В ее песне дождливая осень...

В ее песне – дождливая осень, плывет туман, ледяную росу жемчугами на травы льет.
Ее песни когда-то сложил, уходя, шаман, превратившийся позже в прозрачный, как слезы, лед, превратившийся позже в лихие ветра в степи, в несоленую воду равнинных спокойных рек, обернувшийся грядами гор, не клонивших спин, темным тисовым лесом, где из-под белесых век, приопущенных, мудро глядит в гладь озер сова, волчьи стаи в лощине подлунной танцуют блюз.
Тихо старый незрячий шаман говорил слова – мерзли птицы в полете, забыв все пути на юг, облетала сухая листва, становясь ковром [его лисы топтали небрежно, сливаясь с ржой]. Говорил еле слышно шаман: «где-то под ребром слишком сильно болит, слишком сильно углями жжет». Говорил ей шаман, может быть, в темноте шептал, ускользающих слов и нельзя было разобрать. Он ей сердце свое вместе с песней последней дал, и мелодией этой нездешней шелков не стлать – в ее песне приходят, лютуя, метели и вечный сон, в ее песне не соло, а хор бледнолицых бурь, неприкаянных душ неизбывный протяжный стон и далеких небес тишина/перламутр/лазурь.
А бывают просветы во мгле вековой веков, и тогда по-другому под домру поет она.
Не дано простым смертным услышать волшебных слов, но припевом на землю с капелью идет весна.