы все пьяны сейчас
в задворках суеты;
На площади – галдеж;
там каждый юный – пленный;
А мы – свободны, -
я и ты.

Ты – в камне наготы горишь как искушенье:
Искусства
   Храм
вокруг.
Не Бог тебя слепил, -
Майоль.
Но завершенье
Любви и красоты –
есть Бог,
и дело рук
Его и в Человеке –
совершенно...

* * *

Безлюдна Ривол;;
вдали, как грохот битвы
Тяжелый рок стучит мечами о щиты;
Но тенью на стене, как строчками молитвы,
Ступает Тишина под гром земной тщеты.

И Дева в золотом, как знамя Орифламмы
Страну и жизнь свою подняв над головой,
Все ноты фонарей бросает в бой из гаммы, -
В горящий Гимн Любви, - прекрасной и живой.

Эйфелева башня

Железная бабочка прямо из рук
На листья дурманного хмеля
Вспорхнула и села, и вспыхнула вдруг,
Как мозг инженера Эйфеля.
Пылает над городом словно мираж
Железного века летающий страж.

В гиперболах к небу несущих конструкций –
Троичный порядок, как в сплайнах Безье,
В бионике будущей взятых инструкций, –
Компьютерный век и полет Корбюзье.
Господняя мышца и шепчущий гений –
Способность прозреть через строй поколений.

На цыпочки разом над миром привстав,
Бессмертную разуму песню Гюстав
Пропел в преткновение многих
Ревнивых ценителей строгих.
И гордо воззрев на канон красоты,
Он скрылся под сенью своей высоты.

Люксембургский сад

Походить по головам великих
Приглашает  Люксембургский сад.
Здесь творят, не требуя наград;
Здесь не полный свет, а полублики.

Вот скамья с Ахматовских времен;
Здесь они сидели с Модильяни;
И искусства грозовых времен
Здесь не потеряют обаянья.

Пифия российского стиха
Здесь была на четвертинку музой, -
Женщиной, не жрицей, не обузой;
Не коснулась ветхая рука

Памяти, как прежде, вдохновенной;
Шелестят платаны на ветру,
Будто клены – связкою мгновенной
В Летнем зашептали поутру.

И сходя в «Бродячую Собаку»,
Анна встрепенется, как сейчас,
Отдаваясь любящему знаку,
Как тогда, в квартале Монпарнас...

Вальс на воде

В замкнутом круге кораблик гуляет,
Рядом – дитя с ним, как с жизнью, играет;
Крутится, крутится странный недуг
Вальсом ушедших друзей и подруг.

В старом саду – миллион очевидцев
Вспомнит кораблики лет через тридцать,
Бурю житейскую в мелкий бассейн
Переместив, заплутавши совсем.

Главной аллеей, как странами света,
Сад Люксембургский встречает поэта,
Напрочь забыв кривотолки невежд, –
К девам, что небо несут без одежд.

Здесь красота воплотилась наглядно
В юных, прекрасных и пылких телах;
Жизнь, поборов мимолетности страх,
Брызжет, себя в бесконечность роняя,
Словно дитя свой корабль догоняет…

Лувр

Над мировым искусством три планеты
Сияют; как Земля на трех китах
Покоится; и в темных водах Леты
Их отраженья св;тлы. 
Что есть страх,

Когда Творенье со-творяет Богу
В незыблемом желании творить, -
И кличет всё Созданье на подмогу,
Прославив небо искушеньем – жить.

Искусства храм и дерзость искушенья, -
Самофракийский дерзостный порыв,
Победа Духа, символ совершенья:
Для смертного – в бессмертие прорыв.

Музеи Мира, Мир из Трех Музеев,
Земная Троица творимой красоты;
Как будто ангел, крыльями возреяв,
Души коснулся праздной борозды.

И древний Лувр, загадочно уснувший
В вечерней застекленной полумгле,
Увиденный впервые в день минувший, -
Вдруг оживает небом на земле.

Как боги, воплотившие созвездья,
Спускаются, послушные судьбе,
Так Книгой воздаянья и возмездья
Искусство обращается к тебе.

И ты горишь, как в пламени Иуда,
И ты возвышен, верный, как пророк,
И ты – слепой среди слепого люда,
И кровь твоя течет, как яблонь сок.

Ты плоть от плоти, как и дух от Духа,
И в раздвоеньи – тайна и союз;
И здесь, как в Храме, все, что было глухо, -
Все здесь звучит и плавит тяжкий груз

От искушенья тайной первородства
В начальной отстраненности от чувств,
От плача неизбывного сиротства
Неслышимости Слов из божьих уст.

Дается людям божье искушенье –
Как божий дар – провидеть и творить,
И словом человечьим говорить
На языке господнего свершенья.

Ника Самофракийская

Пернатые руки откинув в полете сквозь тысячелетья,
Победа в прозрачной одежде приходит к потомкам, как право дерзать;
Бессмертные боги столпились на паперти, – мир облепляющий ветер;
Рвется корабль надежды навстречу, как право мечтать и летать.

Душою, исполненной солнца, над морем, играющим брызгами Божьего Чуда,
Летим, взявшись за руки перьями братской любви;
И Ника из теплого камня, что к Жизни и Вере воззвав, подняла нас отсюда, –
Стоит маяком над форштевнем у времени, светом встречая людей корабли.

Две коронации

Вечной короной венчая людей,
Бог не касается мертвых идей;
Падая в звезды лицом ежечасно,
Он не нуждается в том, что напрасно.

Мир начинается как аромат
Силою Божьей закрученной Розы;
И, распустившись мильонами крат,
Он целомудрен, как божии слезы.

Только теряя сквозь запах греха
Звездною память о божьем цветеньи,
Мы собираем плодов вороха
С адской оскоминой богопаденья.

Всё познается в сравненьи цветов, -
Только познать красоту – невозможно;
Сколько на стебле у розы шипов;
Как глубина лепестков многосложна!

Мать коронует воскресший Христос,
Ставши царём сотворенного мира,
Верную дочь золотого эфира,
Что по Успеньи на небо вознес.

Верность – не в верности верной идее,
А в бесконечности крестной любви;
Лишь у Любви и Прекрасном радея,
Бог с человеком стоят визави…

Но отражается мир совпаденья
В каплях на листьях у розы живой, -
Грозной симфонией грехопаденья
Вторя Вселенной, как свежий привой.

Тьма ли, враждебная правде и свету,
В брачной одежде вступает во храм,
Или же новая божья планета
Смерть в искупленьи пророчствует нам?

…Над головою своей Жозефины
Сам Бонапарт водружает венец…
Две коронации. Две пантомимы.
Что в них звучит, - знает только Отец…

Пасьянс Рекамье

Не прозою жизни на жесткой скамье,
А сказкою гибкого тела,
Прельщает потомков мадам Рекамье,
Приветствуя гордо и смело.

Её обаянье
      сам Наполеон
Смирить равнодушьем не властен;
Как будто бы карты поставив на кон,
Прекрасная жрица, как сказочный сон,
Владеет и властью и счастьем.

Всю жизнь разложив в знаменитый пасьянс,
По картам,
      как будто по кадрам сложивши,
И нас приглашает на киносеанс,
Актрисой Давиду себя одолживши.

И лежа, как нимфа, на мягкой софе,
Пронзительным взглядом века проницая,
Подобная стихотворной строфе,
Мадам Рекамье нам судьбу прорицает.

«300 спартанцев»

«300 спартанцев» Шарля де Голля,
Честь государства, - смелость и воля;
Сделкой компьеньской – наоборот, -
Был опозорен французский народ.

Гибель эскадры в блестящем Тулоне,
Мерзкий Петен – обезьяной на троне,
Плачь Марсельезы под скорбный хорал:
Францию понял её генерал.

Город открыт, и враги предвкушают
Свадебный пир с Марианной хмельной;
 «300 спартанцев» не дрогнув шагают,
Молча оставив бульвар за спиной.

Боль Фермопил – вечный гимн одиночкам,
Тем, кто страну поднимает с колен;
Гулко шаги раздаются по строчкам
В камне – о доблести, чести в рефрен.


Парижские лица

«Парижский гамен, мальчишка проворный...»
Царям нахлобучил венцы.
Вот так и с историей, дамой задорной, -
Несложно стяжать бубенцы.

Автобус застыл, и парижскую шутку
Засек вездесущий затвор;
Судьба улыбается светлой минуткой,
Расчесывая на пробор.

Запомнились в файлах мелькнувшие лица
Хозяев предместий, прибывших извне.
Как много успело в Париже смениться, -
Печально подумалось мне...

Бросают на город победные взгляды
Арабы и негры, счастливы и рады,
Что, каясь в грехах, поселяет столица
Бывших рабов, а теперь – очевидцев, -
Пока что от центра вдали, –
В Чистилище
новой
французской
земли...

...И лик Богородицы, Дамы Парижской,
Уже полускрыт под чадрой;
Стрижется Париж молодежною стрижкой,
Увлекшись своею игрой...

Вот афро-француженка правит баранкой, -
Вот это Париж – трудовой,
А вот на балконе смолят парижанки, -
Вот это – отмерший привой.

Курящие дамы, из ребер Адама
Вас Яхве творил и Аллах;
А чем завершится Господняя Драма –
То скрыто у Бога в губах...

...Как дымным столбом во главе иудеев
Господь вел избр;нный народ,
Так нищий пророк вдоль по Champs-Elys;es
Навстречу народу бредет...

Балконы Парижа

Бульвар Капуцинок, балконы Парижа,
Как линии жизни, - и выше, и ниже,
Ажурные стрелы платанов поверх,
Судьбы ожиданье и встреч фейерверк.

Постигнуть тебя, светоносный Париж, -
Как в зыбком мерцании выпуклых крыш
За праздничной маской чужого лица
Увидеть живую улыбку Творца.

Творенье истории в городе муз –
Как стихосложенья сжигающий груз, -
Душа человечества – в ветхом пути,
А строчки прозренья – как пепел в груди.

…Балконы в цветах, и слова оправданья
Не нужны Парижу; как жажда отданья –
Гарцует на облаке вечности страж,
Как страсть и страдание в танго «апаш».



Монмартр

Художник на Монмартре – Человек;
И каждый человек вокруг – художник;
Район Монмартр – у вечности заложник,
Душа здесь – не уходит на ночлег.

Парящий над окрестностью собор –
Живое сердце посреди убруса;
Так конгрегация зовется: «Сакре-Кёр», -
Святых Сердец Марии и Исуса.

Нерукотворный Образ на холсте
Рисует Бог своей небесной властью,
Но чтобы приобщиться к Высоте,
Есть два пути – к Спасению и Согласью.

Монмартр и предлагает два пути –
Стезю молитвы и стезю искусства, -
Как рок некоронованного чувства –
В страданьи счастьем – истину найти.

На облаке, –
с мечом
запечатленный, -
Французский Ангел жизни как борьбы, -
На острие испепеляющей судьбы
Себя надев, чтоб пепел стал нетленным.

Костер Руана – вопль огня простер,
Прославив душу, но сжигая тело.
Сжигает душу – творческий костер,
Чтоб Тело Духа – вспыхнувши, - запело.

Здесь только Жизнь – с утра и до утра;
Собор – как проходная в двери рая;
И статуя апостола Петра
Меня толкнула, словно как живая...

Очнись, очнись, - ты сходишь на Монмартр,
Где даже слепота бывает зрячей;
И весел здесь трагический театр
И даже смерть встречается иначе.

Художник, композитор и поэт,
Актер, играя жизнь, взойдя на сцену,
Ослепнув к миру, прославляет Свет,
Пройдя насквозь незыблемую стену.

Крутнув назад истории часы
На двести лет и овладев Парижем,
Вдруг ощущаем, как мы стали ближе,
Своё с чужим расставив на весы.

Как «быстро» транскрибировав в «бистр;»,
Французы стали к нам неравнодушны,
В Архангельском соборе для конюшни
Приметив место перед этим...
Как остр;

И незаслуженно порою Де Кюстином
Лишь серой краской выведена Русь,
Пускай для них мы были варварами, пусть, –
Мы были рыцари, – не франки в Палестине.

Прошли, вздохнув, века, – империй больше нет, –
Ни бонапартовой французской, ни российской.
Мы были вместе, врозь, но полн Париж примет,
Сияющих, как пир дионисийский.

Земля кругла, и круглый холм Монмартр -
Небесный мир в зеркальном отраженьи;
В любом из нас живет отображенье
Своей вселенности, чего не понял Сартр.

Оскоминою прошлого живут
Увянувшие в прахе междометья,
А нас ведут – летящие столетья, –
Любовь, надежда, творчество и труд.

Монмартр художников – как Мекка для туристов;
Но лишь Багдад для тех, кто здесь живет.
И места для любви недостает, –
Она везде, бессменный божий пристав.

Случайный взгляд, испуг и похотливый взор, –
Объятье, вожделение и ревность, –
И рай и ад, и жизнь и смерть, – простор
Для творчества, – бессмертья повседневность.

...Спускаясь по ступеням на Париж
Спиной к стартующему словно шаттл, собору,
Мы – как апостолы, покинувшие Гору,
Преображенье видевши с горы.


Гранд Опер; или Опер; Гарнье

1

Цветет, забывая о близком и малом,
Высокий порыв, завершаясь финалом.
И слух разрезая пилою трубы,
Небесный хорал говорит от судьбы.

Здесь Голос высокой трагедией звука
Себя поражает, и смертная мука
Звенит ослепительным Божьим венцом,
Раскрытая в вечность бессмертным Творцом.

И воздух звучит в позолоченной раме,
Как в люльке, качаемой в мраморном храме;
Течет в галереи мелодия ветра,
И храм расправляет прекрасное ретро,

Как звонкие крылья в напеве воздушном,
Невластном векам и бессмертью послушном.
Колонны поют свой хорал в унисон;
Прекрасный, как музыка, вечности сон…

2


По широким ступеням фе;рия  Гранд Опера
Поднимает на крыльях, как сказочный мир поднебесья;
Под шумящие кроны колонн посреди балюстрад редколесья, -
К небесам, растворенным плафонами;
будто с утра

Ниспадает сквозь дождь золотистого теплого света
Голубая, холодно-бодрящая звездная жуть,
И паломники, в храме собравшись и буйного света,
Здесь обретают как музыку –
веру, смиренье и (праведный) Путь.

Пусть ненадолго, но ты здесь не гость, а хозяин,
Полноправный кудесник и рыцарь:
Грааль Красоты –
Где-то здесь, в этом воздухе звуков;
невидим, бескраен, -
Растворенный здесь Дух для тебя обретает черты.

В зеркалах, как живая, играет себя бесконечность,
И шагаловский опус тебе говорит на чужом языке;
И на волю зовет золотая, как солнечный миф,
быстротечность
В этом властном богатстве, нездешнем, как синяя птица в руке.

В запредельной дали, на балконе, распластанном рядом, -
Обнаженная Истина, по-французски сокрытая в терпком вине;
Обжигающим ядом души и телесно врачующим взглядом –
Как ожившая Музыка, -
муза великого Шарля Гарнье...

Дефанс. Реквием

Как в Символ Победы над бездной «война»
И собственной бездной паденья, -
Французы в Defance вложились сполна,
Войну объявив совпаденью.

Игрою объемов и облачных призм,
Пролетов и лестниц, презрев утопизм,
Возник на руинах Симм;трии
Восторженный гимн Геометрии.
 
Стекло и бетон, распустив паруса,
Летят над Парижем, творя чудеса
Простого в сложении сложного,
Порою почти невозможного.

Начавшись от арки времен королей,
Пронзив острием Елисейских Полей
Звезды Триумфальную арку,
Парижская ось как ремарку

Истории строит и третий «Покой», -
В слезах и восторге.
Махнувши рукой –
Дефанс обращается к Граду и Миру,
И Реквием полнит гигантскую лиру.

...В Дефансе – огромен собой человек;
Но так же как прежде – потерян.
Забитый как гвоздь в свой космический век, -
Как космос – могуч и растерян.

И память играет в обрывках миров,
Подобных кварталам больших городов,
Наполненным жизнью, как ветром, -
Прекрасное, светлое ретро...

* * *

Дождливое парижское предместье;
Калейдоскоп из капель и цветов;
Париж, Париж, - мы порознь, мы вместе, –
Твой терпкий сок, как ;глистый песок,

Пронзает горло привкусом из сердца.
Мы уезжаем. В путь. Закрыта дверца.
И дождь уходит волнами огней
Дорогой в небо; вспоминать о ней

Мы будем долго, - гонкою поспешной,
По странной прихоти – чужое возлюбя
В певучей Франции, похожей на себя,
Как Божий сад, где небо колосится.


ФОНТЕНБЛО¬¬

* * *

О, Фонтенбло, – зеленый, синий рай
И золотых подвесок ожерелья;
Зеркал лукавых параллельный край,
И гобелены с ловкой канителью.

В парадных залах, – словно перезвон,
Смеется золото в атласном обрамленьи.
Любви и власти – не проходит сон;
И жизнь – мерцает где-то в отдаленьи.

В холодных окнах – неврем;нный свет,
Который тьма забвенья – не объяла;
Проходят троны, но живет рассвет,
Любовникам скользя под одеяла.

Любовь и вечность – скорбный наш удел,
Как мудрость – на ристалище Господнем;
Ведь даже Бог, почив от славных дел,
Однажды был со властью в преисподней.

Приходит Свет за вековечной Тьмой,
И Красота – как в небо галерея:
Достоинство души и постоянный бой –
Стяжать в себе – сокровища Атрея.

Художник

Художник и есть настоящий хозяин дворца Фонтенбло;
Здесь воздух искусства для нас воскрешает ушедшие тени;
И, Мастер, сжав уголь в руке, чтоб отнять нас у времени, -
Как властный садовник, растит навсегда всё, что жизнью цвело.

Пронзающий взгляд ремесла, в нервных пальцах игра вдохновенья,
И мир, параллельный Созданью, перенесенный в альбом;
Художник – не Бог, но – творец; и его мановенье –
Как Божее чудо, творимое вечным трудом.

Стеклянные струны души переполнены свежим дыханьем.
Свет пронося сквозь себя, оживает витражный портрет;
Я– созидаю себя в этом мире творенья и равного нет
В искусе страшном – творить, - предназначенном мне – испытаньем…

Гобелены

Мир, сотканный из нитей на станке,
Тяжелый и тягучий, но прекрасный,
Послушный человеческой руке,
Реальному – родной – но не подвластный.

Легенд и мифов странный разговор
На приглушенно вышитом наречьи
Пленяет и тревожит до сих пор,
И непонятый говор не в укор,
Но – дрожью ожиданья новой встречи.

Сменяют гобелены зеркала,
И снова отражают гобелены,
И словно нити нервного узла,
Сплетают ощущенье перемены.

Над чистотою мраморных столов
Идут по стенам древние герои,
Подсказывая Истину без слов,
Понятнее, чем слышится порою.

Как будто вещий сон красноречивый,
Прекрасной притчи медленный язык,
Как эпос, - на срывается на крик,
По-детски – простодушен и велик,
Мир, обнимая противоречивый.

Шпалерной плоскостью не ограничен свет,
Волнующейся прозой и стихами;
Но словно твердый правильный сонет,
Жив гобелен, весь соткан из примет,
По выпуклой вселенной оригами.

Вход в галерею

Молитвою – тела подушною подать
Приносим смиренно святым мытарям;
И дети, как страсти, послушно уходят,
Как счет за паденье своим матерям.

И в твердом уме, но в великом смятеньи
Дано испытать эту муку души –
В слепой чистоте обретая спасенье,
Тлетворное зренье в себе сокрушив.

В сияющем свете на хорах капеллы
Лишь светлые чувства рождают глаза;
И в крыльях, наполненных нежною грустью, –
Прозрачные ангелы, словно слеза…

Но сзади есть дверь из тяжелого дуба
В пролет галереи, что равному нет,
И здесь чудеса деревянной аллеи
Забытому телу скрывают привет

И снова входя в это пиршество жизни,
Я вдруг понимаю, как Богом дано
Молитвою тела, что смерти капризней,
Творить миру радость, что с Богом – одно!


О. М.
* * *

Вещество Фонтенбло предвещает страданье;
В эту страдную пору на жесткой скамье
Ты глядишь сквозь век;, и на в;ках – отданье
Пересохло слезинкой, заметной лишь мне.

На старинных часах – твоё юное время,
Словно девичья грудь, бьется жизни быстрей,
И секунды спешат, – ненасытное племя,
В нас вливая огонь, как Эрот-чародей.

Стрел каленых полна Фонтенбло галерея,
И хозяин средь нас – белым бюстом вдали;
И незримо стоят, будто слуги в ливреях,
Божества восхищенья и любви короли.

На привольных скамьях и на чопорных стульях –
Ты одна, как мираж – властелином времен;
И вздымаешь ты ввысь медоносные ульи,
Словно млечные чаши светлых божьих имен.

Франциск I

Меценат, политик и военный
(Полководец, правда, так себе),
И амбициозный обалденно,
Спонсор для Плеяды и Ле Бе.

И католик тоже откровенный,
Покрутивший гайками сполна,
И в Лион, Парижу отдаленный,
Книжников склонивший стремена.

Франсуа! Синоним всех французов,
Искрометный и строптивый мот, -
Всей страны сиянье и обуза,
Фонтенбло блистающий полет.

Бюст глядит на нас из галереи,
Чуть заносчив, как и был, Франциск;
Словно посетительниц скамеек
Властно обозрев, как одалисок.

О, мужское страстное похмелье!
Жизнь переполняя сквозь века,
Битвам предаваясь и веселью, -
Ты - как Божий крик из далека.

Дышат деревянные панели
Духом благородства и любви,
Чтоб тела потомков так же пели,
Как у славных предков, - c’est la vie!

Геба

Юная Геба
    белой побежкой
       стремится из бархатной тьмы;
В час, когда вечер и утро
       с улыбкой слагают надежды;
В этом желании встречи –
       вот так же
ко времени ластимся мы,
Позабывая на время
приличья, и сан, и одежды...

Дионисийское что-то
заложено демоном в каждом из нас;
В миг – расточая себя,
изливаясь потоком в горящие капли, –
Как Аполлон,
эту жизнь продолжаем,
    взойдя на творящий Парнас,
Музами дня
        восхищаемы к жизни под пологом ночи, –
        не так ли?!

Здесь, в Фонтенбло,
как в горниле любви, королевств и империй,
Сплавлены мудрость, интриги,
     тщеславье и страсть –
      с Красотой,
Как для прощанья и встречи
Дворецкий судьбы –
открывает нам двери
Так неожиданно
   дерзко,
прекрасно,
     и страшно порой...

Театр

На подиум истории взойдя,
Здесь каждый человек – как император,
В своей минутной роли – автократор,
Но – только раб, со сцены уходя.

Так ветреной судьбы твоей тревога
Дворецким пишется в сценарий без прикрас,
А ты – напыщен, горд собой сейчас,
Не зная, чем закончится дорога.

И зал плывет под сводами стропил,
Как будто жизнь на поворотном круге,
В каком-то драматическом испуге,
Так, словно рок – свои слова забыл...

...Ты был богат, как сам Монморанс;,
На посох опираясь равнобожно,
И, как Франциск, играл неосторожно,
При Павии забывши про Креси...

Но на дворе – смятенье и отвага,
А здесь, как в театре, – призрачный успех;
Когда кулисы – покрывают грех
Земным спектаклем истины и блага.

Постель Антуанетты

Душа человека – его настоящее нетто;
Душа, что летает, покамест мы живы, и не продается на вес;
Но знала ли, лежа в роскошной постели, Мария-Антуанетта,
Что всё заберет гильотина у жизни под свой отрубающий срез.

Обманчивый свет балдахина сияет снаружи, но непроницаем внутри;
Парча зажигает слова, но стирает во тьму прозвучавшие фразы;
Оркестр ударяет в литавры, как будто вся жизнь – на пари,
Но плачет солёным вином, разбивая хрустальные вазы.

Взвесим страдания и радость, проверив судьбу и на рост, и на вес;
И, сверивши душу с судьбою, узнаем всю правду про тяжкое смертное тело.
Нож гильотины, зависший над пологом Антуанетты, исчез
В сонном видении, напрочь запутавши грешные слово и дело.


* * *

На постелях Фонтенбло
И уютно, и тепло,
Так же, как на тронах, –
Бок удачи тронув.

На роскошное бедро,
Как разящее ядро,
Хищный, плотоядный
Взгляд бросая жадный,

Победительную власть
Обретают плоть и страсть;
И в пылающий проем,
Как в кипящий водоем,

Увлекают губы женщин, –
В смерть, в творенье, словно ж;нь-шень,
Нас в бессмертье уронив,
Сквозь себя – укоренив...

Альковная жизнь

Жизнь в алькове – нам сегодня внове;
Во дворцы-коттеджи из хрущёб
Перепрыгнув, новые панове
Не сложились в шляхтичи. Ещё б!

Этакой изящной перемены, -
Грязи – в князи, – мир ещё не знал;
Впрочем, и интриги, и измены, -
В фарсе видел – и дешёвый зал…

В Фонтенбло – не то: здесь на подмостках
Жизнь играл классический театр;
Тонкий мир – совсем не то, что плоский,
Здесь – не сумма un – deux – trois – quatre,

А переплетенье сил и множеств,
Не доступных плоскому уму;
В вольном искушении художеств
Сложною войною entre nous.

…Мир непобедимый и лукавый,
Вечный трагик на слепой земле;
Трепетный, прекрасный и кровавый,
Навсегда прикованный к скале…


Зеркала

 О. М., Н. П.

На свет и тень, на быль и небыль зеркал;
Нас отрезают вечно друг от друга;
Лишь в зазеркалье вижу я подругу,
В которой смерть – как жизнь;
   как будто бы скала
С тяжелым грохотом стучится в амальгаму,
Но звона нет, как нет дороги к Храму,
И, замурованный в межмирие, как в раму,
Я с двух сторон – на плоскости стекла.

Мы с женщиной – как Сцилла и Харибда,
Когда богиня – встала между нас,
И только ярость ненасытных глаз
Скрывает сердце, как святая крипта.
И слышу зазеркальный перезвон,
И вижу мертвый мир со всех сторон,
И быль переживаю лишь как сон, –
Забытой фразой Древнего Египта.

И дух стоит, как древний фараон,
Нагой под солнцем, цепи разрывая,
И вдребезг двери рая разбивая,
Тебя встречаю, возводя на трон.
И снова мы, как хищные утесы,
Сплетаемся; и мертвые матросы
Разбитых нами утлых кораблей
В нас видят лишь стеклянные торосы,
В безумство не бросая якорей...

Едем к замкам

На крутом вираже мы несёмся к долине Луары;
Впереди у нас – Шартр, Орлеан, и Клермон, и Бордо;
Только нам не туда, – исторических битв кулуары
Мы потом посетим, в дополнительный рейс, заодно.

Нескончаемый шелест дороги, бегущей под шины,
И ликующий дух предвкушенья обещанных встреч;
За окном – духоносное прошлое, тайны, глубины, –
Старой Франции средневековая речь.

Не вольтеровский рай от ума с изуверской улыбкой,
Не Свободы и Равенства гневный рывок;
Но подарок судьбы – храм души, осторожный и зыбкий,
Что создал на века Мартин Турский, французский пророк.

Островерхие крыши и флюгеров лед петушиный;
Всё проходит в бушующей пене весны;
Дни идут и века, как летят мимо храмов машины,
Только щедрая осень, как вера, врачует тревожные сны…


БЛУА

Проезжая родину Атоса,
Вспоминаем графа Де Ла-Фер;
Город распрямился над откосом,
Как средневековый кавалер.

Словно в сказке-были, как и прежде,
На высоком берегу дома
Носят мушкетерские одежды
Со страниц задорного Дюма.

В славном историческом величьи
Бравые красавцы на подбор,
Взмахивая крыльями по-птичьи,
Зданья собираются в Собор.

Над бегущей быстрою Луарой
Он парит, не замечая лет,
Крепкий телом и душой нестарый,
За окном танцуя менуэт.

Вот и мост: старинный, треугольный,
Вверх над речкой, - в новь из старины;
Нет под ним огромной глубины, -
Но зато кустам – простор привольный.

За мостом – еще старинный храм;
Словно в шлемах – три огромных башни;
Воин духа, стойкий всем ветрам,
День грядущий, как и день вчерашний,

В этом сплаве нас переживут,
Колокольным п;звоном минут
Будущее с прошлым повенчавши.

И несутся вскачь автомобили, -
Возмущеньем мимолетной пыли...

Блуа: Луара

Луара шныряет, как в прятки, играя,
Под древнею аркой моста;
Здесь мелко, и словно трава у сарая,
Вода притаилась в кустах.

Весёлые брызги лукаво мигают
Водящему, - где ты, лови!
А сверху – века величаво шагают,
Толчками текучей крови.

Луара сродни кровеносным сосудам,
Питающим эту страну;
Как мощи святых мироточат под спудом,
Свой подвиг творя и в плену.

Святые обители, древние замки
И старые города.
Как будто над речкой развешены в рамках
Картины любви и труда.

Сена и Рона – страны позвоночник,
Несущий хребет становой;
Луара – как взмах, – живоносный источник
Идущей от сердца рукой.





ШАМБОР

Не монарх, но Президент Республики,
Тоже рад охотиться без публики;
Потому шамборский заповедный лес
Никуда с годами не исчез.

Высятся столетние платаны,
Ясени и д;бы-великаны;
Здесь животным – вольность и уют,
Если только раньше – не убьют.

Но французы – славны демократией;
И дружа с охотничьею братией,
Избранный народом Президент –
Не сакральный дух, не монумент.

В «День Охотника» - он первый среди равных, -
Просто – рядовой из самых главных.
От веков францисковых прыжок:
Здесь трубил охотничий рожок

Францию пришпоривших монархов,
Как теперь, среди шамборских парков,
Мушкетеры, презирая время,
Снова, как и прежде, держат стремя.

Дух Шамбора – скачка и полет,
Спорт и сказка, ловля и погоня, -
Все смешалось в возгласе «По к;ням!»,
Всадников пуская в перелет.

Красота, изящество, сноровка, -
Тут и тяжесть – легкая, как пух;
Жизнью станет и инсценировка,
Если галльский пропоет петух.

Сколько всех племен и всех наречий
Во французский собралось народ:
Кельты, франки, римляне – предтечи
Нынешних французов; хоровод

Войн, нашествий, м;ров и пожаров, -
Как у всех народов на земле.
Людям под созвездием Стожаров
Жизни круг начертан на челе

Словом «подвиг». Бог – веселый малый:
Тщетно с ним пускаться в пересуд;
И три цвета – белый, синий, алый, -
День и небо, кровь и Страшный Суд, -

Всё на флаге вечной Марсельезы, -
Родина, готовая на взрыв;
Флаг, которым путь назад – отрезан,
Над Шамбором вьется, как призыв.

Взрыв – как будто в генах у Шамбора;
Словно фантастический салют –
Вьются башни-крыши, на которой
Инопланетяне гнезда вьют.

Снова странный гений Леонардо;
И Франциск, как добрый ученик,
Замок будто выстроил для старта, -
В Космос устремляя напрямик.

И сплетаясь с брызгами галактик,
И срастаясь с листьями земли,
Человек – поэт и строгий практик, -
Как ковчег, застывший на мели.

Мы плывем землею над потопом,
Мы пускаем в бездну голубей,
Мы кропим любовью, как иссопом,
Платим цену – жизнью, чтоб над ней
Нами же спасенным остолопам
Небо становилось голубей...

Её Величество Лошадь

Скачет лошадь легче и быстрей
В ритме человеческих страстей;
Лошадь – наслажденье и работа.
Симбиоз терпенья и полёта.

Всадник – гордый символ, бог войны;
Седоки – лишь тяжесть и обуза,
Поминанье доброй старины
Людо-лошадиного союза.

Лошадиный норов – горд и крут;
Взгляд – почище взбалмошной красотки;
Конь – как вольный рыцарь-баламут,
Презирает мир скупой и кроткий.

Много видел всадников Шамбор;
Ныне – туристическое шоу.
Как волшебным словом: «Мутабор»
Малое творится из большого…

Здесь чужих встречает, как друзей
Удалая конная потеха,
Словно оживающий музей, -
В золотое прошлое прореха…

Экзерсисы мушкетёров

«Ко мне, мушкетёры, - вас ждет господин де Тревиль!»
И пусть на площадке лишь только актеры;
Но старый Дюма продолжает здесь свой водевиль,
Который нам с детства знаком и улыбчиво дорог.

Породистый конь на траве – как заправский танцор
На модном балу, как король в Мерлезонском балете;
И царственным па покоряет придворный простор,
Себя распластав над землёю в лихом пируэте.

Поистине нету предела творить чудеса,
Когда мастерство и задор отливаются в песню;
И новый Портос улетает с конём в небеса,
Как юная музыка Франции, что старой сказки чудесней!

 




ШЕНОНСО

Любовь – пораженье и плен, как в Столетней войне – Пуатье;
Так король – не расстался до смерти с Дианою де Пуатье.
Выходя на ристалище, чтобы сразиться с графом де Лоржем,
Знал ли король, что любовь, как и смерть, так трагически с женщиной схожи...

На парадных кроватях над мягко журчащей рекою
Дважды любви отдавался Анри, утонув с головою;
В арки под замок стремится вода, словно рыцарь по зову трубы, -
Душу и тело своё положивши под арки судьбы.

...Все в этом замке пронизано Призраком Женщины;
Словно проснулись века, и цветы распускаются в трещины
Жизни и смерти, как будто бы руки обвив,
Жадно сплетаются ласки, как стройные звуки, - в мотив.

Песня как бездна над речкою Летой поет,
Будто любовь позабыла последний полет, -
Рок поразил под забрало осколком копья,
Некому ночью отдать всю себя под слова соловья.

В стеклах земля зеленеет; внизу же бурлящий поток;
Нет уже в мире журчанья. Лишь неба глоток
Как отражение в мутной воде нестерпимой судьбы,
Линий ладони; лилии в сердце и лилий венок – на гробы...

...Благоуханьем печали уснув, разомкнулись века;
Веки ушедших раскрылись, слетела как дальняя дымка, тоска.
Все уменьшается, все превращается в сказку с теченьем времен;
Замок игрушечный в вазе, как будто приснившийся сон...

Кровати Шенонсо
(На тахте)
Н. П.

Любовницы французских королей,
Не дав в раю обета и зарока
Смелей и гибче рейнских Лорелей
Нагими спали на коленях рока.

И Шенонсо, парящий над рекой,
В признаньях чудных, ласках и истоме,
Почил, как крик невнятный в полудреме,
Как трудный взмах затекшею рукой.

Прошли века, но женщина, как птица,
Как прежде прилетает по весне;
И бедра в бедра – тот же рок стучится,
И короли – сплываются к блесне.

Теперь – не нужно плотных балдахинов:
Творится жизнь у смерти на виду,
И нагота, стеснение отринув,
Творенье славит в тварью полноту.

Ликует плоть, напитанная светом,
И – дивен Свет ожившей красотой,
И край небес сквозящим силуэтом
Пронзает тьму молитвою простой.

Французские лилии

Французские лилии вечно цветут,
Хотя из кудели давно не прядут;
Волшебные сказки от Шарля Перро
И дивные буквы Луки Матеро
Полны обаянья дурманных цветов,
Как женские чары эдемских садов.

У старых постелей букеты стоят,
Храня восхитительных тел аромат,
Как женская участь – любовью дышать
И акт сотворенья в себе завершать.
Лишь Блогу известно, в чем женская честь, -
Его продолженье или кровная месть?

…И мир своенравный без Бога живёт,
И девство, как птица, уходит в полёт;
А женщина – чудо, как наша душа,
Темна и прекрасна, грешна-хороша;
В цветах остролистых – прозренье и страх;
Загадкою сфинкса – печать на устах…


АМБУАЗ

Печаль по забытому счастью
Гнетет человека не раз.
Так тянет таинственной вечностью –
Застенчевый Амбуаз.

Металлом застывшей Луары,
К решетчатой башне вдали
Раскинувши руки-гектары,
Земля отрывает с земли.

Паренье над городом низким
С вершины высокой стены
Дождем очищающе близким
Врачует тревогу вины.

Почто эти странные слезы,
Как капли дождя на стекле,
Почто бесконечные грозы,
Как Дух, пригвожденный к скале?

И так ли я знаю заботу –
В раскатах нависнувших туч,
Когда освещает работу
Рутину прорезавший луч?

И словно с тобой, Леонардо, -
Здесь Вечный увидевшим Свет,
С судьбою, играя с ней в нарды,
Держу я негласный совет.

И вновь налетает сомненье,
Как город съедающий дождь;
На вечных часах – одоленье;
В секундных – дробящая дрожь.

Мой ход.
Да, Судьба – начинает,
Но – мой наступает черед,
И как меня с ней повенчает –
Не знает она наперед.

АРЛЬ

В Арле – по-прежнему помнят Ван-Гога,
Так же как римлян и древность – немного.
Солнечным светом проникнута даль,
Дует вдоль берега стойкий мистраль.

Римская тога белеет на камне, -
Зной. Раскаленное небо сквозь ставни
В щели врывается словно ножом;
Смотрится в мареве мир – витражом.

Лодки на Роне – как будто с картины;
Жизнь продолжается, присно и ныне.
Кисти не высохли; мост не сведен;
Всё как и прежде, - с далеких времен.

В знойных подсолнухах – арльские дамы
Из позабытой без музыки драмы;
Сбитым белком – облака, как безе,
И навсегда – фарандола Бизе.

Мосты – кисти рук

Арльские дамы –
Как телеграммы
Азбукой Морзе, -
Точками строк.
Смысл – за рамой,
Трудный и странный, -
Зудом мистраля –
Дуя в висок.

Ядом абсента –
Речка, как лента,
Фосфором красок
Бьется в холсте.
Тяжкая рента
Брата Винсента,
Плата за радость
Жить на кресте.

Мозг разрывая,
Словно кривая
Шумного цвета, -
Вздыбился звук.
Будто два края, -
Ада и рая,
Мост замыкая
Кистями рук.
 
ЭКС

Визитка (Экслибрис) Экса – Mont Saint-Victoir,
Гора собой – не то чтобы товар,
Но словно флаг, над родиной Сезанна
Возвысившийся символ.
Ранним-рано
Она рисует неба силуэт;
Дорога совершает пируэт,
И постепенно проступает разноцветье
Камней и зелени; холмы как будто сетью
Окидывают сосны и кусты;
Вдали поля; прозрачны и чисты
Зеленой россыпью живых аквамаринов
Водохранилища подвижные глубины.

И ржавчиной покоится земля
Прованса, словно платье короля
На пепельном песчаном основаньи.
Как будто потускневшее приданье
В забытом замке сказкой о Рене,
И каждый шаг к воскресшей старине
Так полон удивительных открытий;
А здесь – страна свершавшихся событий;
Здесь жил, творя, художник и мудрец;
Здесь – мастерская солнца, не дворец,
Но комната раскрывшейся природы –
Язык Создания сквозь красок переводы.

Изумруд и железо

Изумрудным заревом вес;нья
Полыхает эксская вода,
Словно водопад моретрясенья
Океан переплескал сюда.

Воды улыбаются лукаво
Глубиной, целующей поля,
Как рублевский ангел, тот, что справа, -
Новый мир, танцующий с нуля.

Дух всегда носился над водами,
Дух Тро;чный, - грозен и велик;
Но сквозь сердце – теплыми устами –
Дух ложится Словом на язык.

И тогда весь мир живет в улыбке,
Потому что не погаснет свет,
Если Бог играет нам на скрипке
Обновленный жертвою Завет.

Путь ложится ржавчиной железной
Под босые ноги
странников земных;
Сколько было нас, горячих, озорных,
Сколько било – в схватке бесполезной…

Здесь, в Провансе, множество дорог;
Но к единой – простирает Бог
Руку над пылающею бездной…

* * *

Saint-Victoir – как будто Арарат;
Ковчег оставлен; словно на парад
Клубятся тучи древнего потопа;
И чистота Господнего иссопа
Земле и небу явлена вполне;
Гора парит, подобная волне,
И чудится сквозь театральный задник
Сам призрак Божий, словно Медный Всадник...
Мгновение, подобно привиденью,
Проносится, подобное виденью;
И лишь творец – у вечность заложник;
Но Бог ведь – тоже истинный Художник...

МАРСЕЛь

Марсель – почти как «м;рсель», словно море
Почти в печонках города. И порт –
Есть его сердце. В радости и в горе
Оно подобно парусу. Не спорт,
Но жизнь и смерть определяют в споре
Его биенье. И как натюрморт –
На фоне гавани дома и бастионы,
Застывший мир без бурь во время ;но.

Но входит в гавань новый «Фараон»,
Мсье Моррель, расцеловавшись с сыном,
Воспрянув к жизни, плуг свой не покинув,
Не вспоминает веру и закон,
И только чудо в город испокон
Приходит с моря, покрывало скинув, -
Смиреньем каталанки Мерседес,
Слезами счастья плача, как Дантес.

Легендами портовых городов
На перьях чаек параллели странствий,
И всех, кто морю жизнь отдать готов, -
Роднит одно – презренье к постоянству.
Сквозь щели безвоздушного пространства
Приморских улиц – тросами гитов
Подбитый парус неба в ожиданьи –
Свободы, ветра, бури, - созиданья:

Пускай на гибель, пусть в водоворот –
Как человек, стремящийся вперед.

Замок Иф

Марсель провожает, ступенями храм
Сложив над собой, с уходящими в море
В молитве одной. Но в таинственном споре
Горячей надежды и жизненных драм
Храм горя и бедствий стоит среди блеска,
Стоит, неприступный небесным судам,
Неправым судом – величаво и мерзко.

Как старый стервятник, пресыщенный гриф,
Марселю кивает загадочный Иф.
Здесь тоже легенды – трагический мрак.
А нынче – экскурсии, толпы зевак;
И мюзикл сменил резвой песнею арию,
Почти как Эдмон – престарелого Фариа.

Не надобно жизнь полагать на весы;
Все – узники прошлого! Сверим часы.   

* * *

Какой трагический и фарсовый наив –
Гулять по лабиринтам замка Иф.
Здесь время неделимо на века;
И тщетна правосудия рука.

Как будто камень камер растворил свой зев,
Решетками-зубами жизнь презрев;
И Бога, и судьбу здесь – не клянят;
От здешних – отвернулся божий взгляд.

…Как много параллелей у идей,
В которых люди – сумрачней зверей;
И хищное звериное желанье –
Согласно, как любовное признанье…

…Мы навещаем старые миры
С дистанции потомков, до поры,
Пока сверкнёт в глазах кровавым флэшем
История, сняв карнавальный fashion.

…Минуют моды казней и свобод;
Но всё свершает свой круговорот;
А над Марселем – голубое марево,
Как ожиданье встреч с аббатом Фариа…


НИЦЦА

Ницца, которая бедным – не снится;
Ницца, столица тугих кошельков;
Ницца – вальяжной красотки ресницы
С острыми блестками
маяков.

Здесь не кантуют тяжелые грузы,
В белых перчатках здесь цвет моряков;
Бродят по улицам афро-французы,
Славный балласт от имперских веков.

Рябью бежит по бассейнам фонтанов
Легкая зависть к Лазурным мечтам;
Резвою памятью водных экранов
Город скользит за тобой по пятам.

И фонари – человекообразны,
Йогой взлетев на верхушки столбов,
А на земле – капоэйрою разной
Тешить народ до упаду готов.

Ниццский трамвай – наподобие капли,
И не всегда прикреплен к проводам;
И самолеты, как белые цапли,
Жмутся по берегу к близким вод;м.

Сверху над городом мчатся машины,
Ниже – летит двухэтажный экспресс;
В Ницце – не жалуют быстрые шины,
Здесь лихачам – лишь проблемы и стресс.

Город фасадом купается в море,
Яхты, и лодки, и мягкий прибой;
Как бы и нет преступленья и горя;
Здесь каждый смертный – «растет над собой».

Город богатства; зачем на Канары,
Сколько награбил – еще не вопрос;
Лишь на окраине – ржавых и старых
Пару вагонов везет тепловоз...

Угол праденья

Ницца прельщает, как угол паденья,
Страстью к полету и сладкою ленью;
Перья заката сметают печаль
До невесомости – в горизонталь.

Не прекращается то, что пылает,
Плещет, как счастье, и громко рыдает;
Пеной расслабленной полнится грудь,
Мерно дыша пустотой как-нибудь.

Падает с неба вода неживая,
Словно паденье не переживая;
Ницца – эмоциям тонкая лесть;
Здесь релаксации – слава и честь.

Не отвечая словам очевидца,
В Ницце правдиво лишь то, что приснится;
Всё – как в бассейне с прозрачной водой, -
Мир зазеркалья, как воздух густой…

* * *
Отцветают в Питере трамваи,
Словно запоздалые цветы;
И шершавой кожей мостовая
Не дрожит от звонкой маеты.

Вязнут в колеях автомобили,
Город, как свой приз, заполонив;
То, чем мы гордились, что любили, -
То ушло из центра, как наив.

 …Глупые, наивные французы;
Здесь, на берегу курортных волн,
Где, сложив венки,
играют в карты музы,
Вроде не к лицу трамвай, как челн.

Но летит стремглав по гладким рельсам
Элегантно скроенный челнок
Розой, воскрешенной Парацельсом,
Не стяжав забвения венок.

Йоги, вознесенные на першах,
Созерцают город свысока,
Длинную дистанцию уменьшив.
Чешут головою облака.

Словно в цирке стоя на ладони,
Земножитель (явно не индус)
Так же честь спортсмена не уронит,
Притяженья презирая груз…

…Старое и новое вобравши,
Ницца дышит временем страны
В искупленьи прошлого карт-бланша
Той, колониальной старины.

Маршируют новые герои
В шоколадно-пепельных тонах,
Вспоминая родину порою,
Навсегда забыв позорный страх…

Лазурный берег

Лазурный берег в солнечном дыханьи
Медлителен, как старый кавалер;
Весь соткан из привычек и манер,
Аристократ по духу и призванью.

Летящий бриз, попутчик богачей,
По существу – свободный и ничей,
Как этот воздух, - свежий и спокойный,
Такой доверчивый и многослойный.
Взметают яхты мачты в небеса
Печальным неудачникам на диво;
Волна ласкает мягко и красиво,
И хочется поверить в чудеса…

И – верьте, верьте; всё ещё случится,
И рай земной исполнится для вас;
Ведь мир – такой невзрачный без прикрас, -
Такой прекрасный,
        если снится, словно Ницца…

29. 08. 16

Ницца. Море

Астральную память храня обо всем,
Печальную тайну с собою несем;
И в море уходит Фаросский маяк,
И нам не добраться до дома никак.

По морю, качаясь, идут корабли,
Зелёная пр;синь, не видно земли.
Вот так первобытно лежал океан,
Когда Сам Господь лишь задумывал План.

Но вновь, как и прежде, проносится Дух
Над бурной водою, и Мыслию вслух
Рождается Сын, сотворяется Мир,
Что к нам равнодушен, как ветхий кумир.

И бритвою в брызги сечется волна,
Как будто душа, что лишь пеной полна.

Восхождение
Гора по дороге в Монте-Карло

Поднимаясь Лествицею в гору,
Мы, как зданья, лепимся к земле;
Путая Надежду и Опору,
Твердость обретая на скале.

Скалолазанье – наш вечный крест и амок,
Не летим, но вьёмся словно уж;
Вместо Храма на вершине – Замок
Строя по привычке. Почему ж

Этот голод по простору свыше
Утоляется на жёстких костылях,
Почему для нас милее крыша,
Чтоб прижать собою вечный страх

Неперебораемой потери
Воздуха, пространства и мечты, -
Зуд и правда проклятых мистерий
В крыльях, обретаемых почти.

Вьются настроенья по спирали,
Как строенья к старту в небеса;
На равнине – сон и пасторали;
На горах – экстаз и чудеса.


МОНАКО

Казино «Монте-Карло» 1

Казино «Монте-Карло» играет в «рулетку»,
поставив на кон
отраженье;
Выраженье себя в этом времени –
верно себя не ликует, -
Лютует
рассыпанный лик
мирового движенья:
Прокаженье всех мифов,
всех вер и учений –
Игрою себе салютует.

Смакует круженье рулетки
судьбу,
словно белку
в засетчатом круге;
Подруге как клетку –
«Феррари», –
крутись,
поразись,
удивись,
удавись и разбейся, –
Залейся вином
в этой сказочной сказке,
как в смертном недуге;
На досуге –
поразмысли о Вечном, –
секундою раньше –
холодом вечным согрейся...

Рейсом –
по ребру галактически острой,
режущей вены тарелки –
Брелки от ключей
      в этом адском падении
пьяного рая, -
Играя,
не Господь,
не апостол, -
а кто-то Иной,
уцелев в перестрелке, –
Мелкий и вечно мятущийся призрак,
сами Ключи
         обронил,
ворот; в Казино открывая...

Казино «Монте-Карло» 2

Казино «Монте-Карло» – игрушечный Гранд-Опера.
В этом мини-дворце,
как театр абсурда, –
игра
Поселилась в сакральном пространстве
всемирно известного зала;
И чтоб совесть (что это такое, чёрт знает!)
дурных игроков не терзала,
На хвосте казино притаился действительный театр;
Чтоб быть на свободе,
играя и множа,
не надо особенных тантр:
Играя и множа,
играя и множа, –
вся жизнь на ступеньках вокзала,
Покамест костлявая –
«выдь на перрон», –
не сказала.

Перрон казино – самый лучший на свете вокзал;
Вместо вагонов –
Роллс-Ройсы, Феррари и Порше, -
курзал;
Здесь все источники существования –
бьют, как фонтан бытия.
Ты, ошалелый свидетель,
как червь,
извлеченный из небытия,
Червь земнородный,
 воспитанный в черной земле,
Угль потрошенный,
отдавшийся вере и мертвой золе
Сна и молитвы, труда
(где, о Господи, я?!)
Где потонули на солнце и в воздухе эти края?!

Здесь и вокруг-
зазеркальный и вогнутый мир;
Все на себя и собой замыкается.
     Пир –
В этой чумной напряженности
     сферы Шварцшильда,
Там, за дверями –
кипящее золото черной дыры
   обозначила тильда –
Знак полузамкнутой вечности,
Как бесконечность,
        вечно и алчно смотрящая
   в полу-себя...

Монако

Облака по улицам Монако
Ходят осторожно босиком:
Рост земли и неба – одинаков;
Место – свято; к Богу  - прямяком.

Сам Господь с печалью очевидца,
Он, конечно, знает все про все;
Красота, которая приснится, -
Чистотой его не потрясет...

Мир Монако – райский, как виденье.
С возвышенья крепостной стены
Мы летим, и с нашей легкой тенью
Облака играют; вдоль спины

Города (а там уже граница!)
Тучами клубится горизонт;
Где-то слева – недалеко Ницца,
Справа – море, Средиземный Понт.

Мягко Т;тис плещется о камни,
Волноломы огибают мыс;
Будто время затворило ставни,
Ласточкой впорхнувши под карниз.

В настоящем – просто и уютно,
Особливо, если ты здесь – гость,
Если ветер жизни –
         легкий и попутный,
И нужда – не забивает гвоздь...
...Кто измерит прошлого пределы,
Кто захочет горечь вспоминать,
Если правда так и не сумела
Истину истории солгать... 

* * *
Монако-Вилль завис над временем и морем;
Здесь тайный ход веков, записанный в камнях.
Страж крепостной стены над радостью и горем
Молчит в машикули обманкой на стенах.

Декоративный шаг метрических повторов –
Как монотонный ряд оскаленных зубов;
Но красота – мила без всех своих уборов
Богиней – князей, и для простых рабов.

Сиятельная Грэйс, княгиня и богиня, –
Пандемос для одних, Урания – другим;
Для Третьего Ренье – Монако берегиня,
И образ для творца, слагающего гимн.

У крепостной стены, значенье потерявшей,
Есть памятная жизнь как новый, славный путь;
Надзвёздный Знак Судьбы взамен судьбы пропавшей,
Как будто флер фаты, сбегащей на грудь...

Артиллерийский шквал прошел меж облаками
Блестящею грозой и растворился в дым;
Богатство не собрать ни сердцем, ни руками,
Как не пробить стены зарядом холостым...

* * *

Крепость ныне – только для туристов;
У Дворца – почетный караул.
Жерла пушек на подставках низких;
Шаг гвардейцев – с прямотой ходуль.

(Впрочем, это с площади парадной;
У служебной двери – расслабон.)
Дальше – памятники двум мужам изрядным,
Кто воздвигнул и прославил трон.

Видимо, не зря друг другу в спины
Смотрят бронзоликие князья;
Оба – погруженные в глубины
Разного по смыслу бытия...

...Отец-основатель из старых бандитов;
И – уважаемый князь-мореход,
Океанолог, отец эрудитов
Властной рукою корабль свой ведет.

Миру построив Музей Океана
С парком, роскошным, как ангельский сад,
Город возделав, прекрасный и странный, -
Сшили князья рай и внутренний ад.

Скачет Пегас на стекло ветровое, -
В хрупкое счастье творческий взлет;
Как совместить божество деловое
С тяжким крестом под названьем «полет»?!

Чайка кричит над приморским кварталом,
Снизу лагуна в крестах катеров;
Славно Монако в великом и малом, -
Царственный город великих воров.

Счастье дарить – и несчастье трудиться,
Так, как в Писании, - в поте лица;
Счастье – играть в эту жизнь, как приснится;
Горе – испить этот свет до конца...

Музей Моря. Витязь

Россия нынче – искушенье для друзей;
К ней мир настроен свысока и – плотоядно;
Но то, что черни любо, - для князей
Быть может даже безразлично и досадно.

Мы не хотим хвалить напрасно высший свет
С его масонами, интригами и фальшью,
Но свет науки – это тоже Высший Свет, -
С ним – по теченью плыть надежнее и – дальше.

В житейском море люди словно острова;
Друг к другу путь – через коварные глубины;
И корабли – те нужные слова,
Которым волны моря подставляют спины.

Россия в мире – мир, и миф, и страдный пахарь;
Борец, молитвенник и глупое дитя.
Но если предок был в ней волхв, колдун и знахарь,
То став ученым сотни лет спустя,

Он так и не оброс всей ложью фарисейства,
Знакомой и родной заморским мудрецам, -
Схоластикой Фомы и каббалой еврейской,
Готовый умножать трудом всю мудрость – сам…

Князь-мореход сказал: в историю сложитесь
Дела и имена судов, людей и стран;
И первым значится познавший океан
Корвет и теплоход с названьем гордым – «Витязь»!

…На море смотрит дом – Музей Науки Моря, –
Сокровища глубин, природа всех широт;
Здесь – неустанный труд, следы побед и горя,
И слава кораблей, стремившихся вперёд.

Пегас и чайка

Поэзию норовистый Пегас
Несет, как правду жизни, - без прикрас;
Порой под тяжестью сгибаясь и с трудом,
Порой – летит сквозь стенку напролом.

Крылатое и странное созданье
Как смысл неуловимого «сейчас»,
С триумфом выезжает на Парнас
И падает, калеча мирозданье.

Слова летят над морем, как туман,
И чайкою кричат о подаяньи;
Сверкает под копытами обман,
Чтоб правдой воссиять на расстояньи.

И кто под небом – всадник или конь –
Мечтает о проселочной дороге,
Об отдыхе от гонок и погонь,
Воде и пище и родном пороге.

Под стать друг другу – тело и душа,
Когда их дух оставит на мгновенье,
Чтоб звездами, как листьями шурша,
Позвать их на поляну вдохновенья.

Яхты

Символ престижа для бухты Барахты –
Чайки морей, - остроносые яхты;
В них – воплощенный успех и богатство,
Дерзость и вызов дешёвому братству.

Вера и верность Христову примеру –
Это напутствие для пионера;
Красные галстуки – не для Монако,
Как и в России нынче, однако.

Черным и белым мир остается,
Если берётся, а не поётся;
Солнечной краской прекрасных мечтаний
Не нарисуешь с судьбой сочетаний…

…Как корабли, всем теченьям переча,
Движемся яростным курсом навстречу,
Хищно по волнам скользя корпусами,
Кто же погибнет?! Быть может, мы сами?...


ИТАЛИЯ

Итальянская Ривьера. Море

Пробиваем лбом прибрежные тоннели,
Будто персы в створе Фермопил,
Чтоб великий музыкальный гений
Нам свое отечество открыл.

Генуя с высокого полета –
Море, горы, город и дома,
В дымку уходящие; и что-то
Явно недосказано; сама

Музыка для пальцев Паганини
Нотами спускается с террас
По холмам разбросанных; отныне,
Как дома ступеньками – сейчас.

Виноград отягощает лозы,
Каплями стекают с них стихи,
И вино, как будущие слезы,
Льется песней в пенные мехи.

Ветер веет легким бризом утра;
Море, неразлучно облакам,
Словно заколдованная сутра,
Кружит, непослушная строкам.

Пинии взбираются на гору;
Вьются к замку старые дома;
В унисон торжественному хору
Нам поет Италия сама.

Альпы возвышаются вдали,
Будто ледяные корабли...

Скрипка Времени. Генуя

Янус Двуликий играет на скрипке,
Смехом сквозь слезы и плача в улыбке;
Нервами стянутым водит смычком.
Будто в рыданье упавшим ничком

Духом врачуя бессмертную душу,
Море греха отрезая от суши.
Тремоло вечности, словно прибой,
Времени лица являет собой.

Музыка Генуи – присно и ныне –
Море и горы, как плач Паганини;
Плач по прекрасной и грешной земле,
Щедрости жадной в смертельном узле.

Время, как Янус, приходит обратно;
То, что случилось, и впредь – вероятно.
Время волнуется взад и вперед,
Как отражение – наоборот.

Музыка – рыбой лежит на песке,
Бьется, как жизнь, на стуне-волоске…

Террасы

Террасы – словно нотные страницы,
Летящих знаков строчки-вереницы;
Сплетаясь, виноградные кусты –
Как звуки, что прозрачны и чисты.

И город, притаившийся на склонах,
Как музыка, рассыпан в обертонах,
Такой же разноцветный и живой,
Вину и солнцу, морю, небу – свой.

Всё полно звуком, нежным и глубоким,
То плачем скрипки страстно одиноким,
То покрывая громом целый зал,
Мир сотрясает грозно, как хорал.

Но продолжая ангельское пенье,
Всё тише звук, и всё слышнее – Пес(е)нь,
Что виноградным привкусом спасенья
Нам завещал Тот, Кто с земли вознесен…

Виноград

Виноград отзывается сердцу поэта
Параллельными смыслами значащих слов;
Если любишь, скажи; но под строки сонета
Ты страданье и боль незаметно кладешь.

Вырастают холмы из тумана равнины,
И на склонах предгорий есть предчувствие гор;
Так из сотен ручьев вырастают глубины,
И течет океан, обнимая простор.

Эта терпкая речь виноградного сока
В звонких нервах метафор, в мерном ритме слогов, -
Не от мира сего, как прозренье пророка, -
Словно весточка чуда от родных берегов.

Одиночье души в нашем мире воздушном,
Что навек отлучен от небесной Лозы,
Виноградным смятением великодушно
Нас вращает земля; словно свежесть грозы.

Разливаясь вином сквозь хмельные бокалы,
Чтоб прославить в стихах веселящую грусть,
Будто тонкую грань меж великим и малым
Потеряв навсегда, - заучив наизусть…




Море – панорама

Соединенье бури и надежды –
Как знамя, облеченное в туман,
Как на Слова положенное Эхо
От Слова Божия.
В начале всех начал
Ликующее Слово прозвучало
Над бездной водною, и суша поднялась
Из глубины, чтоб первобытный Хаос,
Как Космос, разбудила Красота.

Прекрасное Мгновение Начала;
Земля еще безвидна и пуста,
И Божий Дух, как птица, над водами
Рисует мир, как пену, на холсте
Невнятного ещё существованья.
Всё будет – в будущем, и мысли, и дела;
В туманных клочьях мир соединится,
И Свет со Тьмой раздельно на века,
Меж днем и ночью потеряв друг друга,
Соединятся вновь над бездною Любви,
Себя забыв в трагическом стремленьи.

Забвенье – торжествующая Смерть
И – Новой Жизни чудо узнаванья.
Не ведая предела берегов, –
Летящий мир звенящих облаков,
Как будто возглашая каждый день
Спасенье тел, похищенных у смерти.

Горы и пинии. Альпы

Пинии в гору взбираются боком, -
В гору не просто забраться галопом;
Чтобы попасть в заповедный туман,
Нужно пуститься в какой-то обман.

Дымка курится над шапкой предгорий,
Словно скрывая и радость, и горе
Вверх, к облакам, продолжается путь,
Сердце стараясь горе повернуть.

Горы – прощаются с грешной землею,
Узкой полоскою, словно змеёю,
Лижущей острые надылбы скал, -
Белых колонн ледяных пьедестал.

Горы земные – лишь складки пространства,
Вызванный к небу ответ постоянства
В волнах, форштевнями материков
Вздыбленных в буйном вопросе веков.

Нам отвечает могучее время
Тем, что сечёт наше быстрое племя
Медленной плетью; в счет смертной узды
Не принимая ни платы, ни мзды.

Горы – как сёстры; и снежные Альпы
Так же, как Анды Атауальпы,
Зрят с ледяной высоты щегольской
В мелкое марево жизни людской…

Флоренция (терцины)

О, город на Арн;, - что может быть прекрасней!
Таинственный Предел; Цветок, несущий Свет;
Божественный недуг, своей любви подвластный.

Как забывает день полночный силуэт, -
Когда цветет луна над старым Понте-Веккьо,
Так водами Арн; смывая тяжесть лет,

Тот город вечно юн, и прославляя век его,
Течет река времен, питая океан.
И мудрая Судьба, волной спадая с век его,

Блистает в брызгах звезд среди миров и стран.
Как сказочный титан, что породил титанов,
Встречает Град Цветов, звучащий, как орган.

История идет под грохот барабанов,
Как будто всё – сейчас;
как будто жизнь – потом;
И поступь всех живых – как поступь Великанов.

И прошлое, восстав, и позабыв о том,
Идет чеканя шаг сродниться с настоящим,
Сомненья и слова оставив на потом.


...В тот год лихая смерть, в своем котле кипящем
Весь город окружив голодным злым кольцом,
Нашла ответ людей в Послании гремящем:

Мы – живы,
будем жить и –
все дела с концом!
Флоренция идет, чтоб в мяч сыграть с «косою»,
Почтив из века в век Увенчанных Венцом...


О, сколько, сколько душ сразила смерть косою,
И все же бьется жизнь на ратушных часах.
Идет полями град косящей полосою,

Но виноград живет на смежных полосах;
Бессмертный город жив среди холмов Тосканы
Настроив камертон на божьих голосах.

Теперь в искусстве всё – и бездны, и обманы,
Величие мечты с паденьем в унисон;
Но стройный Ренессанс знал райские туманы:

Гармонию небес, прекрасный вечный сон.
Под куполом живым – чудесный город снится;
Вот сверху прилетел, как ангел, махаон;

Перелистав веков звучащие страницы,
Как Данте, встретишь вдруг пророчество мечты, -
Паденье и полет, когда в ночи не спится.

И унесет тебя тревога высоты
В готичный ренессанс Санта-Мария Фьоре,
И с купола окрест познаешь землю ты.

Как текст Писания – в божественном фольклоре...

Давид

Давид, - не царь, - а юноша – Давид,
Как белый бог, у ратуши стоит.
На берегах Арно по вышней воле рока
Титанам не бывало одиноко;

Здесь, в центре притяженья Красоты,
Сквозь времена проложены мосты;
И в равенстве – творцы и их герои,
Меняясь биографией порою…

Какой жестокий и прекрасный век,
Когда был богом гордый человек,
А Бог, что старшим братом стал отныне,
Терпел гигантов творческой гордыни.

Бог флорентинцев – это скульптор и поэт,
Бог – архитектор, ювелир и живописец,
Ученый маг, готовый дать ответ,
Оформленный в терцину и сонет,
Уклончиво, как старый баснописец…

Мушкетёры и алебардисты

На дворе – весёлые артисты,
Мушкетёры и алебардисты;
Пика, кабассет и морион, –
Полное смешение времён;
Чёрные очки и мини-платья, -
Все эпохи снова стали братья;

Флёр воспоминаний – как плюмаж
В этот исторический пассаж
Прячет под блестящие доспехи
Беды и кровавые прорехи.
Пой, Фьоренца, и играй в футбол,
Чтоб судьбе забить победный гол,
Снова маршируй чеканным строем
И парадным барабанным боем
И цветами плещущих знамен
Вспомни безымянность всех имен,
Что носили те герои, - не артисты, -
Мушкетёры и алебардисты…

Часы Палаццо Веккьо

Палаццо Веккьо, пережив века,
Как прежде, подпирает облака;
И отмечать закаты – слишком рано,
Пока над головой подъемным краном
Век 21-й кружит день-деньской,
Поддерживая сильною рукой.

Часы на ратуше старинной флорентинской –
На высоте почти что олимпийской, -
Свидетели героев и богов,
И смертный почерк Зевсовых следов
Не умаляет мощи и значенья,
Бессмертный статус их предназначенья.

Часы размерили минуты ремесла
В часы и годы творческой отдачи,
Победными курантами означив
Всё что Флоренция для мира принесла
Своим трудом и светом озаренья.
Секундами святого вдохновенья.

Рисунок на асфальте

Лицо на асфальте мелками – под ноги прохожих;
Как много их лиц промелькнет, на рисунок похожих;
Как лики Мадонны в кивотах на старых стенах,
Мы вздрогнем, встречая знакомых в иных временах.
Не властны эпохи сменить архетип созерцанья,
Пусть скорчился век, словно йог, - отрицать отрицанье;
Искусство на площади живо, коль жив человек,
И только Флоренция властна смирить его бег.
Скукоженный дух, табуированный от Мнемозины,
С татуированным телом, чья кожа – как будто резина,
И – ослепительно чистый и светлый нагой человек,
Что утверждает природу и память который уж век…

Мост через Арно, всего-то минуты пути;
Лик на асфальте, - мы живы, о Господи, как ни крути!!

Махаон

Души людей ускользают под сводами Санта Мария дель Фьоре;
Жизнь с высоты поднебесной – так странно похожа на царство теней;
Сверху молитва звучит в непременном мажоре,
Снизу на мраморных плитах – следы равнодушных людей.

Небо послало нам знак неожиданным чудом:
Бабочка села, как дух, на стальной парапет;
Крыши Флоренции тают; и душу возносит отсюда
Ветер любви и надежды, которому равного нет…

Данте – Беатриче

Церковь – не место для плотской любви;
Здесь только с Богом душа визави,
Здесь, на ступенях Небесного Града,
Нас ожидает иная награда…

…Словно в забытом Эдемском саду,
Люди встречаются, будто в бреду;
Слышится музыка шепота глуше,
Странным сомнением грешную душу

Поцеловав ожиданьем тревог,
Так беспощадно, как может лишь Бог
Через трагическое потрясенье
В гибели рай обещать и спасенье.

Дантовым адом считая круги,
На ободах семицветной дуги
Мы, будто спицы, играем с Заветом,
Вечно паря между тьмою и светом.

Тайна любви неподвластна рассудку,
Грех или Таинство, - страшно и жутко
В руце Господней испытывать страсть.
Преодолев непосильную власть,
Горько оплакав с собой расставанье
Словно за жизнь принеся покаянье…

Крест на лбу Богородицы

Звезда на лбу Небесной чистоты, –
Как будто праздник вольного страданья,
Стремительной походкой мирозданья
Приблизился с Нагорной высоты.

И проповедь вселенского единства
Уже звучит для каждого из нас,
Когда приходит твой девятый час,
И, каменея, Символ Материнства

Тебя обнимет, как своё дитя,
И колокол Санта Мария Фьоре
Пробьёт на пасху сотни лет спустя,
Чтоб быть с тобой и в радости, и в горе.

Как крест любви – и смертью не рассечь,
Так не убить на сердце Божью речь.

Санта Мария дель Фьоре

В замкнутом пространстве Ренессанса
Мы живем почти уж семь веков;
С Богом в отношеньи диссонанса,
Посреди прекрасных облаков,
Скрывших непонятное светило.

Дивным искушеньем Красоты
Нас Искусство странно посетило,
Трезвым ощущеньем высоты
Закалило дух и просветило
Дерзким эталоном: «Человек».

Но Небесный Царь – непоругаем;
И улыбкой скорбной между век
Втайне Он для нас – непререкаем,
Как вода, и хлеб, и зной, и снег, -
Всё строенье девственной природы.

Мы – как дети малые живем,
Горды человеческой породой,
Забывая, Кто построил Дом,
И Кому служить в рода и роды;
И зачем Proportia Divina

В нас самих заложена сполна,
И какие бездны и глубины
Внешняя, раскрытая Страна
Нам готова распахнуть объятья,
Если снять прекрасное заклятье?..

Флоренция

Ангел, пролетая на д Тосканой,
Отдохнуть присел на берегу Арно;
Это было утром рано-рано,
Не упомнить даже, как давно.

Розовыми перьями рассвета
Улыбнулись речке облака,
И рукой Небесного поэта
Написалась первая строка.

Град Цветов расцвел между холмами,
Повинуясь ангельской руке,
Церкви возвышая над домами
К небесам, зовущим вдалеке.

Но цветы – сокровища земные,
Страстно устремленные в полёт;
Чтоб услышать Бога позывные
И от счастья вянуть в свой черёд.

На земле героев и титанов
Человек – трагический цветок;
Словно магмой бешеных вулканов
У него наполнен кровоток.

Гении наживы и злодейства,
Гении искусства и добра,
Гении наук и фарисейства, -
Жизнь и смерть как страстная игра.

…Город развернулся на ладони
Черепичной стариною крыш,
Всей душою преданный Мадонне, -
Своенравный дьявольски малыш…


Закаты. Ареццо. Петрарка
Д. Я.

Закаты Ареццо меня, провожая, встречают;
Забытая родина, память сонетов и встреч,
Меня сквозь века возвышающей болью венчает,
Как ангел, гор; заносящий свой огненный меч.

И пусть навсегда не услышана тронная речь, -
Лишь эхо из туч, а не Светлая Женщина, нам отвечает;
Но Бог – по следам на земле – лишь Её отмечает,
Она – проводник твой и крест, но пути её – не пересечь.

Свинец доброты, - понапрасну твоя добродетель,
Босыми ногами Лауры исхожены сердца мечты;
Я также пленен и раздавлен, - любви полноправный свидетель,

Звучащему чувству в словах обращаясь на «ты».
Прозрев умирающий свет в небесах,
проникаешься жаждою неутолимой
К Нетварному Свету в стихах
под шальными ступнями любимой.

РИМ

Капитолийская Волчица,
Конечно, женщина, - не волк;
И надо бы, чтоб так случиться, -
В пещеру – кто ж не постучится?
Но голос ханжеский – умолк,
Ведь не возьмут потомки в толк,
Что если женщина попросит, -
И волки ей детей приносят...

Сосали груди Ромул, Рем,
А не соски шерстистой самки;
Не надо строгих теорем:
Для жизни – шашку двигать в «дамки»
Привычно. Преданный Сатпрем ,
Сознанье положив на санки,
И тот – связания судьбы
Не объяснил, как Гхош, увы.

А всё светло – без просветленья:
В Семихолмовом поселеньи
Стал почитаться старший брат,
И город вырос в сотни крат;
Цари, республика, сплетенья
Интриг, и войн, и на парад –
Имперский, дерзкий Вечный Город,
Годами стар – душою молод.

Шаги распахнутых времен
Легли на мраморные плиты
Следами стершихся имен,
Чьи дни и лики – позабыты;
И стаи лет забвеньем сыты,
Как стаи грающих ворон.
Не властно людям – властно Риму:
Бетон и камень смерть не имут.

Отец Отечества

Умирая, он сказал: «Finita la commedia», -
И спокойно встал на пьедестал.
Посмотрев немой спектакль античного наследия,
Замирает пораженный зал.

…Император был актёр, и драматург, и благодарный зритель,
Слитые судьбой в одном лице;
Тонкий интриган, и меценат, и повелитель
В лавровом надушенном венце;

Рим – амбициозный ученик, чуть с привкусом вторичности;
Всё огромно в россыпях колонн;
Греческой исконной простоте и героичности
Силу противопоставил клон.

Мощь Империи – навек, а значит, - всё позволено:
«Pax Romanum», - выбито в камнях.
Но смывает время даже то, что подлинно,
Словно дождь, случившийся на днях…
…………………………………………….

Рок античный – Бог, и это Бог без жалости,
Единящий Грецию и Рим;
Как окалина – цветами побежалости
Век железный яростью палим.

Трагедийный жизни фарс, где нет любви в спасении, -
Это произнес еще Эсхил;
Жить прекрасно, чтобы умереть без опасения,
Зная, что судьбу опередил…

Колонна Траяна

Тайну букв, что навсегда остались,
Знает только шрифт Monumentalis,
Вечно гениальный и живой,
Человеку музыкально свой.

Буквы льются стройно, словно ария;
И пускай Scriptura Actuaria
Смысл живой скорей передает,
У неё совсем не тот полёт…

…Сенат и народ беспощадной страны
Воздвигли колонну у римской стены,
Чтоб Нерве Траяну триумфом изречь,
Прославив его победительный меч!

…Вьётся вверх широкая спираль
Битв, побед; и ничего не жаль:
Всё, что невозможно, - можно Риму,
Ни пред кем не выгнувшему спину…
…Как кошмар – кровавые атаки;
Даки – тоже были не зеваки;
Били беспощадно и хитро,
Рассекая римское нутро…

Прославим Траяна во веки веков,
Поднявши его до седых облаков,
Почтительно срывши подножье холма.
Чтоб видел народ и природа сама,
В какой бесконечности властвует Рим
И Август Траян – богами храним!

* * *

…Рим не боится огня и примет;
Мир, завоеванный Римом, -
Стоит лишь несколько звонких монет.

Город, которому равного нет. –
К миру пошел пилигримом
В строчках, прекрасных и вечных, как Рим…

Крест Колизея

Крест, водруженный потомками над головой Колизея, -
Отсеченный по небу, -
как будто зубчатый в клыках,
горизонт, -
Впился в последней конвульсии
в пыльное небо.
Музея
Не получается.
Все тяжело и кроваво –
на фронт

Цирка зациклено.
Словно как прежде
ревущей толпою
Звери двуногие
вольны насытить людскими телами
четвероногих зверей;
И мармиллон
с закованной шлемом полуслепой головою
Грудью встречает трезубец
от ретиария
у могильных дверей.


Сердце великой державы
в гордой победе не знало пощады;
Не знали пощады и те,
кому этот Рим довелось победить;
Бились и били
друг друга
веками здесь люди нещадно.
Время приходит на стертые камни
прозреньем.
И мертвых – лишь Богу –
      судить.

Замок Св. Ангела

Михайло Архангел мечом зажигает созвездья;
Они проступают на небе, как знаки возмездья.
И тяжкий цилиндр мавзолея, как старая рана,
Болит по погоде, - почти что забыв Адриана.

В блестящей подсветке под цвет двадцать первого века
Парящая тяжесть уже не спускается в реку;
И ангельский мост торопливо над Тибром несется,
Как будто бы с Римом на веки веков расстаётся.

Архангел кружит над землей, но не знает прощанья,
И взмахи меча не проклятие, а обещанье, -
Кипящее золото чувств возвращается к миру,
Когда Михаил над грехом подымает секиру.

Ватикан

Здесь центр идиллической вечной мечты –
Единства народов, - как в небе почти;
На камени веры, на твердой скале, -
Наместник от Бога и царь на земле,
И признанный миром по праву
Как центр Христианской Державы.

Восточная мудрость не знает преград,
И каждый – свободен, и равенству рад;
Но коли не служит царю патриарх, -
То он не угоден, он – ересиарх.
А в Западном мире – один только гранд –
Как папа Григорий Седьмой Гильдебранд.

Сквозь узкую щель меж высоких колонн
Собор – как монарх, восходящий на трон.
Исконь императоры и короли
Колено пред ним преклоняли в пыли.
И честь отдавала охрана –
Швейцарский оплот Ватикана.

Под купол собора Святого Петра
Приходит Земля от утра до утра,
Но густо вокруг разливается ночь,
Как купол сомненья над Верой, точь-в-точь.
И светится храм – позолотой, -
Тяжелой борьбой и работой.

Неверной походкой идя к алтарю
Подобно больному царю Авгарю
Живем, забывая и пищу, и сон,
Зубами сжимая подавленный стон.
Пока со льняного убруса
Не взглянет в нас сердце Иисуса.

И сколько мин;ло веков и эпох, -
Костры инквизиций, разврата, каррох,
Позор индульгенций, и уний мираж, -
Незыблемой власти над миром кураж.
И ропота шепот невнятный,
Что с нами – Огонь Благодатный.   

Да, все это было, но Церковь – стоит;
И Церковью правит небесный Синклит;
Пусть мы разделяемся здесь, на земле,
Держа ум – в молитве, а сердце – во зле,
Но все-таки ходим по краю –
Открыты небесному раю...

...В Апостольской Гавани кормчий стоит,
И враг – побеждаем; и враг – предстоит;
Такая уж здесь человеку судьба, –
Что Жизнь и Спасение – это борьба.

Учить целый век свой тяжелый урок
И душу свою – не закрыть на замок.

Замок Святого Ангела
Мост. Чайки

Архангелов встревоженные птицы
Летят с ладоней мраморных людей,
А ночью – белый ангел будет сниться
На замке, в свете рыжих фонарей.

Когда с моста на зазеркалье Тибра
Нисходит полуночная звезда,
Не хочется ни прозы, ни верлибра,
И на язык положена узда.

И кажется река немою Летой,
Навеки проглотившей свой язык,
Лишь в челюстях размеренных столетий
Зажавшей отраженьем вечный крик.

Но золотое темя мавзолея
Венчает символ правды и надежд,
И мост к нему – небесная аллея
Чудесных Сил с крылами сверх одежд.

Здесь Свет и Тьма в привычном сочетаньи
Ведут извечный, бесконечный спор:
Притемнены небесные созданья
И высвечены зубы у опор...

Вот так всегда, - но твердыми руками
Пошлем мы чаек песней в небеса,
И зазвучим, заговорим – стихами,
По Божьи со-творяя Чудеса.

Пейзажи – поля; сзади горы

Италия холмов и дальних гор,
Поля, посёлки, речки, перелески.
И голубой, светящийся простор,
Слепящий край, начищенный до блеска.

Волнистый ритм засеянной земли
И винных ягод стройные посадки,
И горизонт клубящейся вдали
Какой-то неразгаданной загадки.

Италия сонетов и садов,
Италия веселия и песен,
Италия, понятная без слов,
Как весь наш мир – так близок нам и тесен…

25. 07. 16



ВЕНЕЦИЯ

Баркарола

1
Венеция, Венеция,
Небесная трапеция,
В морские волны вплавленный жемчужный бриллиант;

Зеленою лагуною,
Твоей судьбою юною
К нам с песней обращается (песней возвращается) серебряный талант;

Счастье далеко, до него надо плыть;
Небо высоко, только надо любить.
Верно любить, - значит доплыть;
Страстно любить, – то значит – жить!

2
Ты юная, ты старая,
И с лютней и с гитарою.
На переливах вечности построенная речь;

И волны словно музыка,
В каналов струны узкие
Вливаясь как мелодия, - не перестанет течь.

Город в небесах, отраженных в воде,
Словно в облаках, что кочуют везде.
Облачный край, словно бы рай,
Чаячьих стай душу сыграй.

3
И сказочна, как Веденец, -
Любви прекрасный первенец,
Царица моря властная, рожденная с веслом,

Плывет, плывет по-прежнему,
Живая и мятежная,
И никому не кается, не бьет своим челом.

Помню тебя сквозь туманную даль;
Жизнь торопя, ничего мне не жаль.
Белый ларец, город сердец;
Вечный пловец, счастья венец...

Дворец Дожей

Белое кружево, Дожей Палаццо;
Чайки шныряют, как папарацци,
Из голубого моря небес
Через готический каменный лес
В тёплые воды лагуны,
Будто шпионы фортуны.

Светлою зеброю мраморных плит
Дом, словно пол, лабиринтом отлит,
Годы идут по Палаццо Дюкале
Без притяженья, – по диагонали.

Всё с косиною на зыбкой земле;
Башни и капли на влажном стекле,
Только лишь воля отлита из стали
Рябью клинков на змеистом канале…

…Угол строенья – как нос корабля
Движется к нам между морем и небом;
Чайки кричат за кильватерным следом,
Будто в волнах утонула земля…

Сутолока в каналах

Средневековый город – не подарок;
Помимо готики и миллионов арок
С резьбою, обвивающей как хмель,
Его породный образ – город-щель;.

Тем более – в Венеции, где суша 
Искромсана на части, как Пуруша
Далёких индостанских ловкачей:
Был Божиим Созданьем, стал – ничей…

И по кускам растащенный изрядно,
Он Миром стал, просторным и нарядным.
Но вот беда: Венеции на горе
Кусок достался, окруженный морем, –

И от врагов закрытый на замок
(Царицу Моря воевать – не впрок),
Но весь источен узкими ходами,
Прорытыми природой и трудами.

Вот здесь – ходить, как Пётр с Исусом, – по вод;м,
Когда каналы превратились в переулки,
И сутолокой полны закоулки,
Подобные всем старым городам.

Пусть улицы зажаты не стеною, –
Водой лагуны; результат один:
Не город над пространством господин;

Но – океан подсказывает Ною,
Что тесный и спасительный уют
Есть то родное, что – не предают.

«Оттолкнемся от старого мира…»

Оттолкнемся от старого мира
И по свежей зеленой траве…
Оговорка: по скользкой воде
(Зелень – символ всегда и везде), -
Поплывем вдоль Балкан до Эпира…

Но зеленое знамя Ислама
Здесь – сродни красной тряпки быку;
Жар сражений
  на венецианском веку
С той Османскою Турцией самой –
Словно рана на правом боку…

…Старый мир отошел; в теплых водах Востока
Отражается новый Китай;
Ныне мир наводнен от границ до истока
Озирающими дивный край
Путешественниками издалёка.

Не пирога гондола, а утлый челнок,
Ей морские ветра не под силу;
Но в каналах Венеции, точно вьюнок,
Этот чёлн, всем привычный и милый, -
Многовечной заменой повозок и ног.

…А китайцам – гондола не диво:
На Янцзы с Хуанхэ – те же лодки, как челн,
Тот же шест и весло – в переливе;
Не ходить по морям, обрываясь средь волн,
А сновать по забитым проливам;

Эх, гондола! Друзей с Поднебесной катай,
Вспоминая, как брата, далекий Китай…

Оттолкнёмся (раб)

В Венеции дорожное движенье –
Как Бог положит на душу волнам;
И по зелёной глади отраженья
Снуют гондолы вольно здесь и там.

Пороги сокращают расстоянья
Среди многоязычной толкотни,
Чужих пленив цветами обаянья,
Своим даря – лишь трудности одни…

Но этот свайный город-приведенье,
Творец и жертва наводнений и дождей,
Где вся земля – извечное сраженье
Людей и моря, воли и страстей, -

О спины стен стирая боль и время,
С улыбкой принимает адюльтер,
Бросая в воду годы, словно бремя,
Когда его толкает гондольер…



Отражения света

На Великом Шелковом Пути
Необъятны версты-расстоянья;
Встречи – превышают расставанья,
Коль бросаешь, чтобы обрести.

Нос гондолы, словно иероглиф,
Утверждает ср;дство двух миров,
Как молве доверенный апокриф,
Тайны сохраняющий покров.

Свет и тень – разрезанные звенья
Непрерывно вьющейся цепи, -
Таинство рождения и тленья,
Иррациональное, как ;.

Свет рисует на земле узоры,
Если только облистает тень;
Тень для света – точка и опора,
Ночь – из мрака порождает день.

Над водой, раскинувшись крылами,
Машет мир решеток и мостов,
Окунувши в солнечное пламя
Письмена запекшихся следов…

Очередной рейс корабля «Смелый»

Корабль по прозванию «Смелый»
В Джудекку зашел невзначай;
Гигантский, чуть-чуть неумелый,
Его тут с буксиром встречай...

Шучу. С этой белой «Принцессой»
Мне вспомнился старый фрегат,
Который под дымной завесой
На привязи шел наугад.

Он помнил сраженья и штормы,
Нигде не склонял головы,
Но даже у дуба есть норма
Отпущенной жизни, увы.

И черный чадящий малютка
Тащил ветерана на слом;
Тот двигался медленно жутко,
Привыкший ходить напролом.

В последний свой рейс на картине
Идет “Temerar” боевой,
А лайнер, построенный ныне,
Включает мотор строевой (маршев;й)…

Хозяин Венеции

У города морского есть хозяин;
Когда-то у Венеции был Дож;
Его женили на море; с окраин,
Как наводненье, поднималась дрожь,
Лагуна вспенивалась, покрываясь сплошь
Флотилией галер, гонд;л. Отчаян
Порыв воды, поспорившей с веслом.
Так кнут царит, как скипетр, над ослом.

И все-таки не власть, и не венчанье, -
Пусть даже с океаном, - жизни смысл.
Борьба под небом с морем, словно мысль
Дугою изогнулась в нескончаньи
Качанья г;ндол и мостов, как коромысл
Сопротивленья встречи и прощанья.
Мост Поцелуев, баркаролы плач
О вечности, разящей, как палач...

...Хозяин города – конечно, гондольер;
А мэры, дожи – недоразуменье;
И в час обеда всё здесь замирает,
не в пример
Парижу, Лондону, Брюсселю.
Смолкло пенье,
И гондольер, как свежий кавалер,
Подобен статуи с веслом на загляденье.
А г;ндолы – повесили носы,
Как будто встали верные часы.

...Проходит время реверанса КЗОТу,
Отложены газеты; за работу!
Лишь отдыхает розовый букет
В петлице гондолы; ему – всегда обед.
На нем – обет хранить нас от чего-то,
Чего не знаем: от себя, от бед?...

В венецианской истине – все зыбко:
Весь город – словно каменная зыбка...

Сиеста гондольеров

Венецианский челн – не брат китайской джонке,
Но с лодкой – в дальней родственной связ;;
Как в чопорной гламурненькой девчонке
Есть что-то от крестьянки из гряз;…

Всё то, к чему земля не прилипает,
Что носится, как терпкий аромат,
То, от чего дыханье застывает, -
Себя являет вскользь, не нарасхват.

И в плосконосом д;щатом утенке
Дальневосточных дедовских кровей,
Как в ветхом днями Мудреце-Ребёнке, -
Залог движенья – шире и новей.

Гребец и кормщик, руль и шест гребущий. –
Всё так, как будто на Янцзы и Хуанхэ,
В мышлении людей единосущном,
Подобно Марко Поло и Чжэн Хэ,

Наследует (Исследует) единое пространство,
Где сходное – рождает параллель,
И в сутолочной жажде постоянства
Уключины свивая из петель.

Мы в мир гребём, завитый лабиринтом,
И понимая слабость наших рук,
Одним веслом кружим в смертельном спринте,
Как будто сжав в ладонях сердца стук.

Мальчик, мостик, гондольер

Мальчик, мостик, гондольер, газета, сьеста –
Бодрый современный разговор;
Только отдыхает Водная Невеста,
День рабочий расчесавши на пробор.

КЗОТ суров к гребцам и даже выше денег
Из карманов лохов разных стран.
Все матросы списаны на берег,
(Свое)временно покинув океан.

Будто чёрный фрак с букетиком в петлице,
Г;ндолы блестящий силуэт:
Если перерыв положенное длится,
То рекламе запрещенья – нет.

Пассажиры мирно карты изучают,
Оседлавши мостик наверху;
Гондольер как будто их не замечает,
Нос уткнув в газетью требуху;

Жизнь с природой – в радостном союзе:
Жаркий полдень, дрёма, друг-закон;
Вот бы нам себя представить в итальянском профсоюзе:
Твой работодатель – добрый брат-дракон…


Св. Марк

К Святому Марку самый краткий путь –
По морю, по Евангелью, по сердцу.
История Венеции – не скерцо,
А самая трагическая жуть.

Богатый и коварный дож Данд;ло
И пилигрим-разведчик Марко Поло,
И детский в рабство проданный поход,
Чумы и войн, - всего невпроворот.

Какие бесконечные глубины
Хранит построенный на сваях Веден;ц;
В богатство обращая кровь невинных,
В водах не помышляя свой конец.

По византийским строгим закомарам
Положенное словно мишура
Слепой победы нового над старым
Божественная, грозная игра.

Не страшен Бог, когда владеет миром,
Не страшен Бог, когда придет судить;
А страшен Бог, когда обидят сирых,
А страшен Бог, когда прикажет – жить.

И грозной башней древней колокольни
По каннелюрам вздыбленных ветров
Взлетая ввысь над грешным миром дольним,
Мы ищем Храм, закрытый на засов...

Часы над Венецией. Зодиак

Священный Лев над кругом Зодиака
С Евангельскою властной простотой
Приносит возвращение из мрака
В небесный Свет, рождённый Чистотой.

И Дева, обрученная Младенцу,
Становится на поворотный круг,
Чтоб мир, обвитый чистым полотенцем,
Омытым временем преобразился вдруг.

Уходит время, чтоб взойти обратно
По циферблату к Божеским Часам,
Где Звери проступают аккуратно
На задних лапах. Будто Хронос сам,

Оставивши все хищные начала,
Покаявшись в хтонической судьбе,
Начнет читать урочные Зачала,
Возрадовавшись Солнцу и себе.

И Марк, распределив по закомарам
Старинный византийский солнцекруг,
Приносит Золотое Слово даром, -
Учитель нам и Богу верный друг.

Империя
Я и соправители

Имперский разум – нынче не в чест;;
И доминат – забыт до Воскресенья;
Зачем к потомкам истины нести,
Коль современникам до фонаря Спасенье.

Четыре четверти вселенской полноты –
Четыре ветра, как четыре встречи;
Четыре власти, близкие на «ты»,
Но взяв мечи – как чуждые наречья.

Стихи четыре, пятая – земля
Как средоточье истины и меры;
Растет на ней глухая конопля, -
Экстаз прозренья и синоним веры…

Прогорклой правды гибельный глоток
Суров, как смерть – прекрасным потрясеньем;
Империя – начало всех тревог
И целый Мир, живой для воскресенья


Венецианский карнавал

Венецианский карнавал – как заклинанье
Непобедимых человеческих страстей;
И маска – лишь священное камланье,
Шаманский образ, дух и в нем густей
И откровенней наша обнаженность
Волнам и ветру, камням и лесам,
И безнадежная закрытость небесам.
Благоухающим девичьим волосам
Нашептывая ад и оскверненность.
В круженьи вихря – ярость и надрыв, -
Как наводненье – вверх и на прорыв.

Фонтан воды – подобен фейерверку;
И струны вод со струнами огня
В преодоленьи притяженья, не померкнув,-
Лишь возвышаются, но падают, звеня,
Лишь капли, обреченные паденью;
Огонь – сгорает; остается – дым.
Прыжок воды холодной – молодым, -
Игра, как жизнь, и жизнь – игра. Судим
Ли каждый миг, доступный совпаденью?
И только зрелость проживает миг
На карнавале жизни,
как последний
крик.

Пиноккио

Компьютерный век просит мудрых детей,
Но дети – как дети, пророкам на диво;
«Железо» – играет судьбой нерадиво,
Замкнувши микронную правду частей.

Ребёнок открыт как чудесная дверца, -
Играющий Бог, созидающий мир;
Пока не закончится юности пир
И боль не пронзит нетерпение сердца…

Причудливый гений, ребёнок и мот,
Спустивший в рулетку сгущенье вселенной,
Свободный в пространстве, бессмертный и тленный,
Соцветье и завязь, и гибели плод.

Точёный из дерева мальчик шарнирный,
Тот сказочный дух, созидающий нас;
С которым столкнувшись один только раз,
Мы празднуем жизнь в детском счастьи надмирном.

Юнец остроносый, оживший как я,
Когда по слезинке из глаз деревянных,
Как солнечный дождь, пролился на поляны
Объемлющий Дух, собирая края.

Кулибинский мостик

Большой Канал, конечно, - не Нева;
Дугой соединяя острова,
Сороконожки питерских мостов
Сгибают спины, на проход судов
Надв;е разделяясь еженочно,
Чтоб поутру сомкнуться снова прочно.

Но берега скреплялись не всегда;
И камень и металл, шипя, вода
Бунтуя в бурунах, не обтекала,
В бессилии продолжив путь устало.

В Венеции есть деревянный мост;
С домами свой соизмеряя рост,
Он прыгает, минуя все глубины,
Проделав аркой путь необычайно длинный.

Такой же мост, но больше и хитрей,
Мог вознестись когда –то над Невою,
Чтоб кораблям иметь над головою
Завет с землёй – превыше мачт и рей.

Решётчатая радуга строенья –
Кулибинская мудрость и расчет, -
И не беда, - судьба не сочетала звенья,
И только мысль продолжила полёт…

Баркарола 2
Синие гондолы

1
Синие гондолы,
Джорджо Маджоре;
Звездные глобулы, -
Радость и горе.

Синие звезды рождаются в небе,
Город качает нас.

Шепот заката,
Вечерняя песня,
Струи наката
Пальцев чудесней;

Дева Венеция в ласке прощанья
Вся здесь твоя сейчас.

Время, подожди;
Словно слезы, - дожди
Ждут далеко,
Как в тебе – высоко
Встреч паруса
Шьют небеса,
Минут чудеса,
Веков голоса.

2
В невской Венеции
Небо стальное –
Звездной каденцией
В небо земное.

По ленинградскому жгучему ветру
Вьюжный рывок на юг.

Хор всепланетной смутной тревоги,
Сшив расставанья, дни и дороги,
Сквозь расстояния солнцестоянья,
Сквозь кантилену вьюг –

Бронза и сталь;
Этот долгий февраль;
Холод и зной –
На планете одной.
Вместе мы – Мир, -
Свадебный пир;
Воспрянь ото сна –
Будет весна.

3
Нас вопрошают  в схизме великой, -
Разных, потерянных, - шепотом, криком:
Братья, вы люди – в толпе многоликой;
Руку – протянет друг.

В Вене, Берлине,
Праге, Флоренции,
В Питере, Берне,
Каире, Венеции,
В важном Брюсселе и страстном Арреццо
Все зазвучало вдруг.

Плеск баркарол –
Нежным звуком расцвел;
Стройный сонет –
Вечной Жизни привет.

Божьи Слова –
Слышны едва;
Мудрость права,
Коль светла голова.
Закат над Бачино ди Сан-Марко

Посыпанный ржавчиной лик Бачино ди Сан-Марко
Пунцовые щёки поджал, провожая друзей;
Печальной улыбкой расправив дворцовые арки,
Навечно влюбивши всех нас в этот город-музей.

Стекают сквозь сердце златые небесные реки,
И солнце нам дарит последний прощальный салют;
Природа смежает туристам усталые веки.
И душу ласкает безбрежный вселенский уют.

Мы все здесь – туристы, - творцы, кузнецы, челов;ки;
И с кузницы мира уходим спокойно, свой след отковав;
Так зыбкой Венеции призрак мелодией вкован навеки
В течение ветра и моря оркестром себя от земли оторвав…