Рассказ омоновца...

Капитан приказал построенье.
Я оделся и вышел на плац.
«Неужели опять в оцепленье?..» –
думал я, выполняя приказ.
Встал я в строй, про себя проклиная
эту службу собачью свою.
Все твердят, что она неплохая.
Лучше так, чем погибнуть в бою.
Бить старух милицейской дубинкой –
это легче, чем где-то в горах
пробираться заросшей тропинкой
с автоматом в озябших руках,
легче, чем на подлодке томиться
или в танке горячем трястись
на таджикско-афганской границе,
превращаясь в вонючую слизь…
Это легче… Я спорить не буду,
только биться готов об заклад,
что уже никогда не забуду
тот старушечий пристальный взгляд…
Нам очистить вчера приказали
Ленинградку за тридцать минут.
«Старички там бунтуют,– сказали. –
Дескать, пусть им все льготы вернут.
В результате с пяток депутатов
в мёртвой пробке у Химок сидят,
самый главный из нефтемагнатов,
за которым с Лубянки следят;
кто-то там из Центрального банка,
тот, о ком наша пресса шумит,
да ещё проститутка-поганка,
обслужившая за год весь МИД…
Так что вы уж давайте, ребята,
сантименты отбросьте пока.
Разгоните смутьянов проклятых,
а упрутся – намните бока.
Голытьба до того обнаглела,
что мешает столице цвести.
Только знают, что шляться без дела.
Поскорей бы их всех извести!..
Тот из вас, кто окажется в списке,
окончательном, наградном,
в конце года получит прописку
в городке подмосковном одном».
Получив инструктаж этот вводный,
от посулов закапав слюной,
мы, как псы, целой сворой голодной
на неравный отправились бой.
А когда стариков разогнали
и к машинам бежали трусцой,
на углу, у ларька повстречали
бабку нищую с гнутой клюкой.
Бабка встала, глазами сверкая,
и клюку навела, как ружьё,
и тогда-то как раз, пробегая,
я зачем-то ударил её.
Я ударил её в четверть силы,
так, вскользячку, слегка, по плечу,
но боюсь, что теперь до могилы
ничего уже не захочу.
Зря, пожалуй, в Москву я припёрся.
Ни квартир не хочу, ни наград...
Лишь бы только из памяти стерся
тот старушечий пристальный взгляд!